Долгие часы мне довелось провести возле постели мисс Норрис, жертвуя ради этого общей терапией, прогулками, игрой в бадминтон и даже еженедельными киносеансами, которые мне так нравились и на которые мисс Норрис не водили ни разу. Мне было интересно задумчиво смотреть на бледный и безгласный кружок ее губ. Я думала о том, как замечательно это будет, если она вдруг разверзнет уста и заговорит, а я брошусь в холл и оповещу об этом медсестер. Они похвалят меня за самоотверженность и моральную поддержку, оказанную несчастной, и тогда, возможно, и меня удостоят права отправляться в город за покупками или же в кинотеатр – вследствие чего мне проще станет сбежать отсюда.
Но за все часы моей одинокой вигилии мисс Норрис не проронила ни слова.
– Куда это тебя переводят? – спросила я у нее на этот раз.
Медсестра тронула мисс Норрис за локоть – и та сдвинулась с места и покатилась вперед, как кукла на колесиках.
– Ее переводят в «Уимарк», – понизив голос, поведала мне хлопочущая обо мне медсестра. – К сожалению, мисс Норрис не идет на поправку. В отличие от вас.
Я увидела, как мисс Норрис поднимает одну ногу, потом вторую, словно переступая через невидимое препятствие.
– А у меня для вас сюрприз, – сказала мне медсестра, помогая обосноваться в солнечной комнате в передней части здания, из окна которой была видна лужайка для игры в гольф. – У вас тут будут друзья.
– Кто‑нибудь, кого я знаю?
Медсестра рассмеялась:
– Только не глядите на меня так. Во всяком случае, это не полиция. – А затем, поскольку я ничего не отвечала, она добавила: – Это вроде бы ваша давнишняя приятельница. Ее поместили в соседней палате. Да почему бы вам самой к ней не зайти?
|
|
Я решила, что сестра шутит и что если я постучу в соседнюю дверь, то не услышу ответа, а войдя, обнаружу в палате мисс Норрис, лежащую на постели в ярко‑красном с беличьим воротником пальто, с круглым ртом, помещенным в безмятежную вазу ее тела, как бутон бледной розы.
Так или иначе, я подошла к соседней двери и постучала в нее.
– Войдите! – Голос пациентки был резок и насмешлив.
Я приоткрыла дверь и сунула голову в щелку. Огромная, сильно смахивающая на лошадь деваха сидела у окна, повернув голову к двери. На лице ее играла широченная улыбка.
– Эстер! – Ее голос звучал так, как будто она только что на предельной скорости пробежала добрую милю и остановилась всего мгновение назад. – Как приятно видеть тебя! Мне сказали, что ты тут живешь.
– Джоан, – сказала я чуть ли не автоматически. И затем, смутясь и не веря собственным глазам, повторила: – Джоан?
Джоан улыбнулась еще шире, явив миру свои огромные сверкающие зубы, которые невозможно ни забыть, ни с чем‑нибудь другим спутать.
– Она самая. Я так и думала, что это будет для тебя самым настоящим сюрпризом.
Палата, в которую поместили Джоан, со своим шкафом, письменным столом, ночным столиком, креслом и белым одеялом, на котором была выведена огромная синяя буква «С», оказалась сестрой‑двойняшкой моей собственной. Я подумала, что Джоан, прослышав о том, куда я попала, решила улечься в больницу просто так, своеобразной шутки ради. Тогда становилось понятно, почему она объявила медсестре о том, что мы с ней приятельницы. Мы были едва знакомы, но сильно недолюбливали друг дружку.
|
|
– Как ты сюда попала?
Я взгромоздилась на ее кровать.
– Прочла о тебе.
– Что‑что?
– Прочла о тебе и убежала из дому.
– Ну‑ка, объясни поподробней.
Я старалась не выйти из себя.
– Ну что ж. – Джоан откинулась в обитом цветастым ситцем больничном кресле. – Я устроилась на лето поработать у руководителя какой‑то организации, вроде масонской, знаешь ли, только это были не масоны. И мне там было чудовищно скверно. У меня были такие судороги в ногах, я практически не могла передвигаться – а в последние дни мне пришлось приходить на работу в резиновых сапогах, потому что туфель я носить не могла, – и ты можешь представить себе, как это отразилось на моем настроении…
Я решила, что Джоан либо совершенно спятила – отправляться в резиновых сапогах на работу, это ж только представить, – либо намерена выяснить, в достаточной ли мере спятила я, чтобы в такую чушь поверить. Да ведь вдобавок ко всему судороги бывают только у стариков и старух. Я выбрала такую тактику: я делаю вид, будто поверила, что она рехнулась, и воспринимаю ее россказни, втайне подсмеиваясь над ними.
– А я без туфель всегда паршиво себя чувствую, – произнесла я с двусмысленной улыбочкой. – У тебя что, так болели ноги?
