– Обожди, ещё дело есть.
Щавель выбрал в углу половицу погнилее, воины отодрали её, выкопали ножами яму. Лузга переложил в неё из котомки увесистые мешочки с деньгами. Закопали, накрыли обратно сырой доской.
– Пошли за хворостом, – постановил командир, обозрев дело рук своих. – Надо этот гадюшник сжечь, чтобы духу от него не осталось. Заодно золото надёжно спрячем, тут никто рыться не осмелится.
– Ты, как раньше, все задачи скопом решаешь, – заметил Лузга, когда Жёлудь поспешил за хворостом на свежий воздух. – Если ты такой многозадачный, может, и Пентиуму молишься?
– Нет, – отрезал Щавель.
– А прежде молился?
– Нет.
– А будешь?
– Если Родина прикажет.
– Уважаю, – только и нашёлся что ответить Лузга.
Глава четырнадцатая,
в которой подлый бард Филипп даёт Лихославлю возможность оправдать название
До Лихославля шли по насыпи, в объезд испоганенного Торжка. Пятьдесят пять вёрст одолели за день – отдохнувшие кони бодро тянули телеги. На ночёвку остановились в Калашниково, деревне, живущей с путников. Жиреющей, когда сани катят по зимнику, и скудеющей в тёплую пору непроходимых дорог и судоходных рек.
Неказистый трактир «Треснувшая подкова» вместил под низкие своды поредевший караван. Тридцать три богатыря расселись за отдельные столы. Витязи своими десятками, Карп – с шестёркой обозников, а ватага, к которой изворотливо примкнул бард, отдельно. Только Михан замешкался. Дружинники к себе не приглашали, как, впрочем, и барда, так что парень потянулся за Филиппом, окончательно запутавшись в выборе своих. Поколебавшись, подсел к Жёлудю. Молодой лучник ещё со вчерашнего был непривычно замкнут, будто его коснулась тень, намертво впечатавшаяся в лик отца. Что-то произошло накануне, Михан видел, как Жёлудь тайком отмывал в сарае наконечники стрел. Однако Михану и самому было что скрывать. Он только радовался, что Щавель не прознал о драке в «Исламской сельди». Это обнадёживало: в отряде доносчиков не нашлось.
– Давай колись, – шепнул Михан. – Где был, что делал? Опять кого-то порешил?
Жёлудь покосился испытующе и промолчал. Глаза у него были как у коня, задумчивые, полные затаённых чувств.
– Что за злодейство совместно с Лузгой учинили? – нападал Михан, опасаясь, как бы с него самого не стребовали ответа за вчерашний прожитый день. – Что молчишь, дурило?
– Где уж нам, дуракам, в будний день чай пить, – невпопад ответил Жёлудь, впрочем, так язвительно, что Михан заткнулся. С малолетства знал, что при таком настрое парень ничего не скажет.
Михан состроил равнодушную рожу и склонился к сидящим напротив барду с лепилой. Филипп, которому сия тема оказалась близка и как никому знакома, утверждал, что с похмелья борода и ногти растут лучше, поэтому девкам весьма полезен алкоголь смолоду.
– У крестьян степных краёв, что по Волге, также ногти неимоверно длинные и крепкие. Прямо как у медведя. Происходит то от рытья в земле, богатой известковыми солями, – увлечённо объяснял Альберт Калужский. – Обычные ножницы те когти не берут, приходится кусачками стричь, а то и вовсе о точильный камень спиливать. Такова в тех краях крепость солей земных!
– У мертвецов волосы и ногти тоже растут быстрее, чем у живых, – поделился наблюдениями паскудный бард. – Бывалоча, выкопаешь из могилы сорокадневного мертвеца да поразишься, как вымахали космы да когти, а морда стала сытая, наетая, налитая свежей кровью.
– И чего далее?
– Договоришься с ним как-нибудь.
– Ты ведаешь повадки мёртвых?
