Ну, я ей позвонил, а когда услышал хлюпающий голос, спросил, есть ли что читабельное. Она заныла, что умирает от книжного голода, и я понес ей Шекли.
Самое приятное, что у нее никого не было дома. Терпеть не могу знакомиться с родителями. Она потащила меня на кухню. Оказывается, она до смерти любит готовить, и тут же меня приспособила резать лук. Первый раз в жизни я ревел из‑за девчонки, а она объяснила, что борщ надо делать по всем правилам, что ее мама коллекционирует кулинарные рецепты разных стран и народов, что в их семье закон – кто раньше пришел, тот и делает обед.
– Им теперь хорошо, раз я заболела, все на мне, мама только продукты носит, я их три раза в день кормлю, а папа может мыть кастрюли.
Она что‑то очень быстро нарезала, сыпала в кипящую воду и все приговаривала, что борщ – лучшее блюдо на свете, и она чаще всего готовит борщ, только разных фасонов. Смешная она была: нос распух, из него текло, и она все время за собой таскала полотенце, в которое чихала. Интересный у них дом – мебель самодельная, ее отец сам сделал, потому что мать не любит стандарта. Ничего себе, запросы.
– А если твоей маме дом современный не понравится? – спросил я.
– Он и не нравится. Только не матери, отцу. Он мечтает купить в деревне лачугу и перестроить по своему вкусу.
– Он что у тебя – Левша, народный умелец?
– Нет, он в милиции работает.
– А мать?
Антошка так и закатилась:
– Ты что на меня анкету заполняешь? Лучше борщ ешь. Мама у меня уникум.
– Что‑что?
– А вот догадайся, кто она? – Антошка нахально надо мной потешалась. – Вечером мы можем к ней идти по улице и петь дуэтом. Причем она поет басом, хотя у нее обычно нормальный голос. За едой она мне разрешает читать, защищая от отца, сама без книги не может сидеть за столом. Ужасно любит готовить, а больше экспериментировать. Раз закатила ужин и подала фальшивую икру, фальшивые каштаны, фальшивую халву и фальшивый ликер без спиртного. Гости весь вечер ломали головы, что же они ели и пили на самом деле…
– И никто не отравился? – спросил я. Но Антошка не обиделась.
Она налила мне борщ и все трещала, что мать кончила и университет, и курсы медсестер, что она и чертит, и вяжет, и рисует, но ничем долго не увлекается. Она ушла из аспирантуры в газету, бросив недописанную диссертацию, из газеты пошла в операционную, потом стала лекции читать от общества «Знание»…
А потом Антошка попросила меня помочь ей с уборкой, она решила обмести потолки, раз в доме появилась такая каланча, а я съязвил, что у них в квартире даже пылесос зарос пылью. Тут она сморщила нос и призналась, что ни она, ни мать не любят убирать, эта радость на отце.
– Не завидую я твоему будущему мужу…
– Интересно, а что важнее: его хорошо кормить или чтоб в квартире все сверкало, а в холодильнике ветер гулял?
– И то плохо, и другое, – сказал я и только хотел ее к моим задачкам подвести, как началось наводнение.
Она забыла закрыть кран в ванной комнате, когда я пришел. Вода дошла до передней, пока мы спохватились. Пришлось мне снимать сапоги, закатывать брюки, и мы в четыре руки черпали воду, чтобы не протекло на соседей.
Немножко поругались, потому что она и тут все хотела по‑своему делать, а я за усовершенствование и экономию сил. Я ее выгнал из ванной, не с ее простудой там мокнуть, и велел только ведра выливать, которые я наполнял, промокая и отжимая тряпку с полу.
И тут пришла ее мама.
Она не удивилась, застав полураздетого парня в ванной с дочерью, только мельком на нас взглянула.
– Вы, конечно, Барсов, судя по росту? Слышала многое, но не знала, что вы еще и трудолюбивы.
