в которой Сверчок рассказывает о походе на Москву, а светлое будущее озаряет лица строителей кровавыми отсветами жертвенного огня
– Сбил да поволок, ажно брызги в потолок, – снова пересказывал Филипп бесчинства Жёлудя, с каждым разом становившиеся всё эпичнее.
Завтракали на постоялом дворе в Ермолино, куда прискакали в середине ночи. Сидели за длинным столом со Щавелем во главе. Дружинники, развесив уши, слушали барда, а тому только и надо было оказаться в центре внимания и блеснуть.
– Ай, ловкач, – оскалился Лузга. – На бегу шалман изловчился подпалить.
– Мы через кухню отступали, – смущённо пробормотал Жёлудь. – Мне бак с растительным маслом под руку подвернулся, я в них кинул, а он на плиту попал, тут всё как заполыхало.
– Ага, случайно. – Лузга залихватски пригладил ирокез. – Ну, эльф, ну, проворен!
– А потом Жёлудь обернулся к Москве, показал ей фак и бросил Ленину доброе напутствие: «Я твой мавзолей труба шатал! Я твой рында колокол звонил! Я твой Устав партии топтал! Я скоро вернусь, убью тебя, убью твою жену, убью твоих друзей, а весь твой Орден предам поруганию, ибо воистину только та идея имеет право на существование, которая может защитить себя. Йог-Сотот! Шаб-Ниггурат! Слава КПСС! Угахангл фтагн!»
До затмения эльфов было далеко, но бард, накачанный зрительским интересом, распалился так, что немало ратников очертили напротив сердца святой обережный круг. Даже Альберт Калужский, знавший Жёлудя больше месяца, поверил, что парень на самом деле изрёк все эти богохульства.
За спиной раздался звон упавшего подноса, треск глиняной посуды, смачный удар упавшего тела. Дворовая девка грохнулась без чувств. Филипп горделиво напыжился.
После завтрака Щавель поднялся с Литвином, Сверчком и Лузгой в нумера. Развернули карту Москвы. Щавель остриём свинцового карандаша отметил посёлок земляных рабочих.
– Будем мочить, – сказал он. – Однако истребление рабсилы не главное. Наша задача уничтожить Орден Ленина, по возможности руководство целиком и рядовой состав хотя бы частично. Кто курсе, что он из себя представляет, где расположен, его основные учреждения?
– Ты бывал за Мкадом, – обратился сотник к Сверчку. – Докладывай.
– Случилось три года назад, с воеводой Хватом. – Сверчок замялся, передёрнул плечами. – Жуткое место это Внутримкадье. Застава Ильича, за ней смерть…
– Показывай, с какой стороны заходили, – распорядился Щавель. – Где были, что делали, как выходили?
– С Рязанской дороги заходили. Приказ был выдвинуться в Коломну, проредить поголовье мутантов. Сам знаешь, одна голова хорошо, а две некрасиво. Сделали удачно, без потерь. На обратном пути Хват приказал манагеров привести к общему знаменателю, оборзели они тогда. Мы зашли за стены Мкада и устроили всем подвернувшимся манагерам басманное правосудие.
– Басманное – это по-нашему! – осклабился Лузга.
– По Уставу, как положено, – апеллировал Сверчок, чтобы начальство не подумало чего.
– Ты про Орден Ленина давай, – напомнил Литвин.
Сверчок вздохнул:
– Мы знали, что за Садовое кольцо соваться нельзя, но Хват увлёкся преследованием и вырвался вперёд. С небольшими силами мы оказались под стенами Кремля. Они тёмно-красные, и древние башни стоят, не тронутые Пиндецом. Так, внезапно мы оказались на Площади Революции, возле самой берлоги Ордена Ленина.
– Как выглядела она? – Палец Щавеля упёрся в точку на карте.
– Большая. Храм осквернённый на ней, купола без крестов. Окружена валом из битого кирпича, поросшего травой. На валу ограда из валежника и пней, укреплённых столбами. На колах медвежьи, волчьи и человеческие черепа. Посреди площади стоит каменный терем Центрального музея Ленина. На валу имелись свободные проезды. Через них мы и забрались в ловушку.
