– Как так получилось, что речной караван отправиться не может? – испросил Щавель.
Недрищев глядел на него не отрываясь, испытующе и спокойно.
– Медлят чего-то купцы, – подумав, ответил он.
– А светлый князь их заждался, – обронил Щавель.
В глазах ростовщика мелькнул глумливый огонёк, он приосанился, а потом развалился в кресле поудобнее.
– Тяжела княжья доля, – с деланной скорбью вздохнул он. – Лебедей вкушать приходится, в то время как другие жрут гусятину. А всё ради престижа. Я же человек незвонкий, мне много не надо, своё бы вернуть. Не лебедей, не гусей, цыплёнка бы добыл и рад. Привык обходиться малым.
Водяной директор расправил плечи, выдвинулся:
– Ты-то малым привык обходиться, сотона? Ходишь по городу аки лев рыгающий, только и высматриваешь, у кого бы что урвать! В церкву ходишь, молишься истово, набожный, праведный, полгорода раздел, обыватели от долгов кровавыми слезьми плачут, да ещё попов на них натравил.
– Я никого не заставляю на дармовщину зариться, – сказал Едропумед, не отрывая взора от Щавеля. – А деньги… Они как навоз, боярин. Если не разбрасывать, от них не будет толку.
– Волочёк заметно ближе к Москве, чем к Великому Новгороду. – Старый лучник покачал головой. – Но вот как-то слишком рядом с ней оказался. Так нельзя, Едропумед. Края надо видеть.
– У меня всё по закону, боярин, – возразил ростовщик. – Я кредиты не навязываю, заёмщики сами приходят. Есть договор, в нём всё прописано. Даже настаиваю читать его внимательно, прежде чем закорючку ставить. Ну, кто ж виноват, кроме собственной дурости? Взаймы брать в очередь выстраиваются, успевай раздавать.
– Мужики разбирают, да бабы тем паче, – пояснил директор, почуяв вдруг, что разговор может обернуться визитом вежливости. – Некоторые вроде беспроцентные, а потом как подобьют бабки, глядишь, с головой увяз.
– А они берут кредиты, потому что трудно экономить, если сосед живёт не по средствам, – губы Едропумеда тронула усмешка. – У меня всё по-честному. В долговую яму не тяну.
Он ощущал за собой силу закона, но не возражал против вторжения, принимая боярские правила игры. Он даже бровью не повёл, когда Щавель развернул к себе литую скульптурную группу и внимательно её изучил. Огромный герой в островерхом шлеме с конским буланом вздымал правой рукою калаш, левую опустил на рукоять кривой сабли. Позади, держась за полы шинели, отиралось пятеро героев поменьше, едва ли достигая маковкой до пояса.
– «Камраду Едропумеду респектище! Хан Беркем», – прочёл Щавель гравировку на пьедестале. – Вот даже как… Ты сам в Орду ездил к хану на поклон или гонцы доставили?
Выдержка изменила Едропумеду. Ростовщик подобрался в кресле, опустил глаза.
– За что тебя хан наградил? – спросил Щавель.
Едропумед молчал.
– Что ты стяжаешь средства на железную дорогу, я знаю, – равнодушным голосом внёс ясность старый командир. – Купцы мне в красках поведали. Как занимали, как ты проценты к сумме долга причисляешь, как товары задарма сливаешь на торгу ради превращения в звонкую монету. Придётся тебе ответить, зачем понадобилось срочно собирать деньги прямо сейчас, в форсированном темпе выбивая долги у всех подряд.
Недрищев сглотнул слюну.
Из-за окна донеслись гневные вопли пьяной толпы. Директор встрепенулся, прильнул к стеклу, обернулся, побледневший.
– Народ поднялся, – пролепетал он.
На губах Едропумеда расплылась торжествующая улыбка.
* * *
Есть в графском парке томный пруууд,
Служанки там гребууут.
Служанки там гребууут.
