Но вчера были у Осы, «великое нашествие»! Приехала с Чукотки Костикова, Варька решила собрать наших, кого смогла обзвонила, «чтоб других посмотреть и себя показать, все‑таки почти три года прошло…».
Осу решили не предупреждать, чтоб не тратилась, свалились как снег на голову. А они только из отпуска приехали, в холодильнике и петух не кукарекал, как моя мама любит говорить. Но мы притащили картошку, Костикова принесла какую‑то северную вяленую рыбу, а я зеленый чай из Узбекистана. Гениальнее всего поступил Мамедов. Пошел с Куровым в ближайший ресторан и попросил нарезанный хлеб. Перед этими красавчиками официантки не устояли, вручили две бутылки шампанского, хлеб и несколько коробок конфет.
Все шумели, смеялись, а я разглядывал Костикову, удивляясь, как эта девчонка изменилась. Она стриглась, как и раньше, коротко, но лицо ее стало красноватым, круглым и очень взрослым, нос явно уменьшился.
– Я поступила в народный театр, – говорила кому‑то Комова своим бархатным голосом, – у нас руководительница – йог, часами может на голове стоять и нас учит…
– Новый способ поумнеть? – спросил какой‑то незнакомый парень, и только потом я понял, что это Петриков. Ну совершенно другой человек. Пострижен нормально, одет в костюм темный, я тут же стал высматривать Лужину и даже присвистнул, когда она из кухни вошла. Красивая, аж жуть.
Но с Петряковым у них, кажется, черепки врозь, он даже в ее сторону не смотрел.
Костикова допивала свое шампанское с таким видом, точно она никуда не уезжала.
– Ты надолго? Когда обратно? Кем работаешь? Где была? Там хорошие заработки? Замуж не вышла? Плавать не пришлось? – За столом все сразу загалдели, но Костикова была совершенно невозмутима. Она смотрела на нас чуть иронически, потом сказала:
– Приехала учиться. Буду поступать в институт.
Единственная наша путешественница?!
– В какой институт? – спросила Чагова, она очень поправилась, и ей можно было дать лет тридцать. Хочешь – в медицинский, я тебя могу связать с толковыми репетиторами…
Костикова хмыкнула. С трудом мы выцарапали, что она исколесила весь Север, была проводником товарных поездов, плавала дневальной на ледоколе, работала на плавбазе. И там «заболела» рыбой.
– Вы даже не представляете, какие теперь способы лова! Скоро рыбы совсем не будет, а кто из‑за этого пострадает? Наши дети даже не знают, что такое рыба. Одно всех волнует – план, давай план, от него и заработок…
– Стоит так переживать из‑за рыбы‑вульгарис! – сказал снисходительно Мамедов. Он выглядел значительно взрослее меня, и голос стал барственный, как у некоторых актеров, он в институте пошел по профсоюзной линии.
– Но надо же за что‑то бороться! – Костикова сразу потеряла свою умудренность. Я вспомнил, как они призывала всех уехать из Москвы искать судьбу…
Чагова и Лужина смотрели на нее с усмешкой. Куров иронически, только Оса прищурилась, точно сравнивая нас и ее…
Костикова вздохнула, она больше не спорила.
Мы вышли с Петряковым покурить, ему было не по себе на этой встрече, что‑то нас разделило, а что – я не мог понять…
Петряков зевал совершенно безостановочно, а потом сказал, что ради билетов на Райкина три ночи в очереди простоял.
На моем лице, видно, отразилось удивление, и он добавил:
– Моя половина очень его ценит…
– Ты женат?
Он гордо улыбнулся.
– Да, уж год. Она инженер у нас в цехе.
– Красивая?
– Скорее наоборот. И старше меня на три года. Но я ее на десять Лужиных не променяю.
Он вскинул голову с вызовом, точно я спорил.
– Удивлен? Вы же все в классе меня за придурка держали…
Я усмехнулся, в общем, он был недалек от истины.
Улыбка изменила лицо Петрякова, никогда у него такой не видел, такой умной, что ли…
– Я сначала за ней смеху ради волочился, ребята в цехе натравили. А она и не поняла.
Он говорил, не замечая, что сигарета его погасла и затягивается он впустую…
– А тут заболела, ну я страхделегат, пошел навестить. А у нее комната метров девять: тахта, стол – остальное книги. Представляешь, сама накрыта стареньким пальто, наши девчонки в школе такое бы не надели.