Сверчок задумался, долго приглаживал усы:
– На площади никого не было, все попрятались. Мы собрались ехать дальше, как из главного входа появился рослый старик в лосинах, рубахе из щучьей кожи и волчьей шубе до пят, как у сутенёра. Это был шаман. Звали его Владилен. Но мы тогда не догадывались, с кем довелось сойтись. Колдун принялся вокруг себя сгущать туман. Вскоре облачко скрыло его целиком, оставив по краям рваные сгустки, уплотняющиеся на глазах. Мы стояли, как зачарованные, и смотрели. Облачко росло, туман заполнил всю Площадь Революции, сделалось темно. Злодей своими кудесами оттянул наше внимание, и мы прозевали атаку. Загремели горны, застучали барабаны, и на нас обрушился юных ленинцев отряд, которых мумия вербует и учит в своём мавзолее. Бой был ужасный, кровь, страданья, мой автомат устал стрелять. Это был не бой, а истребление. Юные ленинцы прыгали на спину, стаскивали с седла и терзали на земле скопом. Отдельные перегрызали жилы на ногах коней, валили вместе со всадником и рвали на части. Во мгле было не видно, куда целиться, мы стреляли наугад и попадали в своих. Сотник Зуб включил фонарь, свою родовую реликвию, и там, куда падал электрический свет, сумрак исчезал. А потом воевода Хват сделал невероятное: уверовал в Бога и перекрестил глаза. Пелена наваждения спала, теперь он видел всё как должно быть. Голоса нечисти и пионерская какофония звучали, пока Хват не перекрестил уши. Потом воевода схватил шамана под мышки, перекинул поперёк седла и дал приказ к отступлению. Немногим из нас посчастливилось выскочить за частокол. Когда мы перебрались через вал, всё стало как прежде. Мы посшибали из калашей юных ленинцев, осмелившихся высунуть из сумрака свои зубастые рыла, и поскакали что было мочи прочь от этого места. Шаман выпустил когти и грыз спину коня, пока Хват не успокоил его локтём в позвоночник. Удар по хребту на время лишил его чувств и навсегда отнял ноги. Мы выбрались за Мкад и воссоединились с остатками войска. Досталось нам тогда, но другим повезло ещё меньше. На Лубянке им повстречался Железный Феликс и кровавая гэбня. То было жуткое разорение в живой силе и огнестреле. Больше светлейший князь войско в Москву не посылал, обходили её по Малому кольцу, а на восток дальше Орехово-Зуево не забирались.
– С шаманом что сделали?
– Доставили живым в Великий Новгород. Больше не знаю. Казнили как-то.
– Я знаю, – оскалился Лузга. – Светлейший созвал экспертную комиссию. Я был её членом, Лучезавр головой, начальник канцелярии – десницей, начальник химслужбы – шуйцей, а настоятель храма Отца Небесного – сердцем проекта. Мы вытащили из Владилена всё, что в нём было. Колдун ярился, обещал наслать на нас бешеных кузнечиков, но начальник химслужбы сказал, что не допустит самоуправства. Он обнаружил, что могущество Владилену даёт анальный плавник черноморского шамана, вживлённый под хвост. Владилен изловчился ужалить начхима, прежде чем мы достали из тела колдуна все волшебные ништяки. Петушара! – Лузга с чувством высморкался в кулак, харкнул, подновил ирокез. – Я ему устроил гестапо, забыл как маму звали.
– Надо было сразу собрать войско, пока новый главный шаман в силу не вошёл, и идти добирать мумию в её затхлом гробу, – рассудил Щавель.
– Чтобы на Статора наткнуться с его боевыми треножниками? – опасливо произнёс Сверчок. – Они как раз в Центр полезли, думали Ленина одолеть и масть держать, да только не срослось у них что-то. Вот бы мы встряли между молотом и наковальней. Ещё бы Ротор подгрёб с армией зомби из Бутово или, не приведи Господь, солнцевские. В Москве, говорят, творилось что-то страшное. Мгла выползла за Мкад, будто ночь не заканчивалась. Потом всё улеглось. А Ленин остался.
– Три года. – Щавель подумал, почему до него не дошли слухи об этом походе. – Не так давно. Получается, Хват греческую веру принял?
– Принял. Я тоже христианин, – немедленно признался Сверчок. – Все, кто на площади был, все приняли крещение. Против иного чародейства Отец Небесный бессилен, и только Дух Святой справиться может.
– Или же электричество, – задумчиво сказал Щавель.
– У Статора и манагеров есть электричество, – поведал Лузга. – Так они Ленина сдерживают.
– Ты откуда знаешь?
– Тавот рассказывал. Он вообще много чего за Москву тёр. Жил там какое-то время.
«В самом деле, – припомнил Щавель манеру учёного раба быстро, на опережение, отвечать, так же разговаривал половой в кабаке и Павка. – Он действительно из Москвы, долго жил в ней и недавно убыл, если сохранил повадки. Что его погнало, безногого?»
– Привези мне Тавота, – приказал командир Литвину. – Отправь за ним Михана и ещё кого ненужного. Готовь отряд. Лузга, организуй чистку огнестрела. После обеда выступаем. Нынче ночью мы остановим строительство железной дороги.
* * *
Жёлудь обнаружил Михана на задворках кухни торопливо уминающим наваленное в миску хрючелово.
– Ты чё, Михан, только что ведь требушину набил? – удивился Жёлудь. – Да ты никак объедки от завтрака жрёшь!
– Какая тебе забота? – прочавкал Михан. – Хочу и ем. У нас свободная страна.
– Свободная? – засмеялся Жёлудь. – То-то ты день и ночь летаешь как добрый веник.
