Подумав о Лихославле, Жёлудь вздохнул.
С Бандуриной тоже нехорошо получилось. Зачем разграбили могилу? Кто знал, что прошаренный манагер отыщет силы скинуть покрывало мёртвого сна, как Ктулху в своём доме в Р’Лайх? Где теперь рыщет Даздраперма? Явится ли она вернуть краденое? Объявит ли опчеству о крысятничестве? Как её усмирить и повергнуть обратно в сон? С Ктулху такого не вышло, а прокатит ли с прошаренным манагером?
Что будет, когда отец узнает обо всём этом?
Жёлудь много думал и с непривычки устал.
* * *
Вечером, после бани, Щавель приказал сыну по-особому собираться в лес. Парни щеголяли в берцах, разнашивали со склада, но Щавель отсоветовал. Сказал Жёлудю обуться в домашней выделки сапоги, взять старый лук, а вместо сидора котомку из кордуры, не обременяющую путника. Себе командир тоже собрал котомку, в которую сложил минимум насущного, а удостоверение и карту отдал Карпу на сохранение.
– Одни днём не обернёмся, – сказал ему Щавель. – Жди послезавтра к вечеру, край – трое суток. Если не вернёмся, встречай Литвина и выдвигайся на зачистку.
– Дурное дело затеял, – пробурчал Карп. – В уме ли ты, боярин?
– Это лес, – сухо ответил Щавель. – Заходи не бойся, выходи не плачь.
Он поднял Жёлудя перед рассветом. Оделись в старое, но чистое. Плотно позавтракали и вышли с восходом солнца. Просёлок, тянущийся от деревни к деревне в обход Великого Тракта, развлечениями не баловал. Шли, останавливаясь только на перематывание портянок. Двигались молча. Жёлудь о цели похода не интересовался. Знал, отец сам расскажет, если надо, а если не надо, то лучше не спрашивать.
Однако беспокойное, похожее на голод томление разума, споспешествующее совести уже пять дней, вконец одолело Жёлудя. Парень тщательно собирал мысли в кучку, прежде чем открыть рот, но они то разваливались, как гладкие камушки из пирамидки, то растекались, как студень сквозь пальцы, а то и вовсе разлетались подобно своре бешеных белок, выпущенных карельским шаманом нести заразу в каждый дом.
|
|
Наконец, Жёлудь сплёл в уме подобие невода и уловил все желаемые для правильного обращения слова, склеив их изрядной толикой специально приберегаемой отваги, и решился.
– Батя, – голос его звучал твёрдо, но безрадостно. – Даздраперму Бандурину выпустили не «медвежата». Это сделал я, Михан и Филипп. Мы вскрыли узилище в урочный час и забрали её сокровища. Добычу поделили между собой.
Щавеля аж качнуло. Он остановился как вкопанный и посмотрел на сына, но было совершенно не разобрать, правду ли говорит или сбрендил. Да и никому не удалось бы – парень от рождения имел лицо простое, но непрошибаемо честное.
– Докажи.
Жёлудь пошарил в котомке, вытащил металлический цилиндрик с палец величиной, протянул отцу.
– «Валидол», – прочёл Щавель слово давно забытого допиндецового языка, оставшееся разве что в истлевших книгах эльфов.
Он быстро открыл пенальчик. Внутри хранились иголки с нитками. Одна иголка с белой, одна с чёрной и одна с зелёной.
– Где то, что там было?
– Колёсья такие белые, четыре штуки. Я не выкинул, я спрятал, в моём «сидоре» лежат, завёрнутые в кротовью шкуру.
– Хоть тут ума хватило, – процедил Щавель, оскорбив сына до невозможности терпеть.
– Казни меня теперь, батя! – Жёлудя все и обильно называли дурнем, но отец не опускался даже до намёка на его неполноценность, за исключением пары раз за всю сознательную жизнь Жёлудя. Тем горше было услышать сейчас, когда признание далось так нелегко.
|
|
– Я и должен теперь вас казнить. Доставить в Новгород, поставить пред светлейшим на колени и объявить обстоятельства дела. Гадать не надо, что решит княжеский суд. Вам свяжут руки и ноги, наденут на шею грязную верёвку и подтянут вверх. Вы будете болтаться в воздухе, медленно задыхаясь и дёргаясь, как паяцы, только это будет совсем не смешно. А потом вы умрёте. Это будет произведено при большом скоплении народа, чтоб другим неповадно было. И вы это заслужили.