– У них такие же заботы, как у живых, – скука, неустроенность, стремление к лучшему. Бывает тяжко мертвецу среди людей не выглядеть лохом и позитивным притворяться, но надо, надо в тред вливаться, скрывая для карьеры стук костей. – Бард профессионально извлёк из памяти подходящую цитату допиндецового менестреля.
Михан придвинулся поближе – интересно было послушать о приключениях мертвеца. Чуткий к вниманию аудитории Филипп расчехлил гусли. Дабы показать командиру, что не зря едет в обозе, бард под завершение обеда, когда достойные мужи насытились и благодарят хозяина громкой отрыжкой, переходя к пользительному для нутряного сала чаю, исполнил песнь о трансильванском упыре Драфе Гракуле, известном в лондонском свете под именем Брэма Стокера.
Поучительная история о судьбе молодого манагера по недвижимости ажно выбила вздох умиления у скупого на чувства Карпа, а Филипп бодро закончил балладу:
Мертвец-молодец
Всех героев съел, подлец!
– Печально, а главное, эффективно, – заметил Щавель и обратился к сыну: – Понимаешь теперь, почему заразу надо в зародыше уничтожать?
– Да, батя, – поделился выстраданными за ночь соображениями парень. – Чтобы в Лондон не попала. А то укоренится там, расцветёт и будет вонять своим ядом.
– Правильно мыслишь, сынок! – похвалил командир, обвёл глазами трактир, молвил так, что все услышали: – Ужин окончен! Через час отбой.
С утра небо затянуло плесенью, заморосило. Во второй половине дня пошёл дождь.
– Знакомая картина, – Карп покачивался на спине тяжеловоза, недовольно кривя губы. – По обычаю, привечает своих гостей Лихославль.
– Такова его доля, – ответствовал Щавель. – Город несёт бремя не в наказание, а во благо всех остальных. В том его заслуга и доблесть.
Жёлудь ехал позади отца, прислушиваясь к разговору старших. Странным ему казалось, что доблесть может проявляться так безотрадно. Лихославль будто затронуло помрачнение БП, превратив ближние подступы в унылый край. Лес истощился, захирел, иссяк. Деревья словно сговорились брать пример с плакучей ивы и торчали вдоль дороги, понуро свесив ветви.
В городе царила всеобщая тишь. По мостовой уныло катили телеги, подскакивая и гремя по булыганам железными ободьями, но звуки сразу гасли, не нарушая покой. Город был мал. Если в нём шёл дождь, то шёл везде. С тракта свернули налево и, ведомые многознающим Карпом, нашли приют в постоялом дворе на углу улицы Пушкинской и Лихославльского переулка.
Выждав, когда Щавель окажется поодаль от сторонних ушей, Карп как бы невзначай приблизился и молвил:
– Хорошо сегодня прошли, ускоренным маршем, да по грязи. Лошади устали. Надо бы на днёвку здесь встать. – Знатный работорговец старался не гневить командира и даже советы давал с оглядкой. После стычки на привале Карп начал побаиваться Щавеля, а расправа над ростовщиком убедила окончательно, что соратник светлейшего князя ни перед кем не отступит и сам нагнёт кого угодно.
– Нам спешить некуда, пока Литвин не вернётся. – Старый лучник оценил деликатность караванщика. – Приводи лошадей в порядок. Пары дней тебе хватит?
– Более чем, – надменно ответил Карп, чтобы сохранить лицо, и отвалил с важным видом к телегам, где стал распоряжаться так, будто одолжение делал.
Ратники с воодушевлением восприняли известие – в мошне водились денежки из закромов злокозненного ростовщика. Особенно обрадовался почему-то Филипп. Бард расцвёл и, подхватив парней, увлёк их на прогулку по сумрачному Лихославлю, обещав показать удивительные закулисы выдающегося города. Михан немедленно загорелся. Молодец хоть и устал, но за время похода сделался охоч до приключений, кроме того, желал расшевелить закисшего Жёлудя и по возможности разговорить. Лесной парень легко согласился и побрёл за компашкой, не сказав ни отцу, ни Лузге о своей отлучке.
