– Туфли бы забрать да клифт, но нельзя, запалимся, – вздохнул Филипп и шустро проверил за Миханом проворными пальцами музыканта, картёжника и карманника. Сунулся даже в носки, но безрезультатно.
– Чу! – встрепенулся Жёлудь. – Слышали? Похоже на выстрелы.
– Откуда тут, – отмахнулся бард, но сообразил, что донеслось и в самом деле похожее на залп из трёх стволов.
Михан ничего не расслышал, однако завертел головой, приглядываясь, нет ли снаружи отблесков факелов возмущённой толпы горожан, идущей карать взломщиков гробницы.
– Всё, линяем, парни, – с досадой отказался от раздевания Филипп и, пристально глядя на прошаренного манагера, звучно и с расстановкой произнёс: – Такое бывает в году только раз. Пнглуи мглунафх Даздраперма Бандурина Лихославль угахангл фтагн!
Михан вздрогнул, но никакого кровавого затмения и даже намёка на ярость не ощутил. Жёлудь поёжился, по склепу сквозануло потусторонним холодком, будто в каменной стене открылась щель и из неё дунула густая космическая тьма, которую можно найти между звёздами в безлунную ночь. Молодой лучник развернулся и взлетел по ступенькам прочь от объявившейся жути. Михан двинулся следом, бросив последний взгляд на саркофаг. В неверном свете догорающих свечей ему показалось, что веки манагера дрогнули. Пыхтя, выкарабкался наружу Филипп.
Парни замерли, настороженно прислушиваясь. Издалека бабахало. Доносились многоголосые крики. С той стороны, откуда они пришли, шёл бой.
– Это что же? – прошептал Жёлудь. – А у нас ни лука, ни фига, одни ножи с собой.
– Схорониться надо, – заявил бард.
– Там наших добивают, – решительно обернулся к нему Жёлудь.
– Да погоди ты, – Михан схватил его за локоть и рассудительно осадил: – Чего мы туда попрёмся? Что мы с ножами навоюем? Убьют нас, только и всего.
– Верно говоришь, парень, один в поле не воин, – поддержал бард, косясь по сторонам. – Уйдём отсюда, переждём, там уже без нас обойдутся. Разбойники какие-нибудь понаехали, да не разведали, куда сунулись. Добивают их сейчас.
– Разбойники с огнестрелом? – Жёлудя было не так легко смутить.
– Черти с болот, вехобиты, у них в Васильевском Мху рассадник, – скороговоркой поведал Филипп. – Там у них на островах воля, и оружия всякого никто никогда не изымал.
– Идём, их и без нас перебьют, – дёрнул за руку Михан. Жёлудь переломался и тронулся с места.
– Зайца ноги носят, волка зубы кормят, лису хвост бережёт. – бард потащил их за собой, забалтывая по дороге. – Пересидим и подойдём к шапочному разбору, а пока позырим находки и поделим добытое.
Как-то совсем неуверенно хлопнул последний редкий выстрел, а гвалт усилился, но быстро начал распадаться на отдельные крики и стихать.
– Наши победили, – выдохнул Михан и одёрнул приостановившегося Жёлудя. – Пошли, теперь точно спешить некуда. Посмотрим, да поделим, да придём, будто в кабаке сидели.
– Дельно! – похвалил бард. – Кабак назывался «Лихо». Мы мимо него проходили, он был закрыт, значит, никто из дружинников не скажет, что нас там не видели. Запомнили, «Лихо»?
– Запомнили, – ответил за двоих Михан и обернулся к Жёлудю: – Понял, дурак? «Лихо» называется, мы там сидели, пока выстрелы не услышали?
– Не бзди, вонючка, – огрызнулся лучник, которому сделалось тошно от творимого предательства.
Держась окраины, могильные воры удалились от священной рощи и обрели укрытие в заброшенной избе на отшибе. Кровля давно провалилась, стропила торчали как рёбра неприкаянного грешника, с потолка упирались в пол гнилые брёвна. Троица забралась в свободный угол. Жёлудь нашарил палку покрепче, нарезал стружечных завитков, высек огонь, запалил буратину. При свете факела банда наколола лучины и, обзаведясь годным освещением, села делить добычу.
