Голос у нее был унылый, она с большим удовольствием выбрала бы кроликов…
– Их бы на дачу… Она хмыкнула.
– Ланщиков уже предлагал.
– За так?
– Что же он, с меня деньги возьмет?
Антошка пожала плечами и выпрямилась с видом королевы.
– И чего ты с ними нянчишься? – не выдержал я, имея в виду не кроликов, конечно, а Митьку с Ланщиковым. Но она сделала вид, что не поняла, а может, действительно только о кроликах думает? Детсадовская она, хоть и начитанная…
– Мне надо с кем‑то нянчиться, с несчастненьким, понимаешь, чтоб я была ему нужна, всерьез нужна…
– Кроликам без тебя пришлось бы загнуться, – признал я, но она вырвала свою косу и отскочила, как дикая тигра.
– Толстокожий!
Я засмеялся, она тоже улыбнулась, она раньше говорила, что не может не улыбаться мне в ответ, что у меня улыбка заразительная, как инфекция.
Мы снова пошли, вдруг она сказала:
– Я хотела быть руками, которые снимают боль…
– Это фантастика? Антошка опустила голову.
– …Я была уверена, что не поймешь, но надеялась, все равно надеялась…
И вдруг она прочла странные стихи:
Позови меня, позови меня,
Просто горе на радость выменяй.
Растопи свой страх у огня.
Позови меня, позови меня.
А не смеешь шепнуть письму.
Назови меня хоть по имени.
Я дыханьем тебя обойму.
Позови меня, позови…
Очень трудно, когда девчонка такая маленькая, к ней надо нагибаться, чтоб услышать ее бормотанье, и мне вдруг захотелось ее взять на руки…
В общем, потом она опять погасла, заторопилась, и в школе снова меня в упор не видит.
Сегодня на химии у Тихомировой загорелся штатив. Она очень красивая девчонка, как нарисованная, только у нее ни один взгляд, жест не случаен, она себя всегда в зеркале изучает, как‑то сказала: «Для того чтобы стать актрисой, надо всесторонне владеть своим телом и лицом».
– А головой? – спросил я нахально, но она меня даже взглядом не удостоила…
Так вот, загорелся у нее штатив, она завизжала, химичка стала ругаться, а Митька схватил штатив голой рукой, бросил в мойку и залил водой. Он обжегся, но заработал пятерку. Химичка сказала, что его решимость искупает провалы в знаниях.
Одно непонятно, почему я стоял столб столбом?
Я спросил Дорку Чернышеву, мы вместе оказались в очереди в буфете, а она сказала, что заторможенность моих реакций от легкости, с какой мне все в жизни достается. Интересное кино!
А потом Дорка увидела Осу и холодно с ней поздоровалась, заявила, что не любит самоупоенных людей. Хотя признала, что Оса – прекрасный учитель.
– Твоя Оса ни Петрякова, ни Комову за людей не считает, они ничего, кроме учебников, не читали, они ей неинтересны, разве не так?
Я пожал плечами. Они и мне неинтересны, так что тут плохого?!
– Вот Кирюша со всеми нами возится одинаково, ей приятно, что Пушкин и Зоткин отличники, но она так же квохчет над Кожиновым, Бураковым, а Оса удивительно высокомерна при всей своей искренности и откровенности…
Умные у Дорки глаза, только нос все заслоняет, с ней надо, закрыв глаза, разговаривать. В нее какой‑нибудь слепой влюбится, голос красивый, говорит умно.
– При сильных учителях и ученики умнее, – сказал я, – в начале года мы совсем дурнями были…
– Я не люблю умных женщин, – заявила Дорка, – с ними всегда тревожно, нельзя предугадать их поведение, они недобрые…
– А Дед Мороз?
Дорка заулыбалась.
