В Дмитрове раболовецкий караван вольготно разместился на постоялом дворе, да ещё место осталось. Здесь Новгородский тракт переходил в Московское большое кольцо, магистраль Поганой Руси, насыщенную грузоперевозками едва ли менее, чем Водный путь. Везли по нему товары в южные области, недоступные для речного хода. Обратно гнали коней и мулов – крепких, выносливых, работящих как гастарбайтеры. Скованные одной цепью, брели понурые невольники. Ещё не отмеченные клеймом, топали они в работорговый рай, тяжко вздыхая с непривычки. Караваны транспортировали полтавских землекопов и харьковских мастеровых. Дикие казаки гнали на торжище донских девок, крепкозадых, сисястых, с глазами как огонь и косами до земли. Много дают за такую девку и на лицо клейма не кладут, если только не разохотится убегать. А иной хозяин, если из народовольцев или романтиков, так и вовсе не клеймит, живёт, словно с женой. Либералы могут вольную дать и тут же руку и сердце предложат. Сердце девка сожрёт, а руку засушит по старинному рецепту и для разных целей использует. Тут её вяжут по обвинению в колдовстве и выставляют на торги втридорога. Паче чаяния лесным колдунам донская ведьма. Знают: убежать может и убежит, но на родину не вернётся, не примет колдунью родная земля, ибо на Дону сдачи нет – закон таков, согласно которому цветёт в тех краях бизнес с человеческим лицом.
Тянутся колонны невольников по беспредельной Руси, от Орды до Ингерманландии, от Ташкента до Рыбинска. Посредине всех земель стоит Великий Муром. На перекрёстке всех путей образовал он центральный рынок и удивительным образом поднялся с работорговли. Сходятся в нём покупатели на вышколенных холуёв, на искусных поваров, на умельцев, обученных двойной бухгалтерии, на логистиков, репетиторов и литературных негров, на диковинных африканских жиголо и прекрасных узбечек. Оптом берут неквалифицированную рабсилу, годных к работе на ткацких станках детей, неприхотливых малолетних дебилов, коих можно по дешёвке скупить на вырост. В дальних краях дети до шести лет вовсе не нужны, и в полон их не берут. Забивают на месте или бросают на вольные хлеба, ибо долгой дороги не выдержат. Своих рабов на месте плодить можно, дети с шести лет понемногу участвуют в общественно-полезном труде, но до пятнадцати годов больше жрать горазды. С пятнадцати лет они начинают не только кормёжку отрабатывать, к двадцати годам происходит расцвет чёрного пахаря, к тридцати раб достигает пика цены на рынке и до сорока держит марку, а потом либо специалистом становится, либо в расход его. Но лучше рабов гонять с юга, там они здоровее. Солнца больше, радиации меньше, мутаций и вовсе нет.
Всех примет Великий Муром, с головою продаст, купит и ещё раз продаст. На всякого раба отыщется свой покупатель, только китайцев никто не берёт. Никому они даром не нужны, вот и ходят по Руси неприкаянными через все Сибири до самой Албании, где их едят немытые подонки.
На развилке невольничьих трасс знатный работорговец Карп обрёл былую силу. Надулся, расправил плечи, шаг стал каменным. Орлиным, вострым взором он выцеплял хороший, годный товар в веренице чужого улова, примеривался, прикидывал и, наконец, выдал Щавелю соображение:
– Хорошо бы мне здесь остаться. Можно за недорого отличных рабов скупить. Из каждого каравана по две-три головы забирать. Погонщики нам за наличку отдадут и спишут расход на естественную убыль при перегоне.
Сидели наверху, в роскошном двуспальном нумере. С ковром на полу и занавесками на окнах. Командир пригласил Литвина и Карпа на совет. Настало время обсудить, как двигаться дальше, на какие силы рассчитывать и что предпринять.
– Если в Москву сунемся, то людей положим, – Литвин боялся спорить со Щавелем, но куда больше тревожился за своих бойцов.
– Ты приказ князя слышал? – бесстрастно вопросил Щавель. – В части, касающейся железнодорожного хода? Пресекать где только возможно любыми средствами.