Михан злобно зыркнул на него, но опустил взгляд в миску.
Последние пять дней дались ему нелегко. Пусть из молодых, но равных тому же Альберту и Лузге, с которым по-приятельски разговаривал Ёрш и другие старые ратники, Михан, выйдя из-под крыла Щавеля, оказался самым зелёным в подразделении. Им помыкали все, даже молодой дружинник Желток. В воинском коллективе из семидесяти бойцов Михану приходилось метаться молнией, не зная сна и отдыха. Жёлудь свысока поглядывал на его лишения, но во взгляде лучника через презрение иногда проскальзывало сочувствие, тем более унизительное, что было искренним. Утешали Михана лишь мотивировочные реплики бойцов, что все дружинники прошли через это, а когда стажёр станет штатным бойцом и в рать приведут пополнение, он сам сможет гонять молодых. Надежда удерживала сына мясника на ногах, придавала целеустремлённости, зависти, злобы. Только вот жрать хотелось неимоверно.
– Филипп говорит, что ты вроде спьяну двоих убил и кабак поджёг, правда, что ли? – не упустил случая Михан поддеть друга детства.
– Наврал бард, ничего не спьяну, – смутился Жёлудь.
– Но двух человек, с которыми ел за одним столом, завалил?
– Завалил.
– Кабак поджёг?
– Поджёг.
– Выходит, не наврал бард.
– Наврал, я не пьяный.
– Отчего же тогда, ради куража сделал?
– Гнусности не выдержал, – признался Жёлудь. – Ты не представляешь, какие они твари. Подожди, ты ещё увидишь Москву и москвичей.
Михан метал хавчик в рот, скоро миска опустела.
– Слушай приказ, – сказал Жёлудь.
– Ты чего раскомандовался? – окрысился Михан. – Я теперь не вашего бога, я в дружине служу.
– На совещании решили Тавота привезти, ты за ним отправишься. Ступай к Скворцу, он тебе выделит в начальники кого-нибудь не слишком бодрого. Верхом туда, верхом обратно. Возьмёте заводную лошадь и Тавота к седлу привяжете.
– Ты посыльным заделался? – Михан нехотя поднялся.
– Кто-то должен, – сказал Жёлудь, подражая отцу.
Получилось так похоже, что Михана передёрнуло. Он опустил глаза и заторопился на поиски своего десятника.
К посёлку дорожных рабочих вышли в два пополуночи. Ярко, как фонарь, светила луна. Любой бугорок отбрасывал резкую тень, и казалось, будто под ногами разверзлась яма, однако Щавель накануне видел местность и знал, что подъезды со всех сторон превосходные.
Встали.
От своих подразделений отделились десятники, съехались во главе колонны. Все были собраны, сосредоточены перед делом, и ещё не начал закипать в крови азарт, когда на полном скаку врубаешься в ряды противника или поддеваешь на копьё улепётывающего пехотинца. До этого момента оставалось недолго.
Посёлок спал. Никто не орал в пьяном угаре, все дрыхли без задних ног перед завтрашней каторгой. Не горели костры часовых, потому что нападать на одинаково важный для всех Властелинов Москвы строительный объект было некому.
– Работаем, – приказал Щавель Литвину.
У стоящих спиной к луне десятников лица были черны, как у назгулов. Сотник обвёл их взглядом. Он немного робел от осознания чудовищности авантюры, в которую втянул его Щавель, но увяз уже настолько, что давать в тормоза было поздно. Он стиснул зубы, словно бросаясь головой в омут, выпрямился в седле и сказал просто, не по-уставному, но отстранённым тоном, подражая старому командиру:
– Господа, пошли.
Понимая важность момента, назгулы ответили безмолвным кивком и унеслись к своим десяткам. Ситуация оказалась штатной, обсуждать было нечего, за день их заинструктировали до слёз, и теперь каждый знал свой манёвр.
Щавель двинул свою дюжину первой, ей предстоял самый дальний путь – обойти бараки и взобраться на насыпь, чтобы оттуда расстреливать мечущихся рабочих, пугая грохотом выстрелов, не давая уйти за дорогу в спасительную темноту. В отряде насчитывалось двое лучников, пятеро с огнестрелом и пять бойцов прикрытия. Их задачей было не подпускать противника, пока стрелки перезаряжают. Сзади загорелись жёлтые огни – ратники разжигали факелы, пропитанные ламповым маслом.
Лошади, скользя копытами по рыхлой земле, поднялись на насыпь. Выстроились в одну шеренгу, разобрались установленным порядком: прикрытие, огнестрельщик, снова прикрытие, Щавель с луком, Лузга с обрезом, Ёрш с ружьём, прикрытие, огнестрельщик с пистолем, Жёлудь с луком, прикрытие, последний боец с огнестрелом и крайний правофланговый боец прикрытия. С высоты было видно, как огненная гусеница выползает из мрака, делится на три части и берёт в клещи скопление чёрных коробок, чтобы поглотить их и съесть.