Бард повёл парней по снулым улочкам, смиренно взирающим на прохожих застеклёнными оконцами, в которых начинали теплиться огоньки лучин и свечек. Смеркалось. По небу, как улитки, ползли тучи, тучные, угрюмые, готовые в любую минуту пролиться на головы проходимцев. Плакучие берёзки во дворах провожали троицу шелестом «Пшшли-нххх, пшшли-нххх», движением ветвей овевая чужаков холодным ветром, но Филипп не унывал.
– Знаете ли вы, почему этот город, стоящий на торговом пути, тих и как бы окутан пеленой скорби? – Бард шёл промеж парней, вертя своим одутловатым жалом от одного к другому слушателю, окормляя их баснями по очереди. – Повелось так с давних времён. Тогда по Земле ходил дьявол, носил прадо и людей заставлял.
– Прадо – это одежда такая? – спросил Михан.
– То неведомо. Известно, что прадо носили и ещё на нём ездили. Наверное, так было удобно, а главное, выгодно и эффективно.
– Или по договорённости. Сегодня ты на нём ездишь, завтра ты его носишь, а оно ездит на тебе, – выказал неожиданную рассудительность Жёлудь.
– Вот и я о том же, – не растерялся бард. – До Большого Пиндеца в мире много чудес творилось. Тогда люди летали по небу, как птицы, на железных крестах.
– В Швеции сейчас летают, – обронил молодой лучник.
– Да и в Железной Орде оседлали крест, нехристи, – сплюнул Филипп. – Так вот, в ту пору у каждого имелась коробочка, в которой сидел бес. Если потыкать коробочку особым образом, можно было услышать людей, находящихся в отдалении многих дней пути. Их голосами говорил бес. Чтобы купить такую коробочку, надо было подписать особый договор.
– Кровью? – спросил Михан.
– А как же? Думай, с кем подписываешь.
– Вот мрази, – скривился молодец. – Подписать договор и быть проклятым на веки вечные. Они же все тогда были христианами, кто с крестом, кто со звездой. Как им вера дозволяла?
– Люди в ту пору были легкомысленны. Они преступили порог возможного, и так началась война с демонами. Из каждой коробочки вышел бес, а они, как известно, состоят из нечистого огня. Сами знаете, во что превратились большие города, вместилище порочных, предавшихся искусу болванов.
– Всё из-за коробочек? – спросил Жёлудь.
– Из-за них, проклятых. Недаром их называли могильниками или могилками. Поначалу вроде в шутку, так повелось, а ведь по их вине наступил Большой Пиндец. Стали коробочки могилками, как напророчили сами дурные люди древних времён.
– С Лихославлем-то что? – обронил Жёлудь, и Михана передёрнуло, как похоже на отца получилось, будто рядом с ними старый лучник заговорил.
– С Лихославлем вот что. После гибели мира вышла от Москвы первейшая из эффективных манагеров Даздраперма Бандурина, муж которой был мэр лужков каких-то.
– Мэр? – переспросил Жёлудь.
– Должно быть, от сокращения слова «манагер», – догадался Михан. – Эм-эр, вот тебе и «мэр». Понял, дурак?
– Манагер, значит, – пробормотал лесной парень и замолк, будто вспомнил что тягостное.
– Ну, муж лужайками занимался, а Бандурина? – нетерпеливо поторопил барда Михан.
– Даздраперма Бандурина была властительницей Москвы. Я же говорю, первостатейная из самых прошаренных московских манагеров. Она вышла из-за Мкада и двинулась на северо-запад, туда, где эльфы только начинали возрождать цивилизацию на своих дачных участках. И не было бы сейчас Великого Новгорода и заповедной страны вокруг Затонувшего Города, коли славные мужи не остановили бы беспримерную мразь. Угрёбище набрало сил в поражённой радиацией Твери, покинуло укрывище и потащилось навстречу своему позорищу. И был день холодный, и дул ветер северный, и принесла Бандурина зла немерено, однако не устояла пред достойными мужами, ибо в тот час мудрые вели непобедимых. И упокоилось чудовище в особом склепе, специально для неё выстроенном по эксклюзивному проекту. Умертвить прошаренного манагера, в силу его неодолимой эффективности, не смогли даже лучшие из лучших людей того времени, а эльфов с их техническим знанием поблизости не случилось. Даздраперму Бандурину заточили вместе с присущими ей самодовольством, тягостью и целесообразием. Так она и лежит, ни жива ни мертва, на окраине Лихославля, оставленная на вечность в своём узилище. Вот оно!