– Моя мама знала инженеров из ее КБ, говорили, блестящим конструктором была…
– И чего ее в школу занесло? Сидела бы на пенсии и поплевывала в потолок…
– Она пришла к нам, когда у нее умер муж, чтоб не сдаться… Одна осталась, ее сын раньше умер…
– Вот это старуха!
– Мы рядом живем, мама ее знает давно, и я часто думаю, что только так и надо жить…
Голос ее звучал, как у мудрой совы, и глаза похожи, круглые, желтые, только сова красивее.
Но насчет Осы я не согласен. Если она плохая, так и я такой же. Почему со всеми людьми должно быть интересно?!
А потом, что у Осы может взять такой, как Петряков или тот же Митька?! Она для высокоразвитой материи… А их потребности и желания все на носу написаны…
Лето проскочило со скоростью света. Был в трудовом лагере, потом поехал к тетке в Крым. Провожали Митька и Варька. И через час обнаружил, что деньги и билет остались в дядькином планшете, который смеху ради надела на себя Варька еще у меня дома.
Меня высадили, и я стал добираться электричками по принципу – «минус контролер». В конце концов так захотел есть, что готов был стать людоедом. Чтоб этого избежать, решил загнать пиджак какому‑то ханурику, но тут возник контролер, я сиганул из поезда и попал точно в единственную лужу на сто километров вокруг. Пиджак потерял минимальную товарную ценность. Потопал я пешком, решив, что километров сорок для геолога – пара пустяков. Может, и так, только когда в животе есть что‑то, кроме воздуха. Потом какой‑то деятель меня подвез на грузовике и чуть не побил, узнав, что взять с меня нечего, но мой рост – надежная защита от калымщиков. Обиднее всего, что он лопал всю дорогу, а я только зубы стискивал от запаха колбасы с чесноком.
Новая неудача номер три ждала меня у тетки через день. Нашел я ее дом, уже затемно, собаки брехали, схватил я какую‑то палку, что‑то упало, я отбился и пошел ощупью искать свой топчан. Я у нее всегда в передней под лестницей ночую. Нашел, завалился, и вдруг кто‑то как заорет, словно его на мелкие кусочки режут. Но я спать хотел, ничего не соображал, открыл и закрыл глаза, думаю: а, пропади оно все пропадом, если без еды, так хоть высплюсь. Утром оказалось, что я свалился на топчан, на котором спала теткина жиличка. Она вскочила, а я даже не шелохнулся. И еще когда я палку выдернул, чтоб собак отогнать, то нечаянно вырвал столбик, на котором у них белье висело, все перемазалось, собаки побежали, в общем, тетка сразу заставила носить воду для большой стирки. Правда, сначала накормила. Она предсказывала, что такой недотепа обязательно утонет, когда в море войдет, и требовала, чтобы со мной купался ее сын, лет семи. Я ни с кем не мог познакомиться – он сразу орал: «Сережа, домой, мама велела тебя привести засветло!»
Очень нахальный, и хотя тетка говорит, что мы похожи, я не согласен. Правда, она вспомнила, как у нас гостила, когда я чуть дом не спалил. Я решил тогда ликвидировать двойку по русскому языку, вырвал страницу из тетради, порвал на маленькие кусочки и начал поджигать и выбрасывать в окно. Дул ветер. Мои пылающие бумажки взлетели к соседям на втором этаже. Они сразу меня заподозрили, я уже имел славное имя в нашем доме. Но я открыл им дверь и сообщил, что давно не хулиганю, а даже мою посуду, и предложил зайти посмотреть. А потом возле дома нашли обложку от моей тетради, пестревшую, с моей фамилией. Отец меня крепко вздул, а мать послала к ним извиняться. Пришлось идти, как Бобику, но соседи мне посочувствовали и дали конфету, когда заметили, что я не могу сесть.
Тетка все это за обедом рассказывала, я хихикал, но ничего не помню. Неужели склероз? Вот до чего учеба доводит! Поэтому я поклялся – за лето ни одной книжки и почти выполнил клятву. Тем более что у тетки, кроме книг по садоводству, ничего в доме не было. Только еще детектив без обложки, кто‑то из дачников бросил. Ну, мура! И как это люди могут так бумагу переводить?!