Жёлудь внимал с видом величайшей покорности, знал, что отец, будучи разозлён, становится особенно немногословным.
«Он проклят, – между тем думал Щавель. – На него пало проклятие птеродактилей, но в том моя вина. Я убил Царевну-Птеродактиль, искупался в её крови и… – дальше он обычно не признавался даже самому себе. Память ставила высокий барьер, преодолеть который можно было только исключительным усилием воли. Вот как сейчас, например. – Съел её печень и сердце, ещё трепещущее. Кусал его всей пастью, отрывал зубами и глотал почти не жуя, стараясь успеть, пока оно не кончило сокращаться. Ждал награды и получил вместе с ней воздаяние. Надо было обойти Чернобыль стороной. Если бы я не слушал крестьянские мольбы, то не полез бы в гнездо птеродактилей и Даздраперма Бандурина спала бы теперь в своём узилище. Но я послушал. Стадо быдляцкого скота не стоило высвобождения прошаренного манагера!»
|
|
– Задали вы мне задачу, ребятки, – непроницаемый вид Щавеля не выдавал бушевавших внутри терзаний. – Что теперь с вами делать?
– Тебе судить, – честно ответил Жёлудь, с детства привыкший, что отец казнит и милует. Лесному парню был невдомёк какой-то князь, которого однажды видел на пиру, а отец – вот он, стоит и вроде не серчает.
Бесхитростное признание сына тронуло Щавеля.
– Ты хоть понимаешь, какое лихо выпустил? От него ни отмолиться, ни отбиться. Ты теперь всей Руси должен. Наказывать я тебя не буду, ты сам себя наказал. Кто ещё об этом знает? – перешёл к делу командир.
– Михан да Филипп.
– Язык бы им укоротить вместе с головой, – бросил Щавель, всерьёз подумывая по возвращении втихаря поставить на нож сына мясника, списав на вылазку вехобитов. А мутного барда задушить при помощи Жёлудя и Лузги, вливая в глотку брагу, пока не залебнётся, чтобы выглядело как несчастный случай.
В сумерках набрели в деревеньке Бухлово на единственный в окрестностях кабак. Покосившаяся пивнуха привечала мужичьё с ближних хуторов, даже не пытаясь тягаться с трактирами Кушалина, стоящими далее в трёх верстах на Великом тракте. Столы, однако, все были заняты. Щавель выбрал самый свободный в углу, за которым тянул пойло конопатый парнишка с крысиным рыльцем и шустрыми глазками. В ношеном пыльном кафтанчике, с неухоженной жидкой бородёнкой, да приютившийся в полном уединении, по виду он был не местный.
– Присядем, уважаемый, – с бесстрастной учтивостью осведомился Щавель вместо приветствия, прислоняя к стене налуч с колчаном, ставя рядом котомку и опускаясь на табурет.
– И тебе здравствовать, – вбил свой гвоздь Жёлудь, проделывая ту же операцию со своей стороны.
Жальце парня приняло слегка потерянный вид, глазки беспомощно забегали. Но он взял себя в руки и опять прикинулся бодрячком.
– Канеш, о чём разговор! – напустил он на себя видимость счастья. – Одному сидеть – скучать.
Хозяин забегаловки, споро подваливший к гостям, был не столь радушен.
– Добрый вечер, кормить вас нечем, были крошки, да съели кошки, – привычно оттарабанил он и замер, глядя поверх голов в пропитавшиеся дрожжевыми миазмами и перегаром брёвна.
«И вправду, не ленится готовить. Здесь и кухни нет», – принюхался Щавель.
На соседних столах, за которыми склонились друг к другу сутулые мужички, можно было узреть только кувшины да кружки, и ни одной плошки с ржаными сухарями или квашеной капустой. В пивную деревни Бухлово приходили исключительно залить шнифты.