– Если за Мкад зайдём, то поставим под угрозу выполнение второй части приказа, – несмело возразил сотник. – Мы обязаны наловить и привести в Новгород работных мужиков хотя бы голов пятьсот. Если у меня останется меньше полусотни, конвой не справится.
– В Муроме наймёшь сколько нужно на условии оплаты по месту прибытия. – Щавель посмотрел на Литвина как на добра молодца. – Что непонятно будет, Карп тебя научит. Отряд в походе теряет силу как стрела в полёте: кто убежит, кто заболеет, кого убьют. Это надо помнить и брать с запасом. Людей всегда не хватает, но мы всегда справляемся.
На скулах Литвина заиграли желваки.
– Я твоих бойцов в мясорубку не кину, – сказал Щавель. – В моём войске потери всегда были меньше, чем у других. Будем смотреть на месте и действовать по обстановке. В конце концов, против мужичья воюем, на нас даже городская стража не сунется. И задача наша – железнодорожный ход пресечь, а не самашки в Москве устраивать. Забазируемся на расстоянии дневного перехода от Мкада. Карпа с обозом здесь оставим, пусть ищет хороших, годных рабов.
– Я займусь своим делом, вы – своим, – прогудел Карп, довольный, что его не потащили в Москву. – Товар гарантирую отборный!
– Охранять их кто будет? – спросил Щавель. – Войска немного, распылять силы я не могу.
– Много не возьмём, у меня больших денег нет, – прогудел Карп. – К вашему возвращению наберу голов пятнадцать-двадцать. Скую кандалами попарно, нога к ноге. Ночью через ошейник на общую цепь. Не разбегутся.
– Под твою ответственность, – сухо сказал Щавель. – Ратников не дам ни одного, не обессудь.
– Раненых можем оставить, – предложил Литвин. – Будут по двору ходить, создадут видимость присутствия власти.
– Всех, кто способен держаться в седле, мы взяли с собой, – холодно ответствовал Щавель. – Это легкораненые, они могут стрелять из ружей. Под Москвой мне понадобятся все.
Щавель помолчал, давя взглядом работорговца и сотника. Они тоже не сказали ни слова.
– Наша задача – выполнять волю светлейшего князя. Его приказ вы знаете. Наводим порядок на земле новгородской, потом идём до Арзамаса и ловим рабов там. Ты ведь, Карп, нынешних невольников в Муроме продашь, а барыш на карман, верно я говорю, не поведешь на реализацию в Великий Новгород?
Под стылым взглядом командира знатный работорговец потупился.
– Бизнес есть бизнес, – прогудел он.
– Делай что должен, Карп, – сказал Щавель с таким снисходительным равнодушием, что караванщик почувствовал себя пристыженным, только не понятно в чём.
Литвин нервно потянул в зубы ус, но ничего не сказал. Охрана возле Москвы не помешала бы. Рабы стоят дорого, а Карп (в этом сотник не сомневался) отберёт из уловов лучших да с караванщиками сторгуется. Десяток рабов уже капитал, кто угодно может позариться.
Щавель проследил движения его души, порадовался смирению сотника, провёл пальцем по развёрнутой на столе карте.
– Завтра выступаем в Ермолино. Там к Великому тракту примыкает Малое кольцо, поэтому наше появление ажиотажа не вызовет. Встаём в Ермолино, от него до Мкада тридцать вёрст. Хватит, чтобы быстро добраться, но и ближе подходить не стоит.
Палец Щавеля задержался у критической черты и отодвинулся, словно оттянутый пружиной. Даже на карте старый лучник избегал запомоенной территории.
– Произведём разведку и на месте решим, Литвин, – подвёл он итог совещанию. – Карп, давай считать счета на нашем счету, сколько голов мы вскладчину можем взять. – И брякнул на стол мешочек Едропумедова золота.
* * *
– Вот о чём рассказывал Педрослав, – отрешённо произнёс Щавель. – Как же глубоко всё прогнило…
– Рыл триста, – прикинул Литвин численность копошащихся в земле мужиков.