Гре-бууут…
Струны задумчиво и печально стихли. Обеденная зала взорвалась рычаньем и криками речной сволочи. Барда хлопали по спине, каждый старался поднести ему пива, а Филипп только зырил на Лузгу и похабно скалился. «Висельная баллада» имела успех у водников, которые были согласны даже на петлю, лишь бы не утонуть. Нельзя было не отметить конъюнктурное чутьё подлого музыканта. Воровка, отмеченная клеймом Водяного царя, закачалась на суку, а не попала в объятия волн, что привело в восторг коноводов и гребцов. Они тоже надеялись обмануть судьбу.
Лузга приуныл. Бард умело растоптал победу в словесном состязании, умалив её донельзя. Хотелось пристрелить наглую тварь. Лузга протиснулся к Филиппу, подёргал за рукав.
– Дай бухла, уважь нахала, – потребовал он и, получив от щедрот полную кружку, жадно присосался, осушив большими глотками.
Когда в кабак ворвался молодец в чёрном кафтане, Жёлудь ощутил на лице ветер перемен.
– Братва, выручай! – заблажил гонец. – Опору нашу гнобят злые гады! На Едропумеда Одноросовича наехали варяги и чурки с севера! Грабют, рушат святой Дом! Спасайте, бродяги. Всех награда ждёт!
– Защитим кормильца! – зычно выкрикнул из-за стойки кабатчик. – Едропумед из наших, с Селигера! Он весь как есть наш. Мы даже брату его доверие оказали, да славятся Близнецы! Не допустим произвола. Все в Дом!
Его приказа не ослушался никто. Знали, кто останется или замнётся слегка, хрен потом в кредит получит пойла. Бродяжня повалила на выход. Выкатилась, построилась и двинулась вверх по улицам.
– И мы, рысью! – поторопил Лузга парней.
Ватага присоединилась к арьергарду. Набирая попутно праздношатающийся люд, группа поддержки просквозила через город и встала у ворот Недрищева.
– Открывай! – замолотил кулаками по доскам вышибала.
– Отворяй! – загудела толпа. – Не дадим! Гады! Едропумеда к нам давай. Не сдадим батюшку! Бей чурок!
– Щас, пацаны, ну-ка, дай-кось! Дай я поговорю, – протиснулся к воротам Лузга.
Сволочь расступалась, поощрительно кивая самому борзому и сообразительному. Уж этот, мозговитый, верняк, всё разрулит. По заточке сразу видно, свой.
– Узнал? – шепнул Лузга в окошко ратнику. – Калитку приоткрой.
– Готов.
– Щас, братва, я схожу и всё разведаю. Вернусь, расскажу, – объявил он самым ближним и протиснулся через щель во двор. Калитка захлопнулась, по ней застучали ногами, да поздно – засов уже лёг в петли.
Лузга живо прошкандыбал к особняку.
– Чё как? – спросил у ратника в сенях.
– Третий этаж, найдёшь там.
Лузга взлетел по ступеням, придерживая котомку. Вприпрыжку преодолел анфиладу до кабинета и застал разбор в самом разгаре.
– Так не по закону же, – сетовал городской голова.
– Вы со своими законами в яму себя загнали, – холодно отпустил Щавель. – По совести надо поступать, а не по букве закона.
– По совести сам поступай, боярин, коли тебе воля дадена, – поспешил откреститься водяной директор.
– Теперь я здесь Закон, – Щавель обернулся к вошедшему. – Ты очень вовремя. Кто пьян, да умён, пистолет при нём!
– Да чё нет-то? – пожал плечами Лузга и покосился на окно, за которым бушевала толпа. – Хрена ли? С одной стороны, конечно, похрен, но, с другой стороны, ну бы его нахрен.
– Не бзди, прорвёмся, – подмигнул старому приятелю старый командир. – Есть ещё скрытые резервы.
Притаившемуся за столом ростовщику их разговор нравился всё меньше и меньше. Он уже не кипятился. Пар давно ушёл в гудок, и в кабинете воняло.
– Сейчас же двадцать четвёртый век, мы же цивилизованные люди, – зачастил Недрищев.