На клок гнилой рогожи вывалили найденное, парни – рьяно, а бард небрежно подбросил свою лепту.
– Серёжки забыл, – напомнил Михан.
– А ты глазастый, чёрт, – прошипел Филипп. – Только не забыл, а промедлил, не успел со всем барахлом разобраться.
– Ты зубы не заговаривай, у тебя хабара всего ничего.
– Поучи ещё старших.
– Не старших, а подельников, – не растерялся Михан. – Воровали вместе, поровну и будем делить. За крысятничество тебя на серьги не мешало бы оштрафовать.
– Ладно, замяли, – скривился бард, не решаясь пойти супротив крепких лесных парней.
– Бери свои серьги, а я золотое кольцо возьму, тебе, дурень, кольцо с камнем, не журись, что серебряное, зато какое большое.
– Ожерелье на базаре вместе толкнём, – предложил бард, и ему не нашлось возражений.
Раскинули хабар. Михану достался кошелёк с длинной серо-зелёной бумажкой, изукрашенной узорами и надписями на собачьем языке, с крупным портретом пендоса в овальной рамке. Михан радовался, пока не выудил из кармана полтинник и не обновил кошелёк. Когда парень открыл его снова, в кармашке лежали теперь две бумажки, не представляющие никакой ценности, а серебряная монетка пропала. Раздосадованный попадаловом в эффективную систему денежного оборота парень решил сбыть манагерскую хрень на первом же рынке.
– Это что за такое? – Жёлудь осторожно повертел на рогожке две плоские коробушки со стёклышками.
– Это могильники, про которые я говорил, – Филипп взял одну, открыл, Жёлудь отшатнулся.
– В ней же бес огненный сидит!
– Уже нету, испарился, – бард разглядел коробочку под светом лучины, закрыл, сунул в карман.
– Куда метёшь? – встрепенулся Михан.
– Тебе вторую.
– А ему? – указал на товарища Михан. – Ему тогда вот эту книжицу, сумку, часы и обе чёрные колобашки с верёвочками.
– Крепко отжимаешь, паря. У тебя отец по торговой части?
– Первый в Тихвине мясник, – хвастливо заявил Михан, открывая плоскую, похожую на табакерку, коробку. В ней оказалось зеркальце и розовый порошок. – Хочешь, бери себе.
– Пудра бабская, к чему мне она, – скривился бард. – Я тогда духи заберу, у тебя и так уже много всякого. И ещё пилку для ногтей. А ему, вон, губную помаду отдай, – кивнул он на Жёлудя, – лучше греческой будет, бабе задарить.
– Это я себе возьму, – отгрёб Михан ценный для соблазнения красоток предмет.
Молодому лучнику достались очки в тонкой позолоченной оправе, уложенные в замшевый футляр, три белые бумажки в разорванной прозрачной обёртке, металлический пенальчик с надписью «Валидол», ключи в чехле и похожая на шведскую, только попроще, прозрачная шариковая ручка. Жёлудь остался удовлетворён делёжкой, а пенальчику сразу придумал применение. Он был удобен для хранения иголок, которые можно было туда положить сразу по возвращении на постоялый двор.
– Всё по чесноку? – подытожил Филипп.
– Без базара, – подтвердил Михан. – Нормально, дурень? Как я тебе подогнал всякой всячины?
– Не бзди, доволен, – ответствовал Жёлудь.
– У тебя барахла больше, чем у нас всех. Что бы ты без меня делал? – упрекнул сын мясника и полез прочь из руины.
– За что он так не любит тебя? – негромко поинтересовался бард, когда Михан оказался снаружи.
Жёлудь помедлил. Не хотелось делиться с Филиппом сокровенным, но появившаяся после кражи сопричастность заставила разомкнуть губы.
– Завидует. Я – боярский сын, отроду стоял выше, но мы играли вместе, да и туплю я иногда, вот и пользуется возможностью подколоть.
– Любит в душу отложить добрую личинку, бросается в глаза такая его повадка, – подмигнул бард, и в полумраке его гримаса, подсвеченная тусклым огоньком, вышла особенно злодейской.