Конный разъезд новгородской дружины стоял на пригорке по левому берегу Московского канала и наблюдал за строительством насыпи. Шныряли работяги с тачками, грабари кидали лопатами землю. Умельцы с полосатыми рейками замеряли высоту откоса. Подъезжали и разгружались подводы с песком и гравием.
«Нет, не триста, – подумал Щавель. – Кто-то ещё возит, и гравий готовит, да всю эту гурьбу обслуживает, брёвна обтёсывает для шпал. Тут вся тысяча выходит. Это только здесь. Понятно, для чего хану срочно требовались деньги».
В дно обмелевшего канала надёжно упёрлись срубы, изнутри заваленные камнем. Опоры будущего моста ставились на века. Канал перегородили в узком месте, с другого берега заметно вдавался в воду искусственный полуостров, излаженный до Большого Пиндеца и сейчас подновлённый. Когда-то здесь была железная дорога.
«Зло реанимируется медленно, но верно», – подумал Щавель и посмотрел налево, где в туманной мгле темнела стена Мкада. Вся допиндецовая мерзость, не выжженная очистительным пламенем ядерного огня, скопилась там, бурлила, жрала друг дружку, размножалась и мутировала, запуская в тело Святой Руси ядовитые когти, прилежно отсекаемые мечом Великого Новгорода. Но теперь эта дрянь, оплодотворённая техническим гением Железной Орды, дала новый росток. Как обычно, чудовищный и доселе невиданный.
– Идут, значит, работы. По Москве уже прокопали, если за стены выбрались. Сделаем так. – Щавель развернул коня, сотник последовал за ним, дал отмашку дружинникам, поравнялся стремя к стремени. – Возвращайся в Ермолино, пару человек с конями оставь у Долгих прудов. Мы с Жёлудем прошвырнёмся по Химкинским кабакам. Посидим, послушаем, о делах здешних скорбных покалякаем. Если завтра к полудню не будем в Долгопрудном, ищи нас окрест.
Литвин покосился на командира, прищурился:
– Ты бы взял с собой ребят одного-двоих? Надо было их переодеть в гражданское. А то получится, как с вехобитами. Мне светлейший голову снимет, если ты рисковой смертью здесь пропадёшь.
– Пропаду – моя вина, – обронил Щавель. – Твоих ребят переодевать бесполезно. Морды протокольные, их за версту любой босяк выкупит. Мне сейчас надо быть поближе к народу, чтобы можно было до него дотянуться и пощупать за влажное вымя.
– Взял бы хоть Лузгу с собой, у него огнестрела полная сумка.
– С Лузгой только по кабакам и ходить. У него везде где потребление, там злоупотребление. Здесь и сейчас хватит Филиппа. Мне нужно языки развязывать, а не рты затыкать.
– Впервые встречаю боярина, который ходил бы без свиты оружной, – признался Литвин. – Как ты в путь пошёл с парнями, у них ни ума, ни сноровки?
– Жёлудь не дурак, а Михан молод, – молвил Щавель. – Светлейший меня одного призвал, без войска. Куда я с войском в Орду полезу? Зачем без нужды делать из противника врага? Надо добывать информацию, внутренние органы добыть мы завсегда успеем.
– Тебе с войском в Белорецк нельзя, – подумав, согласился Литвин, – а то будет как под Воронежем – трупы до горизонта.
– Да нет, – сказал Щавель. – Пусть лучше моё войско чухну стережёт.
На Лихачёвской дороге, у деревеньки, что разбросаны густо по всему Замкадью, словно конопушки у любительницы солярия, Щавель, Жёлудь и Филипп спешились. Незаметно пошариться в берлоге железнодорожников было, по мнению командира, самым разумным решением. Старый лучник хотел рассмотреть обстановку своими глазами, самому задать к месту наводящие вопросы и услышать ответ своими ушами, сделав своими мозгами выводы. Щавель не любил в важном деле давать оценку с чужих слов. По возможности он предпочитал ходить на разведку сам. Так они взяли Кремль. Князь доверял ему.
Разъезд ускакал, уводя на поводу пустых коней, а троица зашагала обратно на Левобережье, где после трудового дня собирались пропустить чекушку сердитого московские землекопы.