Над Антошкой никакого квохтанья не было. Она села есть борщ, а когда мы все убрали, сказала:
– Моя дочь умеет заставить работать самых ленивых, меня недавно так завела, что я ей шапку за ночь связала.
Она совсем непохожа на Антошку, высокая, худая, очень моложавая и очень фирмовая. Даже странно, Антошка одевается даже хуже, чем Варька Ветрова, а ее мать разодета как дикторша.
Потом они усадили меня есть мороженое, и я снова удивился. Моя мама в жизни бы не принесла мороженое, когда я болею, а эта мать как ни в чем не бывало разрезала брикет сливочного мороженого, полила его вареньем, сверху ликером и велела нам трескать. Красота!
– Вы еще должны радоваться, что Антошка пожар не устроила, – сказала ее мать, – пришлось бы вам стены и потолок белить.
– Ну, мама… – заныла Антошка, и я позавидовал, что у ее мамы такие здоровые нервы. Моя бы начала с мокрой тряпки, сначала бы отхлестала, а потом стала выяснять, виноват ли я.
А когда наконец я заикнулся насчет задач, Антошка сообщила, что ей звонила Эмилия Игнатьевна и запретила даже смотреть на них. Вот это старуха взяла в осаду, как великий полководец. И себе во вред. Ее же за мои двойки Наталья Георгиевна со свету сжует.
Сегодня на перемене разгорелся спор о мастерах и ремесленниках. Это стало традицией – собираться вокруг Осы, когда ее урок кончится, и болтать о чем угодно. Наверное, дело в том, что ей с нами интересно рассуждать, а некоторые учителя всегда торопятся выскочить из класса…
Стрепетов заявил, что во Франции есть даже музей ремесленников, что раньше ремесленник всегда мог до мастера дорасти.
– Мастер тот, кто все делает без образца, без эталона, – заорала Антошка. У нее иногда голос, как у пароходной сирены, правда, плохой сирены, писклявой…
– Нет, раньше у них были правила, они приносили присягу в верности законам ремесла. – Стрепетов говорит тихо, неторопливо, но к нему всегда прислушиваются. – Нельзя было дорогой материал заменять дешевым, нельзя было выгадывать и выкраивать честность по весу и по качеству…
– Да, нашим рационализаторам тогда пришлось бы зубы на полку положить… – хихикнул Латников.
– Совсем другие принципы дела, – задумчиво проговорила Дорка Чернышева, – наш век более гибкий…
– А что лучше? – спросил я.
– Скоро ни хлеба, ни воды настоящих не будет, одна химия.
– А как иначе прокормить человечество?
– Великих художников всегда называли мастерами, – сказала Оса, вернув нас к теме спора, и я вдруг заметил, что она чем‑то неуловимо похожа на мать Антошки.
Я добавил, что мастер тот, кто в своей области самый сильный, и если отталкивается от старых образцов, все равно вносит что‑то свое…
Оса кивнула, и потом оказалось, что весь разговор она завела в защиту поэзии. Видите ли, у нас примитивные вкусы, большинству нравятся штампы, и вот она будет пытаться научить нас отличать настоящее искусство от фальши, нельзя ради мелодии мириться с пошлостью слов, а наш ансамбль «Лемуры» поет глупые песенки, а им еще аплодируют.
– О вкусах не спорят! – вмешался Ланщиков. – Мне вот кажутся нелепыми фигурки из дерева… Разве это искусство?
– Это самовыражение… – Но Дорку не поняли, не все знали, чем она увлекается.
Оса никого не перебивала, только глаза смеялись, и я вдруг подумал, что мне бы хотелось познакомиться с ее дочерью, если бы она у нее была…
Все‑таки странно, нарочно нас завела – и никаких выводов. Зачем ей, что мы спорили?!