– Именно, а сам набздеть горазд, мы его с малых лет дристуном кликали.
– Понятно всё с вами, горячие ингерманландские парни. То-то он на тебя втихомолку холодным ветром дует.
– Это как? – не понял предупреждения барда лесной парень.
Филипп не ответил. Он затоптал последнюю лучину, выбрался на улицу. Тишина стояла мёртвая. Обыватели затаились и уповали, что восход Отца Небесного принесёт избавление от напасти.
* * *
– Так-так-так, – Щавель вытер розовую стружку надкостницы о распоротую штанину стрелка. «Медвежонок», обеспамятев от боли, валялся кулём у стены. Из разрезанной голени натекло крови, и теперь она своим пряным запахом будила в собравшихся аппетит. – Нас атаковали три десятки, на каждую по одному коноводу и по одному стрелку, то есть в сечу пошли двадцать четыре человека. Повезло нам с селигерским энтузиазмом..
– Их не учили, что атаковать надо силами, превосходящими противника минимум втрое? Численный перевес позволяет избежать больших потерь. Уставу надо следовать, – фыркнул Сверчок.
– Хорошо, что они не готовились к штурму здания, – заметил Лузга. – Привезли бы во вьюке сорокамиллиметровую пушку, и копец нам.
– Если бы у бабушки был уд, она была бы дедушкой, а если бы у дедушки были колёса, он был бы наркоман, – отчеканил Щавель. – «Медвежата» нахрапом кинулись взять. Даже не всех своих дождались. Сюда понаехала полусотня. Три десятки мы уговорили, спрашивается, где ещё две?
– Не здесь, точно, – прогудел Карп. – Иначе они бы вместе собрались.
– На что же они рассчитывали? – задумчиво вопросил Сверчок.
– С налёту захватить спящих, ты же слышал, – кивнул старый командир на недвижные тела.
Истерзанный соратник стрелка подплывал в красной луже, раскинув требуху, и уже преставился.
– Может, хватит пленных пытать? Пора начинать глумиться над трупами, – предложил Лузга.
Щавель стряхнул тяжёлую задумчивость и вернулся в пропитанную мясными испарениями трапезную. Раненые хрипели, стонали и агонизировали. Настало время Альберту Калужскому проявить себя во всей красе, и лепила не подкачал. Временами Щавелю казалось, что для пыток лучше пригласить доктора, но он предпочитал делать всё сам и старался не отвлекаться.
– Добей его, – указал он Сверчку на «медвежонка».
Десятник уверенно вогнал дрот в грудину незадачливого стрелка. Тот выгнулся, засучил ногами и тут же затих.
– Наших-то… – вымолвил Сверчок, остановился, сунул в рот ус, пожевал. – Нашим безнадёжным кому-то из уважаемых людей надобно покой дать. Я не буду, мне с ребятами ещё служить.
– Понимаю, – поспешил снять груз с десятника старый командир.
Щавель посмотрел на Лузгу. Нет, не подходит обесчещенный Лузга для упокоения ратников. Карп хоть и был уважаемым человеком, но принадлежал к обозу, следовательно, не ему вершить милость воинам.
Щавель вынул из ножен клинок работы шведского мастера.
– Сам сделаешь? – осведомился Сверчок.
– Кто-то должен, – молвил Щавель и шагнул к лежащим друг подле дружки тяжелораненым, мучиться которым оставались считаные часы.
Сверчок отвернулся.
Карманы «медвежат» давно вывернули ратники, и Лузге достались только тушки.
Тут уже отвернулись не только Сверчок и выжившие ратники, но и Карп со своими обозниками. «Он сдвинулся, – обмер Альберт Калужский. – С катушек съехал!» Лепила трижды сплюнул и очертил напротив сердца святой обережный круг.
Жёлудь, Михан и Филипп заявились аккурат к тому моменту, когда Лузга доел мозг из вскрытой черепной коробки предводителя «медвежат» и успел помочиться туда. Отрубленную голову он вынес во двор и водрузил на кол возле ворот, приговаривая:
– Раз тебе моча в голову ударила, то по уму и честь.