– Исчерпали вы ресурсы, братья-близнецы, – ледяным голосом известил Щавель, казалось, не одного Едропумеда, а кого-то ещё, незримо находившегося рядом. – Придётся ответить за то, что встал в первые ряды железнодорожного хода.
– Я не нарушал закон! – окрысился ростовщик, теперь уже по-настоящему почуяв края.
– Чё ты зыришь, как змея из-за пазухи? – фыркнул на него Лузга, запуская руку в котомку. – Богатому и умирать не хочется, верно?
Едропумед затравленно уставился на него и сжался. Невидящим взором скользнул по дружиннику, директору, остановился на лице княжеского посланца и заиндевел.
– Дохапался, либеральный ты экономист, – с ноткой сожаления сказал Щавель всё понявшему Едропумеду.
– Виновного в своих бедах ищи в зеркале, – напутствовал его Лузга.
Когда в доме грохнуло, толпа у ворот прекратила гомон. Сволочь стояла, прислушивалась. И в тишине отчётливо разобрала приближающийся размеренный и тяжёлый стук копыт.
В конце улиц Рабочей и Котовского строем по трое показались конные ратники.
– Копья к бою! – зычно скомандовал Литвин.
Первая шеренга опустила копья. До них было шагов пятьдесят, как раз разогнаться и вбить пики в толпу, насаживая на каждую по два неприкрытых бронёй тела. Бродяжня сразу очень хорошо почувствовала на своей шкуре место голытьбы в эпоху справедливости и замерла.
– Сюда, сюда, – зашептал Альберт Калужский, притягивая парней за локти, пятясь к домам на другой стороне. – Давайте расходиться.
Его услышали. Потянулись по Рабочей улице вверх, сигая через забор на кладбище, прыгая через оградки, залегая за могилками на всякий случай, если конники начнут стрелять. Толпа у ворот рассосалась вмиг. С социально близкими смылся подлый бард Филипп. На тротуаре напротив ворот остались только парни, да прижавшийся спиною к стене лепила.
– Заходите, – приоткрыл калитку ратник.
* * *
– Находясь под тяжестью предъявленных обвинений, Недрищев выхватил из-под одежды обрез двуствольного ружья и выстрелил себе в голову.
Лузга, пристроив лист шведской бумаги на заляпанном кровью столе, писал протокол под диктовку командира.
– Огнестрельное оружие изъято для передачи в княжеский арсенал и доверено на хранение оружейному мастеру Лузге, – Щавель придвинул протокол водяному директору. – Подпиши.
Директор трясущейся рукой принял перо, неловко выцарапал завитушку, накарябал в скобках расшифровку. Отступил, почувствовал под каблуком что-то скользкое и обнаружил, что стоит на пальцах трупа. Содрогнулся, отскочил.
– Могу я идти? – взмолился он.
– Топай, организуй какой-нибудь субботник для бечевника, – разрешил Щавель и приказал дружиннику: – Проводи. И дверь закрой.
– Вот же ж гнида был покойный, – оживился Лузга, когда они остались одни. – Я б его в параше утопил.
– Не тормози, – сказал Щавель, открывая шкафы снятым с трупа ключом.
Лузга зашарил в ящиках стола.
– Где ты лисой пройдёшь, там три года куры не несутся, боярин, – заметил он, выгребая на стол бумаги. – Светлейший князь, небось, жалеет, что тебя послал.
– Кто-то должен наводить порядок, – ответствовал Щавель. – Сам видишь, что творится.
– Волосы дыбом, командир, – согласился Лузга. – Чё-то денег ни хрена нет.
– На полках тоже. Если я не восстановлю людской ход, никто по-человечьи не сделает. Будут как раньше с оглядкой да со взяткой. Такими полумерами обойдутся, что лекарство окажется хуже болезни. Ага, есть! – Щавель сбросил на пол свитки, за которыми притаился ряд туго набитых мешочков. – Ну-ка, Лузга, сумку! Так вот, сам видишь, тут другое лечение нужно. Если гнилая рука заражает всё тело, руку лучше отрезать, а не набивать брюхо горькой плесенью в тщетном тщании впитать крохи пенициллина. Это всё, что ли? Да быть не может.
