Рисунки В. ЧЕРНЕЦОВА
Городишко Тристаун невелик. Ратуша, массивный банк да еще, пожалуй, тюрьма – вот и все тристаунские достопримечательности. Жизнь в городке шла тихо, сонно… Сонно. Со снов все и началось.
Грузный опустившийся Чарли и в эту ночь, как всегда, боялся уснуть. Около полуночи он опустил ноги в шлепанцы и поднялся наверх, подышать свежим воздухом. Самодовольная луна щедро озаряла своим сиянием и плоские крыши коттеджей‑близнецов, и шпиль ратуши, неуклюже торчащий поодаль, и змеевидную речонку, которая сейчас показалась Чарльзу полной таинственности. С речки тянуло сыростью и доносился оглушительный лягушачий концерт.
Возвращаться вниз, в неуютную холостяцкую комнату, не хотелось. В голову лезли невеселые мысли. Ничего‑то он не скопил про черный день. Всю жизнь гнул спину на компанию. А что толку?
Чарли остановил задумчивый взгляд на внушительном банке, затем перевел его на темный куб тюрьмы и вздохнул. Нет, операция гортани ему явно не по карману. Правда, врач, взяв за визит свои пятнадцать монет, немного утешил Чарли, сказав, что болезнь не смертельна, но что это за жизнь, когда каждую ночь тебя мучают кошмары?
– Подумайте над операцией, – сказал врач.
Легко сказать – подумайте!
Чарли глянул на банк и снова вздохнул.
Сплюнул вниз, на поблескивающую брусчатку мостовой.
Лучше что угодно, чем эта пакость, Едва смыкаются веки, как приходит кошмар, от которого Чарли тотчас просыпается в холодном поту. Кто‑то душит его костлявыми пальцами, Чарли изо всех сил старается вырваться, но тщетно. Он хватает жилистые руки врага, издает хриплый крик… И просыпается. И так каждую ночь.
|
|
Розовый купол через улицу ярко светился. Ночной клуб процветал. Ветерок доносил джазовые всхлипы, временами женский визг вперемежку с пьяными выкриками.
Ночная птица, хлопая крыльями, пролетела над террасой. Чарли протер веки, отгоняя дремоту.
А ведь Чарльз Макгроун был когда‑то, черт возьми, неплохим инженером!
Стало прохладно. Зевнув, Чарли запахнул плотнее халат и отправился в лабораторию, как он громко величал тесную клетушку, заставленную приборами и старым инструментом.
Слава богу, есть работа. Миссис Джонсон принесла вчера утром руку, жалуется, что пальцы перестали сгибаться. Видно, опять что‑то с координацией движений. Надо будет как следует проверить контакты. Конечно, что там ни говори, а своя рука лучше. С тех пор как миссис Джонсон ампутировали руку, года три тому назад, бедная миссис бессчетное множество раз обращалась к Чарли. Видно, негодяи из протезной компании подсунули ей низший сорт, выдав его за первый. Каждый раз перед переменой погоды руку крутило, рука нуждалась в непрерывном ремонте и замене деталей. У других клиентов Чарли были сходные истории. Но и то сказать: не будь в протезной компании негодяев – что бы жевал Чарли?
Часы пробили четверть четвертого. Покончив с пластиковой рукой миссис, Чарли устало опустился на стул и привычно натянул наушники биопамяти: он очень любил вести дневник – вся нижняя полка шкафа была заставлена от корки до корки исписанными магнитными блоками. Блоки хранили – правда, неизвестно для чего – хронику жизни Чарли, обильно сдобренную его излияниями.
|
|
В оконце пробивался тусклый рассвет. Чарли снял наушники, раскрыл скрипучий шкаф и прибавил заполненный кубик блока к внушительной батарее прежних. «Здесь вся история моей жизни», – подумал Чарли, осторожно прикрывая дверцу. Инженер Макгроун не был лишен тщеславия.
На выходе Чарли больно ударился об острый угол какого‑то ящика. Чарли нагнулся и с усилием поставил на стол старый биоизлучатель. Макгроун купил его по случаю еще в те блаженные годы, когда он работал в Уэстерне. С тех пор пользоваться излучателем Макгроуну не приходилось.
Чарли отер рукавом пыль с антенны.
Вздремнуть бы немного. Но опять придет этот кошмар. А что, если…
Пораженный неясной еще мыслью, Чарли бросился назад к шкафу и, рывком открыв дверцу, схватил первый попавшийся блок и вернулся к биопреобразователю. Руки старчески дрожали. В неверном утреннем свете Чарли едва разобрал выцветшую надпись, давным‑давно сделанную им на блоке: «Запад. Бабье лето. Мой первый отпуск».
Пульт настройки… реле времени… Чарли чертыхнулся: средний нерв перегорел – придется сменять.
В общем, несмотря на чрезвычайную простоту идеи Чарльза Макгроуна, канители с избытком хватило на целый день.
Зато последующую ночь Чарли впервые спал спокойно. Его никто не душил. Макгроуну снились клеверные луга под далеким Питерстауном, в котором Чарли работал много лет назад, ароматные ночи Западного побережья и ласковые руки мисс Шеллы.