Троица гуляк встала как вкопанная.
– Что это ты наладил? – только и промолвил Филипп. – Совсем трататули попутались?
– Где ты шароёбишься, перхоть подзалупная? – напустился на него Лузга и погнал маленький табун в трапезную. – Нас тут чуть не убили, а вы незнамо где шаритесь.
Парни обмерли, когда их глазам предстало залитое кровью поле брани, разгромленный фасад и шевелящиеся в полутьме тела.
– Вы где шлялись? – мёртвым голосом спросил Щавель.
– В кабаке сидели, – озвучил заготовленную отмазку бард. – В «Лихо» зашли, оно отсюда далеко, ничего не слышали.
Щавель как будто пропустил мимо ушей его слова и посмотрел на сына.
– Тебя нам не хватало, – бесстрастно сказал он.
Жёлудь покраснел, его аж пот прошиб от стыда.
Будь у него хвост, как у собаки, сам бы себе бока настегал. Лучник ринулся с отцовских глаз долой, крепко прижимая локтём припрятанную под безрукавкой сумку прошаренного манагера. Он взлетел по лестнице в спальню и запихал хабар на самое дно «сидора».
Не в силах выносить густую вонь телесных миазмов, Михан сбежал с крыльца, согнулся под стеной и обрызгал брёвна жёлто-зелёной жижей.
– Какой же ты сын мясника? – сзади неслышно подошёл бард Филипп.
Михан вздрогнул:
– Ты в точности как мой отец говоришь.
– Он тебя потому из дома прогнал, что ты крови не выносишь?
– Не прогнал. Я сам ушёл.
– Как только случай представился, в грязь лицом не ударив, оставить отчий дом, – докончил всё понимающий бард.
Они присели на скамейку подле ворот, чтобы не соваться обратно в наполненную смертью, болью и ненавистью трапезную. Пока не позвали, лицезреть перекошенные морды ратников не хотелось. Хотелось убежать в Звонкие Муди или хотя бы в склеп Даздрапермы Бандуриной, затихариться там и переждать, пока всё не кончится.
– Разбираешься, потому что самого выгнали? – спросил обозлённый Михан.
– Меня не гнали, я сам ушёл, – язвительно отразил подачу Филипп, помолчал, добавил другим тоном: – Я не такой лоб, как ты, был, до седой бороды терпеть не стал. Мне тринадцать стукнуло. Освоил гусельки и пошёл по деревням петь. Потом пристал к скоморохам. С ними гусли справные добыл и балладам выучился, а там и дорогу к дому потерял. Нечего о нём вспоминать, хорошего было мало.
– Со скоморохами лучше было? Траву постелил, небом укрылся, росой позавтракал?
– Случалось и бедовать, – не стал спорить бард, улыбнулся мечтательно в бороду. – Со скоморохами весело было. И хмель, и кураж. Когда один день густо, а другой пусто, оно всяко интереснее, чем однообразно кашу есть.
– Скоморохов-то, я слышал, повыбили за их бесчинства.
– Ага, Лучезавр всех и извёл на своей земле, – с неожиданно злобой проговорил Филипп. – Как бы сказал дядька твой Щавель, светлейший князь явил мудрость в подобающее время, обратив её пользительное действие руками народа против самого народа на благо народа.
– Не родня он мне, – буркнул Михан. – Просто знаю его с детства, я Жёлудю ровесник. Упросил в Новгород взять, службу какую найти.
– Жёлудь-то почто так высокомерно с тобой? То разговаривает через губу, то бздуном, то дристуном обзывает? Потому что боярский сын и гнобит всех, кто ниже родом, или ты досадил ему чем?
Михан словно прозрел, у него аж дух перехватило.
– Пожалуй что, и так, – оторопел было парень, но быстро опомнился. – Ведь ты прав…
– Со стороны-то виднее, – самодовольно заметил Филипп. – Да и повидал я больше. Знаешь, что я тебе скажу, – торопливо зашептал бард, – почему Лучезавр все гастролирующие творческие коллективы извёл? Они в своих странствиях информации о жизни в других областях набирались, людям рассказывали и тем самым князю мешали бесчинствовать. Ведь править легче тёмным народом, которому говоришь, что за лесом ведьм сжигают и негров вешают, а они по серости своей верят. Наивное быдло угнетать куда легче.