Занятия начались. Через день пришел в класс, а там сидит Антошка и ревмя ревет. Кто хохочет, кто жалеет, Варька плечами пожимает. Оказывается, Ланщиков взял на дачу ее кроликов, а обратно не привез. Съел с компанией. И даже не соврал, скотина, подробно расписывал, какие они были вкусные и жирные.
Антошка так убивалась, точно отца потеряла. Совсем не повзрослела и косу не постригла, хотя Варька в лагере предсказывала, что она это сделает. Сейчас она по росту самая маленькая в классе, меньше Горошка и Комовой. А я по‑прежнему самый длинный, хотя меня начали догонять Куров и Лисицын.
Оса начала урок с того, что спросила, кто хочет по литературе иметь тройки в году? Мы обалдели, а она пояснила, что ей надо точно знать, чтоб не мучить эти личности докладами и чтением текстов. Поднялось всего рук пять. Смешно, ну зачем Кожинову или Буракову четверки?! И Митька не поднял, вот это чудно…
Странный человек Оса, она все про нас помнит, хотя не классный руководитель. Мне вдруг сказала:
– Барсов, в воскресенье день открытых дверей в геологическом институте…
И ведь ляпнул я ей о своем желании только однажды, в сочинении на тему «Любимые книги» написал, что больше всего ценю Обручева и Ферсмана.
Сегодня был потрясный урок о Горьком и после него – разговор.
Оса, рассказывая о его раннем творчестве, прочла цитату, я ее специально записал:
«Так кончилась моя дружба с первым человеком из бесконечного ряда чужих людей в родной стране своей – лучших людей ее… Много раз я натыкался на эту боязнь праведника, на изгнание из жизни хорошего человека. Два отношения к таким людям: либо их всячески унижают, сначала затравив хорошенько, или как собаки смотрят в глаза, ползают перед ними на брюхе. Это реже. И учиться у них жить, подражать им не могут, не умеют…»
И мы заспорили, кого сегодня можно считать хорошим человеком и как его принципиальность воспринимают окружающие.
Я сказал, что не люблю правильных людей, противно от их чистоплюйства…
– Это имел в виду Горький, говоря, что хороших людей многие опасаются, – начала Оса, но я ее перебил.
– Вот были мы в июле в трудовом лагере. Представляете, с моим ростом свеклу окучивать? Но я же работал, почти на животе, но работал. Так меня хоть одна собака похвалила?!
– Уж ты и работал? – фыркнула Ветрова. – А сколько напортил?
Я чуть ее не треснул, я ведь ни одного ростка зря не выдернул, не потоптал!
– Каков же твой принцип? – спросила Оса.
– Обращайся с другим так, как хочешь, чтобы обращались с тобой. Нас не тронешь, мы не тронем, а затронешь, сдачу мы дадим…
– Точка зрения совершенно равнодушного человека, – Антошка сказала в воздух, она после гибели кроликов со мной мало разговаривает, сухо, точно я виноват. Но если бы я их принес к нам, мать тоже обязательно зарезала и сделала бы жаркое.
– И вообще всегда хорошие люди всех поучают, а хоть один плохой лез когда‑нибудь в воспитатели?!
Мальчишки мне зааплодировали, а Оса написала на доске три вопроса и велела дома на них письменно ответить:
1. Что такое мещанство?
2. Мещанство у Горького.
3. Современное мещанство.
И продумать тему: «Герой‑одиночка у Горького».
– А что это такое? – спросил Стрепетов, он без конкретности жить не может. И я пояснил, то же самое, что отец‑одиночка. Все должен делать как мать, но алиментов не получает.
А на перемене вокруг стола Осы спор продолжился. Несколько человек ходили в «Современник» и смотрели «На дне».
И начали ругать спектакль.