Атмосфера лихославльского уныния, начавшая рассеиваться в самом Лихославле с уходом Бандуриной, крепко устоялась в этом краю. Не удивительно, что мужики топили скуку в бражке и нефильтрованном пиве. Щавель под влиянием момента решил, что пара кружек перед сном не помешает, тем паче, что пиво с осадком могло заменить сытный ужин. Хозяин в мгновение ока выставил заготовленный кувшин, не потребовалось ждать отстоя пены.
– Ну, за дорогу, – Щавель глухо стукнул боком липового крухана о кружку Жёлудя.
Пропитанное пивасом дерево давно стало бурым, а по краям, обильно обтёртое крестьянскими губами и надкушенное гнилыми бивнями, вовсе напоминало горелую хлебную корку. На вкус, впрочем, тоже. Кружка с лихвой замещала сухарики на заедку и при том бесплатно.
– Из каких краёв будете? – напустил на себя преувеличенно весёлый вид парнишка.
– Мы охотники из Ингрии, – сказал Щавель, – идём в Москву, – и смолк.
«Охотиться», – услышал Жёлудь недоговоренное. Парнишку, впрочем, недосказанность удовлетворила.
– А я только что оттуда, – похвастался он. – Сдавал экзамены на курсах эффективного управления, я учусь на заочном в институте железнодорожного хода. Работаю в Осташкове, в рыбной артели. Вот получу диплом, стану менеджером по управлению персоналом земляных работ. Меня Педрославом зовут, будем знакомы!
– Рад знакомству, Педрослав с Селигера, – смиренно молвил Щавель. – Зови меня Клещ, а моего сына Медведем, но можешь называть его Михан. Он неразговорчив, его мамку медведь напугал, когда она на сносях была. А ты из какого славного рода происходишь, что тебя отправили учиться в Москву?
Пообтершийся в Бологом и Вышнем Волочке Жёлудь понял отцовский намёк и замкнул уста, чтобы не спугнуть перспективного собеседника. Гадёныш с Селигера, польщённый наивными догадками чухонского дикаря, приосанился, выпятил хилую грудь и по-простецки улыбнулся:
– Рода я самого незнатного, отец рыбак, дед дёготь гнал. У нас нет классового разделения общества, все равны, а отличаются сами, по способностям. Я хорошо себя показал, в школе была высокая успеваемость, общественную работу вёл активно, вот меня и направили в Москву на курсы. За обучение партия платит, за качеством шведы следят. Я выучусь, приму деятельное участие в партийном строительстве, слава Медвепуту Одноросовичу!
Педрослав воздел кружку, приглашая тяпнуть здравицу за правителя Озёрного Края. Но чухонцы, в силу природной тупости, не оценили значимость момента и флегматично прихлебнули пивко, старый с безразличной физиономией, а молодой и вовсе заторможенно, должно быть, в самом деле получил родовую травму. Впрочем, что с ингерманландцев взять?
– Партийное строительство, – уточнил старший охотник, – оно как связано с железнодорожным ходом?
– Напрямую связано, – выдал Педрослав. – Вы там у себя, может, не слыхали, что у нас собираются железную дорогу восстанавливать, как до Большого Пиндеца. В перспективе будет проложена Великая Магистраль на месте Великого Тракта. От Китая до этой вашей Ингерманландии через всю страну, представляете!
– Стран больно много получается, – не сдержался Жёлудь, ясно представляющий карту мира и нитку Великого Тракта на ней. – Китай, Забайкальский каганат, Сибирь, Сибирска вольгота, Железная Орда одна вон какая здоровая, а ещё Проклятая Русь, Великая Русь, Поганая Русь, Святая Русь, Ингерманландия…
– Это всё единая Россия, – снисходительно пояснил московский выкормыш. – И живёт в ней один народ – россияне.