– Сейчас люди тоже странствуют, запрета на передвижение нет.
– То отдельные люди, да кому они расскажут – двум-трём. А скоморохи представления давали, собирая на площадях толпы, и не только изустно рассказывали про житие в иных местностях, но и показывали с высоким артистизмом. Много было раньше этих творческих коллективов, просвещали они народ, как Сванидзе аудиторию, потому и сделались неугодны новому князю. Он приказал распустить порочащие слухи, винить скоморохов в злодействах и непотребствах, а потом и все дела разбойников на них свалил. И спустил цепных псов режима, так и кончились гастроли по стране. Разрешили только одиночкам выступать, вот как я сейчас брожу, а в одиночку разве много добудешь? Эх! – всплеснул руками бард и хлопнул по коленям. – Теперь только на хлеб и пиво наберёшь, а на новые портки подожди. Вот и приходится изворачиваться, как сегодня.
– Да, понимаю, – потрафил ему Михан, у которого в сердце ещё сохранилась щекотка полного риска и жгучей тайны приключения.
– А мы, нельзя забывать, деятели культуры, – горестно вздохнул бард. – Последний хрен без соли доедаем. Всегда нас притесняли: то мужики побьют, то городская стража карманы вывернет, но князь, тот совсем за грань заступил. Натравил на нас кровавую дворню, а потом этих ближних товарищей своих, которые его в кремль посадили, слышь-ка, сам и перебил. Боялся, что свергнут, слишком злые они были, да вольные в своих помыслах и поступках. Но злейший среди них был Щавель.
– Да поди ж ты! – не поверил Михан.
– Я помню его молодым, когда он скоморохов истреблял и бунты по областям усмирял. Видывал его в расцвете сил. Ух, и лютый! Из лука садил не целясь, раз-раз-раз, и все убитые лежат. Ни баб, ни стариков, ни детишек малых не жалел. Что Лучезавр сказал, то и делает, княжеские слова по велению своего чёрного сердца истолковывая в расширительном направлении и только в сторону ужесточения. Не человек, хуже волка. Даже басурмане его почитали как демона, а хан за голову награду назначил. Думаю, поэтому Лучезавр и помиловал Щавеля. Сослал подальше в чухонские земли эльфов пугать, приберёг для грязных дел. Сейчас сам видишь, он что творит.
– Так вроде по справедливости, – стушевался Михан.
– Князь его руками разгребает, в чём сам мараться не хочет. Щавелю только волю дай, уж он разгуляется. Со звериной удалью порядок наводит, всю Русь спалит и на колени поставит. Ты не знаешь, зачем его князь отправил?
– Как все, знаю, рабов ловить, – бесхитростно ответил парень и только потом опомнился: – Так зачем?
– Рабов – это до кучи. Думает князь вершить суд и города чистить, а потом все грехи на него списать и пустить в расход, как прежних своих товарищей. Это власть, парень, в ней умри ты сегодня, а я завтра, такие отношения. Я, типа, весь в белом, а вокруг все в добре. По той же схеме, как со скоморохами. Останешься при Щавеле, тебя тоже подставят, кончишь жизнь на плахе.
– Что же делать?
– Иди в дружину, тебя вроде привечает Скворец. С ним говори, в десятках сегодня недобор, глядишь, возьмут стажёром. Хотя бы на время. Вернёшься в Новгород, а там как повезёт. Да ты парень хваткий, не пропадёшь. Для тех, кто не тушуется, в Великом Новгороде каждый день шанс выпадает жизнь изменить. К лучшему или к худшему, но шанс есть.
За забором послышались голоса. Михан подскочил как ужаленный, но то были свои. Ратники возвращались с гулянки.
Глава пятнадцатая,
в которой Щавель отправляется на охоту
Городская стража, заявившаяся поутру, была встречена злобным окриком засевшего на фишке Михана со второго этажа.