Уже слышен был топот коней, но сонные рабочие не раздуплялись. Дружинники подъезжали к баракам, не спеша совали под застреху факел, дожидались, пока займётся дранка, и отъезжали, чтобы запалить в другом месте. Вскоре кромка посёлка была охвачена огнём.
– Слава России! – сказал Щавель.
– Обосраться и не жить, – отозвался Лузга.
Донеслись крики. Рабочие выскакивали из бараков, вертели башкой, забегали обратно за шмотками, сталкивались с выбегающими. Началась такая желанная паника. В центре посёлка, где было ещё не дымно, бригадирский бас, привычно надсаживаясь, организовывал тушение пожара, но не понятно было, с чего начинать тушить, – горело везде. Дружинники бросали факелы на дальние крыши и брались за копья. Одуревших от дыма рабочих, выскакивавших из пламени, закалывали коротким ударом в грудь. Били и, выдернув наконечник, тут же кололи следующего, не обращая на первого никакого внимания. Заколотый падал сразу либо пробегал несколько шагов, осаживался на землю, зажимая рану обеими руками, и принимался выплёвывать кровь, истошно харкая.
Щавель наладил стрелу в гнездо.
– Гото-овсь! – зычно скомандовал он. – Вали всех, кто ниже ростом. Не пропускать ни одного гада. Стрелять по возможности. Бей!
Получивший стрелу в глаз пролетарий мотнул головой и завалился на спину, нелепо всплеснув руками. Следом выстрелил Ёрш и тоже не дал промаха – землекопы повалили в темноту скопом. Лузга выстрелил из обоих стволов картечью. Урон был страшен – сразу пятеро свалились с ног, а ещё один схватился за лицо и дико завизжал.
Рабочие лезли на насыпь, а их сбивали оттуда копьями и стрелами, оглушительно бахали в лицо ружья, пугая снопами пламени. Казалось, там выстроилась непобедимая армия. Устрашённые разворачивались и бросались обратно, но там ждал выедающий глаза дым и наступал опаляющий жар.
С правого фланга подошла десятка Скворца, тогда как Сверчок зашёл с левого, растянулись перед насыпью в цепь, а Литвин с десяткой отрезал землекопов от реки. Бараки по периметру с трёх сторон уже разгорелись. Оттуда почти никто не бежал, так что можно было отвести часть сил на поддержку стрелков. А им требовался заслон – те, кто не сгорел и не задохнулся в дыму, искали спасения там, где видели единственный выход. Совершенно потеряв голову, охваченные животным страхом, пролетарии лезли на копья, по-звериному воя и махая обожжёнными руками. На всех рабочих дымилась одежда и волосы были испепелены. Ратники и сами чувствовали жар, но, прежде чем пламя вынудило их отступить, всё было кончено. Больше ни одного железнодорожника не показалось из охваченного огнём посёлка, а под насыпью и на подступах к ней образовался ковёр из агонизирующих тел, и в нём вязли ноги коней.
– Осмотреться! – скомандовал Щавель. – Собрать гильзы и стрелы.
Он спешился, подавая пример остальным. Быстро прошли по трупам, выискивая оперение, выдёргивая торчащие древки и добивая ножами раненых, которые хватали за одежду. В свете разгоревшихся бараков стрелы хорошо было видно.
– По коням! – скомандовал Щавель и первым запрыгнул в седло.
Рать собралась у выезда из посёлка. Построились в две шеренги. Руки бойцов и копыта лошадей были в крови. Кони храпели, люди тяжело дышали и скалились, блестели глазами, некоторые, не скрываясь, стирали с бород чужую юшку.
– Десятникам доложить расход личного состава! – приказал Литвин.
Пересчитали бойцов. Никого не потеряли.
– В походную колонну! Правое плечо вперёд! Шагом марш!
Княжеская дружина ушла, оставив за спиной догорающие бараки и более трёхсот загубленных душ. Точное же число их – Бог весть.
Глава двадцать пятая,
в которой Щавель испытывает культурный шок, подноготная учёного раба Тавота предстаёт взору собравшихся, а Жёлудь срывает покровы с натуры башкортов
Нелегко, проспавшись после кровавого пира, встретить во дворе басурманина.
«Уже добрались! – содрогнулся Щавель, чувствуя за спиной пыхтение паровозов хана Беркема, но потом явилось спасительное понимание. – Это же Москва, здесь всё возможно».
Басурманин стоял у ворот и по-простецки беседовал с Альбертом Калужским. По расслабленным позам было видно, что зацепились языками они давно и крепко, а поговорить им есть о чём.