Вдруг Саша Пушкин высказался. Это с ним бывало редко, но уж если он начинал, монолог весь выдавал на‑гора без передышки, пока завод не кончится.
– Никто не виноват, что они – на дне. Сатин – пьяница, Пепел – вор. Кто им мешал выбиваться в люди? Талантливые актеры находили признание и в царское время, как и хорошие мастеровые. Зачем все валить на среду и время?!
– Я читала, что в одном из вариантов у Горького Сатин вначале был честным телеграфистом, а когда его оклеветали, когда все от него отвернулись, спился… – вмешалась Антошка.
– А я больше всего у Горького люблю слова: «Сострадание жжет мне сердце», – закричала Варька с вызовом, и Ланщиков три раза хлопнул в ладоши.
– Ты уверена, что надо жалеть всех людей? – поинтересовалась Оса, и класс замолк на секунду, а потом взорвался разными голосами. Больше всего кричали Комова и Рябцева.
– Человека и жалеть и уважать надо!
– Женщина всегда должна жалеть!
– Доброта необходима в отношениях с людьми…
– Всепрощение украшает женщину…
– В сказке о путешествиях Синдбада‑морехода есть такой эпизод, – тихо начала Оса, и все мгновенно замолчали, – в лесу он встречает несчастного жалкого старика, который просит перенести его через реку. Синдбад подставляет старику спину, тот садится на него верхом, и больше он уже не может избавиться от этого паразита. У вас никаких аналогий не возникает?!
Многие переглядывались, пока Антошка не выкрикнула:
– Вот‑вот. …Одни несчастны от обстоятельств, другие паразитируют на своих несчастьях, да?!
– Но учитель обязан любить своих учеников… – начал с пафосом Ланщиков, – как врач своих больных…
Оса улыбнулась.
– Ну вот как мне любить такого ученика, как вы, Ланщиков? Даже по инструкции человека, который списывает у товарищей, жалуется на них учителям, оскорбляет девочек, унижает слабых…
Одного нельзя отнять у Ланщикова – это нахальства. Он никогда не терялся, он тут же встал и раскланялся.
– Да, сложно любить друга, который может другому испортить отметку просто так, из вредности… – Реплика Антошки была негромкой, но многие усмехнулись. Ланщиков сегодня на физике заметил ее ошибку на доске, которую Кирюша прохлопала. Тут же поднял руку и объявил, хотя Кирюша собралась ставить Глинской «пять»…
– Я не признаю любви к ученикам без уважения, а если я не уважаю человека, исчезает и чувство! – сказала Оса.
– Женщина не должна жить головой! – крикнула Рябцева. – Главное – сердце…
И тут я увидел, какая брезгливая гримаса перекосила Митькино лицо. Точно он таракана увидел, он их с детства не выносил, один раз чуть не убил меня, когда я ему таракана за шиворот опустил в пятом классе.
– Значит, Марина Владимировна, – поднялась Варька, – вы не поможете ученику, если не будете его уважать?
Оса покачала головой.
– Не путай термины. Помочь я помогу тому, кто в этом будет нуждаться, но при этом я не обязана его любить.
– Но это жестоко!
– Интересненькое заявление! – сложил Ланщиков губы трубочкой.
– Я никогда не назову фашиста человеком, даже если он раскаялся, потому что каждый должен осознавать ответственность за свои поступки, – сказала Оса. – Предатель, из‑за которого погибли другие люди, тоже для меня пустое место, хотя он, может быть, и сам страдает. Человек, годами унижающий другого человека, тоже в моих глазах выпадает из человеческого общества, как и пьяница, который калечит жизни не только окружающим, но и будущим поколениям…
– А разве пьяницы не больные люди? – застенчиво пискнула из‑за спины Мамедова Комова.