– В подвале надобно поискать, – предположил Лузга. – Наверняка там казна хранится, а тут так, для мелких расчётов.
– Казну не утащим, её придётся оформить и светлейшему отправить под конвоем. Основные фонды у него в товарах, наверное. Он же у купцов товарами хотел долги забрать да быдло грабил. Изъятое по описи имущество надо обратно раздать от имени князя, и будет светлейшему от народа любовь. А паразитов надо мочить. Желательно в сортире. В параше топить кровопийц, с конфискацией имущества.
– По живому ведь режешь, – высказался Лузга. – Смерть отца простят, но отобранную вотчину век не забудут.
– По живому, – согласился Щавель. – Так надо. Справедливое добрым не бывает.
* * *
В ста двадцати верстах полёта вороны, за Селигером, дворец повелителя Озёрного Края был погружён во тьму. Медвепут Одноросович застыл на резном стуле, невидящими глазами уставившись на крыши Осташкова за окном. Из большого красного пятна, самим собою вспухшего на виске, сочилась кровь. Она стекала извилистой струйкой возле уха и капала на светлый кафтан. Всё плечо было залито алым. Недрищев словно ополовинел. Он не хотел ни с кем говорить, не мог даже двинуться. Только побелевшие кулаки выдавали чудовищную боль потери, сковавшую повелителя в одночасье. Наконец тяжесть сломила его и выдавила из нутра пронзительный стон отчаяния.
Глава тринадцатая,
в которой Щавель ведёт с достойными мужами беседу о странных обычаях Чёрной Орды и налаживает княжеский ход, а бард – гнилую движуху
В Вышнем Волочке пришлось задержаться для описи ростовщической казны и награбленного имущества. Раболовецкий караван переместился в Недрищев двор. Выгнали семейников и холопов, выставили охрану. Старого ключника, впрочем, удержали. Поначалу он запирался, но Щавель при подспорье Альберта Калужского и его чудесных средств уговорил показать тайные закрома.
Три дня и три ночи счётная комиссия под предводительством Карпа сортировала и учитывала одни только монеты. Примечательно, что ордынского вольфрама имелся мизер, зато греческого золота и шведского серебра рачительный Едропумед припас для хана изрядно. В отдельных кубышках хранились бабские украшения, обручальные кольца и золотые зубовные коронки. Сокровищница ростовщика вобрала в себя море слёз. С реквизированным домашним имуществом Щавель поступил по совести. Он собрал на торговой площади люд, обратился к ним с краткой речью:
– Мужики, бабы, ликуйте! По вашим кредитам всем скощуха вышла. Светлый князь Великого Новгорода милость явил. Завтра возле складов Едропумедовых раздача начнётся. Будем по спискам изъятия смотреть, кому чего положено, и, что осталось, что ещё не продано, возвернём. Слава светлейшему князю Лучезавру!
– Слава! Слава! Слава! – от души откликнулся народ.
Под страхом смертной казни кабаки были временно закрыты. Лоцманы, гребцы, водоливы и прочая братва раздуплялась после пьянки и усердно мастрячила матчасть. Речной караван готовили к отправке. Наконец знаменательный день наступил. В Богоявленском соборе универсальные попы отслужили молебен. В часовне святого Николая заклали в жертву парня. Водяному царю кинули с моста девку. На Цнинской набережной заиграл оркестр. Медленно растворились ворота Нижне-Цнинского шлюза, и вода с оглушительным шумом рванулась в Цну. Ударили вёсла, суда медленно стронулись и поплыли в Великий Новгород. Щавель простился с Литвином.
– Жги к светлейшему, не спи, смотри в оба, – проинструктировал сотника старый командир. – Отвезёшь казну и догоняй нас. Верхами, без обоза ты быстро успеешь. Мы торопиться не будем, всяко подождём тебя до Москвы.