* * *
Когда на постоялый двор заглянул ражий ратник в коричневом бушлате с воротником медвежьего меха, удача улыбнулась отряду: Щавель вышел до ветру и застал чужака беседующим с хозяином.
– Кто таков? – Щавель терпеливо дождался, когда незнакомец сядет на коня и отъедет. Длинный топорик на поясе и два дрота в седельной кобуре свидетельствовали, что ратник при исполнении.
– На постой просился. К Ивану его направил, поддержу коллеге бизнес, – улыбнулся хозяин.
– Отчего же у себя не приютил?
– Так места закончились. Он не один, там десятка приехала, а этот чисто поинтересоваться завернул.
– Чей он? – Известие об оружных ратниках диковинного вида, разъезжающих по соседству, заставило насторожиться.
– С Селигера, – выдал хозяин. – Редкие гости у нас.
Щавель поспешил в трапезную, где вовсю гудели, знаками подманил Карпа, Сверчка и Лузгу.
– Не спать, – приказал он и посмотрел на старшего ратников. – Выставь фишку. Здесь шарится десятка бойцов с Селигера, возможно, не одна. Доложить расход личного состава.
– Мои на месте, – пробасил караванщик.
– Шестерых в город отпустил, от Фёдора тройку и своих, не более трети, согласно Уставу, – отрапортовал Сверчок.
– А твои куда-то с бардом слиняли, хрен знает куда, – криво усмехнулся Лузга.
«Совсем расслабились, – подумал Щавель. – Чувствуем себя как дома, забывая, что в гостях. Теперь жди беды».
– Добро, – словно льдину в колодец кинул он и обратился к Карпу: – Пошли человека коней проверить. Да пусть задним ходом выйдет, не через главный. Осмотрится на месте и сразу назад, если что.
– Чуешь нехорошее? – спросил Карп.
– Есть маленько.
Сверчок уже был возле стола ратников. Шепнул двоим из своей десятки, дружинники скрылись за дверью. Разговоры в трапезной стали утихать.
Сопровождаемый Лузгой с коптилкою Щавель поднялся в свою комнату, взял с постели налуч, распустил шнурок, вытащил лук, нацепил тетиву.
– С Селигера… Мутное дело. – Лузга приоткрыл окно, по-волчьи цепко окинул взором тёмную улицу, прислушался, но ничего не увидел и не услышал. – Ну, чего кумекаешь?
– То, что у нас бардак. Треть людей чёрт знает где. – Щавель запихнул в чехол лук, завязывать не стал, закинул на плечо колчан. – Оружие проверь.
– В порядке, – огрызнулся Лузга, но тут же достал из котомки обрез, переломил, одобрительно кивнул и вернул в исходное.
Щавель на короткое время высунулся в окно. Полная луна просвечивала в прореху облаков, но звёзд не виднелось. На конюшне перестукивали копытами сонные лошади, доносило оттуда навозом, с сеновала пёрло сладковатой соломенной прелью, а из курятника тянуло кисловатым гуано, сморкался ратник на фишке, от стены пахло гнилью. «Высоко, не залезут, цепляться не за что, – отметил Щавель и закрыл рамы. – Может, я зря паникую? Или не зря? Что-то много из Озёрного Края стали тут шариться, Едропумед с Селигера, бойцы с Селигера. Или совпадение?»
Движимый наитием, старый лучник вытянул из-под кровати сидор, на ощупь извлёк мешочек с Хранителем, сунул за пазуху. Пнул сидор взад и решительно направился прочь, Лузга едва поспевал за ним.