Я смотрел на Осу и думал, что у нее много общего с Афифой, с Антошкой, что такие женщины и девчонки – люди интересные, но опасные. Влипнешь в дружбу, как в капкан. Хотя они верные. Если поверят в человека. И все‑таки в той брачной консультации права психологиня, когда советовала женам прощать мужей, быть добрыми, мягкими, услужливыми, я бы никому не позволил бы собой помыкать…
Сегодня Таис Московская, в просторечии – Таисья Сергеевна – выгнала меня с английского. Жарко было, тошно, я набрал воду в стакан и стал из соломинки дуть Митьке в спину. Но не рассчитал и слегка полил нашу англичанку. Другого бы она в порошок истолкла, но дружка своего сыночка Мамедова только кротко попросила удалиться из класса.
Так что я отправился в буфет отдыхать и случайно увидел, как на Зою Ивановну в коридоре налетела мать Чаговой. Я тут же стал за выступ, обожаю такие концерты самодеятельности.
Вопила она примерно такое:
– Где это видано, чтоб девчонку с панталыку сбивать, я до гороно дойду, не смеет между матерью и дитем встревать.
– Скандалить вы умеете, товарищ Чагова… – Наша директор может быть и железобетонной при случае. Голос у нее стал таким, точно она укрощала пуму. – Но что вы этим достигнете? Кроме порчи нервов себе и другим?
Но мамаша Чаговой была в запале, она рванула на груди плащ, как матрос тельняшку…
– На своем горбу я ее до десятого дотянула?
– Может быть, пройдем в кабинет? – Зоя Ивановна говорила очень тихо. Точно догадывалась о моем присутствии. Хотя она вообще редко повышала голос.
– И теперь, когда я присмотрела ей местечко, когда ее берут в магазин, девка прямо сбесилась…
Странно, хоть они и похожи, но в этой красной толстой тетке ничего нет от нашей Чаговой. Нет, обязательно, если жениться решу, сначала тещу и даже бабку изучу…
– Чем работа продавщицы лучше санитарки? – спросила Зоя Ивановна.
– А что они имеют, ваши санитарки? Семьдесят рублей – и вся любовь? Да что больные в руку суют. Так это еще уметь надо взять, потребовать, намекнуть. Моя‑то коровища постесняется, если в рожу не плюнет, у нынешних фанаберии не приведи господи!
А в прошлом году отец Чаговой попал пьяный пол грузовик, и ее мамаша сказала Таис Московской:
– Хоть освободилась…
Мне Мамедов рассказал, Чагова никто не мог утихомирить, когда он в штопор входил, только Таисья Сергеевна, они на одном этаже жили. Как начинал бушевать, мать Чаговой за ней. Таисья, она и красивая, и веселая, и с каждым из мужчин найдет общий язык. Мамедов проболтался, что отец ее до сих пор ревнует…
А потом Таисья Сергеевна однажды на уроке месяца через три стала нашей Чаговой внушать, что, раз мать вышла замуж за квартиранта, который взял ее с тремя детьми, ласковый, не пьет, надо порадоваться за нее.
– Пойми ее как женщина женщину и не дуйся…
Чагова молчала, только ее бледные голубоватые глаза изучали яркое лицо Таисьи Сергеевны, подрисованное, нарядное, как дом после капремонта.
– Мать плачет, жалуется, что ты с ним холодна…
– Чего же она хочет?
– Чтоб папой называла, у тебя не было до сих пор настоящего отца, вспомни, как он над вами издевался…
– А когда я была маленькой, он тянучки мне приносил…
Таисья замолчала, она ждала продолжения, но Чагова опустила голову, а после урока сказала:
– Передайте, не буду портить ей жизнь…
А теперь мать ей портит, разве это справедливо?
Я отключился на минутку, а когда опять на них посмотрел, они уже прощались, и до меня донеслись слова Зои Ивановны.
– Ваша дочь прирожденный детский врач, такая мягкая, спокойная… Не мучьте ее, дайте девчонке возможность учиться…
– Не согласная я… – И мамаша Чагова уплыла колыхаясь, а Зоя Ивановна долго стояла на одном месте, и я вдруг подумал, что ни за что не стану учителем…
Все ходят злые и усталые, хотя год только начался.