– Будет исполнено! – рьяно выпалил Литвин. Ему нравился командир. От боярина исходила благость мудрости и надёги. Столько знаменательных дел сразу сотнику творить ещё не приходилось, а свершения княжеского посланника неизменно удавались и удавались. Это внушало почтение и уверенность, что в дальнейшем тоже всё пройдёт гладко.
– Тогда в путь, – отправил Щавель конвой из тридцати ратников.
Конфискат раздавали по спискам, под охраной оставшихся витязей и руководством Карпа. Открыли ворота, поставили столы, разложили учётные книги. Парни и обозники принялись подтаскивать шмотки с бирками, выкликать имена. Толпа волновалась, гудела, но дружинники добрым словом неизменно призывали к порядку. Карп стоял в стороне, рядом со Щавелем и лепилой, сердито глядя на беснующуюся чернь.
– Бог даст денежку, а чёрт дырочку, и пойдёт божья денежка в чёртову дырочку, – пробурчал знатный работорговец. – Это быдло не сломить. Пило, пьёт и будет пить, – он сплюнул под ноги. – Не на кредиты, так в кабак спустит.
– Раньше-то сдерживались, – заметил Щавель.
– Раньше не было разгула потреблятства, а ныне привыкли. Развращённое сердце, если не сможет утолить жажду в шопинге, будет алкать азартных игр и шнапса. Это как с рабами. Если убежал, вкусил разок воли, всё – дальше можно голову сечь. Как ты его ни сковывай, найдёт способ смыться или неудачными попытками тебе всю малину удобрит. Опорочил городское население проклятый близнец.
– Ты знал Близнецов?
– Обоих, – вжал подбородок в грудь Карп.
– И как тебе Медвепут?
– Да такой же. В точности такой же.
– Они ходили вместе, как один человек, часто в обнимку, – добавил Альберт Калужский. – Издалека даже виделось, что это двуглавый широкоплечий манагер. Неприятное, скажу тебе, зрелище.
– Да, так и было, – признал Карп.
– Понимаю, близнецы, – кивнул Щавель. – Что ж они вместе править на Селигере не остались?
– С ханом, как ты говоришь, вступили в сговор. Пришлось разорваться ради исполнения генерального плана по сбору средств. Беркем уболтал, он может. Колдун… Нет в нём ничего святого, светлого, – Карп помрачнел, насупился, припомнил из своих походов в ордынские земли нехорошее, кашлянул в кулак. – Басурманское в нём одно, да-а… Знаешь, бывает такое, что русскому не понять, не принять душою. Совсем оно на другой стороне. Лепший кореш хана – светящийся орёл Гафур. Неведомой басурманской волшбой заточил хан Беркем дух Гафура Галямова в орла из Пятигорска. Поговаривают также, что Гафур сам заточился, но не это важно. Хуже, что летает Гафур и тянет из людей дыхание. Узнать его можно во тьме по зелёному призрачному свету. Когда свет мерцает, Гафур кушает.
– Тьфу, – в сердцах сплюнул Альберт через левое плечо. – Тьфу! Тьфу! – и обвёл вокруг сердца обережный круг.
– Вот такая вот положуха, – злорадно зыркнул на него караванщик.
«Лузга об этом ничего не рассказывал, – подумал Щавель. – Надо будет расспросить в дороге», – а вслух сказал:
– Как же в Белорецке волшба прокатывает, если там повсюду электричество?
– Почём я знаю, что орёл этот в ставке у хана живёт? – буркнул Карп. – Говорят, что он вообще живёт на этажерке, а этажерка та стоит в доме старого колдуна. Беркем его, наверное, навещает. Да кто их, басурман, разберёт, что у них там за порядки в Орде, – и заключил: – Там всё такое. Недаром Железная Орда ещё зовётся Чёрной, а Русь возле неё Проклятой. Только на нашем берегу Волги Русь становится Великой.
– И только под крылом светлейшего князя – Святой, – поставил точку Щавель.
– Да-да, – подтвердил Альберт. – От басурман чем дальше, тем лучше. Ты ещё башкортов не видел, боярин.
– Видел, – обронил Щавель. – Гоняли мы их от Великого Мурома.