«Жёлудь-то чего потащился на ночь глядя? – тревожно билось отцовское сердце. – Куда сманил парней проклятый комедиант?»
* * *
– Держитесь меня. – Филипп запалил свечу дорогой басурманской зажигалкой и, крадучись, словно мышь, спустился по осклизлым ступеням в гробницу.
Узилище союзницы прадо располагалось в священной рощице вековых берёз и осталось бы при других условиях незамеченным, если бы настырный гид не привёл к самому порогу. Приземистый склеп из дикого камня давно порос мхом, но крашеная кованая оградка, которой он был обнесён, указывала, что объект находится под охраной государства.
– Дело верное, ребята, – страстно уверял Филипп, – сработаем быстро, никто не заметит. Зайдём, выйдем, закроем, будто всё так и было. Погребли Бандурину с её аксессуарами, однако столь в ней оказалось эффективности, что показываются эти сокровища только раз в году. Эта ночь – сегодня. Никому ещё не удавалось их взять, потому что редки на свете сведущие люди и страшно далеки они от народа. Я сам прознал секрет сравнительно недавно от одного дряхлого деда из Померани. Сам он уже на ладан дышит, слишком стар для похода за сокровищами. Я пил и пел, как заведённый, и так уважил почтенного балладами, что он расчувствовался и поведал мне тайну.
– Нас-то зачем позвал? – резонно вопросил Михан.
– Одному не справиться, надо плиты тяжёлые ворочать, – признался Филипп. – И с вами проще, чем с ратниками. Вы парни молодые, службой в дружине не испорченные, так что найденное не отберёте. Поделим между собой поровну. Если вы бахвалиться не начнёте, никто и не прознает. Вещей у Даздрапермы Бандуриной немного, лишь то, что она несла. Трое спокойно спрячут на себе. Ну, вперёд, на дело?
От речей таких, сказанных подле укрывища, парни пришли в смущение. Неловко было отказываться, вроде как получалось, что обманули доверие.
– Была не была! – отважился охочий до приключений Михан, у которого ростовщические закрома разожгли молодецкую алчность до всего и вся. – Идёшь, мой кислый друг?
– Иду. – Жёлудь хотел только одного, чтобы Михан отгнил с расспросами о походе на больничку. Молодой лучник страсть как боялся проболтаться о спрятанном там золоте.
Железная дверь была заперта на висячий замок, но Филипп, повозившись, отпер его. Парни сошли в гробницу, принюхиваясь к сырости изъеденного мхом камня и, к своему удивлению, не обнаруживая намёка на могильный тлен. Лестница была короткой. Пол располагался примерно на половине роста ниже уровня земли, само же помещение оказалось размером как поставленные бок о бок четыре телеги. В центре стояла низенькая каменная домовина – аккурат, чтобы поместить в неё невысокого толстого человека.
– Цела-целёхонька, – бард озарил мятущимся светом гробницу, изучил и остался доволен. – Пора начинать.
Крышка гранитного саркофага была закреплена по углам глубоко ввинченными бронзовыми болтами. Шляпка одного осталась залита сургучом, но с остальных чьи-то шаловливые рученьки успели сбить пломбы. По лужицам сургуча заметно было, что сбивали и подновляли пломбы не единожды. Бард выудил из-за пазухи отвёртку и начал орудовать, пыхтя от натуги, – за долгие годы резьба прикипела. Время шло, прилепленная к крышке свеча таяла.
– Есть! – Филипп выкрутил винт с палец толщиной и длиною в локоть. – Давай-ка ты.
Михан поплевал на ладони и азартно приступил к работе. Бард выудил из кармана пяток слипшихся огарков, где-то по случаю скоммуниженных, пересадил на них огонёк догоревшей свечи, прилепил к саркофагу.
– Со всей заботой о трудящихся, – голос его в тесной гробнице звучал глухо. – Даёшь встречный план, предусматривающий высокие показатели и более короткие сроки выполнения!
– Пятилетку за три года согласно соцобязательствам, в рот те ноги! – прокряхтел Михан.