Уже три дня, как вернулись из Ленинграда. Ездили туда с Кирюшей на каникулы. От нашего класса было всего пятнадцать человек, и Кирюша проявила себя абсолютно понимающим человеком: не зудела, не воспитывала, только много времени ее сын отнимал. Ему пять лет, и она потащила его с собой. Удивительный пацан, все время терялся, и мы бегали на его поиски, точно он с нами в жмурки играл. Толстый, спокойный и время от времени говорил ей басом: «Мать, не рычи!»
Девчонки наши его тискали, а он их всячески презирал, только Варька Ветрова нашла путь к его сердцу, показав, как надо свистеть двумя пальцами.
Митька не поехал, сказал, что все деньги гробанул на кожаный пиджак и хочет подработать, чтобы долги выплатить…
А Кирюша, оказывается, прекрасно поет цыганские песни пол гитару, голос низкий, мы всю ночь до Ленинграда не спали, но пассажиры попались приличные, никто не жаловался. Только в Бологом я чуть от поезда не отстал. Вышел подышать, и показалось, что за платформой какие‑то камни грудой рассыпаны и блестят; ну и сунулся полюбопытствовать. Оказалось, куски мрамора для монумента. И пока я примеривался, какой кусочек свистнуть, наш поезд двинулся без всякого сигнала.
Пришлось в последний вагон прыгать, хорошо что проводница попалась сознательная, дверь не сразу закрыла. Она сначала меня алкашем несчастным обозвала, думала, я за бутылкой бегал, а потом обнюхала, удивилась и отпустила с почетом.
В нашем купе никто и не заметил, что меня нет, даже обидно стало. Ланщиков что‑то Антошке вкручивал, Ветрова с Петькой, сыном Кирюши, возилась…
Все‑таки человеку, наверное, надо быть кому‑то нужным?
И я на всех обиделся, хоть и толстокожий…
В Ленинграде я побывал впервые, и у меня все в голове смешалось. Мы спали не больше трех часов, ходили по улицам днем и ночью, мы хотели проверить, права ли Оса, когда говорила, что Достоевский улавливал биологические часы человека, понимал или чувствовал, как воздействует освещение, времена года на психику героя. Бродили мы четверо: Варька, Антошка, Лисицын и я.
Мы быстро нашли музей Достоевского и там почти полдня проторчали. Все‑таки тетки в музеях – мученицы. Они почему‑то радуются, когда к ним пристаешь с вопросами. Мы еле Варьку с Антошкой утащили, все картины пересмотрели, а уж когда в комнаты вошли – совсем впали в умиление. Их восхищало, как у него все бедно по сравнению с квартирой Пушкина.
– Пушкин был тоже небогат для своего времени, – сказал нам экскурсовод, – вы учтите, что вещи, мебель, которые сегодня кажутся музейными, были у многих, как сегодня, гарнитуры. Это мода времени, и не самая дорогая. А при Достоевском вещи времен Пушкина стали музейными, недоступными.
– Неужели и наши вещи когда‑нибудь будут старинными? – мечтательно протянула Варька.
– Вряд ли, – сказала экскурсоводша, – безымянность никогда не улучшала качества. Раньше было известно, кто вещь делает, из чьих она рук, была гордость за фирму и выгода от этой гордости. А теперь заводской поток, легко халтурить.
Очень удивлял меня Лисицын, обычно он шута строят, больше всего любит, когда из‑за него все хихикают, а тут он не очень ломался, только звал нас во всякие кафе. У него уйма денег была с собой, целых пятьдесят рублей.
Когда он не кривляется, вполне красивый парень, ростом почти с меня, лицо взрослое, я рядом с ним как младенец из яслей. Но Лисицын никогда ни по одному опросу не имеет своего мнения, с кем бы ни говорил, со всеми соглашается. А главное, совершенно не думает о матери, а я ее знаю давно, и мне она очень нравится. Она маленькая, кругленькая, веселая, бессменный председатель родительского комитета.