Он не на меня смотрел, в окно, точно видел там какие‑то картинки.
– Заговорили, она мне – о книгах, о музыке, а я дуб дубом. Только руки толковые. Я на отцовский завод пошел, в его цех, сразу разряд получил, а через полгода стал токарем‑универсалом, мне тут же бронь…
Петряков улыбался не мне, своим воспоминаниям, и я только сейчас заметил, какое у него твердое, сильное лицо.
– Ну начал я ее водить в театры, а она меня – на концерт, в консерваторию. Представляешь, вначале весь бок себе исщипал, чтоб не уснуть. А у нее лицо даже красивое стало, так слушала…
Мы присели на подоконник, из комнаты доносилось пение девчонок, они вспоминали школьные песенки, хихикали, но меня к ним не тянуло, если бы Антошка пришла…
– Она меня считала лучше, чем я есть, и я обозлился. Думаю, неужели я дурнее ее? Неужели ей что‑то дано, чего я не могу?! Наши учителя меня раз и навсегда в примитив записали, а она все говорила: «Зачем ты притворяешься глупым?» Она и не подозревала, что я и был таким.
Но ведь и Лужина в него верила? Он точно прочел мои мысли.
– О Лужиной вспомнил? А она скучная, чем ее дома и в школе напичкали, то и предлагала. А у моей Галки обо всем на свете свое мнение, представляешь?! И так говорит, так жадна к жизни, заслушаешься, секунда с ней скучной не бывает. Даром что на мордочку Лужиной в подметки не годится.
– Чем же ты покорил свою Галку?
– Я сразу понял, мне книги читать – пустой звук, мозги затупились, я больше со слуха брал в школе. Лужина пересказывала. А тут стал я к теткам подходить, которые в консерватории на входах стоят, расспрашивал, о чем музыка. Они же там давно, все знают и говорят на моем уровне… Расспрошу, а потом Галку веду и уж могу беседу поддержать, как человек. Так и в музее. Сначала похожу в один зал, со смотрительницей потолкую, они наслушались сотни всяких экскурсий, все знают, что экскурсовод шпарит, потом Галке пересказываю…
Мы посмеялись, но я вдруг позавидовал Петрякову. Это же надо так влюбиться!
– А с поэзией труднее. Тогда я начал наизусть учить. Выучу и сам себе читаю, иногда башка и включалась, ведь даже обезьянку можно научить спички зажигать…
Опять мне вспомнилась Антошка – обезьяна с длинным именем вместо хвоста. Не буду врать, давно я о ней не думал, а сегодня…
– Я хочу, чтоб она в аспирантуру подалась, а она требует, чтоб я учился.
– Стыдится, что ты токарь?
– Нет, говорит, что токарем я рожден, как музыкант для музыки. Полезно кругозор расширить. Мое высшее образование для нее необязательно. У меня в пальцах что‑то есть, я теперь и не пью совсем, чтоб микроны чувствовать, она считает, что такие руки бывают у одного на сто тысяч…
– А чего сюда пришел? С Мариной ты вроде не ладил…
– Из‑за ребят, на всех захотелось посмотреть… Он задумался на секунду.
– Ну а Марина… Она же понимала, что я дурака валяю, воевала, пока папаша ее не заморочил…
Я закурил, вопросительно на него посмотрел.
– Марине я благодарен. Без нее я бы до Галки не дотянулся… Мозги еще она мне начала править…
Варька влетела на кухню злющая.
– Нехорошо, мальчики, столько не виделись, нельзя откалываться…
Мы вздохнули и пошли в комнату, а я подумал, что совсем не умею разбираться в людях…
Потом я долго бродил один, Варька набивалась, но мне надоел ее треск. Иногда по месяцу с ней общался, а иногда – как отрезало. Видеть не мог, злился неизвестно почему… И вдруг в садике возле школы увидел Костикову. Часа три ночи. Интересное кино! Я подошел к ней, она вздрогнула.
– Фу! Испугалась… Такой ты стал здоровенный…
– Что? – туповато спросил я. – До сих пор в ссоре с мамой? Она кивнула.
– Переводы мои принимала, а так – ни строчки. И домой не пустила.
– И тебе негде ночевать? А девчонки?
– Насилу от них сбежала, меня все до дома провожали…
Я почесал в затылке. Мать, конечно, утром взбрыкнет, если обнаружит, что я «привел девушку», но отец поймет…
Я взял ее за руку.