«Вот он, железнодорожный ход, – думал Щавель, слушая московские речи. – Устроили на Селигере рассадник. Из пацанов менеджеров выращивают, а князю невдомёк. Понятно, отчего близнецы Недрищевы страх потеряли. Готовят, значит, управленческие кадры для земляных работ. Под контролем наблюдательной комиссии шведского парламента. Интересно, какова в проекте доля короля Швеции и сколько процентов акций принадлежит членам королевской семьи?»
Мысли старого командира унеслись по необъятным просторам великих земель.
«Светлейшему наверняка долю в проекте предлагали, в Новгороде от шведов не протолкнуться. Только ему невыгодно гнобить водные пути и превращать княжество в транзитное пространство, через которое с востока на запад будут возить лес и железо, а с запада на восток шведское барахло. Кем он станет, мэром Новгорода, который Великим назовут из голимой вежливости, да не всякий раз? Лучезавр слишком алчен до почестей и охоч до власти, чтобы отдать их шведам и басурманам. Железная дорога – это рукопожатие короля Швеции и хана Орды, рядом с которым оставшийся не при делах князь будет иметь бледный вид. Да и другие русские князья тоже. Потому они едины в противостоянии ходу. А вот захолустный Осташков только выиграет, превратившись в кузницу кадров. Но больше всех выиграет зашкваренная Москва. Гной из неё разнесёт по всей Руси, да и за Каму тоже. Если сибиряки и басурмане думают избежать контакта с иудиным племенем, то они сильно ошибаются, поскольку не сталкивались с ним по причине дремучести. Не видали вы московских манагеров. Свалятся на голову – не забалуете. Эх, молиться бы вам на светлейшего князя, держащего заразу за стенами Мкада, а вы кровопийц награждаете за вредительские заслуги!»
– …как заживём, как заживём! По дорогам вместо лошадей поезда будут бегать, людей возить. Всё как до Большого Пиндеца. В Москве вечером сел в вагон, а утром ты уже в Ингрии. В Рамбове сел на корабль, и вот тебе Стокгольм. За сутки можно дохеать, а за неделю – до самого Шанхая, на край земли!
Жёлудь слушал, разинув рот.
– Очень удобно, – заметил Щавель, – чтобы из Орды за три дня в Новгород приехали десять тысяч автоматчиков с артиллерией и танками и выстроились под стенами Кремля.
Сгинули чары позитива, наведённые манагерской личинкой. Молодой лучник закрыл рот. Взгляд его стал осмысленным.
– Нам пора, допивай и пошли.
Жёлудь махом влил в себя остаток пива.
– Скажи мне, Педрослав, – осведомился Щавель. – Ты уже поднимался на Горбатую гору?
Перспективный молодой человек зарделся.
– Почему вы спрашиваете? – оттарабанил он заученную на курсах фразу с характерным железнодорожным акцентом.
– Сугубо для себя интересуюсь, из чистого любопытства, как это у вас на Селигере происходит. Вы сначала на Горбатую гору поднимаетесь, а потом в Единую Россию вступаете или сначала вступаете в Единую Россию, а восхождение на Горбатую гору происходит как добровольно-обязательная процедура?
– Образцово-показательная, – поправил Педрослав. – Да, в партию принимают на самом гребне, а каждый уик-энд на Горбатой горе устраивают пикники для членов Единой России. Я там ещё не был. Вот получу диплом, соберу рекомендации, тогда подам заявление. Пока не стал менеджером, считаю себя недостойным для вступления в партию.
– Повезло нам, сынок, – сказал Щавель. – Пили за одним столом и не запомоились.
Он поднялся, навесил котомку.
– Прощай, Педрослав с Селигера, – Щавель наклонился, левой рукой зацепил ремень налуча.
Выпрямился, не показывая из-под стола финку Хольмберга, обтёр о штаны клинок, до самой гарды измазанный в крови и сале.
Парнишка бледнел на глазах.
– А ведь так уверенно шёл к успеху, – обронил Щавель, убирая финку в ножны.
Педрослав рухнул мордой на стол.
– Пьян, – констатировал Щавель, вешая налуч за спину.