Я давно пытаюсь выяснить, что его в жизни интересует, потому что он уже сейчас, в девятом классе, занимается с тремя репетиторами, а он отшучивается. А в Ленинграде как‑то, пока девчонки крутились перед зеркалом в гостинице, мы вышли с ним на улицу, и он вдруг сказал:
– Эх, была бы моя воля, пошел бы я бродяжничать куда глаза глядят…
Я удивился, он никогда не ходил с нами ни в какие походы.
– Не у той мамаши я родился, но родителей не выбирают. Мне бы тетку погрозней, чтоб лупила вдоль и поперек, а моя только слезы льет, к сознательности взывает, хотя ей совершенно все равно, кем я стану, лишь бы с дипломом.
– А тебе не все равно? Он пожал плечами.
– Все равно, вот это и обидно. Повоевать с ней за идею, так не из‑за чего. Я бы с удовольствием стал парикмахером…
Я пригляделся к его волосам, и мне показалось, что он пострижен как‑то не совсем обычно.
– Сам?
Лисицын кивнул.
– Хочешь обработаю?
Я не решился, вспомнил, как он в классе обкорнал одного парня.
Лисицын увял и больше в разговор не пускался.
А когда мы пошли в Эрмитаж, больше всего застревал у картин, на которых всякие парики изображены. Вернее, люди в париках.
Пока Ветрова не съязвила:
– Ну как, цирюльник, можешь из моих волос эдакое изобразить?
– Из трех волосков только фигу изображают, – дал ей Лисицын сдачу, и Антошка тут же загорелась:
– А из моих получится?
Вечером Лисицын велел распустить ей волосы, походил вокруг, почмокал губами и сказал, что может сделать из нее вполне современную интересную девицу. Я питался ее отговорить, но Варька подзуживала, и Антошка доверила волосы этому нахалу. В результате на ее голове выросло странное сооружение, похожее на царь‑колокол. Лисицын все время на нее орал, чтобы она не шевелила головой, ковырялся, колдовал, и через сорок пять минут она почти стала доставать своей прической мне до плеча. Все хихикали, а Антошка делала вид, что счастлива, а потом созналась, что полночи не спала, расчесывая то, что он наворотил ей на голове.
– Зачем было позволять? – возмутился я.
– А ты видел, как он сиял? Наверное, ему никто не доверяет, а ведь надо же человеку себя проверить…
– А если кто‑то захочет стать зубным врачом, ты тоже позволишь из дружбы выдрать себе зубы?
Она сказала, что у меня маловато юмора, а вот Лисицын – человек легкий и благодарный, он обещал, когда станет известным парикмахером, причесывать ее вне очереди…
– Подумаешь!
– Да, а ты знаешь, сколько надо сидеть в очереди к хорошему парикмахеру?
Вообще вначале Антошка больше помалкивала, поглядывала на Варьку и меня, она вообще в компании не трещит, только когда мы вдвоем. А потом одну идею подкинула, и я клюнул, как пескарь. Она предложила сбегать на улицу Рубинштейна и купить абонемент на консультацию по «семейной жизни». Она где‑то вычитала, что там перед вступлением в брак учат будущих молодоженов специальные психологи и врачи.
Я усомнился, пустят ли нас, но она сказала, что я никакого сомнения не вызову из‑за роста, только мне нельзя часто улыбаться, когда я улыбаюсь, не дать больше шести лет. Ну, она мастерица говорить гадости, поэтому я ответил, что уж ее‑то никто всерьез не примет. Но она меня заверила, что все продумала. Одолжит у девчонок туфли на высоких каблуках, сделает модную прическу. Как потом оказалось, она просто распустила волосы по плечам, а они у нее длиннющие, густые, рыжевато‑золотистые, как шкурки тех лис, что отец матери с Севера приволок.
– И еще, – сказал она, – я кольца достану.
– Какие кольца?
Я не переставал удивляться ее идеям, а она объяснила, что сейчас модно носить обручальные кольца, даже без регистрации.