Они даже фигурами были схожи, только басурманин имел рост чуть повыше, плечи чуть пошире и живот потолще. Он был одет в серую поддёвку, коричневую рубаху и тёмные портки, заправленные в короткие порыжевшие сапожки с квадратными носами. В руке он держал картуз. У ног стоял туго набитый сидор. С внешней стороны там и сям выпирали острые уголки. Сидор стоял как влитой. Он казался неподъёмным. В сидоре были книги.
Поправляя на поясе нож, Щавель направился к воротам. По двору ходили дружинники и басурманина как будто не замечали. Ну, разговорился с лепилой человек прохожий, да и пусть их.
– Вот наш командир, – бесхитростно выдал Альберт, когда Щавель приблизился к ним.
– Шарипов Вагиз Фатыхович, – представился басурманин и протянул руку.
У басурманина была круглая, свежевыбритая голова, тонкие усы и короткая, аккуратно подстриженная бородка. В узких глазах плясали искорки смеха. Он улыбался словно бы с лёгкой иронией к самому себе.
– Щавель. – Старый лучник пожал руку.
– Вагиз Фатыхович – учитель испанского языка, – в свою очередь сдал басурманина болтливый доктор.
– Брожу по Руси, сею разумное, доброе, вечное, – улыбнулся учитель.
– Я как раз есть собрался, – сказал Щавель. – Чем здесь стоять, пошли за стол.
Уже было время обеда. Щавель усадил гостя по левую руку, по правую сел Литвин, рядом разместились Лузга и Жёлудь, а возле басурманина уселся Альберт Калужский. Посматривали на представителя страны вероятного противника как на диковину, а тот улыбался в усы и отвечал на вопросы.
– Хожу, детей испанскому языку учу. Иногда факультативно русскому.
– Испанский-то им зачем? – как старый воин, Щавель умел внятно говорить с набитым ртом. – Шведский учить полезно или греческий.
– Чтобы Сервантеса в оригинале читать и культурно развиваться.
У всех собравшихся ум за разум заехал, а басурманин продолжил:
– Тот, кто прочёл о похождениях хитроумного идальго дона Кихота Ламанчского, тот никогда не станет прежним.
При полном молчании в трапезной некоторое время раздавался громкий треск шаблонов.
– У нас на такие выходки горазды только эльфы, – наконец признал Щавель.
– Реликтовые ленинградцы? – оживился Вагиз Фатыхович. – Давно хочу с ними познакомиться.
– Разве к вам в Орду не забредали эльфы?
– Не добираются, – покачал головой учитель. – Я на Руси двенадцать лет преподаю, дома не был.
– Связь с земляками поддерживаешь? – быстро спросил Лузга.
– Нет, – усмехнулся Вагиз Фатыхович. – К чему? Если я пошёл на Русь работать, значит, должен ассимилироваться. За речкой своя жизнь, а здесь, у нас, своя. Я много где ходил, но эльфов ближе Мурома не встречал.
– Отчего же, – возразил Альберт. – За Муромом есть колония энтузиастов.
– Оппортунистов.
– Ах, да, это не то, – смутился доктор.
– И не колония, а поселение. Губернатор выселяет туда всех несогласных лапти плести. Возможно, эльфы там тоже присутствуют, но меня Аллах миловал от таких встреч. Так что не нашёл я Преждерожденных эльфов.
– Совсем ни одного? – изумился Жёлудь.
Вагиз Фатыхович улыбнулся:
– Менестрелей и артистов театра я, конечно, лицезрел. Но они родились уже после войны и, к сожалению, являются представителями творческой интеллигенции, а мне хотелось бы пообщаться с научно-технической, довоенной закалки.
– Научно-техническая только в Садоводстве и его окрестностях. – Щавель залил трапезу могучим круханом пива.
На полусогнутых приплёлся раб Тавот в расчёте, что ему достанется кус с боярского стола, и налил господину ещё пивка.
Секунду он и басурманин глядели друг на друга – Тавот пронзительным взором, учитель изумлённым.
– Как зовут тебя? – спросил Вагиз Фатыхович.
– Тибурон.
Брови басурманина взлетели к вершине лба.
– Тибурон? El tiburon? Quien te ha apodado asi? (Акула? Кто вас так назвал?)
Если бы взоры присутствующих имели силу солнечного света, то раб, на котором они собрались в одну точку с неистовой силой, запылал бы ярким огнём. Но Тавот молчал, словно окаменел.
– Habla Espanol? (Говорите по-испански?)
– Нет! – быстро ответил Тавот.
По безмолвному приказу отца Жёлудь сорвался со скамьи и вмиг оказался за спиной Тавота, схватил его за локти.
– Не подняться ли нам наверх? – изысканно, по-эльфийски предложил Щавель учителю испанского языка. – Отчего бы нам не продолжить столь увлекательную послеобеденную беседу в моём личном номере? Лузга, добудь плеть. Доктор, найдётся едкая соль?
* * *
– У меня семнадцать дней был рабом член Ордена Ленина, – произнёс Щавель тоном бесстрастным, и только Жёлудь воспринял его как задумчивый. – Это достижение, которого не было ещё ни у кого.