– Стой, кто идёт?! – рявкнул парень со всем усердием.
Городовые буксанули, приобалдев от разгромленного постоялого двора с забаррикадированными окнами и насаженной на кол головой со снесённой макушкой.
Щавель принял делегацию в растерзанной трапезной. Раненых перенесли наверх, и остались только трупы, разложенные вдоль стен, новгородцы у одной, «медвежата», сваленные друг на друга, у противоположной. В дальнем углу обосновался Лузга. Он разложил на столе амуницию стрелков и чистил ружья. «Медвежата» привезли кремнёвые кавалерийские мушкетоны, новенькие, с лакированными светлыми ложами и блестящими стальными частями. Лузга блаженствовал – был сыт и при своём законном деле. Сноровисто шурудя шомполом, он даже негромко напевал под нос. При виде поющего ружейного мастера посреди штабелей трупов городовых продрал мороз. К разговору спустился Карп и подтянулся из кухни Сверчок с парой дружинников из уцелевших.
– У вас война с Осташковом? – осведомился Щавель, не вставая со скамьи. Недостойно было лихославльскому воинству, испугавшееся предотвратить стычку на своей охраняемой территории, получать от боярина знаки уважения.
– У нас со всеми мир, мы под светлейшим князем новгородским ходим, – начальник городской стражи знал, с кем разговаривает, держался почтительно и подобострастно. – Не могу знать, зачем селигерских к нам занесло, но есть версия. Беда у нас, боярин…
– Они на Ивановом дворе на постой должны были встать. Где они сейчас?
– Нет их там, проверяли. Они после злодейства своего умелись по дороге на Поршинец, на Москву. Беда случилась, кто-то ночью взломал укрывище и разбудил Даздраперму Бандурину. Нынешнее полнолуние единственное в году, когда такое было возможно. Есть версия, что это дело рук проклятых «медвежат», для того они прибыли в Лихославль, а на вас напали до кучи, потому что случай представился.
– Не уберегли, – обронил Щавель, словно булыжник на лоб начальника стражи обрушил, у того аж колени подогнулись. – Зачем вы тут приставлены, пьяных обирать?
– Виноват, боярин.
– Ни защитить, ни покараулить, – отмерил Щавель, отчего городовые единовременно припомнили голову на колу. – Больница работает? Гони телеги, есть нужда в медицинской помощи. Убитых похоронить, Карп! Наших на кладбище, «медвежат» возле укрывища, как последних москвичей.
Когда городовые утекли исполнять приказание, Щавель оживился:
– Кто из твоих с огнестрелом обращаться умеет?
– Все умеют, – рассудительно ответил повидавший службу десятник. – Скворец метко стреляет, Храп сноровист в этом деле, что касается дульнозарядного. С калашей-то все палить горазды.
– Зови сюда Храпа, Скворца, Ерша, – решил использовать сработавшуюся пару дружинников старый командир. – Моих оболтусов тоже. Лузга, ты дочистил там? С нами поедешь.
– Хочешь «медвежат» достать? – спросил Сверчок.
– Они не спали, не ели, среди них раненые. Они далеко не уйдут. Догоним и поубавим их количество.
– Наши тоже не спали и не ели.
– Вчера дрыхли и жрали, пока хватит.
Сверчок поднялся бодрить личный состав, но спросил из гордости:
– Я бы с тобой поехал.
– Ты в больнице сиди, лечись. Отправь гонца с рапортом в Новгород и жди, когда Литвин подойдёт. Если к тому времени от нас не будет вестей, пусть немедленно выступает на розыски. На этом дворе вам больше нечего делать и так всю прислугу распугали. На больнице оборону занимайте, смотрите там, не проспите «медвежат». С одного раза селигерские могут не уняться, будут ещё мстить за ростовщика. Привлекай местную стражу караульную службу нести. Если что, сажай всех косячников в яму, а там князь рассудит.
– Так точно, – ответил Сверчок. – Всё будет по Уставу. Но ты возвращайся, боярин.
– Всяко может быть, на охоту едем.