Снулым лапотникам было на это плевать. Отец с сыном канули в ночь. Шли быстро, держась светлой колеи. Домашние сапоги не топали по укатанному грунту. Позади было тихо, в квёлом Бухлове даже собаки не лаяли, и мало в каком окне светилась лучина. По южной дороге, к болотам, удалились на версту в лес. Чтобы не искушать судьбу, отошли за деревья. Жёлудь сгонял к ручью, Щавель выкопал руками и ножом очажок, прорыл к нему под землёй воздуховод с наветренной стороны. В ямке вспыхнул хворост, затрещал под тягой. Щавель подложил обломков сухостоя. Жёлудь приладил котелок над огнём. Дневной голод, притупленный в кабаке жидким хлебом, снова дал себя знать.
– Полей-ка, – Щавель протянул нож, выпачканный в крови Педрослава.
Жёлудь ошпарил клинок, который Щавель несколько раз вогнал в землю по самую рукоять, очищая от скверны. Жёлудь облил ещё разок. В довершение Щавель ритуально макнул клинок в пламя. Земля, вода и огонь силою трёх стихий сняли с оружия манагерскую погань. Щавель достал из котомки сало, постругал в котелок, куда Жёлудь засыпал две пригоршни пшёнки. Заварили, накрыли котелок крышкой, погасили огонь и поставили в горячую яму запариваться.
– Батя, в Орде вправду железа хватит дорогу вымостить? – вопрос вертелся на языке ещё в разгар беседы с покойным Педрославом, доверять которому у Жёлудя не было никаких оснований.
– Должно хватить, если хан со шведским королём договорился, это ведь Железная Орда. – Щавель отрешённо глядел на красный отсвет углей из очажка. – Лузга рассказывал, что из Белорецка до Шанхая железная дорога давно проложена. Её там после Большого Пиндеца не разобрали, как у нас, а только подновляли. Без неё китайцы до Руси в жизнь не добрались бы, а так, видишь, ходят.
– А что будет, если у нас проложить? – по эльфийским книгам Жёлудь представлял железную дорогу и поезд, но в них было много других диковинных вещей, уцелевших только в легендах, а парень считал себя давно вышедшим из того возраста, когда верят в сказки.
– Тогда басурмане не будут продираться через Проклятую Русь и останавливаться с боями в Великой Руси, чтобы откатиться назад за Каму, как это было прежде, а пожалуют в Великий Новгород или к нам на двор в Тихвин. И не только одни басурмане, а ещё половину Каганата с собой притащат. Сядут на паровоз и понаедут на Святую Русь и уже в Бологом начнут по деревням разбегаться да по лесам, и назад в Орду их уже не загонишь.
– Так-таки понаедут? – не поверил Жёлудь.
Щавель вздохнул.
– Если куда-то прокладывают рельсы, то сто пудов, что через время в этом самом куда-те увидят настоящий живой паровоз, – с горечью пояснил он. – Это неизбежно, потому что рельсы, они никогда не тянутся просто так, и паровоз по ним приедет без вариантов. Если такие движения не прерывать со всей определенностью в самом зародыше, территория, на которой такое стало нормой жизни, начинает управляться оттуда, где сочиняют правила железнодорожного хода. До сих пор русским удавалось удерживать нашествие, но Орда забирается всё дальше. Теперь, вон, в Москве учебное заведение открыли и набирают в него динамичную молодёжь. Хан Беркем не хочет воевать, он хочет сесть на паровоз и приехать.
– Что же делать-то с ними?
– Резать и жечь, – жёстко сказал Щавель. – Светлейший князь готов к войне. Война уже началась. Мы каз… хм, ростовщик Недрищев не выдержал тяжести предъявленных ему обвинений и застрелился. Медвепут Одноросович решил за него отомстить и устроил набег на Вышний Волочок и Лихославль, за что светлейший обязательно выкатит ему обратку. Сейчас к Осташкову должно подходить войско, которое приведёт Озёрный Край в чувство и опустошит Дом собраний на Горбатой горе.
– Если война, почему мы не в войске? – удивился Жёлудь. – Отчего нас за рабами отправили?