В компании с Литвином, Лузгой, Сверчком и Скворцом они допрашивали Тибурона в верхнем нумере, а на дальней постели сидели бок о бок Альберт Калужский и Вагиз Фатыхович, следя за процессом. При этом учитель испанского периодически подтверждал сказанное Тавотом либо помогал ценными сведениями. Обошлись без плети и едкой соли – учёный раб был немощен и умён, а потому заговорил сразу.
– Так, значит, ты Акула. – Литвин покрутил ус. – Так вот ты какой.
– С Чёрного моря родом, – высказал авторитетное мнение Альберт. – Они там все чернявые.
– А зачем тебе, Акула, испанский язык? – осведомился Литвин.
– Это язык испанских коммунистов! – очи Тибурона сверкнули. – Мы на нём разговариваем, чтобы никто из непричастных не понимал.
– А зачем ты, Вагиз Фатыхович, – обратно вопросил Литвин, – учишь детишек испанскому языку?
– Чтобы Сервантеса в оригинале читать. – Басурманин больше не улыбался.
– Зачем он учит детей испанскому? – обернулся Литвин к Акуле.
– Я его не знаю, но нам легче юных ленинцев воспитывать, когда они владеют начатками испанского. Лелюд детишек приносит, их в Кремле учат всякому, а потом в мавзолее в пионеры принимаем.
– Тебя из Орды к нам прислали? – обратился Щавель к учителю.
– Направили на Русь по распределению после окончания педагогического института, – басурманин пожал плечами. – Не всем достаётся хорошее распределение. Потом я здесь прижился и теперь чувствую себя как дома.
– В краях южнее много учителей ходит из Орды, – просветил Альберт. – Они учат детей грамоте и разным наукам, но севернее Москвы забредают редко.
– Сюда распределения вообще не бывает, – подтвердил Вагиз Фатыхович. – Я сам прошлый учебный год проработал в Серпухове, а за каникулы хотел дойти до Рыбинска.
– Далеко пойдёшь, – обронил Щавель.
– Кто такой Лелюд? – продолжил Литвин допрос Тибурона.
– Богом проклятый педофил из шайки шамана Мотвила, – быстро ответил тот, едва Лузга шевельнул плетью. – Имя его означает «Ленин любит детей», он был наречён после инаугурации, когда Мотвил занял место пленённого шамана Владилена.
– Сколько человек в шайке Мотвила? – ледяным тоном произнёс Щавель так, что у всех присутствующих внутри похолодело.
– Он сам, Лелюд и Дележ. Ячейка должна быть маленькой, чтобы не нарушать конспирацию.
– Кто такой Дележ?
– Циклоп из Твери. Он отличается могучим даже для циклопа сложением и был взят в ленинский резерв совсем молодым. Его инаугурационное имя означает «Дело Ленина живёт». Дележ находит волшебные ништяки и доставляет их шаману. У него нюх на волшебство, кроме того, ему доносят слухи о появлении обладателей ништяков, а уж отнять их Дележу проще простого.
– Что делает с ними Мотвил?
– Изучает. Некоторые оставляет себе, остальные подносит мумии, дабы укрепить её силы. Взамен мумия одаряет Мотвила обладающим многими значительными свойствами мумиё, которое выделяет подобно мумиям египетских царей древности. За этим мумиё археологи лазили в пирамиды, рискуя жизнью.
– За золотом они лазили, – сказал Лузга.
– За золотом – это сказки, рассказываемые легковерным. Простакам нужны затейливые и красочные истории с несметными сокровищами и ослепительными красавицами, – по губам Тибурона скользнула презрительная усмешка. – Вещи сложнее их мозг принять не способен.
– Расскажи о Мотвиле, – приказал Щавель.
Тибурон помолчал, собираясь с мыслями. Даже Лузга не стал его беспокоить.
– Он силён, – быстро заговорил раб в своей обычной манере. – Если шаман Владилен делал ставку на живые ингредиенты, Мотвил использует неорганические амулеты. Могущественные кристаллы напиханы у него под кожу и прямо в мясо, от этого он стал очень силён. Воздух дрожит, когда он проходит рядом с тобой. Мотвила ты сразу узнаешь.
– Вы это всё всерьёз? – Басурманин слушал, задрав брови и выкатив глаза, чувство юмора ему отказало. – Я много на Руси видел странного, но, по-моему, у вас крыша поехала. Ленин – это просто мумия вождя, изготовленная по приказу большевиков.
– Ленин – это самый известный случай некробиоза, – перебил учителя Тибурон. – Они были и ранее, и много их было повсюду, особенно в Средней Азии. Типичный случай некробиоза был зафиксирован в Душанбе, где проводились клинические испытания новой вакцины бешенства, давшей неожиданный побочный эффект. Большевикам удалось предотвратить эпидемию, но не в случае с Лениным, которого пуля боится. Ленина смерть не берёт.
