Глядя в пол, Удав сгрёб в кулак нетопыря, посадил на плечо и молча вышел.
Глумливо ухмыляясь, опытные подручные знатного работорговца повязали на шею истощённому колдуну и девке мокрые цветные ленты. Высыхая, они схватывались мёртвым узлом, который не расщеперить ногтями, а можно только срезать. Приметные издалека, ленты позора служили опознавательным знаком слабых рабов, на которых можно было не расходовать кандалы и колодки, ибо они не имели смелости убежать.
– Как имя твоё? – обратился Щавель к грамотной девке.
– Нелимит, – дерзко представилась та.
Девка, казалось, не была напугана или не подавала виду, либо ей не впервой было становиться чьей-то собственностью.
– Подмосквичка?
– Замкадовичи мы, – надменно вздёрнула подбородок девка.
– Вижу, что не из манагеров. Лузга, – подмигнул Щавель, – какое имя ей дадим?
– Индейцы прозвали бы её Покинутая Нора, – рассудил Лузга, пригладив свой полинялый ирокез.
– Пусть так и будет, – постановил Щавель, однако гордая подмосквичка была против.
От её речей знатный работорговец набычился, выпятил пузо, машинально погладил торчащую из-за пазухи рукоять плётки из человечьего волоса.
– Теперь ты раба, а рабу меняют имя. Это древний обычай, – наставительно пробасил Карп. – Так церковь делала с рабами божьими ещё до Большого Пиндеца, и нам сей обычай передала.
– Нелимит. И ниибёт!
– Заприте Покинутую Нору в хлев, а будет ерепениться, наденьте на неё кандалы, – приказал Щавель раболовам.
Конвойники схватили под микитки и утащили упирающуюся девку на двор.
– Из неё ещё вольный дух не вышел, – растолковал Карп. – Наденем на неё ошейник смирения. Посидит на цепи, проникнется почтением к рабскому ходу и примет его как должное.
– Ты знаешь ход, тебе и плётку в руки.
Щавель переключил внимание на колдуна, скрючившегося за столом. Измождённый гад положил локти на смятую «Московскую правду», источник его беды, теребил свежеповязанный галстук и рассматривал своего нового хозяина умными чёрными глазами.
– Как зовут тебя?
– Тибурон, – быстро ответил колдун.
– Ты раб мне, теперь у тебя будет другое имя. Как мы его назовём, Лузга?
Оружейный мастер хмыкнул в кулак, утёр соплю, подновил ирокез:
– Тавот – погоняло для него самое козырное.
– Ты слышал, Тавот? – спросил Щавель.
– Слышал, – немедленно откликнулся тот.
– Тебе лет сколько?
– Сорок скоро будет.
– Не будет, – равнодушно известил Щавель. – Если сейчас не начнёшь ходить своими ногами, а не только под себя, до сорока не доживёшь сегодня к ночи.
– Понял, – сразу же сказал колдун, не успел хозяин закончить.
– Всё понял? – удивился Щавель.
– Всё понял.
– Тогда встань и иди.
Колдун с заметным усилием отжался от стола, оторвал седалище от скамейки, сделал неуверенный шаг, другой.
– Смелее, – приободрил Щавель. – Теперь тебя на руках носить срать никто не будет.
Тавот пошатнулся:
– Ты знаешь?
– Как на ладони дела твои, – Щавель пристально смотрел ему в глаза, и колдун быстро отвёл зенки, не сдюжил.
– Да, господин, – пробормотал он. – Ты стоишь выше меня и потому взору твоему открыты все секреты.
– Шевели поршнями, Тавот, – оборвал его Лузга, стараясь не поддаваться лести коварного колдуна. – Мы ещё не видели, как ты ходишь.
– Я… смогу, – колдун оторвался от опоры, побрёл к двери, тяжело переставляя ноги, колени его дрожали.
– Сможешь, – подтвердил Щавель и приказал обознику: – Найди ему место в чулане. Дверь не запирай, не убежит. Ведро помойное поставь и кинь соломы. Будет жить там до отъезда.
– Спасибо, господин, – смиренно пробормотал Тавот с искренней признательностью, должно быть, рассчитывал на цепь в хлеву рядом с девкой. – Сладких тебе снов!
– Заклеймим их завтра, – постановил Щавель, когда воины вернулись за стол. – Сейчас, в самом деле, не мешало бы отбиться.
Лузга зыркнул на него и прищурился, но промолчал.
Щавель перешёл к делам насущным:
– Карп, что у нас на завтра?
– Похороны.
Глава семнадцатая,
в которой хоронят павших, Удав получает право на поединок, а Святая Русь – ужас и разорение
Щавель взобрался на кучу земли.
– Вчера был тяжёлый день утраты, сегодня день прощания, – перед ним разверзлась яма, за ней стола толпа, впереди дружинники, позади обыватели, слетевшиеся поглазеть на похороны, как мухи на добро. – Я скорблю вместе с вами, – командирский голос долетал до задних рядов. – Мы потеряли восьмерых. Восемь наших братьев лежат здесь перед нами. Пидарасы с Селигера коварно ударили в спину. Но мы отомстили за наших павших! Вчера мы воздали врагу трикрат! И пусть убитые «медвежата», – он набрал в грудь воздуха, – станут жертвой отмщения. Пусть они будут рабами наших братьев вечно! Даёшь!
– Даёшь! – заорали дружинники. – Даё-оошь!!!
Павших новгородцев уложили в братскую могилу, вырытую на новом кладбище, возле склепа Даздрапермы Бандуриной. Городской глава воспользовался случаем основать погост, ибо старый был изрядно тесен обитавшим там покойникам. В ноги дружинникам свалили трупы «медвежат», повязав им на шею позорные рабские галстуки.
Когда над погребением вырос холм, заботливо обложенный дёрном, солнце покатилось по нисходящей, а перепачканные землёй могильщики дозрели до поминальной тризны. В «Эльфе и Петрове» сдвинули воедино столы, накрыли, как подобает воинам, и принялись алкать, славя павших. Рекой лилось пиво и нажористая брага, на деревянных блюдах исходило паром отменное хрючилово. К дальнему концу то и дело подсаживались лихославльцы помянуть новгородских дружинников. Даже рабам выделили отдельный маленький стол у дверей, за который то и дело подсаживались забредавшие опрокинуть чарку проходимцы.
Из последних задержался наособицу молодой грек с курчавыми золотистыми волосами пасхального ангела и узким хитроватым лицом похотливого фавна. Грек оживлённо тёр за некие темы с Тавотом, а порабощённый колдун не менее словоохотливо поддерживал разговор, видимо найдя собеседника равного по масти.
Когда Щавель проходил мимо них, возвращаясь из уборной, грек вертляво поднялся, заступил дорогу, не агрессивно, а как бы угодливо и с уважухой, глядя с живым интересом, как шведский мудрец на необычное насекомое, но в то же время слегка жалостливо и отчасти с презрением:
– Разговор есть, боярин, удели минутку внимания.
– Говори.
– Я аспирант кафедры этнографии исторического факультета Афинского университета, – выпалил на своём языке грек и снисходительно пояснил: – Собиратель историй.
– Как зовут тебя?
– Эврипидор, – объявил грек, сделав особое ударение на последнем слоге, видать, был учён, и тут же добавил: – Но можно звать попросту Эврипид.
– Слушаю тебя.
– Ты вчера обратил в рабство этого достойного человека и его спутницу.
– Они были иждивенцами какого-то отморозка, которого я поверг в честной схватке, – снизошёл Щавель до заморского гостя. – Я победил и забрал его имущество себе. Таково моё право, данное мне светлейшим князем Великого Новгорода.
– Ты ещё не заклеймил их. Молю тебя, дай им свободу. Отпусти хотя бы Тибурона.
– Освобождать рабов значит освобождать зло. Ради чего я должен делать это бесплатно?
– У меня нет денег, чтобы выкупить раба, но, уверяю, Тибурон принесёт миру гораздо больше пользы, если останется вольным человеком, независимым в своих речах и поступках. Лишая его свободы, ты лишаешь мир добра и умножаешь зло.
– Лишая мир добра, я умножаю зло? – удивился Щавель.
– Именно так, – грек чисто говорил по-русски, но многого не понимал. – В этом лесном краю, где смерть и невежество часто шагают рядом, люди бегут от вершин мудрости в тленное болото скотства. Между тем прямая обязанность достойных людей удобрять мир своими делами.
«Замолчишь ты или нет?» – подумал Щавель.
– Если бы ты только знал, варвар, с каким светочем знаний тебе выпало счастье жить в одну эпоху! – говорил меж тем Эврипидор. – Подобные умы приходят раз в пятьсот лет, чтобы оправдать существование мира. И такого человека ты, дремучий дикарь, держишь на цепи, всячески истязая! Моли же своих Богов, чтобы тебе никогда…
Грек не договорил. Зубы лязгнули, и мир перевернулся. Когда Эврипидор пришёл в сознание, перед глазами был потолок харчевни.
– Почему ты называешь меня варваром? – Щавель потирал кулак, бесстрастно взирая на копошащегося у ног грека.
– Прости, боярин, хмель в голове… Бес меня попутал. Я, наверное, злоупотребил твоим гостеприимством. Позволь, я уйду, – заскулил грек, но был придавлен сапогом.
– Никуда ты не пойдёшь, – безразлично проговорил Щавель. – Карп! Десять плетей этому пидору.
– Эврипидо́ру, – по привычке поправил грек и только потом осознал гнетущую несвоевременность коррекций.
– Этому пидору, – повторил Щавель. – Сразу видно, что твой народ не только поколениями воспевал телесную красоту, но и старался облагородить дарованное природой, – заметил командир и бросил подошедшим подручным Карпа: – Выпороть его прилюдно. Так, чтобы москвичам видно было.
Борзого грека вздёрнули под микитки и выволокли на улицу, где при скоплении праздных лихославльцев привязали за руки к кладбищенской ограде напротив постоялого двора «Петя и волк».
– Ну-ка, почтенный Карп, яви мастерство честному народу, – Щавель подал работорговцу специально принесённый из обоза бич толстой воловьей кожи. – И доброму люду, – процедил командир в сторону скопившихся у ворот постоялого двора москвичей.
Карп размотал бич, пустил змеёй возле ног, тряхнул плечами. Длинный, сужающийся к концу ремень как живой взвился в воздух и опустился на спину Эврипидора.
Аспирант взвизгнул и заголосил.
– Так, – со значением кивнул работорговец и изготовился для следующего удара, как на всю улицу разнеслось раскатистое:
– Стой!
Распихивая постояльцев «Пети и волка», из толпы выбрался Удав Отморозок, неся на плече летучую мышь, а за спиной длинный меч с бронзовой круглой гардой и оплетённой кожею рукоятью.
– Останови казнь, боярин, – обратился он к Щавелю.
– Это не казнь, а справедливая правка яркой личности, не умеющей следить за своей метлой, – объяснил Щавель и кивнул.
Бич взлетел и опустился с потягом. Эврипидор заблажил как потерпевший. На скулах Удава заиграли желваки. По лицу его, как в открытой книге, читалось, что кнутов он не любит. И когда под кнутом кричат – тоже. Зато лихославльским зевакам устроенный балаган очень нравился.
– Ты чтишь правду, боярин? – зашёл с козырей Удав, которому было невыносимо смотреть на экзекуцию.
Щавель догадался, к чему он клонит, и едва заметно усмехнулся.
– Чту. Правда – это то, что выгодно мне. Остальное неправда.
– Есть две правды, боярин, твоя и моя. Ты по-своему прав, а по-моему – нет. Отпусти Эврипидора.
– Правда без поддержки физической силы своей силы не имеет, – изрёк Щавель больше для народа, навострившего уши, чем для Удава, который и так понимал всё. – Готов ли ты отстоять свою правду сам или выставишь взамен себя бойца?
– Сам справлюсь, – буркнул Удав, явно испытывающий денежные затруднения для найма правдорубца. – Кто пойдёт против меня, боярин, может быть, твой палач?
Щавель вопросительно посмотрел на Карпа, желает ли он принять вызов. Распухшая рожа работорговца расплылась в вурдалачьей ухмылке.
– Почтеннейший Карп будет биться против тебя за правду, – постановил Щавель и обратился к толпе: – Не гибели человеков мы ищем, а лишь вразумления. Бой будет без колющего и рубящего оружия. Получая право на поединок, Удав Отморозок, ты готов сделаться рабом почтеннейшего Карпа, если проиграешь?
– Готов, – подождав, когда прозвучит озабоченный писк нетопыря возле уха, ответил Удав. – А ты, боярин, скажи пред всем народом, отдашь ли мне грека Эврипидора, если я побью твоего бойца?
– Отдам, – зычно ответил Щавель. – Победи и твори над ним всё, что пожелаешь.
Удав распустил перевязь меча, протянул свой двуручник подскочившему ходе из московского каравана.
– Возьми, Ли Си Цын, сохрани, пока я не вернусь, – сурово напутствовал он и добавил, чтобы все слышали: – Это катана Мураками, вышедшая из-под молота самого господина Сакаи. Вещь ручной работы, цены немалой.
Похваставшись, Отморозок встал посреди улицы. Карп свернул бич в кольцо и вышел для поединка.
– Звелюску-то? – сунулся ходя, неуверенно протянув руку к плечу Удава, но нетопырь так громко щёлкнул зубами, что китаец отдёрнул ладонь.
– Пшёл вон, – бросил Удав. – Тебе только доверь зверюшку, ты из неё шашлык сразу сделаешь, скотина немытая. Нунчаки дай.
– Нунтяку холосо, – верный Ли Си Цын торопливо выдернул из-за пазухи китайские палочки и под смех толпы ретировался к воротам постоялого двора.
– Когда встречаются две правды, побеждает сильнейшая. – Щавель воздел длани, словно призывая обратить внимание на бой небесные высшие силы, и скомандовал: – Начали!
Они сошлись, как шторм и камень. Удав снова применил секретное боевое искусство кир-канакан в самой редкой его разновидности, с китайскими драчными палочками. Махнул, выпуская одну на волю, резко вниз, между ног, вздёрнул вверх, едва не задев прижавшегося к шее нетопыря, перехватил другой рукой из-под мышки и закрутил с такой скоростью, что палки превратились в размытый, туманный щит. Нунчаки выписывали в воздухе круги и восьмёрки. Комбинация называлась «Прапор-вентилятор». Неуловимое глазом мельтешение палок приобретало безудержный напор. Ещё миг, и пойдёт сокрушительная волна, недаром кир-канакан назывался волновым боем. И тайным, потому что волны никто ни разу не видел. Отморозок чувствовал, что звереет. Он понимал, что сейчас опять сделает глупость, но ноги сами несли его вперёд, навстречу распустившему бич работорговцу. В непростой и богатой биографии Удава бывало, что надсмотрщик выходил на поединок с крепким рабом, не имея иного оружия, кроме кнута. По законам Уральских гор, где Удав много лет добывал самоцветы, очко проигравшего переходило в распоряжение зрительного зала.
Если бы работорговец был пьян, он присмотрелся бы к лицу поединщика и удрал без оглядки, но Карп ещё не успел налакаться и трезво оценил ситуацию. Он расхохотался и стегнул Отморозка бичом. Гранёный конец ремня оплёл бедро Удава, разорвал портки на заднице, оставив на ягодице алую метку. Отморозок упал, но тут же вскочил и с удвоенной быстротой замахал палочками. Нетопырь гневно пищал, болтаясь в волосах. Ему явно не по душе пришлась такая круговерть. Удав провёл обманный нырок «Министр обороны подхватывает табуретку» и выпрыгнул высоко вверх, пропуская стегнувший по ногам бич. Он обрушился на работорговца, как десант на голову вехобитов, молотя ненавистного палача градом ударов. Карп закрылся шуйцей и отступил. Левая рука Отморозка мёртвой хваткой стиснула кнутовище, в то время как правая продолжала молотить жатву гнева по хлебалу противника. Пластырь слетел, из раны хлынула кровь. Карп зарычал, как туберкулёзный медведь, перехватил нунчаки и влепил Отморозку в переносицу лбом крепкого бычка. Удав поплыл, но бич не выпустил. Карп рванул на себя нунчаки, однако Отморозок вцепился в них как клещ и больно пнул противника в голень. Карп разжал руки, толкнул со всей силы Удава в грудь. Работорговец был столь грузен и могуч, что защитник угнетённых отлетел на несколько шагов.
Отморозок помотал головой. Из ноздрей по усам и бороде текла юшка. Он оторопело посмотрел на нунчаки в одной руке и бич в другой, словно решая перевооружиться, но потом бросил бич и снова включил свой китайский вентилятор.
Кажется, Карп так и не понял, что едва не погиб. Вместо осознания смертоносного искусства волнового боя кир-канакан, при виде которого любому следует бежать и бояться, он вытащил из-за пазухи короткую плётку из человечьего волоса и стегнул по воздуху в сторону Удава. Отморозка словно тараном сшибло на землю. Он грянулся навзничь и закатил глаза, задрав бороду к небу. Птица Гру, обеспокоенно скрежеща, копошилась у него в волосах, выпутывая когти и крылья.
– Победа! – объявил во всеуслышание Щавель. – Победа! Моя правда победила в честном бою. Почтеннейший Карп одержал верх. По договору поверженный Удав Отморозок становится его рабом, получит на тело клеймо владельца и может быть продан или убит по усмотрению хозяина. Высший суд свершился!
Лихославльцы загалдели, обсуждая зрелище. Не каждый год бывает такая потеха, когда не только подерутся пьяные караванщки, а по результатам соревнования незадачливый лох попадёт в кабалу навечно. Будет о чём вспоминать долгими зимними вечерами!
Не обращая внимания на текущую из раны кровь, знатный работорговец поднял бич и отстегал Эврипидора. После драки удары утратили заслуженную силу, но грек всё равно сопровождал их поросячьим визгом и бабьими стенаниями, преизрядно веселя народ. Так в городском театре Великого Мурома играют после спектакля комическую пьеску под разъезд экипажей. Расходящийся люд не видел, как Удава вздёрнули под микитки умелые раболовы и поставили пред лицом Карпа. Нетопырь выпутался из волос, переполз на плечо Отморозка и скороговоркой настойчиво скрежетал, для убедительности махая крылом. С постоялого двора подтянулись московские, как бы невзначай прихватившие оружие. Привели с собой мутанта. Он был выше на голову даже рослого Удава и при этом стать имел кряжистую, будто Создатель выломал Буратину из комля древнего дуба и для позора оживил. Единственный глаз, который размещался у мутанта среди лба, смотрел твёрдо, не мигаючи.
«У него дубина прямо чёртова палица, – подумал Лузга. – Такой дай по жбану – жбан отломится».
– Прими за меня выкуп, – слова будто выползали изо рта Удава. – Возьми катану Мураками. Она с допиндецовых времён, последняя такая осталась.
– Не хочешь в рабство? – Карп выпятил живот и посмотрел на Отморозка как на добро. На говорящее добро.
Удав поперхнулся. Схватился за ушибленную грудь, закашлялся, зажимая рот. Посмотрел на ладонь. Ладонь была в брызгах крови.
– Возьми меч, – повторил он. – Ли Си Цын, давай сюда катану.
Карп взял у ходи узкий восточный двуручник. Вытянул из ножен. Краем глаза оценил сплочённость подвергшихся разбойничьему нападению подмосквичей, написанную на их лицах готовность постоять за своих и горсть измотанных новгородцев с другой стороны.
– Беру, – надменно выкатил Карп изо рта булыжник решения. – Вы стоите друг друга. Тебя, каторжник, ещё стеречь надо, кормить, а меч бросил на телегу, он едет себе, есть не просит. Хлопот меньше.
Работорговец двинулся в «Эльф и Петров», миновав Удава как пустое место. Щавель залюбовался, как расступается перед ним народ, будто шуга перед кораблём на хорошем ходу, такую работорговец гнал знатную волну властности.
Карп важно заплыл в кабак, оставленный под надзором парней. Поймал обеспокоенный взгляд Тибурона, устремлённый на меч.
– Волнуешься за своего дружка? – строго спросил Карп. – И правильно. Подвёл его под молотки Эвригей.
– Эврипидор, – машинально поправил колдун, перенявший от грека эту пагубную привычку.
– Эврипидору я тоже надрал задницу, – мрачно сообщил работорговец. – И Отморозку твоему здорово досталось.
– Он цел? – быстро, но деликатно спросил Тибурон.
– Если бы… – Карп угрюмо отвернул своё раздутое жало и поднялся в нумера, больше не проронив ни единого слова.
Поминали павших соратников допоздна, попутно славя новую победу Карпа. Парни, которым Щавель наказал держаться трезвыми, растаскивали назюзюкавшихся дружинников по матрасам. Хозяин выделил им обширную общую залу, в которой обычно дрыхли возчики. На ночь постоялый двор заперли, воинство объял греческий демон Морфей, обычно изображаемый на иконах лысым чёрным человеком в тёмном пенсне и длинном кожаном плаще. Жёлудь устроился на лежаке рядом с обозниками и слушал вполуха, как пьяненький Филипп подбирает на гуслях аккорды, сочиняя при этом сказ на актуальную тему:
– У холуя из рода Серых Сов Мажордома Снегиря было три сына – Квазимодо Зяблик, Крохобор Зимородок и Удав Отморозок. Двое умных, а третьим командовала сидящая возле уха летучая мышь…
Жёлудь заснул.
* * *
Михан ворочался. Из головы не шло, что прямо сейчас в конюшне на цепи сидит девка. Одна-одинёшенька, и заступиться за неё некому. Молодецкая удаль взяла своё. Парень тихонько обулся, прокрался по скрипучим половицам к чёрному ходу. Фишка отсутствовала, засов был отодвинут.
«Что ж такое делается! – после налёта «медвежат» парню в голову прийти не могло отлучиться с поста даже по сильной нужде, не найдя замену. – Самовольно оставил или… выманили?!»
Михан вытянул отцовский обвалочный нож, приготовился бить и осторожно толкнул дверь. Она отворилась, легонько скрипнув. Остатки сна слетели, будто дунул ладожский шторм. Михан осмотрел пустой двор, выскользнул наружу, огляделся, прислушался. Не хотелось вспугнуть на толчке дружинника и получить в башку метко пущенную булаву. Но неожиданностями сегодня ратников встревожить было трудно. Из конюшни доносилась возня и озабоченные голоса, мужской и женский. В тени возле приоткрытой конюшенной воротины Михан различил замершую фигуру. Судя по сутулости и общей задохлости, Лузга.
Михан аж дышать перестал, притаился, как брокер на пике дневного спада, до того ему хотелось узнать ночные тайны постоялого двора, и не прогадал. Лузга отлип от стены, шагнул в конюшню, держа наотлёте что-то длинное, то ли обрез, то ли трофейный пистоль. Михан бросил в чехол обвалочный нож и пружинистым шагом, перекатываясь с пятки на носок, подскочил к конюшне. Сунулся внутрь. Пахнуло лошадьми. В дальнем конце теплился огонёк коптилки и доносились размеренные девичьи стоны, переходящие в женские. Туда-то и направлялся Лузга.
Из прохода между денниками удалось разглядеть копну сена и копошащиеся тени над ней.
– Третьим буду? – Лузга подкрался к сену вплотную.
– Вторым будешь, – разобрал Михан ответ Скворца. – Одного я уже послал.
– Тогда после тебя, – не сдавался Лузга. – Я человек не гордый, ношу ношенное, иму брошенное.
– Старый, – пропыхтел Скворец, – шёл бы ты в место постоянной дислокации.
Тёмная фигура подняла продолговатый предмет. Стукнул кремень о сталь, зашипело, взвилось пороховое пламя на полке, блеснуло из ствола, бахнул выстрел. Заржали и заметались кони.
– С дуба рухнул?! – разъярился Скворец.
– Что, не вышло у тебя издевки? – едко спросил ружейный мастер, взводя второй курок.
– Из девки? Нет, не вышло.
– Во, давай её тогда, пока тёпленькая.
– Отвали, не мешай.
С шутками и прибаутками, под прицелом стволов Скворец закончил дело.
Как заворожённый, Михан подходил всё ближе и ближе, пока из пустого денника не ударил густой чесночно-пивной перегар. В отсвете коптилки оловянным блеском маякнули хмельные глаза. Это был ужратый, но ещё самоходный бард Филипп.
* * *
Утром Щавель построил во дворе своё войско. Ночной переполох не дал выспаться, и настроение у командира было морозное. Знатный работорговец возвышался рядом. Треснувшую пополам после вчерашней драки рожу стягивали грубые нитки стежков, наложенные в больнице Альбертом Калужским. Швы делали Карпа похожим на залатанную тряпичную куклу, которой игралась на своём уютном чердачке Анечка Франкенштейн.
– Лузга, выйди из строя и повернись к товарищам лицом.
Лузга вознамерился осклабиться и сказать что-то едкое, но вовремя спохватился и беспрекословно вышел на пять шагов.
– Рабы, – отчеканил Щавель, – это не только полезное в хозяйстве тело, но и рыночный товар. Даже если они не были куплены, а взяты с боя или наловлены на раздолье, всё равно имеют цену. Карп, сколько стоила Покинутая Нора?
– Девка, однако, не мужик. Здоровая, но не сексапильная. Двадцать лет, в самом соку, на ней ещё пахать и пахать, вдобавок грамотная, но с норовом, однако в побеге ещё не замечена, – сложил все плюсы и минусы работорговец и выдал кассовый чек: – Полторы тысячи рублей можно запросить, если на торги в Великом Муроме выставить.
Так Щавель и объявил:
– За уничтожение принадлежащего мне имущества будешь должен как земля колхозу, – обернулся к Лузге и добавил: – Полторы тысячи рублей, понял?
– Понял.
Командир тянул дисциплинарную паузу, поочерёдно вглядываясь в каждого бойца. Никто не выдерживал его взгляд, отводили глаза либо смотрели мимо.
– У всякого деяния, как у монетки, есть и другая сторона. Одна из добра, вторая из золота. Так и здесь. Девка в обозе была лишней. Пока до Мурома доехали бы, из-за неё бы всё войско передралось. Поэтому, – командирский голос Щавеля зазвучал торжественно, – за инициативные действия по поддержанию воинской дисциплины и профилактике венерических заболеваний в отряде объявляю Лузге благодарность!
– Служу России!
– Встать в строй.
Лузга гордо тряхнул гребнем и занял место на левом фланге возле Филиппа.
– Инициатива наказуема. Хоронить девку будешь сам.
Сопроводив оценку морального состояния подразделения добрым напутствием, Щавель закончил развод и отправился улаживать вопрос с похоронами в городскую администрацию.
Городничий принял командира новгородского отряда с подобострастием, и было отчего: Озёрный Край напал на владения светлейшего князя. Немногочисленное, но хорошо вооружённое войско, усиленное полусотней «медвежат», заняло Вышний Волочёк. Подвезли во вьюках пулемёты, установили на ключевых перекрёстках и устроили в городе резню. С водяного директора живьём содрали кожу и распяли на воротах покойного ростовщика. По церковным книгам выявили должников, вернувших на раздаче имущество, и сожгли в амбаре.
Население сейчас грабят, Волочёк горит, стража перебита или разбежалась. Весть об этом в Лихославль принесли беженцы.
– Беженцев сели в одном месте, – распорядился Щавель. – Сколько у тебя городовых?
Стражи набралась неполная дюжина, да и от тех толку оказалось шиш. Драку в кабаке разнять да вора в базарный день покрутить, на это были горазды, но для уличных боёв в строю, тем более с огнестрелом, не годились. Многие калаш-то в руках держали только на присяге.
Вызванный на совещание начальник стражи доложил, что оружия огнестрельного в наличии имеется четыре единицы – револьвер системы «Удар», допиндецовый, с патронами, «калаш» присяжный, рассверленный, без патронов, и два фитильных ружья, изъятых в прошлом годе у доходивших на больничке купцов с расстрелянного каравана. В настоящий момент личный состав навешивает в участке бронированные ставни и готовится держать оборону.
– Согласно плану «Крепость», – закончил он.
– К беженцам охрану приставь, чтобы не разбежались. Я их потом допрошу, – Щавель поднялся. – Занимайтесь по плану «Крепость». Если будете сидеть в участке и в бой не ввязываться, селигерские вас не тронут. Им мы нужны. Это если вообще до Лихославля доберутся, – утешил Щавель сбледнувшего с лица городничего и как бы невзначай добавил: – Отправь холопов могилу на кладбище вырыть. Московская рабыня нынче ночью преставилась, надо похоронить.
– Ох, горюшко, – покорно вздохнул городничий. – Что ж они всё дохнут-то? Как понадобится копыта отбросить, так у нас, словно тут мёдом намазано.
– Из-за Бандуриной, ты сам знаешь, из-за чего, – сказал Щавель.
– Так ведь убежала она, а народ всё дохнет.
– Значит, судьба у города такой. Лихославль вроде тихий городок, а на самом деле лихой.
– Славен своим лихом, потому так и прозывается, – признал городничий. – Сделаем всё, как скажешь, боярин. Только бы ты войско своё увёл куда-нибудь, а? Христом Богом прошу. Жили тихо, а как вы появились, сразу забурлило всё, и новое кладбище открывать пришлось.
– Уйдём, только одного раненого вам на лечение оставим, – заверил Щавель. – Смотри, селигерским не сдай. Князь за своего дружинника с тебя голову снимет.
На обратном пути командир завернул в больницу и застал там пришедших на перевязку ратников, которых лихославльский лепила пользовал совместно с Альбертом Калужским. «Куда им воевать, – стиснул зубы Щавель. – Надо отступать, избегая столкновений, и отсиживаться до прихода подкрепления». Он заглянул в палату, где под опиатным дурманом пребывал боец с отрубленной рукой, и, возвратившись на постоялый двор, созвал Лузгу, Сверчка и Карпа в свой нумер.
– Литвину сюда неделю ехать, – рассудил Сверчок, выслушав новости. – Если он вчера из Новгорода выступил, дня через четыре будет в Вышнем Волочке, к тому времени селигерские оттуда уйдут. Сил у них мало, не будут они дожидаться возмездия. Вернутся на Селигер, а Недрищев с князем замириться попробует.
– На нас ведь напали, – возразил Лузга. – Приехали освобождать Даздраперму Бандурину, а тут мы нарисовались. Могут опять наехать. Казачий стос – визитная карточка «медвежат».
– Это «медвежата», они безбашенные. Хотели спящих перерезать, но всё сложилось иначе. Благодаря тонкому слуху командира Щавеля, – добавил Сверчок. – На полноценную войну у Озёрного Края сил и средств не хватит. Пулемёты на Селигере есть в количестве четырёх штук. Может, у них и «калаши» водятся, но патронов извечный дефицит. «Медвежата» с одним кремнёвым ружьём на десятку воюют, а ведь это золотая сотня Недрищева. К тому же половину мы вывели из строя. Осталась боеспособная полусотня и сотни две отмобилизованного войска, которое представляет собой рыбаков с копьями и луками.
– Светлейший князь раздавит Озёрный Край даже без помощи огнестрела, – подвёл итог Щавель. – Заодно воевода Хват проверит боевую слаженность подразделений своего сборного войска.