– Повеяло казенщиной! – сказал Сашка Пушкин. Он еще больше ссутулился за лето, голова прямо свешивается на грудь, но лицо осталось детским, без единого волоска, и уши болтаются, и чубчик дошкольный…
– Я не оракул, но Наталья Георгиевна рвется к власти…
И тут я вспомнил, что стали у нас появляться при входе какие‑то доски объявлений, графики дежурств и соревнований, и множество всякой раскрашенной бумаги…
А недавно она пришла на урок Эмилии Игнатьевны, и та вызвала Пушкина. Сашка так мекал и тянул слова, что Наталья Георгиевна спросила:
– Он что – косноязычный? Не натягиваете ли вы ему пятерки?
У Эмилии Игнатьевны брови стали торчком, и она завопила басом о его способностях…
Потом завуч забрала ключи от радиорубки у Мамедова, хотя Петряков с Куровым лично по винтику все там собирали, на больших переменах включая фирменные диски.
И все время в школе какие‑то комиссии. Приходят на уроки, шепчутся, учителя зеленеют, даже Таис Московская, хоть ей море по колено, о ней недавно писали в «Учительской газете».
А Нинон‑Махно, сам слышал в буфете, стала говорить дяде Васе, что «нам нужна в школе твердая рука», «Зоя Ивановна слишком либеральна»… Хорошо, что мы кончаем, тем, кто за нами, не позавидуешь, если Наталья Георгиевна «съест» Зою Ивановну.
Да, Антошка перестала разговаривать с Ланщиковым, и теперь он цепляется к ней где только может. Я не знаю, в чем дело, но Митька проболтался, что на какой‑то вечеринке Ланщиков стал приставать к Антошке, чтоб она выпила водку. А Антошка ничего, кроме соков, не пьет. Она обозлилась и сказала, что нечего из себя ему строить султана… Она никому не позволит собой командовать, даже любимому парню, а не такому примитиву, как Ланщиков.
Митька даже испугался, до того Ланщиков позеленел, а потом заявил, что настоящей любви можно посвятить всю жизнь, как и ненависти. Но Антошка еще подлила масла в огонь, добавив, что, когда человек травит других, он себя на страшное одиночество обрекает, ходит как еж, весь ощетинившись от внутренней пустоты. Ланщиков засмеялся, стал пить водку, и Антошка ушла. Неужели Ланщиков всерьез втрескался в эту малявку?!
Когда мы разбирали в классе сочинения о «Девичьей гордости и мужской чести», Ланщиков крикнул, что главное – не давать девчонкам наступать себе на ноги.
Я сказал, что некоторые девчонки не умеют себя поставить с нами, позволяют хамство, Варька Ветрова заспорила, что это не зависит от пола. Главное – сила характера, а все остальное – сироп.
– Тратим время на «мужскую честь», «женскую гордость», а с чем это едят сегодня?! – Ланщиков был в своем репертуаре. И вдруг Антошка заявила с вызовом:
– Конечно, для тебя эти термины – пустой звук, они недоступны твоему пониманию…
Ланщиков круто обернулся к ней, сузив разноцветные глаза.
– Это ты о женской гордости зачирикала?!
– Эй, прекрати! – Митька выбежал вперед и стал перед партой Антошки, точно закрывал собой амбразуру. Даже выше ростом показался.
– Ясненько! – улыбнулся Ланщиков. – Теперь мужская честь заговорила, защитник невинных девиц?
Митька хотел броситься к нему, но Антошка вцепилась в его рукав двумя руками.
– Не пачкайся!
Голос Антошки, всегда громкий, сейчас даже зазвенел как колокол в притихшем классе. Многие обернулись.
Ланщиков секунду щурил свои разноцветные глаза, лотом сказал с угрозой:
– Спасибо, Лапа, сочтемся!