– Конец смены, в рынду бьют, – навострил уши Филипп, обладавший чутким музыкальным слухом. – Мы как раз поспеем, ждать не придётся, пока языки развяжутся, но и заплетаться ещё не начнут.
Бард ошибался. Когда они добрались, возле кабака уже кого-то мутузили, а само заведение было наполнено гулом пьяных голосов.
Жилая застройка Левобережья с высоты птичьего полёта напоминала щепоть подсолнечной шелухи, небрежно брошенной возле грязной нитки насыпи. Наспех сколоченные бараки давали приют рабочему скоту, в продуктовых лавочках быдло затоваривалось в кредит нехитрой снедью поверх пайка, а в кабаке могло прогулять личные вещи или нализаться под запись, но тогда не более четверти литра на рыло. Все постройки были одноэтажные, но уже косые, только бараки срубили длинными, а кабаки квадратными, и возле них слякоть обильно усеивали зубы, черепки и прочие отходы жизнедеятельности активной части трудового класса.
Щавель, Жёлудь и Филипп вошли под чадные своды, отыскали загаженный, но свободный стол посерёдке. Бард поймал за фартук полового, рыжего парня с круглым лицом и узенькими быстрыми глазками, приказал прибрать.
– Кипяточек брать будете? – шустро осведомился парень, сгребая в подол объедки засаленным рукавом.
– Жрать давай! – включил певческий баритон Филипп, от которого башка полового нырнула в плечи. – Выпить принеси. Что у вас есть хорошего?
– Перцовочка донецкая, – протораторил половой. – Деньги покажите.
Помедлив, Щавель выложил на стол горсть медяков, среди которых поблескивали серебряные монеты. Оценив состоятельность клиентов как умеренно среднюю, что полностью соответствовало их поношенной дорожной снаряге и варварскому обличию, половой принял заказ и понёсся на кухню, разгрузив подол в ящик у стены.
Пока готовилась еда, половой принёс бутылку прозрачного стекла, в которой плавал стручок красного перца. Донецкая перцовка на удивление легко проскользнула по пищеводу, оставив во рту жгучий привкус, а в животе разведя пожар, от которого захотелось неистово жрать. Следом половой притаранил миску солёных огурцов и тарелку с ломтями чёрного хлеба, оказавшиеся весьма кстати. Опрокинули ещё по одной, Филипп рассупонил сидор, вытянул на колени гусли, тронул струны, наладил колки.
– Поведаю вам историю, о храбрые мужи, об ораторе с красным галстуком. Спою балладу о Павлике Матросове, который был зачат кулаком и кулаком же был убит. Он прославился тем, что закрыл амбразуру вражеского дота телом своего отца и, представ перед судом, свидетельствовал против всех. О смелом герое хочу рассказать вам! Обличал он прилюдно, и дерзко срывал он покровы. По красному галстуку в нём распознали манагера и тайно, коварно убили. Немало добра натворил он бесстыдно, за что и был прозван в державном народе Нахальным.
Бард нагло откинулся на скамье, перебирая струны, пока на его плечо не легла корявая рука с чёрными потрескавшимися ногтями.
– Ты кого своим поганым ртом мараешь?
Позади Филиппа стоял щуплый молодой человек, то ли рано одряхлевший парень, то ли неповзрослевший мужичок. На узком костистом лице, буром от загара и грязи, сверкали невротическим блеском глаза. Незнакомец был одет в самую настоящую шинель, из толстого серого сукна, с жестяными пуговицами со звездой, без погон, однако самую настоящую. Конечно, не допиндецовую, а новодел, но суть от этого не менялась.
– Чё, порванный шаблон болит? – не испугался бард, тряхнув плечом, чтобы сбросить руку, но парень вцепился, будто клещами.
– Шо ты, сволочь? Щас я тебе поправлю шаблон! – Кулачок взлетел, но не опустился.
– Остынь, – осадил Щавель. – Тебе Нахальный – брат родной? На манагера ты не похож, так зачем за него впрягаешься?