– Ты был в Муромских клещах? – выпалил Альберт, потом сопоставил что-то, сообразил и замолк с приоткрытым ртом.
– Я и был клещами, – губы старого командира тронула мечтательная улыбка, от уголков глаз разбежались морщинки. – Перед залпом тысячи лучников бессилен даже эскадрон конных автоматчиков. Наше дело напор и тактика, как говорит светлейший князь. Напор и тактика. Обход, охват и комбинированный способ. А также бой из засады.
– Это ты когда, при хане Кериме? – выпятил губу, вспоминая череду басурманских правителей, Карп.
– При хане Иреке. Беркем пять лет назад на должность заступил, до него восемь лет правил Керим, до него хан Равиль.
– Странные они какие-то, – Альберту не терпелось вступить в разговор на важную тему политики. – Сменяются раз в четыре года или опять на четыре заступают.
– Не сами заступают, их народ выбирает, – прогудел Карп.
– Вот это считаю глупостью, – обронил Щавель и сокрушённо покачал головой. – Как может какая-то чернь решать, кому править? Как она вообще может прилюдно высказывать своё подлое мнение о достойных людях? Как могут вот они, – указал он лёгким кивком на теснящуюся у раздачи толпу, – выбирать из таких, как я? Они живут, как скот, руководствуясь низменными устремлениями, ведомые чувствами, не знают грамоты, не говоря уж о тонком искусстве власти и сложнейшей расстановке сил. Как они могут правильно выбирать, если бродят во тьме? Уму непостижимо. Я слышал, что в Орде принято узнавать о будущем хане мнение каждого и считаться с ним. Но ведь это же скотство и чистой воды безумие, они даже мнение баб учитывают.
– По-ихнему, по-басурмански, это называется охлократия, когда охломоны всякие голос имеют, – гулко хохотнул Карп. – Но, чтобы бабы выбирали хана, об том даже я не слыхивал.
– Если мы признаём, что в Орде хана назначает на престол любая чернь, то можем допустить, что и бабы выбирают наравне с мужичьём.
– Дикари, – рассудил высокоучёный лепила.
– Странно, что они при таком раскладе ещё барда себе не выбрали в управители, – отпустил Щавель.
– Басурмане, они басурмане и есть. Умом их не понять, – сказал Карп. – Вводят заположняк какие-то чудные ограничения на женитьбу. У них там в Орде больше четырёх жён иметь нельзя, сколь бы ты ни был богат и знатен. Хоть ты сотню с детьми можешь содержать, а всё равно. И наложниц иметь нельзя. Дурь.
– Четыре года, четыре жены. Нет ли в этом чародейного умысла? – Альберт Калужский глядел в глубины тайной науки. – Прискорбно, что не сыскать здесь ни одного ученика школы греческого мудреца Платона. Он бы просветил нас в нюансах нумерологии. Наверняка не просто так связаны вместе основы семейного и государственного управления.
– У шведов тоже есть запрет брать больше и меньше двух жён, – задумчиво сказал Щавель. – Или две, или ходи холостым. Ихняя семья называется шведская тройка.
– С жёнами? – удивился лепила. – А я думал, с конями.
– С конями – русская тройка, – уточнил сведущий в гужевом транспорте Карп.
– Дикарские порядки, – ледяным тоном отчеканил Щавель. – Если здраво судить, то почему я не могу иметь столько жён, сколько способен прокормить? Это ведь глупость – препятствовать мне множить род, коль я деятелен и успешен.
– Возможно, всё дело в потенции, – предположил лекарь. – Так называют греки мужскую силу, коя гнездится в череслах. Их национальные особенности физиологии сформировали культурную, религиозную и политическую традиции, которые были впоследствии узаконены.
– Не может быть, – сказал Карп. – У шведов две жены и король, который правит, пока не передаст престол старшему сыну. Две! Даже не четыре, как у басурман, но никаких тебе калифов на час. Бабы в Орде кого-то выбирают не потому, что ими дорожат. Дело тут не в череслах, а в чём-то другом.