– Ого, – после паузы кивнул деятель искусства. – Это где ты так научился?
– У эльфов наслушался. Я из Тихвина, – ответил молодец и положил тяжёлый болт на усыпальницу Бандуриной.
– Ах да, забыл, совсем от пьянок мозги сгнили, – привычной скороговоркой отболтался бард.
Последний винт достался Жёлудю. Он сбил четвёртую печать с узилища самого прошаренного манагера Москвы и легко справился с задачей.
* * *
Атаку едва не проспали. Дремавший за столом трапезной Щавель вскинул голову и ясным голосом сказал:
– Лузга, посмотри, кто там шастает.
Лузга тоже спал вполглаза и потому сразу отправился выполнять приказание. Он был на пороге, когда Щавеля будто кипятком окатило, такая прошла по телу горячая волна. Он выдернул из чехла лук, вскочил и заорал:
– Падай, Лузга, падай!
Лузга, который уже отворил входную дверь, замешкался. Стрела пролетела у него над плечом, щёлкнув оперением по мочке. Рослая фигура, возникшая из темноты, пошатнулась и отступила обратно во мрак.
– Падай! – снова крикнул Щавель, прилаживая другую стрелу.
Дружинники повскакали, схватились за оружие. Сверчок мгновенно оценил обстановку.
– Скворец, Храп – на дверь. Фёдор, прикрой проход с кухни. Карп, двигай столы, окна закрывай!
Лузга не упал, а отскочил за притолоку, тем и спасся. С улицы грохнули три выстрела, вылетело стекло, десятник Фёдор повалился, сражённый в спину.
– Гаси огни! – гаркнул Сверчок. – Они на свет целятся!
Щавель ринулся к окну, сбивая по пути лампы, до которых мог дотянуться. Обозники Карпа ставили на попа тяжеленные обеденные столы из тёсаных колод, заслоняя директрису стрельбы.
– Отринь! – бросил Щавель, стоя сбоку от окна, левое стекло которого наполовину вынесла пуля. Обозники прислонили стол к стене, чтобы сразу можно было закрыть, коль возникнет необходимость.
С задней стороны трапезной донёсся тяжёлый удар, треск досок, потом ещё и ещё, рубили топором.
– Держать задний проход! – проорал Сверчок. – Держать задний проход закрытым!
С улицы грохнул ещё один залп, чмокнул в дерево свинец.
– Приготовиться, – скомандовал Сверчок. – Сейчас полезут!
Прижавшийся к краю оконного проёма Щавель выступил с луком наизготовку и пустил стрелу на вспышку выстрела. Он успел различить вскрик, прежде чем его перекрыл дружный вопль атакующих:
– Впер-р-ё-о-од!!!
Щавель снова спустил тетиву. Стрела разгоняется с расстояния одного метра, но человеку в бушлате много не надо. Боец с кавалерийским топором, ломившийся к окну, охнул и повалился наземь. Входная дверь, подпёртая кое-как столом, слетела с петель от дружного удара ног.
– Это «медвежата»! – крикнул Скворец.
Новый сокрушительный удар сдвинул стол, который удерживали ратники, и сильно накренил дверь. Лузга просунул в щель стволы обреза и спустил курок. Взметнулся к небесам дикий вой. Лузга выждал, когда раненого оттащат, и пальнул из другого ствола. Куцый обрез метал картечь как умалишённый, с близкого расстояния она не обошла вниманием никого из штурмовиков.
– «Медвежата», вы что, запретного поели? – воспользовался шансом Скворец вступить в переговоры, когда нападавшие откатились. – Куда вы ломитесь, как на буфет?!
– Пошёл на йух! – было ему ответом, а также вой и рычание.
С кухни рубка дерева прекратилась, там началась мясня.
– Карп, иди со своими в зад! – распорядился Сверчок. – Мы тут удержим.
На улице сверкнуло, бахнуло, пуля пронзила дверь и стукнула в бок плешивого ратника. Дружинник скрючился. К нему тут же бросился Альберт Калужский.