– Я не за Нахального. – Аскетичный борец без возраста потупился под прицельным взглядом старого лучника. – Я думал, вы за меня гутарите. Ну, шо ты на меня вылупился?
– Могу залупиться, но тогда не обессудь, – загасил в зародыше хилый наезд незнакомца Щавель. – Давно шинели не видел. Всё Москву по Большому кольцу обходим, а тут сподобился посетить Первопрестольную. Присаживайся, выпей с нами.
Последние слова, произнесённые уже не ледяным, а просто холодным тоном с некоторым вызовом, оказали поистине волшебное действие.
– Даром не надо твоих подачек, – огрызнулся незнакомец и тут же плюхнул зад на табурет. – Есть чистая кружка? Половой! Половой… урод!
Пока рыжий парень бежал со стаканом, доходяга в шинели развёл кипучую деятельность.
– Меня Павка зовут, – объявил он и, едва дослушав представления новых собутыльников, схватил перцовку. – Донецкая! Родная, факт! Я со Шепетовки родом, а в Москву понаехал по разнарядке. По актировке, врачей путёвке. Мне Комсомол путёвку выписал, двигай, говорит, в Москву учиться, а кулаков раскулачивать у нас молодая смена подросла, факт.
Половой возник у стола, как чёрт из табакерки, с убойным ганджем.
– Вам вместе считать? – брякнул он об столешницу чистым стопарём (Павку здесь знали) и пристально уставился на Щавеля.
– Раздельно. Ещё одну принеси, – так же быстро ответил Щавель.
Половой умёлся. Павка повертел стопарь, разглядывая на свет, быстро налил всем перцовки, поднял тост:
– За встречу! – и опрокинул стопку в пасть, полную гнилых зубов.
Тут же налил ещё:
– Между первой и второй муха не должна пролететь!
– Давно здесь не был, – сухо напомнил о себе Щавель. – Что вы за насыпь делаете, никак Великому тракту конкуренцию хотите составить?
– Конкуренцию, га-га-га! – затрясся от хохота Павка. – Это ты гарно гутаришь, факт. Мы Великому тракту такую конкуренцию составим, что мало не покажется.
Половой притаранил миски, полные горячей хряпы, от неё валил густой капустный дух. Животного ингредиента в стряпню добавить не поскупились, правда, среди кусочков свинины над мясом преобладало сало с колючками неопалённой щетины на толстой разварной шкуре.
Опрокинули под водительством Павки по стопарю и налегли на вкуснейшую хряпу, приготовленную пролетарским кулинаром с большим искусством. Земляные рабочие мало-помалу разговелись, в кабаке стало тесно от немытых тел и пьяного гомона. В воздухе сгустился махорочный дым. Барную стойку осадили алчущие питухи, суя на раздатку казённые жетоны с индивидуальным налоговым номером, а раздатчик шелестел страницами учётной книги, выписывая пропойце суточной кредит и время от времени порыкивая: «В очередь, сукины дети, в очередь!»
– Нет, ты скажи, в чём конкуренция? – склонился Щавель над столом к Павке. – На кой строить на новом месте такую основательную дорогу, когда вокруг наезженных путей полно?
– Это непростая дорога, факт, – пристукнул кулаком Павка от переполнявших его чувств. – О, Валька идёт, сейчас нам всё популярно обскажет. Валя! Валё-ок! – гаркнул во всю хилую мощь чахлых лёгких Павка, схватился за грудь и закашлялся. – Дуй сюда, седай с нами, – прохрипел он, хлопая ладонью по табуретке.
На зов подвалило, волоча ноги, невзрачное существо с серенькими глазками на широком, цвета ржаного теста лице, окружённом венчиком вьющихся сивых волос. Валины руки безвольно болтались вдоль туловища, то ли обессиленные тяжёлой работой, то ли по особенности телосложения, то ли от болезненной слабости. Длинная латаная рубаха висела по-бабьи без пояса, шаровары с пузырями на коленях были заправлены в короткие разбитые сапоги, из носов которых выглядывали в прореху обмотанные портянками ногти больших пальцев.
– Павлин, братуха, – проблеяло существо, роняя на табуретку массивный зад и обшаривая сидящих блеклыми зенками. – Агитируешь за советскую власть?