– Интересно, кто тебе даст обручальное кольцо?
– Соображать надо! – Оказывается, она прикинула, что любое кольцо, если камень внутрь повернуть, сойдет за обручальное, поэтому она добыла у девчонок два кольца и потребовала, чтобы я надел. Елки‑моталки! На меня, конечно, ничего не налезало, хотя она пробовала на мизинец втиснуть. И пришлось ей одной пойти, окольцованной. В общем, добрались, а когда надо было абонементы покупать, она меня вперед пропустила и шипит:
– Ты же мужчина! Разговаривай как взрослый.
А меня смех разбирает, хотя там торжественно, парадно, и на вешалке старуха вежливая, все объяснила, посоветовала к кому обратиться. Я пошел к заведующей, сказал, что мы из другого города проездом, что у нас таких мероприятий нет, а процент разводов очень велик, вот поэтому мы и хотим заранее поучиться, как семейную жизнь налаживать.
– А не рановато ли вам, молодой человек, – ехидно она спрашивает, но я солидно сказал, что моя невеста ждет ребенка, тут Антошка как ущипнет меня, я чуть не заорал, но продолжал важно, что мы отдаем себе отчет в ответственности, которая на нас ложится, я поэтому очень прошу, в виде исключения, по‑человечески, по‑женски посочувствовать. У моей невесты нет матери, отец алкоголик, а мою семью мы пока держим в неведении…
Антошка меня всего исщипала, пока я речь произносил, но все же выцарапала два абонемента. Немного жалко трех рублей, это четыре кило конфет или десять порций мороженого, но Антошка сказала, что презирает жмотов…
А в самый последний момент Антошка вдруг увидела афишу в филармонии. Давали какой‑то занудный концерт старинной музыки, и ей тут же захотелось туда проникнуть. По‑моему только потому, что билеты распроданы. Она стала меня уговаривать плюнуть на консультацию молодоженов, на абонементы и попробовать пострелять билетики с рук.
Столько старались, договаривались, планы составляли – и все коту под хвост! Да и денег жалко, я их не печатаю… Я так обозлился!
В общем, я отказался и позвал с собой Варьку, а Антошка решила прорываться на концерт в одиночку.
Если честно, я не жалею, что она втравила меня в этот поход. Было интереснее, чем в кино, во всяком случае, неожиданнее, я же не знал «правил игры»…
Во‑первых: все пришли парочками и сидели держась за руки. Во‑вторых, у многих были блокноты, и они туда строчили, точно на уроке, а иногда даже друг друга подталкивали. Возраст был разный. Я думал, мы самые молодые, но сидели парни поменьше меня, а может, показалось? Гардеробщица вздохнула, когда мы раздевались: «Что‑то уж очень молоденькая твоя жена!»
– Она просто хорошо сохранилась, – ответил я, и Варька согнулась от смеха.
Но лекция была толковая. Одна тетка, похожая на Осу, сказала, что никто в семье не должен бороться за власть, главное – забота друг о друге. Надо уметь часто радовать свои половинки, а если сразу и не соображает, то не шипеть, а аккуратненько воспитывать, даже из самого бестолкового мужа или жены можно человека слепить. Я обрадовался, мне показалось, что эта тетка мои мысли вслух произносит, я убежден, что все зло в плохих семьях от женщин. Если бы Митькина мать меньше его отца пилила и попрекала, он, может, и пил бы меньше. Да и у нас все на матери держится, иначе бы отец жил, как дядька, без нуля в голове.
Но тут психолог на мужчин перешла, она сказала, что мы ранимые, что нас нельзя дразнить, что мужчины более злопамятны, чем женщины, что в первые годы семейной жизни мужчина эмоционально отстает в своем развитии от жены, а потом ее перегоняет. И вот женщинам надо это учесть, чтобы не отстать. А в конце она сказала о всепрощении. Мол, иногда мужчина по молодости случайно может изменить жене, продолжая ее любить, так жене вовсе не обязательно скандалить и рушить дом. Иногда умнее понять и простить, из благодарности муж больше будет ценить.