– Дикари, что с них взять, – пожал плечами Альберт.
– А у светлейшего князя сто пятьдесят пять жён, не считая наложниц, – напомнил Щавель.
Достойные мужи уважительно посмеялись могуществу Лучезавра и пришли к единодушному мнению, что за Камой делать нечего, а Орду как гоняли, так и будут гонять, возвращая басурман в их дикие земли к их нелепым обычаям. Да и шведы, в общем-то, странноватый народец, достойный прозябать на краю света, в стране голого камня и снегов.
О том, как поступить с Едропумедовыми приспешниками, достойные мужи порешали тут же, не откладывая в долгий ящик. Раздав народу кровно нажитый конфискат, Щавель отправил по адресам ратников. В учётных книгах хозяйственного ростовщика имелись поимённые списки работников с обозначением должности и оклада. Щавель приказал брать всех разом, подключив к делу Карпа с подручными, Лузгу и парней. Шайку повязали в один заход. Чернокафтанные молодцы после смерти Едропумеда попрятались, но их никто не искал, и через три дня они возвернулись по домам. Там-то их и взяли всех тёпленькими.
Утром пленников вывели из амбара, поставили в ряд на колени. Михан суетился вместе с ратниками, приводя в чувство замешкавшихся тычком палицы. Жёлудь с луком наготове замер поодаль, зорко глядел, чтобы никто из пленников не пустился наутёк, а если отважится и дёрнет, не добежал до ограды. Желтоусый десятник Сверчок, оставшийся в дружине за старшего, исчез в ростовщических хоромах. Ждали недолго. На крыльцо в сопровождении Сверчка вышли Щавель, Карп и водяной директор.
Над двором повисла тишина. Солнце ясное било в глаза приспешников, и они опустили головы, словно каясь в содеянном. Щавель стоял недвижно, держал паузу. Наконец во двор даже уличный шум перестал доноситься.
– Суди нас, боярин! – не выдержал самый матёрый из чернокафтанников. Он склонился, ткнулся лбом в землю.
– Суди, суди, – загудели вышибалы, падая ниц.
В дверях сарая уже переминались обозники Карпа, все шестеро в полной амуниции – кожаных фартуках до колен, толстых крагах. Копошились у телег, бряцали чем-то жутко нехорошим, распаляли уголья в походном горне, готовили инструмент. Потянуло дымом. Вышибал пробрал мороз.
– Светлейший князь вас судить будет, – бесстрастно обронил Щавель. – За добро добром воздаст. Заковать в железа́, – бросил он Карпу. – В Новгород Великий пусть городская стража ведёт, – приказал водяному директору. – На суд светлейшего князя. Головой за них отвечаешь.
– Да-да, – торопливо закивал водяной директор, сбежал с крыльца и посеменил к воротам. Там его дожидался отряд вышневолочских стражников, изготовленный к походу.
Карп вальяжно сошёл по ступеням, махнул своим. Зазвенели цепи. Опытные конвойники выдернули правофлангового молодца, потащили к наковальне. Бросили наземь, надели на руки оковы, просунули в дырку наручника раскалённую заклёпку. Ковали по-простому. Дорогие замки берегли для живого груза, когда придётся вести колонну в дальних землях, наспех сортируя по ходу больных, здоровых и дохлых. От потемневших, протёртых маслом кандалов тянуло мертвящим духом нечеловеческих мук, невыносимых тягот и страшных лишений. Кто-то из молодцов зарыдал в голос, едва ему на руку лёг конвойный браслет. Михан ухмыльнулся и поволок к горну следующего, жалея только, что нет среди пособников давешнего попа.
– Кобыла готова твоя, – Лузга подошёл крадучись, встал рядом с командиром. – Смотрю и не нарадуюсь, как добро тайное вознаграждается явно.
– Умный ближнему добра не делает, а сделав добро, не кайся, – ответил Щавель, которому хотелось поскорее покончить с вышибалами и отправиться в путь. – В Новгороде теперь пускай на тяжёлых работах грехи замаливают.