– Нет, за всю… – выдавил Павка, сглотнул и перевёл дух. – Это Валя, – представил он. – Расскажи товарищам прохожим, что за стройку мы тут развели. Выпьешь с нами? Половой, а половой, принеси стакан, родной.
– Никакого секрета здесь нет, – надтреснутый голос Вали негромко прозвучал в кабачном гуле. – Мы прокладываем Ленинское направление Ленинской Ордена Ленина железной дороги имени Ленина.
Половой принёс стопарь мутного зелёного стекла, залапанный сальными пальцами и, похоже, с прошлого раза немытый.
– Сами мы не местные, – закинул удочку Щавель, наливая всем перцовки. – Сто лет здесь не были. А работы кто ведёт?
– Орден Ленина, – в Валином голосе просквозило недоумение, видимо, дело было настолько само собой разумеющимся, что даже странно, отчего об этом не знали случайные путники.
– А на других направлениях? – с замиранием сердца спросил Щавель, чуя открывающиеся бездны московской обстановки.
– На других направлениях пока никто не ведёт. Другие направления у Желдоральянса в проекте. Материалов нехватка. Как привезут с Урала рельсы, будем прокладывать пути на Рыбинск, может, Клика Статора начнёт тянуть ветку на Харьков. Но раньше Команда Ротора включится в работы на Муромском направлении по обязательствам встречного плана, насыпь проложат, шпалы дадут, а уж рельсы от Великого Мурома сами дойдут на путеукладчике. Сначала от Мурома до Москвы, а потом сразу нам начнут поставки, согласно договору. Вот тогда мы продолжим развитие, потому что мы на Москве по железнодорожному ходу самые первые в Альянсе. У нас, благо, есть для зачина ленинский стратегический запас рельсов, раскупорили тут секретную допиндецовую захоронку.
– В чём суть-то её? – наивно поинтересовался молодой лучник, когда все выпили.
Жёлудь до конца не понимал всех достоинств новаторского мегапроекта и попробовал уяснить в разговоре с человеком сведущим, пусть этот знаток был даже бабой. Пол Вали определить не представлялось возможным, не содрав прелых лантухов. Пушок на щеках и жидкие усики явно не ведали бритвы, да в ней не нуждались, а бугры под рубахой могли оказаться развитыми ожиревшими грудными мышцами. Ничто в рыхлой фигуре и повадках Вали не выдавало гендерной принадлежности. Даже отблеск интереса, время от времени вспыхивающий в унылых буркалах рабочей особи стройотряда Ордена Ленина, можно было трактовать не только как отголоски скрытого чувственного влечения, но и в качестве эха трудового энтузиазма. Строителей Ленинской железной дороги ждала какая-то награда, но в чём заключался профит, Жёлудю не терпелось узнать.
– Грузы возить, людей возить! – похоже, Вале до сих пор не встречалась настолько неграмотная деревенщина. – Не год по реке тянуть, а загрузился, раз, и квас, вот ты в Новгороде. Сел на поезд, и через пару дней ты в Белорецке. Почту возить можно, страна развиваться будет.
– Это понятно, – кивнул Жёлудь. – Тебе-то лично железная дорога что так доставляет?
– Лично мне квартиру дадут. Ордену Ленина за грузоперевозки прибыль, а всем строителям благоустройство. Мы делаем мир лучше, и от этого всем польза.
– Тёмный ты, факт, – улыбнулся Павка, ласково глядя на Жёлудя.
– Тебе понравилось бы, оставайся с нами строить светлое будущее. – Валина лапка осторожно тронула молодого лучника за рукав, а в глазах замерцал маслянистый огонёк.
«Как всё запущено-то, – думал Щавель. – Уже и губернатор в этом участвует, а светлейший ни сном ни духом, что из Великого Мурома скоро поедет паровоз. Полно же наших людей в Муроме и в Проклятой Руси, они должны информировать канцелярию, – за логичным рассуждением пришла мысль совершенно чарующая. – Это что же получается, нарочно князю не докладывают? Он из всех своих приближённых только мне смог довериться?»