– А если женщина изменит, ее муж тоже должен простить? – крикнула Варька, но психолог сказала, что это разные вещи, что женщина всегда была хранительницей домашнего очага, что ее чистота – залог душевного здоровья в семье, что равноправие не в этом, что измены калечат женщину духовно, а радости в них нет, нет самоуважения, как бы женщина ни бравировала своей свободой…
Еще она много говорила об отношении с тешей и свекровью. Доказывала, что не всегда они вредные, что с ними можно мирно сосуществовать. Особенно, если понять их течку зрения, влезть в их шкуру, и тогда сразу проснется сочувствие. В общем, все сводилось к тому, что надо друг с другом считаться, надо уметь распределять бюджет, думать не только о своих желаниях. Нельзя смеяться над вкусами мужа и жены, даже если ты не разделяешь его увлечений…
Я на лекторшу мало смотрел, меня больше Варька смешила. Ее лицо было очень подвижно. Несогласна – хмурится, увлеклась – рот открыла, возмущена – ехидная улыбочка, сомневается – покачивает головой. И я вдруг понял, что Варька очень хорошенькая, только характер неважнецкий. Когда лектор говорила о мнительности, я ее толкнул, а она смерила меня взглядом и тут же показала язык.
После лекции мы пошли пешком. Варька опять жаловалась на мать, говорила, что мечтает кончить школу и уехать из дома, я слушал ее не очень внимательно, я знал наизусть ее жалобы и мысленно сравнивал ее с Антошкой.
Конечно, с той интереснее ходить по улицам, хотя мне все время надо сгибаться, чтобы ее услышать, Антошку какие‑то нелепые идеи постоянно осеняют, никогда заранее не угадаешь, что она через минуту скажет.
И, наверное, она что‑то интересное вытянула бы из этой консультации, о чем бы я сам и не подумал, она бы не сразу отключилась, как Варька, хотя Варька слушала с увлечением. Но она – человек минуты, серьезные проблемы ее не волнуют.
После нашего с Варькой похода в брачную консультацию я о чем‑то спросил Антошку, а она посмотрела сквозь меня. Наверное, я жирафа, я ничего не понял, снова заговорил, тогда она ангельским голосом сообщила, что не желает со мной общаться, потому что я предатель! Я опупел. Стоял, хлопал глазами, пока она не ушла. Сама же передумала со мной идти, не пропадать же билетам!
Я все про слова той психологини думаю. Она говорила, что у всех людей есть разные комплексы. Один себя считает некрасивым, другой смешным, третий – неуклюжим, и чем больше стараются это скрыть, тем хуже получается. Митьку это уже довело до всяких гадостей. Правда, он решил больше в те компании не ходить, самому противно стало, а Антошка постоянно со всеми ссорится, подозревая, что ее хотят обидеть. И в то же время она верит людям как маленькая. Вот назло мне вдруг в поезде подружилась с Ланщиковым, а большей дряни не найти в нашем классе. Ланщиков, наверное, смеху ради с ней время проводил, чемодан носил, ни разу не выругался и что‑то нашептывал с таким видом, точно она – пуп земли.
Я ее хотел предупредить, она же в классе новенькая, не знает все его хамства, но она в мою сторону даже не смотрит. Сказал Варьке, а Варька заявила: «Пусть сама разбирается, кто чего стоит, тебе больше всех надо?!»
Неужели он эту малявку в свою компанию затащит, с него станет! А что я могу сделать? Поговорить с ним? Ладно, не маленькая, пора ей в людях разбираться.
А когда мы в Москву приехали, Ланщиков Антошку с родителями знакомил так воспитанно, вежливо, как гвардейский офицер.