– Ужасающе. А мой шеф – он только что расстался с женой – не развелся, это в их организации запрещено, а расстался, – мой шеф приставал ко мне, буквально проходу не давал, и каждый раз при этом у меня начинали ужасающе болеть ноги, просто ужасающе, а стоило мне усесться за письменный стол, его приставания возобновлялись еще с большим жаром, и еще ему хотелось передо мной выплакаться… облегчить, так сказать, душу.
|
|
– Так почему же ты не ушла оттуда?
– Ну, можно считать, я как раз ушла. Я взяла на неделю бюллетень. Я не выходила на улицу. Я никого не видела. Я спрятала телефон в ящик письменного стола и не отвечала на звонки… И тогда мой врач направил меня к психиатру. В эту, знаешь ли, большую больницу. Мне было назначено на двенадцать часов дня, и я была в преотвратном состоянии. И вот, представляешь, в полпервого выходит его секретарша и объявляет, что психиатр ушел на обед. И спрашивает, намереваюсь ли я его дожидаться, и я говорю, что намереваюсь.
– Ну, и как он, вернулся?
Джоан докладывала мне с таким волнением, что трудно было оставаться в убеждении, будто вся эта история высосана из пальца, поэтому я решила не прерывать ее, чтобы выслушать, о чем она расскажет дальше.
– И вот, представляешь, я решила покончить с собой. Я сказала себе: если этот чертов доктор мне не поможет, тогда все – крышка. И знаешь, секретарша провела меня по какому‑то длинному коридору и, когда мы уже подошли к нужной двери, повернулась ко мне и сказала: «Вы не возражаете, если доктор побеседует с вами в присутствии нескольких студентов?» Ты только себе представь такое! Я ответила: «Нет, не возражаю» – и вошла, и на меня сразу же уставились девять пар глаз! Девять пар! Восемнадцать глаз! Понимаешь, если бы эта секретарша сразу сказала мне, что их там окажется девять человек, я бы с ходу повернулась и пошла прочь. Но в самом кабинете убегать уже было поздно. И к тому же я в тот день была в шубе…
– В августе?
– Ну, понимаешь, это был такой холодный, дождливый день, и я подумала, все‑таки впервые иду к психиатру… Ну, сама понимаешь. Так или иначе, этот психиатр всю дорогу не сводил глаз с моей шубы, и я совершенно ясно представила себе, о чем именно он подумал, когда я завела речь о том, что мне положена студенческая скидка. Он‑то рассчитывал на нормальный гонорар. И тут у него в каждом глазу зажглось по серебряному доллару. Ну ладно, я рассказала ему, уж сама толком не помню о чем, – о судорогах, и о телефоне в ящике письменного стола, и о том, как я собираюсь покончить с собой, – и потом он попросил подождать в соседней комнате, пока он не обсудит мой случай со студентами. А когда он пригласил меня в свой кабинет, знаешь, что он мне заявил?
– Что?
– Он сложил руки на груди, и поглядел на меня, и сказал: «Мисс Джиллинг, мы решили, что вам необходима групповая терапия».
– Групповая терапия?
Я почувствовала, что мой вопрос звучит фальшиво, как эхо, но Джоан не обратила на это никакого внимания.
– Именно это он и сказал. Представляешь себе: я хочу покончить с собой, а мне предлагает поболтать об этом с целой кучей совершенно незнакомого мне народу, причем добрая половина из них столь же безумна, как я сама, или еще хуже.
– Чушь какая‑то. – Вопреки собственным намерениям, я относилась к ее рассказу со все большим интересом. – Это просто бесчеловечно.
– В точности так я ему и сказала. Я немедленно отправилась домой и написала этому доктору письмо. Я написала ему изумительное письмо на тему о том, что человек с его моральными принципами просто не имеет права заниматься тем, что ему кажется помощью страждущим.
– А он тебе ответил?
– Не знаю. Как раз в тот самый день я прочитала о тебе.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, о том, как полиция сперва решила, будто ты уже умерла, ну, и все остальное. Где‑то тут у меня есть все вырезки.
Она поднялась из кресла, и меня обдало резким лошадиным запахом, у меня даже в ноздрях засвербило. Джоан была чемпионкой колледжа по прыжкам через «коня», и я решила, что в этом наверняка есть и что‑то большее, во всяком случае, я не удивилась бы, узнав, что она спит в стойле.
Джоан порылась в раскрытом чемодане и извлекла оттуда пригоршню газетных вырезок.
– Вот, погляди‑ка.
На первой из вырезок была помещена большая фотография девицы с черными, провалившимися глазами и с черными губами, разъехавшимися в нелепой ухмылке. Я не могла понять, где они сумели отыскать такое страшилище, пока не заметила блумингдэйлских сережек и блумингдэйлского ожерелья, сиявших на этой кромешно‑черной фотографии, как крупные, ненатурально крупные, фальшивые, вроде елочных, звезды.