– Ленин умер, но тело его живёт, – задумчиво сказал Альберт Калужский. – Секрет в особых солях, которые применяли для его сохранения великие мудрецы древности.
– Что это за соли? – спросил Щавель.
– Рецепт до нас не дошёл. Могу предположить очень чистый хлорид натрия, который оттягивает из трупа влагу. Возможно, применяли взятую со Святой Земли соль Мёртвого моря и соль моря Живого.
Тавот хрипло рассмеялся. Первый раз слышали от раба его смех. Он был жуткий, словно скрипело быстро качаемое взад-вперёд сухое дерево.
– Секрет унёс с собой в могилу академик Збарский, основатель шаманизма-ленинизма. В последние годы жизни академик особенно часто обращался к теме страдания, наделяя её прежде невиданной трагической силой. Опытным путём он установил эффективность имплантации в тело предметов Силы и провёл ряд исследований, результатом которых…
– Ребята, – пробормотал Вагиз Фатыхович, – товарищи, граждане, да вы психи тут все. Вы о чём вообще говорите?
Сверчок развернулся к басурманину и наклонился к нему, недобро сощурившись.
– Ты был в Москве? – жёстко спросил он.
– Не был, – признался учитель.
– А говоришь! – прибил спорщика презрением старый десятник.
– Вы, правда, господа… – учитель зажмурился и с напряжением потёр лоб. – Вы совсем того.
– Слаб ты, басурманин, – равнодушно обронил Щавель. – Иди детишек учи. Теперь им испанский только для чтения про хитроумного этого… дальняка понадобится. Пойдём, я тебя провожу, чтобы у братвы вопросов не возникло, заодно подумаю.
– Вы тоже сделайте перекур, – приказал он нехорошо косившейся на Тибурона шайке головорезов. – Без меня не продолжайте.
* * *
Щавель и Жёлудь стояли у ворот, глядя в спину уходящему учителю испанского.
– Как же так, батя, – удивился Жёлудь. – С басурманином поручкались, за одним столом ели и живым отпустили?
– Он нормальный человек. – Щавель никогда не признался бы сыну, что нынче ночью по самое горло напился крови и сегодня не хотел её. – Что с того, что он басурманин? Привыкай, нам ещё по Орде идти.
– Не похож он на басурманина, – заметил Жёлудь тоном повидавшего всякое мужика. – Какой-то он русский и одевается как простой землероб.
– Типичный басурманин, – был ответ отца. – Даже Лузга признал в нём башкорта. Да и сам он не отрицал, что происходит родом из Орды.
– Если это башкорт, у него должна быть голова как у волка, но без шерсти, уши острые и клыки. Голая кожа, как у человека на лице, у мужиков усы и борода, – пылко заявил Жёлудь. – Недаром они зовутся башкортами. По-басурмански «баш» – голова, «корт» – волк. То есть волкоголовые. Вместо князя у них Организатор, по-ихнему Башорг. Башкорты входят в состав Орды и живут на приграничных с Проклятой Русью землях. Они жутко воют и грабят купцов, оттого с Ордой торговли нет.
– С чего ты взял?
– В газете прочёл.
Жёлудь выудил из кармана и расправил здоровенный разворот. Газета называлась «Аномальная Русь».
– Вон, – указал нужную статью Жёлудь, да там и по иллюстрациям было понятно – устроители таблоида постарались нагнать жути на мещан.
«Башкорты грабят корованы», – прочёл Щавель заголовок, напечатанный вершковыми буквами. «Редкий купец осмелицца заявиться в земли басурманского хана, да и тот смельчак сложит голову, не пройдя дня пути. Лютые башкорты стерегут свою родину, и даже профит >9000 не умягчит их зверских сердец».
– Не верь, – сказал Щавель, убирая растопку в карман. – Это московская газета. Когда ты эту эльфийскую привычку оставишь – бездумно доверять всякому печатному слову?
– Я постараюсь, – сказал Жёлудь и спросил: – А мы будем пытать Тибурона?
– Нет, сынок, – сказал Щавель. – Сегодня не будем.
* * *
Далеко за лесом, по дороге от Клина к Москве, в сопровождении тщедушного китайца шагал рослый каторжник с птицей Гру на плече.
– Эх, Тибурон, Тибурон, – шептали его губы, Удав давно не замечал, что говорит вслух. – Я иду к тебе, мой милый. Не бросай меня, дружок.
При этих словах Ли Си Цын печально тряс головой, но не отставал от длинноногого спутника, нагоняя его вприпрыжку.
Когда грусть разлуки переполнила сердце Удава, Отморозок отбежал на обочину, грохнулся на колени, вскинул кулаки к небу и во всю глотку завыл в поднимающуюся полную луну:
– Кендара-а-ат!
– Мать, мать, мать… – привычно откликнулось эхо.