– Пошли к нам.
– Я могу и в передней, или в кухне на газетах… – Видно, она здорово устала, замерзла, она боялась нас стеснить и все повторяла, что завтра устроится, что найдет работу с общежитием или пойдет дворником, им комнаты дают, что у нее хорошие характеристики со всех работ.
А когда я осторожно впихнул ее в кухню и поставил чайник, она спросила:
– Ты меня считаешь «с приветом»?
Я засмеялся.
– Честное слово, я – как все девчонки. И ко мне лезли, даже ухаживали, раз замуж звали, честное слово. А мне скучно с этими парнями… Нет, я не воображала, как товарищи, они отличные мужики, но для меня муж – это на всю жизнь.
Она вздохнула и обхватила чашку с горячим чаем двумя руками.
– Надо мной многие смеялись, считали дурой, не верили, что я из Москвы. Может, я и правда – умственно отсталая?!
– Не сказать, что полностью…
Костикова хмыкнула.
– Вот был у меня на плавбазе один, четвертый механик. Толковый парень и собой заметный, не хуже тебя. Сначала пробовал снахальничать спьяну, а как по морде заработал, у меня теперь рука крепкая, рыбацкая, сразу решил жениться…
И вздохнула.
– Никак, чудик, не понимал, что мне не нужно его счастье – кооперативная квартира, мотоцикл, в перспективе – «Жигули», мне этого мало.
Я достал сигареты, и она робко спросила:
– Можно и мне, мать не заругает?!
– Кури, мои предки на меня махнули рукой… Загорелся огонек ее сигареты, она затягивалась сильно, по‑мужски, и на мгновение ее лицо осветилось, какое‑то мальчишеское, похожее на Митькино.
– А все‑таки я счастливее наших девчонок, ты согласен со мной?
Может быть, она и меня счастливее, хоть я везунчик?!
Сегодня приснился странный сон. Запишу подробно, на всякий случай. Из суеверия. Будто приехал я с Варькой в незнакомый город. И все время думаю, что здесь живет Антошка. Телефона не знаю, а повидать охота, до отчаянья. И пока Варька на турбазе красоту наводила, я пошел на почту. И все башку ломаю, как быстрее узнать адрес Антошки. А на почте увидел парня. Стоял он ко мне спиной, но я узнал Митьку, хоть и не видел его давно. Небольшой, но плечи широкие, сутулые. Я окликнул его – и правда Митька. Я заорал, стал его тискать, он мне улыбнулся с прохладцей… Я спросил:
– Выпустили раньше срока?
Он усмехнулся и пожал плечами.
– Антошка добилась… Всюду писала, воевала…
– А где она, случайно не знаешь? – обрадовался я.
– Здесь. Со мной.
Меня точно кипятком ошпарили, я побагровел, но решил изо всех сил фасон держать.
– Может, в гости позовешь?
Он продиктовал мне номер телефона, я записал его на газете, которую держал в руках, условился, что вечером забегу к ним…
И так мне тошно стало, так я испугался, что увижу Антошку чужой, равнодушной, что я выскочил с почты и начал мерить ногами этот странный деревянный какой‑то город, похожий на декорацию. И в то же время понимал, что хочу на нее хоть на секунду взглянуть, проверить, неужели у нее все выветрилось?
Потом я вернулся на турбазу. Варька лежала на койке и злилась. Она начала отношения выяснять, попрекать меня бесчувственностью, равнодушием, эгоизмом. И я нечаянно проболтался, что приглашен к Антошке и Митьке. Она так и побелела, тонкие губы слились с лицом, а потом сказала:
– Иди, иди, я всегда знала что ты меня не любишь, что я только замена этой… Покровительницы кроликов и бандитов.
На улице было темно, сыро, я бродил под черными мокрыми деревьями и думал: неужели Антошка меня забыла, неужели могла все перечеркнуть? И от сознания, что это правда, такая горечь меня переполняла, что хотелось завыть от боли, как когда‑то в детстве, когда я опрокинул на себя чайник с кипятком…
Я держал газету с номером телефона, заходил во все автоматы по дороге, но позвонить не мог. Передо мной стояло спокойное, уверенное лицо Митьки, с которым она теперь навсегда. Я понимал это, я же знал ее характер, у меня стучало в ушах, и я все думал, твердил себе как заклинание:
– Неужели я упустил, неужели я упустил навсегда свою Жар‑птицу?!
Интересно, что же означает этот сон?