– За рабами направлен Карп. Мы с тобой дойдём до Белорецка, чтобы увидеть всё своими глазами. Светлейшему князю докладывают, что творится в Орде, но толку от этих лазутчиков… Обстановку должен оценивать понимающий человек. Который сможет прийти, полазить где надо и, самое главное, вернуться. Я могу это сделать, другие – нет.
– И я смогу?
– Ты вернёшься с докладом, – ответствовал Щавель. – А я останусь. На какое-то время.
У Жёлудя замерло сердце.
– Зачем?
– Я хочу увидеть хана Беркема, – обронил Щавель. – Кто-то должен. На свободу нельзя плевать, на свободу нельзя испражняться. Глуп тот, кто удобряет дерево свободы денежным навозом, как делает Великий Муром. Дерево свободы необходимо поливать кровью, и, если ты ленишься или жалеешь крови, оно засохнет. Тогда придёт враг и выстругает из него колодки, которые ты можешь больше никогда не скинуть. Муром пал, а Новгород ещё держится.
– Ты же говорил, что Великая Русь стоит?
– Муром платит дань Орде и торгует рабами, без его потворства не было бы железнодорожного хода. Но губернатор Великого Мурома не хочет ссориться и со светлейшим князем, к тому же на Великой Руси не любят басурман. Их и возле Камы не привечают. Басурманам посильно заехать на Проклятую Русь, это как тебе стакан воды выпить. Они бы там жили, если бы их не ели при каждом удобном случае. Набегать они могут, войском пройти, деревни сжечь, но поселиться кишка тонка. Нет на Земле силы, которая смирила бы дух русский. Ни шведу, ни басурманину не снести его крепость. Вот и остаётся для них только паровоз.
Зашумел, побежал по верхушкам ветер, деревья закачались, в лесу сразу стало мрачнее и неуютнее.
– Ладно, упрёмся – разберёмся, – Щавель достал ложку. – Будут бить – будем плакать, а пока давай ужинать.
* * *
За окошком Кремля стояла темень, но кабинет светлейшего князя был ярко озарён свечами чистого пчелиного воска. Лучезавр пребывал в тоске, следствии многодневной усталости, которую он не показывал никому. Началась война, которую он сам затеял, послав Щавеля наводить порядок в перегруженных компромиссами городах и весях. Осташков только первая цель. Это будет большая война, и ещё неизвестно, чем кончится. Чтобы разогнать тяготу, князь запалил все двадцать четыре свечи на канделябрах, но это не помогло. Не помогла и чухонская клюквенная настойка, только разбудила воспоминания, совершенно не к месту пришедшиеся. Наступал День взятия Кремля, о котором мало кто помнил, который никто не праздновал.
…Арсенал взяли без боя, в три меча вырезав приспавшую на посту охрану, и затворились, заложив брусом ворота. Когда кончились патроны, Иван бросился на стражу с кинжалом. Куница бился топорами обоеруч, он был стремителен, но в горячке боя потерял осторожность. Жавронка застрелили, когда бой давно кончился и победители зачищали покои.
Их было двадцать, и не у каждого имелся огнестрел. Много было павших при штурме, но и потом смерть уносила камрадов одного за другим.
Скончался от ран.
Умер от болезни.
Умер от отравления.
Умер.
Казнён по обвинению в заговоре.
Казнён по подозрению в заговоре.
На всякий случай казнён.
Сослан на границу с Ордой.
Сослан на границу со шведами.
Соратники кончились. Князь остался один.
Вот и теперь, выдернув из лесного небытия старого друга, Лучезавр засомневался в правильности государственного решения. Не лучше ли было обойтись полумерами, договариваясь со всеми сторонами, как раньше, не идти на открытый конфликт, сводя к минимуму риски? Нет, больше нельзя! Миролюбие привело к сговору Запада и Востока, который удалось выявить совсем недавно и который зашёл уже слишком далеко, чтобы пресечь его малой кровью. Значит, прольётся большая кровь, и герой Великой войны командир Щавель этому поспособствует. Он уже успешно начал. Возможно, ему даже удастся пробраться в ставку Орды и убить хана. Князь видел, что старый лучник нацелился, но не озвучил намерение.