– Нельзя нам оставаться строить светлое будущее, – от чистого сердца заявил Щавель. – Нам дальше идти надо, есть дела поважнее. Товарищ-то Ленин как нынче себя чувствует?
– Как всегда, живой! – отрапортовал Павка.
И немедленно налил:
– Предлагаю поднять тост за товарища Ленина!
– Ленина разве не до Большого Пиндеца убили? – ошарашенно спросил Жёлудь.
– Да ты чё? – заржали над наивностью лесного парня московские работяги. – Ленин и сейчас живее всех живых.
– Это тот, которого дева-воительница Фанни Каплан смертельно ранила? – Жёлудь посмотрел на барда, а знаток «Ленинианы» даже лицом не дрогнул, только маленько покивал.
– Он самый, – заверил Павка. – Тёмный ты, парень, факт. Наш Ильич в мавзолее отлежался, а после Большого Пиндеца Орден Ленина его на ноги поставил.
– Так и было, сынок, – подтвердил Щавель, а Филипп сыграл на гуслях поучительную песенку:
Когда был Ленин маленький
С кудрявой головой,
Он бегал в драных валенках
По горке ледяной.
Когда Володя вырос,
То стал таким крутым,
Что бегал в тех же валенках
По Горкам ледяным.
Когда Ульянов умер,
То стал совсем святой.
И лёг он в мавзолее,
Для нас всегда живой.
– Ленин не умер, Ленин фтагн, – вкрадчиво влился в уши голос Вали.
– Ваистену фтагн! – стукнул по столу Павка и добавил: – Факт.
– Эвона как, – пробормотал Жёлудь, а Валины пальцы ласково потрепали его по руке.
– Как тут у вас обстановка с Тёмными Властелинами? – заметив, что работяг после трудового дня окончательно развезло, Щавель отважился копнуть глубже. – Держитесь против Статора?
– Справляемся, – бесхитростно выдал Павка. – Пока у нас есть Дележ, дело Ленина живёт. Орден контролирует Северный округ и кусок Северо-Западного, Мотвил поддерживает мумию ништяками. Статору на Юге ещё с Ротором соревноваться приходится, им обоим не до нас. С востока манагеры подъедают наравне с вагинальными активистами. – Павка скривился и сплюнул.
– А то, я слышал, Бандурину фтагнировали и выпустили из узилища. Теперь она вроде как возвращается в Москву.
– Нехорошо, – проблеяло существо. – Будет война. Это нарушит равновесие.
Павку это не смутило.
– Пока Лелюд доставляет Ленину детей, сила Ордена будет крепнуть.
– Зачем Ленину дети? – не понял Жёлудь.
– Ленин любит детей. В мавзолее им красный галстук повязывают, – подмигнул Павка и погладил Жёлудя по руке, а Валины пальцы чувственно сжали ему колено.
* * *
– Смотри-ка, молодой-молодой, а двух московских пролов не вставая с места запорол, – отдышавшись, одобрительно сказал Филипп.
– Растёт смена. – Щавель убрал стрелу в колчан, но лук на всякий случай продолжал нести в левой. – Жёлудь парень хороший, жизнью не испорченный, поэтому в людях не разбирается.
Жёлудь шёл рядом, насупившись, и громко сопел.
– Но если начинает разбираться, то до косточек, – закончил отец.
– Батя, как же так? – Жёлудь шмыгнул носом. – Они чё, все, что ли, там пидарасы?
– В том или ином роде, – сухо ответил Щавель.
Оглянулись и ускорили шаг, унося ноги от греха подальше. Дорога пошла понизу, барачный посёлок земляных рабочих скрылся за кустами. Виден был только столб дыма, крики стали уже не слышны, и погоня отвязалась, устав ловить стрелы.
– Ма-асква, звонят колокола! – густым баритоном пропел Филипп, будто выступал на сцене Муромского театра, и, взойдя на пригорок, выставил в сторону барачного посёлка кулак с воздетым средним пальцем.
То ли он сигнализировал о чём-то пролетариям, то ли выполнял бардовское приветствие, Жёлудь не знал.