Глаза привыкли, и Щавель уже видел в темноте. Человек с коротким ружьём метнулся, чтобы помочь нападавшим у главного входа, должно быть, просунуть ствол и пальнуть. Щавель спустил тетиву. Стрелок споткнулся, припал на колено, но тут же встал. По его движениям было заметно, что он ещё способен участвовать в бою. Вторая стрела свалила «медвежонка» с ног, и он больше не делал попытки подняться.
Третий стрелок притаился за забором через улицу, бил сквозь щель и благоразумно не высовывался. У дальней стены трапезной горела лампа, которую не успели загасить, и она предательски подсвечивала цели. На кухне вовсю рубились. Кто кого одолевает, было не понять. Стрелок опять саданул по главному входу, нападавшие убрали раненых и ринулись на штурм.
Дверь вылетела. В проём просунулась туша. Замелькали булавы, но ударили в щит. Из-за богатыря высунули свои жала копья, стараясь угодить в лица дружинников новгородского князя.
– Вали «медвежат»! – заорал Скворец и ринулся в атаку.
Он схватил копьё, подпрыгнул, пнул обеими ногами богатыря в щит, выдернул древко из рук копейщика и повалился на пол. Альберт Калужский прижался к стене, чтобы не затоптали. Он видел, как Лузга приставил обрез к лицу богатыря и разнёс его в клочья. Топорник вышиб у Ерша булаву, но Ёрш тут же саданул левой в грудь. Бил страшно, как по дереву. Альберт и не знал, что тело может издавать такие звуки. Дружинники попёрли на выход. Они стали одолевать.
В темноте и сутолоке было невозможно различить своих и чужих. Щавель распахнул рамы, выскочил на улицу, не опасаясь стрелка. Дружинники бились развёрнутым строем, зажимая «медвежат» в полукольцо и лишая свободы маневра, но кураж селигерцев уже иссяк, и они ломанулись кто куда. Сквозь шум боя доносился призыв Сверчка:
– Всем …ды, никому пощады!
Побежал и стрелок. Щавель увидел, как над забором возник бугор – голова. Он вскинул руку с вложенной в гнездо стрелой к уху, наводя на башку наконечник, выдвинул лук вперёд и разжал пальцы. Бил с упреждением на полголовы. Башка остановилась, зашаталась и пропала.
«Третий готов», – смекнул Щавель.
Преследовать нападавших не стали. Опасались потеряться в темноте и быть захваченными в плен. Да и страх перед огнестрельщиками остался, хотя они более никак не проявили себя. Всех убитых и раненых перетащили в трапезную, забаррикадировали окно и дверь и стали считать потери.
Фишку «медвежата» сняли ловко, умело. Профессионально, как сказали бы эльфы. Если бы не тонкий слух старого командира, никто бы и не прочухал. Кроме того, одному снесли башку при штурме входа, одного завалили во дворе. Ещё одному вельми погано раскроили ключицу и грудь – видно было, что не жилец: в проёме меж обрубков рёбер колыхалось и брызгало кровью лёгкое. На кухне полегли двое ратников и обозник, одному дружиннику отрубили руку, и она висела на последней жиле, пока лепила Альберт не отрезал её из милости. Плешивому Храпу пулей сломало рёбра, но не задело нутро. Лёгкие ранения были почти у всех, кроме Щавеля и Лузги, да Скворец, с вечера не погнушавшийся преть в подкольчужной рубахе, отделался помятой кольчугой. Карп, которого звезданули по скуле обухом, зырил особенно мрачно. Сражённый в спину, умирал десятник Фёдор. Судя по фиолетовым губам и резко осунувшемуся лицу, пуля застряла где-то под сердцем. Лузга и Щавель сидели рядом на корточках, провожая достойного ратника в последний путь. В глазах его плескались растерянность и страх, язык еле ворочался, Фёдор не хотел уходить, но сознавал пугающую неизбежность.
– Я… оказывается… статист… вот так живёшь…
– И не догадываешься, – закончил Лузга.