Щавель всегда был человеком долга и доводил дело до конца. Лучезавр верил ему больше остальных.
Князь налил ещё чухонской клюквы и отошёл со стопарём в козырный угол. Воткнутый в стену рядом с маской вуду-пипла нож командира Щавеля притянул к себе взор. Сердце князя сжалось в тревоге.
На клинке появились пятна ржавчины.
Глава двадцатая,
в которой вехобиты дают дрозда, Щавель понимает язык зверей и даже говорит на нём, а смиренный Жёлудь развязывается на кровь, делом подтверждая, что явля ется достойным сыном своего отца и надёжной опорой Родины
– Поздоровайся, но больше ничего не говори, если тебя не спросят, – предупредил Щавель. – Это Спарта. Здесь все вехобиты, хотя и не все разбойники, но вехобиты, как ни крути. Они в разум входят, только когда дружина село зачистит, и то пока последний конь за околицу не ступит, а потом опять возвращаются в первобытное состояние.
Ольшаник, густо разбавленный кустами волчьей ягоды, сменился жидким березнячком в палец толщиною. Дорога вывела на покосный луг, за которым чернели избы и вдалеке торчали окультуренные берёзы, веками лелеемые во дворах и вдоль главной улицы. Щавель выбрал дом на отшибе, метрах в ста от деревни, отгороженный от Спарты высоченным запущенным малинником. Изба была двухэтажной, но неумело сложенной и от старости перекосившейся. К избе прилепились какие-то пристроечки и сарайчики, сколоченные из горбыля. Жёлудь не приметил даже крошечного хлева, в котором могла перезимовать свинья. Добротная навозная куча с озерцом тоже отсутствовала, а под стеной скопился лишь хилый наброс, да на воротах прицепилась овечья шерсть, из чего парень сделал вывод, что хозяева не любят обременять себя уходом за скотиной, предпочитая довольствоваться малым.
Из избы, пригнувшись, чтобы не разбить лоб о притолоку, выбрался пожилой мужик, рослый, но грузный. Сосредоточенно глядя в землю и бурча под нос, прошёл к дровянику, не заметив неподвижно стоящих путников. Застучал поленьями, выбирая получше.
– Уйре дика хулда, Камаз (Доброе утро, Камаз), – окликнул Щавель.
Мужик вздрогнул. То ли от неожиданности, то ли от дикого коверканья речи, а скорее всего, от того и другого вместе. Пугает, когда кто-то встревает в думы, называет по имени, да ещё пытается неумело говорить, даже если всего лишь желает доброго утра. Человек ли он или нежить с болот, набравшая сил ходить под солнцем?
– Э-э, кто это? – Мужик обернулся, прищурился, долго всматривался, но, не разглядев, подошёл, прижав к груди полешки.
К великому облегчению, вместо новгородского ОМОНа у ворот стояли двое в неказистой одежде, один из которых его откуда-то знал. Это предвещало хороший день, без зачистки, допросов и подмолаживания.
– Хума ешн шун? (Вам что-нибудь надо?) – неуверенно начал он на всякий случай, вдруг ратники незаметно окружили двор и по сигналу ворвутся с булавами наперевес?
– Вулкш мух ду, Камаз? (Как дела, Камаз?) – дружелюбно поинтересовался командир.
– Дик ду (Хорошо), – растерялся мужик.
Жёлудь с интересом изучал настоящего вехобита. Мужик был плечистый, изрядно раздавшийся с возрастом, но ещё сильный. Густая короткая борода стала седой, короткие, стриженные под горшок волосы сохраняли местами черноту, из-под кустистых бровей напряжённо таращились окаймлённые краснотой глаза.
– Ватаа! (Кошмар!) – выдохнул мужик. – Щавэл, ты?
– Сто лет не виделись, – улыбнулся старый лучник. – Вот, шёл мимо, дай, думаю, загляну.
– Щитоп я здох! – от всего сердца ответствовал вехобит.
– Это мой сын Жёлудь, – представил Щавель.