Я покосился на Митьку, он опустил голову и молчал… Скажите! А сама говорила, что для нее парень начинается только от метра девяноста. Мне стало смешно и чуточку обидно, и я ушел, его не подождав. Пусть сами разбираются в своих делах!
Интересное вышло кино! Сегодня было собрание в классе. Выбирали бюро, последнее в жизни, как сказала Наталья Георгиевна, она всегда приходит, как завуч по воспитательной работе. Я вдруг заметил, что у нее тонкие и кривоватые ноги, а у кого‑то читал, что такие женщины всегда лицемерны.
Мы с Митькой играли в морской бой, и отчет Стрепетова я пропустил мимо ушей, только отметил, что наш класс занял последнее место по сбору макулатуры, потому что я, видите ли, предпочел сдать макулатуру для себя за талоны. Ланщиков вел собрание, он у нас неизменный председатель, в прекрасном темпе за час провернул и доклад, и прения, начали выдвигать кандидатуры, я спросил Митьку, пойдет ли он в кино, и вдруг услышал фамилию Глинской и какой‑то шепоток. А потом задушевный, проникновенный голос Ланщикова:
– С болью и горечью, но я хочу отвести кандидатуру Глинской, потому что она недостойна носить звание комсомолки.
На лицах ребят было написано удивление, интерес и насмешки. Ланщиков в роли защитника комсомольской чести!
– Глинская противопоставляет себя коллективу, отличается анархистскими выходками, встречается с легкомысленными юнцами…
– Вопросик? – поднял руку Стрепетов. – Ты о себе?
– Факты? – крикнула Ветрова.
– Глинская всех презирает, высмеивает, работа культсектора запущена, когда я предложил повести класс на кинофильм, получивший международную премию, на «Андрея Рублева», она заявила, что фильм модный, но фальшивый, и нечего тратить на это время. Было это, Глинская?
– Было! – с вызовом сказала Антошка, и Наталья Георгиевна укоризненно покачала головой.
– И еще вспомните, как она заявила, что Любовь Яровая не женщина, а робот, что ей больше нравятся герои «Дней Турбиных»…
– Ну и что из этого? – крикнул Пушкин, но Наталья Георгиевна стала еще строже смотреть на Антошку, а Кирюша тут же добавила:
– Да, она девочка не очень организованная, я поручила ей делать политинформацию, а она только живым уголком занималась, от всего остального отказалась…
– Очень тревожное явление вскрыл Ланщиков, – сказала Наталья Георгиевна, – я даже не уверена, что такой можно давать характеристику для поступления в институт…
– Да чего его слушать! – вскочил вдруг Митька с яростью. – Влюбился в Глинскую, а она ему от ворот поворот. И сводит счеты!
Антошка повернулась в нашу сторону, но смотрела не на него, а на меня. Она уже не раз так смотрела, странновато, точно что‑то хотела сказать, попросить, и глаза ее потемнели.
Наталья Георгиевна спросила Антошку, что она думает о словах Ланщикова.
– Не собираюсь оправдываться! – Она пожала плечами. – Думайте, что хотите, много чести отвечать такому…
– Много чести… – протянула Наталья Георгиевна, – да ты не уважаешь не только товарищей, но и учителей…
– В суде принято, чтобы человеку доказали его вину, а он не обязан оправдываться… – нахально перебила Антошка, и Наталья Георгиевна пропела:
– Ах, ты уже и Уголовный кодекс выучила? Предусмотрительно…
И тут вскочила Варька Ветрова.
– Да что же это получается? – У нее даже голос задрожал от возмущения. – Мы вдруг стали разбирать Глинскую, которая никогда ничего плохого не делала, из‑за Ланщикова, от которого можно ждать любую пакость?!
Она крутила во все стороны головой, как нырок, я вчера видел этих птиц по телевизору и сразу заметил их сходство.
– А вы молчите?!