* * *
– Вот твой шанс, не мешкай, действуй, – шепнул бард, когда Михан выходил из номера. – Со Скворцом будешь рука об руку, улучи удобный случай и поговори с ним о дружине. Скворец сейчас на повышение пойдёт. Пока ты рядом с ним внизу, цепляйся, будь как репей. Потом поздно может оказаться. Если за гриву не ухватил, то и за хвост не удержишься.
Щавель построил отряд у конюшни, окинул цепким взором.
– Работать сможешь? – спросил он Храпа. – Как твой бок?
– Смогу, – вскинул бородёнку плешивый ратник. – Рёбра не помеха, заживут.
Ёрш, разбивший до синевы левую руку, в вопросах не нуждался. Сразу было ясно – годен и рвётся в бой.
– «Медвежат» было полсотни. Из них три десятки атаковали нас и понесли потери в шестнадцать человек. Две десятки ошивались где-то в окрестностях, потрошили склеп на окраине и ушли в сторону Москвы, возможно, соединились с остатками нападавших, – обрисовал Щавель обстановку. – Наша задача догнать их, обстрелять и отойти. Затем произвести доразведку, снова обстрелять. У нас три ружья, обрез и два лука, у «медвежат» – два ствола. У нас превосходство в огневой мощи, у противника в численности. Надо осаживать их и удерживать до подхода подкрепления из Великого Новгорода. Задача ясна?
– Так точно, – дружно ответили ратники.
– Полчаса на сборы, посрать, перекурить, получить оружие. Разойдись! Парни, переобувайте берцы на старые сапоги. Ходить вам придётся много, а бегать тихо.
– А кони? – спросил Михан.
– Это у них будут кони и дорога, у нас – ноги и лес. Будешь прикрывать нас с Жёлудем. Если повезёт, получишь ружьё.
Михан загорелся. Щёки стали под цвет головного платка, грудь выгнулась колесом. Щавель тоже заметно оттаял, как всегда с ним случалось перед охотой, которых Жёлудь мог припомнить с детства немало. Но если раньше молодой лучник принимал в них участие только на подхвате – сготовь еду да обери трупы, – то теперь ему предстояло выйти на бой с хорошо обученным воинством.
– Я новый лук возьму? – спросил он.
– Бери, будешь издалека бить, – разрешил Щавель и, подождав, пока остальные уйдут, сказал: – Держись со мной рядом, не отходи, один не суйся, не геройствуй. Здесь братьев нет, никто тебя не спасёт. Подкрались, обстреляли и скрылись, пока погоню за нами не снарядили. Сидор с собой возьми, тул с запасными стрелами и не забудь покормить Хранителя.
Жёлудь подошёл к делу обстоятельно. Вскрыл корзины, опломбированные печатью новгородского арсенала, из одной, побольше, вытащил тул с осадными стрелами, из другой – тул со стрелами покороче, для отца. Казённый тул был цилиндром из вощёной холстины, с дном из бересты, натянутой на ивовые кольца, чтобы не помять оперение. Устье тула затягивалось шнурком и, распущенное, отгибалось наружу. В него влезало две дюжины стрел, тогда как в колчан умещалась дюжина.
Коней оседлали быстрых, самых лучших. Когда выезжали, возле двора у больничных телег начинали толпиться зеваки, взирая на разрушения и ведя пересуды. Такого на их памяти ещё не случалось.
– Чего уставились? – гаркнул на них Храп. – Своих дел нет? Живо за работу!
Сиволапые бурчали, но расходились, только чтобы дать проезд верховым. Как плетью обуха, так словом не перешибёшь глубинного обывательского любопытства.
– А ты скандальный мужичонка, – Лузга дал шенкеля каурому Фёдорову жеребцу и присоседился к плешивому ратнику. – Тебя в детстве, наверное, лупили как сидорову козу за вздорный нрав? Тебя за что Храпом прозвали?
– Мать назвала. Я орал громко, – засмеялся Храп и перекосился на больной бок. – К чёрту тебя, Лузга, уморишь!