Глава двадцать шестая,
в которой Михана жжёт, грызёт и мучает зависть злоедучая, а Тибурон рассказывает истории, приводящие в замешательство даже видавших виды мужей
Ночная фишка выпала Михану с двух до четырёх, самое поганое время. Напарником назначили Долгого – долговязого лобастого дружинника, молчаливого и насупленного, словно на чело его наложили проклятие вечной тени. Заступая на пост, Долгий проверил засов, дёрнул на себя так, что тяжеленные воротины качнулись, будто пёрышки, заскрипели недовольно и боязливо. «Пост принял», – доложил мрачный ратник и больше не произнёс ни слова, только прохаживался, держа копьё в опущенной руке, да прислушивался.
Михан же выстаивал фишку, опираясь на древко и так бдя. Спать хотелось, да не спалось. Терзали парня зависть и обида. Недавнего гостя, которого Щавель привёл и за стол рядом усадил, потом, когда Жёлудь Тавота сцапал, Скворец с Литвином увели наверх. Уж ясно было, что встрял гость, а через время командир лично его проводил, едва ли не с почестями. И Жёлудь следом. Дурень стал правой рукой! Но ведь только что вместе на фишке стояли, из одного котелка хлебали, а теперь Жёлудь вознёсся, зато сын наипервейшего в Тихвине мясника, парень справный, опускается на самое дно! Наоборот должно быть – молодцу стоять подле командира, а дураку, пусть и сыну боярскому, тусоваться поодаль.
Как несправедлива жизнь!
Ещё парню хотелось узнать, за что угорел раб Тавот. С той поры, как его утащили наверх, о злосчастном колдуне не было слышно. Известно только, что Лузга добывал плеть, но ни воплей, ни вёдер с кровавой водой из нумеров не поступало. Лузга же на двор выходил, всё огрызался да гавкал отчего-то пуще обыкновенного. Загруженный поручениями Михан не улучил момента подойти расспросить. А Жёлудь и вовсе неродной стал. Ходит гоголем, глядит пушкиным, речи ведёт графом толстым. С тем, каким вышел из Тихвина, и сравнения нет. А всего минуло пять недель.
Пять недель… Парень вздохнул. Кажется, год уже в походе, и повидал всякого, и разное случалось. Всё вместе, а теперь отстранили от движухи. Щавель даже в битве не доверил поучаствовать, отослал за Тавотом. Раненых дружинников взял, а его задвинул, славы лишил. Резня, говорят, была знатная. Мало кто подобную помнит. И вот с этим запросто прокатили! За что ж так, командир? Или не доверяет больше, прознав о разорении склепа Бандуриной? Но Жёлудя-то держит возле себя, в разведку с ним ходит. Понятно, Жёлудь – отпрыск родной. А он кто? Сын мясника. Если припомнить, с отцом Щавель и не разговаривал почти. Как за червя навозного почитал, должно быть. Щавеля не поймёшь, ко всем холоден, а разозлится – такого морозу напустит, что в штаны вот-вот наложишь. Жёлудь таким же становится. В Тихвине был дурак дураком, обычный парень, а как в боях побывал, сразу порода проявилась. Жуткий человек этот Щавель, людей под себя влёгкую гнёт. Дружинники поговаривают, что ему хребет становой сломать в характере, как сухую хвоинку. Вроде даже светлейший князь его побаивается, долгие годы держал вдали от себя. Ему, князю-то, виднее.
Михан припомнить не мог, чего такого особенного учинил в походе старый лучник, что не делал в Тихвине. Так же охотился, притаскивал из леса разбойников, сажал на кол. Взбадривал чухну, ходил на восточный берег Ладоги давить чудь карельскую, не позволял расслабиться гарнизону. И вот, князь призвал его к себе, одного, без войска. Хорошо, Жёлудь вовремя проболтался и удалось уговорить дядю Щавеля взять с собою в Великий Новгород. Суров, но справедлив командир Щавель, и чего, спрашивается, князь его боится? Видел Михан столицу Святой Руси. Силён князь – не людьми, горами ворочает. Большая честь послужить ему. Надо радоваться, что приняли в дружину. Только вот что-то нерадостно.
Михан скрипнул зубами, переступил с ноги на ногу. Левая рука нащупала в кармане и сжала греческий красный платок.
* * *
– В древние времена Москва была окружена кольцом монастырей, чтобы никакая гадость из неё не просачивалась. Внутрь можно, назад никак, там она и плодилась, с лютой злобы и с голоду пожирая самоё себя. Баланс сохранялся, пока защиту не порушили большаки. Поначалу они сдерживали напасть репрессивными мерами, но зло прорвалось на рубеже тысячелетий. Воры взяли власть, у всех приличных людей задрожали колени, шлюхи кинулись к корыту, и пришёл Большой Пиндец.
Филипп говорил веско и со всей ответственностью. Щавель слушал его, ковыряя щепкой в зубах после обильного завтрака. Следовало основательно подкрепиться – пред