Все‑таки ни с кем мне не било так интересно, как с Антошкой. Когда мы с ней еще не ссорились в Ленинграде, она заявила, что придумала тесты, как определить искреннее отношение парней и девчонок, которые будут набиваться в наши жены и мужья. Мы тогда вдоль Невы шли, на воду я смотрел, тишины хотелось, а она вдруг ехидно заявила, что советует мне рассказывать каждой девице, когда я окончу школу, что я отец‑одиночка, что меня бросила жена с двумя грудными детьми на руках. Она предсказала, что ни одна эгоистка на такого не польстится, а настоящую девушку мои сироты привлекут больше, чем я сам. Я чуть не поперхнулся. Потом она сообщила, что решила всем своим будущим мальчишкам говорить, что больна раком. Она думает, что такую проверку выдержит только всерьез влюбленный…
– Только ушибленный на голову, – сказал я, и она надулась.
Я невольно представил, как рассказываю всяким девицам про моих «малышей», как начну поглядывать на часы, изображая занятого папашу. Я решил для полного вхождения в роль носить в кармане погремушку и детский башмак… И тут я увидел ехидное выражение на лице Антошки, точно она подсмотрела мои мысли, и мне захотелось сунуть ее головой в снег.
– Я очень боюсь влюбиться в недостойного, – заявила она немного погодя, когда я слегка отключился от ее болтовни. – А тебе не страшно?
Я сказал, что говорить о девчонках – смешно, думать – глупо, а влюбиться – идиотство…
– Хорошо, что ты такой целенаправленный… вздохнула Антошка, – но без настоящего чувства человек очень бедно живет…
И лицо у нее стало такое серьезное, как у профессора, который однажды в нашей школе о космосе рассказывал, высмеивая теорию «летающих блюдец».
– Главное – не упустить свою Жар‑птицу, правда? Я остановился.
– Что еще за Жар‑птица?
И тут она выдала очередную фантастическую теорию. Когда‑то какие‑то пришельцы на Земле эксперимент поставили. Запустили, чтоб размножались, строго определенные пары. Но люди множились, пары перепутались, отсюда все несчастья. Плохо жить не со своей половиной пары, а найти ее трудно. И еще: каждому человеку была положена его личная Жар‑птица, то есть любовь. Но не все эту птицу находят, а найдя – узнают, а узнав – берегут.
– Для девчонок один свет в окошке – любовь!
– Ну и что тут позорного? – бесстрашно спросила она, задрав голову.
Потом‑то я понял, что она совсем маленькая. И эта Жар‑птица для нее как кукла. И вдруг мне захотелось погладить ее по носу, такой он был маленький, розовый, смешной, но я сдержался, она бы мне в жизни не простила этой наглости.
– Ты еще дурной, – сказала эта «взрослая» девица, – не дорос.
– Кто бы говорил… – перебил я ее, показав расстояние от ее макушки до моего плеча, но она не засмеялась.
– Смотри, не проворонь свою Жар‑птицу! Длинные, они близорукие, ничего не видят под ногами, а Жар‑птицы бывают и маленькими…
– Ничего, моя еще не выросла, – засмеялся я, – из яйца не вылупилась…
Но что‑то на секунду засаднило в душе, точно ветром потянуло…
Варька Ветрова тоже с чудинкой, но в разумных пределах. Поспорила со мной и пошла летом босиком из Кунцева на Красную площадь. Никому не вредно, только весело.
Вот это номер! Дядька разводится. Афифа ушла от него к матери, а он запил. Вернулся я домой из Ленинграда, а у нас дома светопреставление. Отец с дядькой возится, ругается, мать ходит по квартире, как тигра на меня и не смотрит, а дядька вопит: «Повешусь!»
Сначала мать не говорила мне, в чем дело, а потом проболталась, что приезжали дядькины дружки из экспедиции, устроили большой сабантуй, ну он загулял с кем‑то из прежних симпатий. Афифе тут же наговорили с три короба, ее не любили, считали воображалой.