Многие стали опускать глаза.
– Что, трусость заела, страх за характеристику?!
Антошка опять на меня оглянулась, долго смотрела, точно гипнотизировала, потом тряхнула косой, она ее уже давно стала носить за спиной, без прически, и уставилась на Варьку, не мигая.
– Спорить о доброте и черствости вы можете, а за человека заступиться лень?!
Варька разошлась, глаза блестели, брови прыгали, порозовела. Все‑таки огневая девчонка, иногда ей море по колено.
– Помните. Наталья Георгиевна, как мы хотели исключить Ланщикова из комсомола, когда он счеты сводил чужими руками, вы не дали. Говорили о жалости, о перевоспитании, а теперь считаете – он исправился?
– Во всяком случае, он стал принципиальным человеком, чего нельзя сказать о вас, Ветрова.
Наталья Георгиевна расцвела на глазах. Ей бы в кино сниматься, живой ангел с золотыми волосами, вместо этого она сказала, что наш класс давно ей не нравится, он высокомерный, снобистский, с душком…
Антошка тут же стала демонстративно обнюхивать соседей, и в синих глазах Натальи Георгиевны блеснули грозовые искры.
Спрашивается, зачем зря нарываться? Ведь Наталью Георгиевну не переделать, она человек прозрачный. С первой минуты знакомства любому ясно, что школу она не любит, учеников ненавидит, учителей презирает. Одно мне непонятно, зачем она у нас сидит? Ведь по образованию она химик. Саша Пушкин сказал, что, наверное, она из честолюбцев‑неудачников. Ученая не получилась, вот и цепляет всех, кто способный.
Как‑то Кирюша спросила в классе:
– Что вам надо для счастья?
И Лисицын ляпнул:
– Чтоб в школе не было Натальи Георгиевны.
Она его два часа отчитывала.
А больше всего завуч злится на директора нашего, на Зою Ивановну, которая не дает ей развернуться. Но с Зоей Ивановной ей не справиться, руки коротки. С ней нам определенно повезло, не во всякой школе директор – летчица, да еще Герой Советского Союза. В прошлом году в День Победы как надела она все свои ордена, мы закачались!
Потом я снова вслушался в монолог Натальи Георгиевны.
– Ну не буду влиять на ваше решение, я надеюсь, что в этом классе найдутся здравые головы… – Потом она нежно всем улыбнулась и выплыла, как Снежная королева, оставив после себя холодину.
Короче, Глинскую в бюро не ввели, а после уроков, когда я решил подойти к Антошке и поздравить, что она легко отделалась, она задрала голову и ядовито сказала:
– Ах, наш умненький‑благоразумненький Барсов! Решился подойти к прокаженной не на глазах администрации?!
И такая ярость билась в ее глазах, что я просто обалдел. Что я‑то ей сделал? Другое дело – Ланщиков. Потом, правда, дошло, что она ждала моего выступления, но почему я должен за нее заступаться? Сама в их компанию полезла, со мной не советовалась, сама и расхлебывай!
Потом она выскочила из школы без пальто, и Митька побежал за ней, передал пальто, что‑то сказал, но она пальто не надела, а пошла по улице, неся его на руке. Бешеная тигра, а не девчонка! А чего злится? Никто Ланщикова всерьез не принимает, а если из‑за характеристики, так тебе нечего паниковать. Наталья Георгиевна не будет портить отношения с родителями Глинской. У нее же отец – фигура!
Сегодня на урок Осы явилась Наталья Георгиевна. У нас положено, что утром, если учительница приходит, а нянька забыла открыть класс, она бежит, находит ключи и открывает его. А мы стоим и ждем и очень довольны, потому что иногда так пол‑урока проходит.
Первый урок был Осы. Подошли мы к нашему кабинету – заперто. Она спокойно отошла к окну и стала в него смотреть! Сначала никто ничего не понял, а потом Рябцева вежливо напомнила, что у нас урок.