– Добрый день, – вежливо прощупал зверя на понятки парень и замолчал, Спарта всё-таки. Согласно эльфийское книге «История древнего мира, учебник для пятого класса общеобразовательных учреждений», здесь царили лаконичность и дисциплина, а также стрёмные забавы с лисятами и жестокое обращение с рабами. Кладезю допиндецовой мудрости Жёлудь верил как маме, потому решил не отступать ни на шаг от отцовского наставления.
– Здоров, – ёмко высказался вехобит и пригласил гостей в избу.
Обиталище Камаза изнутри выглядело ещё плачевнее, чем снаружи. Начиная с сеней, пол был застелен овечьими шкурами, небрежно брошенными друг на друга. Зимой это было нелишне – половицы свободно прогибались, обнаруживая отсутствие в полу засыпки. С наступлением холодов в щели, должно быть, изрядно дуло. Однако летом плохо выделанная овчина воняла, а протоптанные в шерсти дорожки свидетельствовали, что половики хозяин не выбивал годами. Кроме подгнивающих старых кож смердело горелым бараньим салом, дрожжами и квашеной капустой. Да ещё перекисшим потом от нестираных одежд вехобита. Обоняя исключительно богатую симфонию запахов, Жёлудь вычленял самые насыщенные оттенки, даже не пытаясь разобрать остальные составляющие, которые были представлены в диковинном многообразии.
Подстать овчинному размаху громоздилась русская печь, давно не белённая и местами облупившаяся до кирпичей. На боку змеилась трещина, замазанная глиной. Для экономии дров по другую сторону горницы сложили плиту, к которой Камаз ссыпал поленья. Ржавая жестяная труба от плиты тянулась под потолком к вытяжке русской печи, и хозяину приходилось нагибаться, чтобы не снести её головой. У дальней стены, отгораживая от кухни, стоял могучий буфет, когда-то крашенный чёрным лаком, но сильно вытертый. Под окнами лавка, напротив – стол и табурет под ним. Сбоку, возле перегородки, делящей жилую половину, прилепилась багровая тахта с ободранными валиками, застеленная овчинным покрывалом. Перегородку на всю её величину украшала картина маслом: чёрно-оранжевый тигр, крадущийся в высокой изумрудной траве. Пасть зверя была оскалена, демонстрируя клыки с мизинец величиною, алый язык и угольный зев, уводящий в бездонную утробу. Дьявольские жёлтые глаза художник сделал с круглым человеческим зрачком, придав морде зверя осмысленное выражение. Словно глумясь над силами ада, картину обильно засидели мухи, а сверху на раме наросла армированная паутиной пыль. Паукам здесь жилось вольготно, они наплели тенет под потолком, на окне билась муха, жалобным жужжанием оповещая, что завтрак подан, и на зов бежал матёрый крестоносец, готовясь отомстить за осквернение образа своего повелителя.
«Вот он какой, спартанский аскетизм», – подумал Жёлудь, присаживаясь на затёртую сальными портками лавку и стараясь не елозить рукавами о замызганный стол, который со дня сотворения не видел ни кипятка, ни ножа скоблящего. Щавель отказался от еды, удовольствовались квасом и миской зелёного лука, для которого хозяин выкатил массивную зелёного стекла допиндецовую солонку. Отведав шибающей в нос буроватой услады сердца, Жёлудь отметил, что квас перестоялся и уже начинал веселить.
– Рассказывай, – предложил Щавель, незаметно сбивая выскочившего на стол таракана.
– Спрашивай, – улыбнулся вехобит вроде дружески, но с такой злодейской ухмылкой, словно собирался приступить к свежеванию гостей заживо. – Ты никогда не приходишь просто так.
– Меня не интересуют ваши племенные дела и родственников твоих тоже не требую сдать. – Жёлудь обратил внимание, что отец стал говорить в тон вехобиту, а тот расслабился и развесил уши. Раньше парень не часто просекал его трюки, но теперь жизнь пошла серьёзная, беспечное отношение к ней кончилось, наблюдательность возросла в разы. – Меня интересуют вещи, идущие из Москвы: засланцы, движуха, которую они наводят. Были здесь манагери джалеш (сучьи манагеры)?