Она без долгих разговоров квартиру убрала, даже пол натерла – и к матери. И главное – ничего из его подарков не взяла, как в старинных романах, даже обручальное кольцо оставила. Это дядьку, по‑моему, больше всего задело. Он, конечно, к ней помчался, в ноги упал, он это здорово умеет. Отец рассказал, что в детстве его никогда не лупцевали. Из любой проделки сухим выходил, сам так себя ругал, так признавал свои проступки, что у родителей гнев выветривался.
Афифа слушала его и молчала, не спорила, не ругала, а потом оделась и ушла из дома.
Дядька совсем голову потерял, и с ним все няньчатся, а толку никакого, молчит и пьет, мать уже с врачами советовалась, они предложили его на снотворные посадить, но разве это выход?
Главное, отпуск его кончается, пора в поле идти, собирать экспедицию, материалы готовить, а он из себя Ромео корчит.
Странная реакция на эту историю у Митьки. В последнее время он вроде меня избегает. Я раньше привык, что он всегда у меня кантовался. Тошно в их квартире, хотя и трехкомнатная. Мать его потому и разводиться не хочет: «Жалко терять площадь». Я ему рассказал об Афифе и карточку ее показал.
– Жалко дядю Гошу…
Я обозлился. Тоже мне, несчастненький!
А Митька пояснил:
– Он все время перед ней на коленях, вот и захотел человек хоть на минутку встать…
– Да ты что!
Митька потер лоб, я только сейчас заметил, что он коротко постригся, никаких кудрей, да и одежда у него нормальная, вроде моей…
– Но все‑таки хоть месяц, а была в его руках Жар‑птица!
Обалдел человек. Неужели и ему Антошка голову заморочила?
Митька посмотрел на меня, как Антошка, сверху вниз, хотя был ровно на половину короче…
– Такие Афифы самые опасные, от них пощады не жди, придумают человека и на него молятся, а если что не так – коленкой под зад…
Он почти не разжимал зубов, когда это говорил, и слова звучали невнятно, будто он заика…
Мы долго шатались по улицам, что‑то стояло между нами. Мне казалось, что Митьке хочется со мной посоветоваться, но я весь вечер не мог ему в такт попасть.
– Ну как было в Ленинграде? – спросил он потом неопределенным тоном. Я пожал плечами. Не путеводитель же ему пересказывать!
– Как Ланщиков вел себя?
– Я ему не нянька!
Митька остановился на минутку, не поднимая головы, откашлялся…
– Девчонки тоже с вами шлялись?
Теперь дошло, он, наверное, ждал, что я начну трепаться, как и он, о своих «победах». Но я решил быть скромным, а что мне еще оставалось, если Антошка со мной поцапалась, а Варьку никто в классе за девчонку не считает…
– Не стоит обсуждать эту тему, – сказал я дипломатично и перешел на Ферсмана.
Почему‑то его обозлил мой ответ, а я недавно книгу Ферсмана достал и думал, что могу Митьку увлечь с рассказами о самоцветах, о поверьях, связанных с камнями, биографиями упрямцев, жертвовавших всем, состояния до жизни, ради идеи… или вещи…
Ферсман всегда доказывал, что к камням, минералам, нельзя относиться как к чему‑то мертвому, застывшему, что камни как живые существа, они тоже зарождаются, растут и умирают, и кто их всерьез полюбит, сумеет понять их красоту, научится их читать, будет очень счастливым человеком, без всякой Жар‑птицы.
Но Митьку серьезные вещи не колышут, не то, что Стрепетова. Вот с кем я часами могу говорить о самом важном, он человек, умеющий слушать, хотя сейчас него прорезываются странные идеи. Ему до всего дело. Он увлекается и новейшими открытиями в биологии. И знает про всякие социальные эксперименты, у него масса тестов чужих, но он и свои придумывает, он любит поэзию и может целый вечер читать стихи, да такие, что и мне нравятся…