– Там такие лбы не помешают, – Лузга утёр соплю, залихватски пригладил ирокез, харкнул с крыльца.
– Этих ковать закончат, кобылу приведёшь, – распорядился Щавель.
– Бут-сде, – тряхнул гребнем Лузга и пошкандыбал на конюшню, где в чересседельной суме хранилась заветная котомка. И хотя в отряде шарить по чужим пожиткам было не принято, он старался не спускать глаз с ценного имущества, и вообще держался поближе к навозу, исповедуя древнюю правду: слаще пахнешь – крепче спишь.
Лузга подвёл кобылу к самому крыльцу. Щавель взлетел в седло, проехал мимо вышибал, не удостоив горемычных взглядом. Ратники распахнули перед ним ворота. Кобыла вынесла Щавеля на улицу Котовского, где ожидала городская стража. Подошёл начальник конвоя, поклонился боярину.
– Возьми. Передашь в канцелярию Иоанну Прекрасногорскому лично, – Щавель протянул скреплённый сургучной печатью свиток.
– Сделаю, как прикажешь, боярин, – страж затолкал увесистый цилиндрик за пазуху и отправился принимать контингент.
Под смешки Михана, по такому случаю повязавшего на башку сикось-накось свой любимый красный платок, бывшие Едропумедовы вышибалы покинули двор. Бряцали цепи, падали наземь горючие слёзы.
Начальник пересчитал подопечных, выстроил невольников на улице имени каторжника перед памятником, зычно произнёс древнюю формулу Охраны:
– Граждане задержанные, вы переходите в распоряжение конвоя. За время нахождения под стражей запрещается курить, разговаривать, нарушать целостность крыши, стен, пола, допускать нарушения внутреннего распорядка. При невыполнении требований конвой имеет право применить физическую силу и спецсредства. При побеге конвой применяет оружие без предупреждения. Слава России!
– России слава! – в один голос выдохнули бедолаги, повинуясь силе заклятия.
Начальник конвоя вопросительно глянул на боярина, безмолвно наблюдавшего за процедурой. Щавель кивнул.
– Нале-во! – во всю глотку рыкнул начальник. – Разобрались по парам, сучьи дети. Шагом марш!
Чернокафтанники под звон кандальный отправились на княжеский суд, а Щавель заехал во двор и, не слезая с седла, провёл развод. Карп с людьми готовили обоз к завтрашнему выходу. Охранять их осталась десятка Фёдора, а десятка Сверчка, лепила, бард и Михан оказались предоставлены сами себе.
Всё это время бард Филипп прятался неизвестно где. Вероятно, якшался со сволочью и социально близким людом. Когда он явился, то видок имел такой, будто всё это время лежал в обнимку с бочкой браги. От него разило дрожжами и кислятиной.
«В солодовне спал», – принюхался Щавель. И хотя запрет на кабачное дело кончился только сегодня с восходом солнца, шедшие всё это время пьянки на пивоварнях прекратить можно было, только спалив их дотла. Вышний Волочёк нуждался в прополке, но выдирать из грядки полезные культуры Щавель не планировал. Закинув за спину налуч и колчан, вышел со двора, сопровождаемый оружным Жёлудем и Лузгой, который был нагружен котомкою. Он поначалу шкандыбал рядом, но потом стал отставать, припускать, нагонять, запыхался и взмолился:
– Подождите, кони, куда вы гоните!
– Да мы вроде никуда не торопимся, – удивился лесной парень.
– Возьми у него котомку, – приказал Щавель сыну и добавил, обращаясь к Лузге: – Развивайся. Тебе с нами в Белорецк идти.
– До Белорецка как до Китая раком, – огрызнулся Лузга. – Я ноги до жопы сотру.
– Князь приказал, значит, дойдёшь.
– Верхом доеду, – заверил Лузга.
– До Белорецка, как до Китая раком, научишься ходить, – старый командир увлёк спутников за собою с умеренной скоростью, постепенно перерастающей в уверенную. – Хватит на чужой спине ездить, пора на своих двоих уметь.