– Кто-то должен, – с пониманием сказал Щавель.
– Подонки… – едва слышно пролепетал Фёдор и кончился.
Щавель закрыл ему глаза.
«Медвежатам» досталось куда суровее. Пятеро полегло у главного входа, троих замочили на кухне, кроме того, взято было восьмеро раненых, из них шестеро тяжело и практически смертельно. Стрелок, которого Щавель поразил за забором, на удивление удачно отделался – стрела пробила загривок насквозь, но не затронула ничего важного. Его поймали у табачной гряды и притащили вместе со всеми в трапезную, избив по дороге. Он сидел под стеной со связанными руками, обломок древка торчал из шеи с обеих сторон, затыкая кровь. Щавель поднялся от трупа незадачливого десятника и, поманив Сверчка, направился в сопровождении Лузги на допрос. Поигрывая плетью из человеческого волоса, к ним присоединился Карп, чья опухшая рожа напоминала о вурдалаках постпиндецовых времён.
Они нависли над пленным, грозные, как всадники Апокалипсиса.
– Вижу, ты боли боишься, – отметил Щавель.
Раненый вжался в стену, будто хотел просочиться сквозь щели прочь и улететь с рассветным ветром обратно в Озёрный Край. Его боевой товарищ с раздробленной рукой попытался отползти от обречённого соратника.
– А ты тоже не готов принять муки, – обратил на него внимание командир, извлекая из ножен клинок работы мастера Хольмберга. – Сверчок, держи ему ногу крепче. Карп, хватай за плечи. Лузга, принеси огонь.
* * *
Самый прошаренный манагер Москвы оказался упитанной кряжистой бабой с круглым гладким лицом и блаженно прикрытыми раскосыми глазками. Она была обряжена в туфли, брюки и кофту старинного фасона, скромные, но изящные. «Допиндецовые», – понял Жёлудь, который видел настоящие одежды только в эльфийских книгах и глянцевых журналах. На груди манагера, пониже скрещенных рук, покоилась вместительная сумочка из чёрной кожи.
– Так она ведьма? – вопросил Михан.
– Тс-с-с! – Бард прижал к губам палец и торопливо начал укреплять свечи по краям саркофага.
Даздраперма Бандурина лежала как живая. Казалось, не триста лет назад, а вчера положили её в домовину. Филипп установил свет и произнёс задумчиво:
Не мёртво то, что в вечности пребудет.
Со смертью Путина «Газпром» умрёт.
И на руинах Нерезинового Рима
Звезда Бандуриной повторно возойдёт.
– Слышь, дурень, что такое Рим? – ткнул Михан локтем в бок зачарованно замершего Жёлудя.
– Город такой в Италии, оплот христианства, – не задумываясь оттарабанил заученное в эльфийской школе молодой лучник, говорил шёпотом, чтобы не нарушать торжественность момента.
– А где эта Италия? – так же шёпотом спросил Михан.
– В Средиземном море.
– В Африке, что ли?
– Рядом.
– Долбаные ниггеры, – привычно выдал Михан детскую дразнилку.
– Ближе к делу, парни, – бард стряхнул оцепенение и заторопился. – Время истекает, свечи скоро догорят, а других нет. Давайте шмонать. Берём всю мелочовку, какую только можем унести незаметно. Карманы не пропускаем, особенно внутренние. Короче, тянем всё, что не прибито. Ничего не оставляем, эти цацки можно дорого продать. И ещё, говорят, они волшебные.
Бард первым потянул из рук Бандуриной не битком набитую, но явно не порожнюю сумку. Пальцы манагера мягко разжались, не выказывая намёка на окоченение. Ведомые его примером, парни также потянулись к воровскому делу. Михан помыл обручальное кольцо, Жёлудь расстегнул ремешок крупных женских часов, снял кольцо с крупным камнем. Дальше пошло быстрее. Филипп снял жемчужное ожерелье и серьги с камнями, а Михан обшарил карманы, но они оказались пусты. По бабскому обыкновению, всю мелочовку Даздраперма таскала в сумке.