По улицам прошли быстрым шагом, за городом пустили рысью. От былой допиндецовой насыпи почти ничего не осталось, тракт проложили севернее, в обход проклятых земель, и дорога на Москву превратилась в унылый просёлок, почти не разъезженный телегами. Он был изрыт коваными копытами, множеством следов. Через три километра нашёлся перекрёсток, с которого можно было уйти на Торжок, но селигерские проследовали мимо. «Куда же они гонят?» – забеспокоился Щавель. В Поршинце мужики поведали, что на рассвете через деревню прошёл отряд. Многие ехали как раненые, и было много коней с пустыми сёдлами.
– В Москву рвутся, – озвучил Щавель свои самые мрачные догадки. – Там вся сила манагерская. «Медвежата» освободили Бандурину и сопровождают в Кремль. Когда она сядет на трон, Орда нам добрым соседом покажется. Тут и конец Святой Руси.
И хотя поршинцы не приметили бабы в отряде, охотников будто ледяной водой окатило. Немедля пустились вдогон почётному конвою, горя желанием осадить воцарение эффективной мрази. В версте от деревни их ждал, однако, сюрприз. Конские следы уходили с просёлка вправо на заросшую лесную дорогу. Щавель спешился, осмотрел развилку. Все как есть свернули в лес, ни один не поехал прямо. «Или в Осташков её повезли? – засомневался Щавель. – Совсем с глузду съехал Медвепут Одноросович, для чего возжелал Даздраперму Бандурину? Куда с ней тягаться, эта тварь его разом схрумкает и кепку выплюнет». Опустился ничком, приложил ухо к земле, но топота коней не услышал. «Вот почему они не пошли по нормальной дороге, решили отсидеться в лесу, – улыбнулся про себя старый командир. – Заберутся на версту, выберут поляну и будут отдыхать».
– Возможно, встали на днёвку, – Щавель взял коня под уздцы, повёл в лес. Охотники последовали за ним.
– Не шуметь, – приказал командир. – Они могут быть близко. Зашли за деревню и заныкались. У них раненые, да и весь прошлый день с этой ночью колбасились, «медвежатам» отдых нужен.
Просёлок скрылся за густым ольховником, начался соснячок, но какой-то странный. Иногда возле обочины высилась могучая старая берёза, то высовывала корявые ветки яблоня. Выбрав прогалину побольше, розовеющую свечками иван-чая, старый лучник остановился, привязал коня. Мысок сапога ткнулся в кирпичи. Охотники выстроились перед ним полукольцом, замерли выжидающе, только Лузга с усмешкою скалился, и морда у него вытянулась как у волка.
– Не расслабляться, – напомнил Щавель. – Не забывать подсыпать на полки порох. Жёлудь, Михан, пойдём со мной в лес, – позвал он. – Остальным ждать здесь. Скворец старший. Если что, подавай сигнал криком совы.
– Не умею я производить крик совы, – признался Скворец.
– Тогда ори как резаный.
Щавель приладил на правый бок котомку, на левый – колчан. Жёлудь повесил на спину сидор, взял мощный греческий лук, колчан с длинными стрелами пустил вдоль левой ноги, позади ножа. Михан сунул в петлю на поясе булаву, настоящую, в дружине выданную, нацепил на руку щит, вооружился дротиками. Кольчуга, не надетая давеча легкомысленным ратником, теперь ладно сидела на сыне мясника. Михан хотел и шлемом голову покрыть, но Щавель запретил.
– В лесу главное – чуткий слух и быстрые ноги, – сказал он.
– И нюх, – добавил Жёлудь.
Лесные жители беззвучно канули в пущу. Устремились вдоль дороги, ныряя между колючими лапами, прислушиваясь и принюхиваясь. Начался ельник. Стало тихо и мрачно, как на кладбище. Гумозная, заросшая паутиной хвоя навевала похоронные мысли. Наконец, ёлки сменил крепкий полувековой березнячок, местами разбавленный ольхой и осиной. На душе сразу полегчало. Разношенные сапоги домашней выделки мягко ступали по палой прошлогодней листве, руки ловко раздвигали ветви, без шелеста, без хруста. Даже склочная сойка, эпическая тупая пизда всех лесов, не обратила внимания на призрачные фигуры и негромкое: