Щадя Лузгу, он сдерживал прыть, но тот даже налегке ныл и отставал от привыкших к пешедралу лучников:
– Куда вы шпарите без атаса?
– На старую поварню, – бросил Щавель. – Осмотреться там надо, засидку сделать и до рассвета обернуться, – покосился на сына: – Ты узнал, где она находится?
– Да, батя. За выселками, что у Льнозавода, по тропе в лес. Там у прудов, где раньше лён мочили, давно всё запущено. Я подходы разведал. Нормально можно устроиться.
– Огоньки видал?
– Видал, батя, – вздохнул Жёлудь. – Дюже поганые.
– Будем гасить, – сказал Щавель.
Улицы Вышнего Волочка после отправки речного каравана преобразились, сделались чище и как будто светлее. Уплывшая на ладьях сволочь унесла с собой серый налёт порочной мерзости, которую привносят в город массы людей с богатым жизненным опытом. А может, просто меньше стало попов, да вышибалы в чёрных кафтанах повывелись. Тверёзые мужички ловко мастрячили кровли на пристройках, бабы шныряли с корзинами на базар и взад, ихние детишки разом обрели весёлый, ухоженный вид. Двигаясь тротуарами, Жёлудь зырил по сторонам и не уставал удивляться всеобщему преображению, случившемуся, стоило бате волевым решением раздавить насосавшегося паука. Об углах улиц Парижской Коммуны и Вольфрама Зиверса на гранитном постаменте красовалась ещё одна культурная ценность литого чугуна, воздвигнутая на городское благо щедрым ростовщиком. На фоне избушек родного поместья, за которыми громоздилась буровая вышка, кучерявый гений в сюртучке шаловливо присел на вертикальный столбик. «Сегодня с божией помощью отымел керн. Ас Пушкин», – хвастался золотыми буквами блудливый ас. Жёлудя передёрнуло. Памятники, которыми украшал город покойный Едропумед, отчего-то не облагораживали окрестности, как, например, эльфийские скульптуры Мандельштама и Цветаевой в Тихвине, а привносили явственно ощутимую душевную пакость.
– И это наше всьо? – Лузга харкнул на постамент, гневно тряхнул ирокезом, сунул руки в карманы.
– Какая культура, такие кумиры, – обронил Щавель.
– Это ж надо придумать. Того, кто это ставил, самого бы на кол.
– Того, кто это ставил, уже черви едят, – напомнил старый лучник.
– А, ну да! Вот же урод был, пидорас его понюхал, – Лузга стрельнул глазами в сторону Жёлудя, сдержался, помолчал, добавил в его сторону: – Едропумед христианином был. Теперь, по ихнему согласию, за самоубийство в аду горит. Ну, да по вере воздастся.
– Как бы, – сказал Щавель.
– А чего там такое в кабинете ростовщика вышло, батя? – Жёлудь всё не решался как следует выведать о кончине Едропумеда. Подкатывал несколько раз с расспросами, но отец отмалчивался.
– Разговор вышел, – сказал Щавель. – По факту, Едропумед не вынес тяготы вины, достал незаконно хранимый огнестрел и вынес себе мозги.
– И чего? – эту версию Жёлудь уже слыхал.
– Завтра двинемся в путь. Впереди Москва.
– Боязно, батя, – признался парень.
– Ленина бояться – в Москву не соваться. Что теперь, через Рыбинск на восток ходить?
– Эх. Да всё равно не по себе.
– Есть такая профессия – Родину зачищать, – отрубил командир. – От шпионов, от ереси, от повального пьянства и всякого иного внутреннего врага, подрывающего безопасность государства. Быстро и аккуратно, как опытный ветеринар помогает плохому танцору. Кто не прав, кто против нас, тот пусть думает о вечном.
– А как правого отличить и не ошибиться?
– Слушай сердце, оно не обманет. Сердце напомнит, но думай всегда головой и поступай по рассудку. Чему я тебя учил? Не предавай, своих не бросай, спрашивай за беспредел и косяки, не лги ради выгоды.
– Помню, батя, – сказал Жёлудь.
– Как просто всё у тебя, – усмехнулся Лузга.
– Правда всегда проста и понятна, потому она и правда, что прямая, и видно по ней сразу всё. С правдой жить куда лучше, чем жить не по лжи, как эльфы, или ради эффективности, как манагеры.
– А вот Филипп говорит, что тот, кто первый увидел трещину в стене четвёртого блока, того и радиация, – вставил парень. – Мол, изловчиться надо в жизни и успеть ухватить прежде ближнего, в том заключается доблесть быстроты ума и телесного проворства.
– Не слушай всякую сволочь, – Щавеля достала ядовитая стрела барда, пущенная гадом издалека в душу командира, дабы через родного сына отмстить за причинённые унижения. – Нам ещё далеко идти вместе, многое придётся перенести, и сам повидаешь всякое. Его, вон, слушай, как меня, – кивнул он на Лузгу. – Князя слушай, если придётся. Больше никому не верь.
– А маму? А братьев?
– Живи своим умом, – одёрнул, как отрезал, Щавель. Пора было окончательно отделять младшего от семьи, иначе никогда не повзрослеет. – Твоя жизнь, значит, и ответственность твоя. Сам решай, как поступить. У тебя есть право выбора, и тебе ещё не раз крепко придётся подумать, куда и с кем пойти.
– А ты когда самый большой выбор делал, батя? – понял Жёлудь, что наступил редкий момент откровенного разговора, на который почти никогда не расчувствовался отец.
– Было такое, сынок, давно, когда мы нашу Родину спасали от нашего правительства.
Лузга оскалился полной пастью гнилых зубов.
– И что было потом?
– Потом любезный Лучезавр стал светлейшим князем, а ближних своих сделал боярами. Посадил их новгородскими землями управлять.
– А тебя в Тихвин?
– Кто-то должен эльфов стеречь и за шведами присматривать. Там передний край, как в Ульяновске перед заставами Орды. Если что, первый удар по нам. Мы тоже на острие. Первыми ударим, если что.
– А что может быть?
– Князь может начать войну против шведского королевства. Или против Орды. Как светлейший скажет, так и будет, а мы должны приказ выполнять.
– Да, батя, – кивнул Жёлудь. – В лесу шведам с нами не сладить, на воде разве что. Как с воды в лес сунутся, так и края им.
– Верно мыслишь, – поощрительно сказал Щавель и мягко ткнул в плечо Лузгу: – А ты что думаешь?
– Вопрос не по окладу, командир. Моё дело в оружейке сидеть и стволы чинить. По лесу вы сами бегайте. Угораздило же меня подписаться на этот мутный поход в Белорецк!
Лузга помотал блевотным ирокезом, сокрушаясь о собственной глупости и проявленном в Новгороде малодушии.
– Без тебя никуда, – сказал Щавель. – У тебя в Белорецке кореша остались.
– Какие там кореша! Все суки, за осьмушку пеклеванного сдадут.
Дошагали до старой насыпи, спустились с неё и оказались за границей города. По тракту мимо Газовой деревни дошли до Льнозавода, свернули в лес, чтобы не отсвечивать на дороге, двинулись, ведомые Жёлудем, к цели. Льнозавод остался за спиной, а по правую руку завонял Новотверецкий канал. Под ногами хлюпало, пахло тиной, замшелой корой и сочной болотной травой. Жёлудь сразу приободрился, котомка перестала тянуть к земле, шаг сделался упругий, мягкий.
– Какого чёрта мы тут попёрлись? – возмущался Лузга, который сразу увяз и начал плестись в хвосте. – Шли бы как люди по дороге.
– Заметят на дороге, – Щавелю лес тоже придал сил. – Нам чужие глаза не нужны, обвыкайся ходить с нами. Жёлудь, возьми его на буксир.
Парень зацепил Лузгу за ремень, повлёк за собою. Лузга отбивался и шипел, но бесполезно.
– Михана-то почто не взял, батя?
– Каждому своё, – только и сказал Щавель.
– Михан, он кто? – спросил Лузга.
– Сын мясника Говяды.
– Первый мясник в Тихвине, что ли?
– Да.
– Поня-а-атно, – многозначительно протянул Лузга, резво шевеля копытами на молодецкой тяге. Дыхалка его стала сдавать. – Может, хорош, командир?
– Пришли практически, – доложил Жёлудь.
Встали.
– Где? – спросил Щавель. Жёлудь указал левее и вперёд. Медленно двинулись, вскоре за деревьями возник просвет. – Люди были там?
– В тот раз не приметил, а по времени было так же, как сейчас.
Деревья расступились, подлесок стал жидким.
– Ни хрена себе поварня, – сказал Лузга.
* * *
Витязей на драку подначил подлый бард Филипп.
Когда Щавель, Жёлудь и Лузга покинули в неизвестном направлении двор, у Михана ажно щёки запылали от обиды. «Обесчещенного взяли, а мной пренебрегли?! – надул губы молодец, а потом стиснул зубы. – Ну и пусть! Я-то друзей найду. А если Жёлудь станет изгаляться, по сусалам въеду».
– Э-гей, паря, – тронул за рукав бард Филипп. – Гляди веселей. Чего понурился?
Михан всхрапнул, аки конь, набрал полон рот харчей с соплями, сплюнул в пыль, растёр сапогом.
– Вот так! Насрать и размазать, – одобрил бард. – Ты орёл, паря. Айда с нами в кабак, развеешь грусть. Вишь, Скворец с Ершом подтянулись, компания что надо собирается.
Этих двоих Михан уже знал, сблизились за время освоения Едропумедова наследия. Ёрш и Скворец всюду держались вместе. Ёрш, жилистый востроносый, с мелкими движениями; Скворец – рослый, с мясистой ряхой, вальяжный не по чину, был старшим в боевой тройке и метил в десятники.
– Айда, что ли? – собрал их вместе Филипп.
– Идём накатим как следует, – Скворец обозрел лесного парня, будто одаривая милостью, и четвёрка двинулась в кабак.
Бард нацелился на греческий низок «Исламская сельдь», в котором они ещё ни разу не были. Накануне Филипп пропился вдрызг, хорошо, хоть гусли уберёг. Теперь он рассчитывал похмелиться за счёт собутыльников, полагая, что у Михана сохранилось сколько-нибудь из взятых в дорогу средств.
Яркая рыбина над входом в корчму переливалась всеми оттенками зелени, дескать, в какой цвет хочу, в такой и покрашусь, а полумесяц её жаберной крышки кагбэ намекал игриво отворить дверь забегаловки и пуститься во все тяжкие. Держал низок грек Ставриди, бывший купец и клеймёный гребец с турецкой галеры.
Компания спустилась по пропитанным многолетней блевотиной ступеням в барный зал. Несмотря на ранний час, возле стойки толпился досужий народец, втюхивая за чарку розданное от щедрот барахло. Было ещё не слишком людно, но уже шумно.
– Нацеди-ка, хозяин, нам четыре чарки сердитого для разгона! – перекрыл своим певческим баритоном общий гам Филипп, доставая из кошеля завалящую медную монетку, и запустил по стойке к корчмарю.
Только один лишь Михан услыхал, как бард сопроводил её едва различимым шёпотом: «Катись, грош, ребром, покажись рублём». Грек ловко перехватил монетку, припечатал к доске, рассмотрел, удовлетворённо кивнул и наполнил стопари мутно-зелёного звономудского стекла. Отсыпал сдачи как с рубля.
– Ну, за нас с вами! – провозгласил бард, молодцы ухнули.
– А вон и нам место, – распорядился Скворец, указывая на ближний стол, за которым скучились соотечественники Ставриди.
Расположились с пустого края. Михан, слегонца разжившийся на едропумедовом хозяйстве серебром и медью, притаранил кувшин красного. Дубовые кружки сдвинулись вровень, лязгнули коваными ободами. Весьма довольный собой Филипп достал гусли, положил на колени, откинулся будто на невидимую стену.
– Нет лучше небольшой импровизации, потешной, как колдун в канализации. – Он тронул струны, гусли подхватили цепляющий внимание и затягивающий в себя напев. Молодцы сразу развесили уши, даже пиндосы в своём краю притихли и развернули копчёные хавальники.
Нет повести печальнее на свете,
Чем повесть о знакомствах в интернете.
Сегодня я для дорогих гостей
Поведаю одну из повестей.
Манагер жил в Москве с потухшим взором.
Он в офис как на каторгу ходил.
И встретился ему на блядском сайте
Такой же, только женский, крокодил.
Они сошлись в сети: волна и пламень,
Добро и ёршик, почечка и камень.
Был март, она в манагера влюбилась
И кошкой якорной в него, козла, вцепилась.
Раскрутка чувств пошла как от пружины,
Но понту нет от офисной скотины.
Манагер телефон не оставлял,
А вожделенно тёлку представлял.
Бухгалтерша с наплыва чувств взбесилась,
Рвалась на встречу, только что с того —
Манагер малохольный ждал зарплаты,
Да кризис секвестировал бабло.
Тогда она серёжки заложила.
На вечер у подруги одолжила
От хаты ключ заветный, стол накрыла.
Они сошлись в реале – два дебила.
Не знает промаха Амура лук,
Но юмор зол его, манагерам каюк.
Контрольным выстрелом, так, чтоб поржать ему,
Он свёл на хате мужа и жену.
– Подымем кружки, братия, за трудолюбивых пахарей, без устали бороздящих девственные лона… За мужиков! – закончил бард и залпом осушил кружку.
Сальное выступление Филиппа имело успех. Скворец распустил мошну и заказал второй круг. Ёрш пустился в разглагольствования о том, как отлёживался у молодки в Звонких Мудях.
– Мы разбойников на болотах зачищали, пострадал я тогда за дрот. Грудь огнём горела, думал, сдохну. Ничего, отлежался. Спустил только всё, пока болел. От коня седло осталось, в кармане блоха на аркане, в другом вша на цепи. Надо, думаю, двигать в Новгород, на базу. Ребята первое время помогут, там и жалованье дадут, да ещё за боевые выплаты причитаются. Собрался кое-как, а баба говорит: «Куда ты пойдёшь, воин, с раной недолеченной?» Я слабый, слушаю вполуха, и мнится мне, будто она изгаляется, мол, куда ты, пиздёныш вонький, сраный, недалече? Типа, ещё вчера под себя ходил, а нынче со двора отважился ступить, да недалеко уйдёшь. Понял так.
– А ты что на это? – гадко ухмыльнулся Филипп.
– Не простил обиды. Собрал всю злость в кулак, ка-ак дал ей в зубы. Объяснились потом, конечно, но после такого как остаться? Взвалил седло на горб и уплёлся. Иду и вижу – навстречу змей болотный тащится, вехобит недобитый. Глазки жёлтые, щёки впалые. Отчерпнул я тогда у него жизни пикой, в печёнки попал. Думал, наглушняк сделал, а он выжил.
– А ты что?
– Седло скинул, и за нож. Он свой заголенник достал. Стоим напротив, меня ноги не держат, у него руки трясутся. Встретились, называется, два вялых друга – волчий уд и колбаса. Не знаю, чем бы кончилось, но тут гопота фабричная со смены шла. Взяли вехобита под микитки и к себе на малину уволокли.
– Они там одного поля ягода, – смекнул Михан. – Этот рассадник надо калёным железом выжигать!
– Тогда в петлю придётся каждого третьего, – объяснил Скворец, – а из оставшихся половину на тяжёлые работы. Это если окончательно вопрос решить. Но так всё производство встанет. За это князь нас самих не помилует.
– Но если они разбойника укрывают, то делаются пособниками. Может, и сами в разбойники идут! – вспыхнул парень.
Скворец поглядел на него снисходительно.
– Откуда, по-твоему, разбойники берутся? – дружинник развернулся поудобнее, Ёрш и Филипп многозначительно отмалчивались, испытующе зыря на Михана. – Они ведь не из Орды к нам перебегают разбойничать, а из нашего же народа исходят. Они – срез нашего общества, – блеснул осколком эльфийской мудрости Скворец. – Вчера такой гусь на фабрике работал, а сегодня взял отпуск за свой счёт – и с кистенём на большую дорогу. Пограбил, покуражился, отдохнул и завтра снова в цех. Думаешь, мы в дружине не знаем, откуда разбойники берутся? Знаем. Лупим гопоту фабричную, как только случай представится наехать в Звонкие Муди. Прессуем их по полной программе, но не до смерти, до смерти пока не за что. Вот если на болотах доведётся сойтись, тогда пощады не жди. Они нам той же монетой платят.
Филипп, которого на старые дрожжи основательно забрал хмель, погано осклабившись, мазнул тухлым взором скопивших возле стойки мужичков, да так, что они начали оборачиваться, будто их поманили. Бард не унялся:
– Шта, рассияне? С утра в кабак припёрлись зенки залить? Расслабились, быдлы. Кончился сухой закон на вашу голову. Нет, нету на вас басурманской плётки! Попали бы в полон, научили бы вас в Орде шариату. Там всё в дом, всё в дом тащат, с завода каждый гвоздь. Там вам не тут, там трудовая дисциплина и производственное соревнование с непременным взятием повышенных обязательств. Там быдлу не дают разгуляться, а тут от князя вольному воля.
Заважничали мужички:
– Да, мы, быдлы, такие. Нас на мякине не проведёшь. Чай, не лаптем щи хлебаем.
Скворец нахмурился, но сказать не успел. Животом вперёд, руками махая, выступил бойко бодрый мужичок:
– Ты откель такой прошаренный взялся, что метёшь нам тут за Орду?
Филипп оглядел его с головы до ног, как помоями облил.
– Таких, как ты, люди называют беспонтовыми урысками, – надменно выплюнул он.
– Урысками? – мужичок обернулся к товарищам. – Нас?
– Он гонит. Чёрт тупой… Кто тут урыски? Чё за люди из Орды? – нестройно принялись мобилизовываться вышневолочане.
Греки снялись со своего края и поспешили убраться из низка.
Коварный греческий бог Бахус уже настолько завлёк в свои чарующие объятия Филиппа, что бард не выказал никакого испуга. Он только повернул свою лоснящуюся ряху к лесному парню и похабно подмигнул:
– Как думаешь, Ктулху фтагн или не фтагн?
– Думаю, что фтагн, только не скоро. – Михан не был готов к религиозному диспуту.
– Зацени тогда, паря, чего стоят все эти питухи, – по оловянным глазам и вытянувшейся роже стало ясно, что у барда кренилась-кренилась, да прямо сей момент упала планка; он смело перевёл внимание на недобрую толпу у стойки, даже Скворец не решился его остановить, такая могучая попёрла из Филиппа пьяная сила. – А вы там слушайте! – чистым концертным голосом приказал он и дёрнул струны.
Гусли загудели мелодично и убедительно.
– Дождик! – остановил он словом борзого мужичка, тот замер, будто наткнувшись на стену. – Мерзкий дождик… И бог Пердун!..
В кабаке всё стихло, все заслушались, пусть даже паузой. А бард выждал миг и обрушил на присутствующих песню раздора:
Пёрнул мягкий гром,
И веселье мутною, тягучею волной
Раскатилось с неба в душу,
Потащило меч из ножен за собой:
«Выходи во двор и по лужам крови
Бегай с криками: „Ура!“
Посмотри, как мечется
Глухая и слепая детвора».
Капли на лице… Может, это кровь,
А может, плачу это я.
Бог простил мне всё, и душа, захрюкав,
Показала, кто свинья.
Позабыв про стыд и опасность
На кол за грехи свои попасть,
Люди на огне плясали,
Славя Ктулху, и кричали:
«Пнглуи мглунафх Ктулху Рлайх угахангл фтагн!»
Скворец молниеносно перегнулся через стол и врезал Филиппу по морде. Бард грянулся спиной об пол, вдуплив ногами по столу и опрокинув всю выпивку. Из толпы вылетела кружка и попала Ершу в затылок. Ёрш клюнул носом столешницу, но тут же взвился, как подброшенный пружиной, выхватил нож и прыгнул на обидчиков. Скворец ринулся на помощь другу, ловко дав по репе не сумевшему увернуться борзому мужичку и тут же, без всякой раскачки, пнув каблуком в грудь ближайшего вышневолочанина. Михан поднялся и поспешил на помощь, схватив пустой кувшин. Скворец успел отоварить ещё двоих, когда молодец разбил посудину об башку мужичка с финкой, сунувшегося дружиннику за спину. Витязь обернулся, кивнул и сразу переключился обратно метелить вышневолочан. Ёрш со своего края крутился, лягаясь, как бешеный мул. Подойти к нему на вытянутую руку вялым мужичкам не представлялось возможным. Михан одолел ещё одного, как драка кончилась.
Мужики повалили из низка, словно пчёлы из разоряемого улья, жаля по пути всех встречных и поперечных. Лютая песня скрутила им мозги и не отпускала ещё краткое время, за которое они натворили дел.
Первым опомнился Скворец.
– Остынь-ка, – плеснул он в Михана из чудом уцелевшей пивной кружки.
Ёрш ещё пинал кого-то, корчившегося под стойкой, но без фанатизма. Сила пьяного барда не шла ни в какое сравнение с могуществом эльфов. Настоящего затмения не получилось, но и вспышки ярости хватило, чтобы потерять голову. Виновник содеянного мертвецки храпел под лавкой. Объединённое влияние Бахуса и Скворца уберегло его от зова Ктулху.
* * *
– Она всю жизнь называлась Больница.
Щавель из зарослей изучал длинную трёхэтажную домину с провалившейся крышей. С дальнего угла потемневшие брёвна разошлись, но окна были надёжно заколочены досками, местами свежими. Возле входа рамы даже хвастались стёклами.
– Люди так говорят, – стал оправдываться Жёлудь. – Давно-давно приходил из-за Уральских гор какой-то дед. Выстроил себе избушку и давай лечить травами и заговорами. Народ из города ажно тропу через лес протоптал. Хорошо лечил, пока не умер, потом власти в честь него больницу построили, а название прижилось.
– Я тут своих после тверской бойни лечил, – задумчиво вымолвил Щавель. – Хорошая больница была, всего треть наших на погост ушло.
– Когда дом обветшал, больницу в центр Волочка перевели, а сюда со льнозавода на танцульки ходить начали.
Лузга нетерпеливо мотнул головой:
– Мы-то чего припёрлись? Не вечер, рано ещё танцевать.
– Говорят, – Жёлудь понизил голос, – здесь недавно появились манагеры.
– Манагеры? Здесь? – недоверчиво покосился Лузга. – Бре-ешут.
– Да вот пишут об этом, – Жёлудь предъявил скомканный «Вестник Вышнего Волочка».
Лузга разгладил бумагу, прочитал заметку.
– Плохо дело, – сплюнул он. – Манагеров манагерами боится назвать. Совсем плохо.
– Город прогнил, – с холодной злостью вымолвил Щавель. – Водяной директор своих распустил. Курочка вроде по зёрнышку клюёт, а весь двор в навозе: то ростовщик селигерский, то коммерческое духовенство. Поверить не могу, басурманам чуть оброк не заплатили! Неудивительно, что манагеры где-то рядом должны обретаться.
– Да понятно, – Лузга окунул башку в плечи, метнул из-под бровей молнию в заброшенный дом. – Если бабы и девки стороной обходят, значит, место совсем пошло на удобрение. Баба, она не головой, она этой чует… как её? Интуицией.
– Да. Бабы живучи.
– Батя, а чем манагеры нехороши? – Жёлудь был уверен в правильности своего дела, но из любопытства решил уточнить.
– Манагер мало того, что сосёт силу народную, так ещё своим появлением приносит несчастье. Ты знаешь, если тебе поп дорогу перейдёт, значит, можно назад поворачивать, пути не будет. А манагер если рядом появится, так всё наперекосяк и ничего хорошего, один стыд и срам. Манагер, он как пиявка, раз вопьётся и год не сорвётся.
– А чего ж делать?
– Убивать их сразу как увидишь.
– Откуда они взялись?
– В старые времена было на Чёртовом острове, что за Швецией, такое царство, где из людей произошли клерки. Вначале клерки были очень похожи на свой народ, как в поэме: «Побрит, отглажен и надушен, учтив, надёжен и послушен». Потом клерки сели на корабли и уплыли в Пендостан, где начали вырождаться в манагеров. Потом приплыли обратно, в Мёртвые земли, когда они ещё до Большого Пиндеца были населены, оттуда обманом и коварством проникли на Русь. А манагеры, они как голуби, где обживутся, там и ведутся. Сначала в Москве устроили главный рассадник, потом по другим городам расползлись.
– А как манагеров от людей отличить?
– По запаху. Воняют не по-людски. По внешнему виду сразу узнаешь. Лицо мятое, опухшее, рыхлое, как блин. На лице глаза. Маленькие, гадкие. Под глазами круги, большие, тёмные. Голос дребезжащий, скрипучий. Речи завистливые, злые. Таков невымирающий московский манагер. Да сейчас сам увидишь.
– А другие есть, кроме московских? – спросил Жёлудь.
– Других перебили давно. Пойдём и этих перебьём.
Щавель распустил устье налуча. Лук казался старым, как его владелец, но на самом деле ему не было года. Это был хороший лук, быстрый и точный.
Лузга забрал у Жёлудя котомку, перекинул ремень поперёк груди. Перекосоёбился от тяжести сумы.
Командир, а за ним его бойцы двинулись к зданию больнички, раздвигая траву, лесные люди – бесшумно, а Лузга как свинья по хворосту.
– Да, ещё, – молвил Щавель. – Печень манагерскую не ешь и кровь не пей. Запомоишься и тем испортишь себе будущее.
– Понял, батя, – лаконично ответствовал Жёлудь и тут же спросил: – А мясо можно?
– Если на войне и с большого голода, то можно.
Приблизились к домине. Лузга достал из сумки обрез, переломил, проверил патроны. Патроны были на месте. Взвёл оба курка.
– Ты бы не шумел, – сказал Щавель. – Набегут с завода, отмазывайся потом, что манагеры по очереди не вынесли тяжести содеянного.
– Да базар нанэ, – буркнул Лузга. – Базар тебе нужен…
Он вернул обрез в котомку, приподнял край обтрёпанного свитера, под которым болтался на ремне нож, обнажил клинок. Знатный у Лузги был пласторез! Ножны из кордуры, клинок из кронидура, рукоять из микарты. На пороге бежал лысый мамонт со звездой на спине, вдоль обуха тянулось полустёртая гравировка «Хоботяра». Клинок был покрыт такой густой сетью царапин, что даже на вид казался неприличным.
– Осмотримся, – рассудил старый командир. – Давайте-ка в обход с той стороны, я с этой, встречаемся за домой. Лузга, за окнами смотри, Жёлудь – за лесом, стреляй сразу, чтоб никто не убёг. Помнишь, как на охоте?
– Помню, батя, – молодец приладил стрелу в свой новый красный греческий лук и, пропустив Лузгу вперёд, двинулся сторожко, метя в травяные заросли.
Щавель подпёр жердиной дверь, чтобы никто не ушёл незамеченным, перекинул колчан на левый бок, вытянул стрелу, вложил в гнездо и, держа лук возле груди, пошёл с правой стороны, приглядываясь к опасности. Домина был тих и как будто пуст. Воины сошлись у заднего крыльца, дверь оказалась приотворена. Напротив, шагах в тридцати, торчала покосившаяся будка нужника на несколько посадочных мест. Туалетная живность процветала там в дебрях помойных. Росли дербень-колоды, жирные, мясистые, лопающиеся вдоль от внутреннего напора, истекающие зелёным соком. Такую съешь и сразу околеешь.
Жёлудь пожал плечами, дескать, порядок полный и говорить не о чем. Щавель хотел кивнуть в ответ, но краем глаза уловил шевеление в толчке. Нужник заскрипел, заходил ходуном, воины мгновенно навели луки. Из сортира показалось зеленокожее существо в странных одеждах удивительных расцветок. Розовые обтягивающие штаны, голубая бесформенная куртка, под которой туловище облегала тонкая чёрная материя с аляповатым рисунком, на голове дыбом торчали волосы, глаза прикрывали огромные бесцветные квадраты, соединённые на переносице и держащиеся за уши толстыми дужками. Щавель мгновенно всадил в него стрелу.
– Бей! – скомандовал он и пустил вторую.
Обе стрелы до половины утонули в груди манагера. Жёлудь выстрелил и пробил до самого оперения. Манагер ринулся на них, выдёргивая из кармана что-то прямоугольное, чёрное. Третья стрела Щавеля утонула в его шее, но отвратительное создание вскинуло предмет к самым глазам.
Выстрел саданул над поляной. Диковинное орудие и башка манагера брызнули под ударом картечи. Тело, не сгибаясь, упало, ляпнув во все стороны зелёной жижей. Лузга опустил дымящийся обрез.
– Как дети, за вами глаз да глаз нужен, – по-волчьи оскалился он. Вынул стреляную гильзу, перезарядил.
– Что это было? – Жёлудь побледнел. – Из дома же никто не выходил, мы сколько смотрели…
– Он там и обитал. Это исчезающий вид – хипстер, работающий туалетным манагером. Менеджер по клинингу, говоря на старомосковском. Он так долго вёл растительный образ жизни ещё до Большого Пиндеца, что под воздействием радиации соответственно преобразился. Внутри гниль, снаружи пустая оболочка. – Щавель навёл лук на заднюю дверь больнички. – Хорошо, что он не успел полыхнуть вспышкой. Снимок мыльницей крадёт душу, и человек остаток жизни бродит как тень, да потом особенно долго не живёт.
В домине отродье пришло в движение. Зашаркали, затопали, в переднюю дверь ударили, но не открыли. «Стрелы из трупа не успел достать!» – пожалел Щавель.
– Готовься! – скомандовал он. – Лузга, будь на стрёме.
– Понял, не дурак, – пробурчал оружейный мастер. – Не полезу, пока вплотную не подойдут.
Задняя дверь отворилась. Щавель и Жёлудь пустили в проём две стрелы. В доме заорали. Отец с сыном выстрелили снова. Мельтешение в коридоре прекратилось.
– Пошли! – Старый лучник, пригнувшись, ринулся на крыльцо.
В коридоре на полу колотился в агонии гад в тёмно-синем костюме. Ещё одна мразота в строгой кофте и юбке чуть ниже колен хрипела и булькала – Жёлудь попал в горло.
Щавель резко выдвинул руку, натягивая лук, на ходу целясь по наконечнику, и спустил тетиву. Высунувший башку манагер получил стрелу в глаз, крутнулся на месте, дико визжа, и свалился на пол. Новая стрела Щавеля уже была в гнезде.
– Жёлудь, назад поглядывай, – приказал он. – Лузга, ближе держись. Сейчас полезут!
Вопреки опасению, обошлось. Манагеры не успели заселить старую больничку под завязку, да и не было в них согласия, поддержки и взаимовыручки, только интриги да пафос. Ещё троих застрелили в их кабинетах порознь. Они не оказывали сопротивления, лишь один пробовал спрятаться под столом, и Жёлудю пришлось всадить стрелу в наетую задницу, чтобы убогая тварь засуетилась от боли и страха и показала своё истинное лицо. Греческий осадный лук вонзил гранёный наконечник глубоко в пасть.
Осмотрели этажи. Дорезали раненых. Вытащили стрелы.
– Вот это называется «офис», – показал Щавель, когда всё было кончено. – Смотри, как тут обустроились, уже гнездо свили.
– Тьфу, пакость! – Лесного парня передёрнуло от вида холодных гладких стен безликой светлой расцветки.
– Это называется «евроремонт», сынок. Манагеры без него не могут.
– Теперь я понимаю, почему их надо уничтожать. – Жёлудь едва сдерживался, чтобы его не вывернуло. – Дух от них… вонький… Может, пойдём отсюда?