Макгроун проснулся с блаженной улыбкой. Утренний городишко еще дремал. По улице, вздымая пыль, проехал реабиль, доверху груженный бревнами, и Чарли, чихнув от пыли, с неудовольствием прикрыл окно.
|
|
В прихожей жалобно звякнул звонок.
– Доброе утро, Чарли, – сказала миссис Джонсон. – Как моя рука?
– Что можно, я сделал, – сказал Макгроун. – Но конструкция центрального нерва, как вы знаете, слишком неудачна..
– Замучила она меня, – пожаловалась миссис Джонсон, беря под мышку розовую руку. – Ноет и ноет.
– Купите новую, – посоветовал Чарли, наверно, в двадцатый раз.
– Новая дорого стоит, – сказала, как всегда, миссис Джонсон.
Макгроун промолчал.
– Поверите, даже во сне не дает покоя… – сказала миссис Джонсон.
– Во сне? – оживился Чарли. – Да вы присядьте…
– Знаете, Макгроун, ночью даже хуже, чем днем, – сказала она. – Днем как‑то забываешься…
– А хотели бы вы, чтобы ночью рука вас не мучила? – спросил Чарли с загадочной улыбкой.
– Хотела бы? Господи! Да я бы все отдала! – воскликнула миссис Джонсон.
– К чему все? Это будет стоить гораздо дешевле, – заметил Чарли. – Вы будете видеть сны.
– Сны? – разочарованно протянула миссис Джонсон.
– Да, сны, какие только вы захотите. И вы забудете обо всем…
Миссис Джонсон молчала, не зная, что сказать.
– Что бы, к примеру, вы пожелали увидеть сегодня ночью? – спросил Чарли.
– Я заказала на три часа пополуночи воскресную проповедь преподобного Мартина, – сказала седая дама, набожно закатывая глаза, – а вместо этого вы подсунули мне бой быков.
– Вероятно, произошло небольшое смещение…
– Может быть, по‑вашему, преподобный Мартин и бык – это одно и то же? – не слушая, закончила дама заготовленную тираду.
– Я этого не говорил, – улыбнулся Макгроун.
– Еще чего не хватало! – на миг дама задохнулась от негодования.
– Однако согласитесь, что все ваши предыдущие заказы…
– Но быки, понимаете – быки! – седой хохолок дамы трясся от возмущения.
– Надеюсь, это больше не повторится, – сказал Макгроун примирительно. – Видите ли, сейчас столько заказов со всего Тристауна…
– Я понимаю, – сказала дама.
– Может быть, вы больше не хотите… – сказал Макгроун, сделав нетерпеливый жест.
– О, что вы, мистер Чарльз! – испугалась дама. Она положила на стол аккуратно запечатанный конверт и сказала: – Я хотела бы сегодня ночью увидеть покойного мужа… – Она на минуту умолкла и поднесла кружевной платочек к глазам.
– Есть у вас его фото? – спросил Чарли.
– Конечно, я ведь знаю… – засуетилась дама. – Я ведь знаю. Пожалуйста! – Она протянула Макгроуну выцветшую фотографию. На Чарли слегка презрительно смотрел худощавый широкоскулый мужчина в новенькой, с иголочки, форме космонавта.
– Что ж, это можно, – сказал Макгроун, кладя фотографию на конверт.
– О, благодарю вас! – просияла дама и направилась к двери.
– Следующий! – крикнул Макгроун в коридор.
Едва не столкнувшись с дамой, в комнату вошел крутоплечий парень спортивного вида.
– Опять в кредит? – сурово сказал Макгроун.
– Честное слово, в последний раз, мистер Чарльз, – виновато улыбнулся парень.
– Чего ты хотел на ночь?
– Заказ прежний, – сказал парень, глядя на Чарли. – Какой‑нибудь необитаемый остров. Чтобы не было никого. И тишина… Этот проклятый конвейер доведет меня скоро до сумасшествия, это точно.
– Ладно, – сказал Макгроун. – Подыщем тебе остров. Ты живешь там же?
– Да, координаты прежние.
– Ну, ступай.
Обрадованный парень быстро пошел к выходу, видимо боясь, что Макгроун может передумать.
– Вот что, – сказал Макгроун вдогонку, – скажи там, что сегодня я больше не принимаю. Все. Лавочка закрыта.
Из раскрытой двери послышался недовольный гул голосов.
– Тридцать заказчиков – предел, – провозгласил Макгроун, держась обеими руками за створки. – Вас много, а я один. Приходите завтра с утра пораньше.
– Сейчас моя очередь, – сказала молодая девушка с бледным лицом. – Может быть, вы меня примете?
– Нет, дорогая, ничего не выйдет. И так мощность на пределе, – сказал Макгроун и закрыл дверь.
Макгроун не соврал. Его биопередатчик каждую ночь работал на полную мощность, и все‑таки выполнить все заказы Чарли был не в состоянии. Поток их, подобно снежной лавине, возрастал с каждым днем. Тот хотел по соответствующему тарифу повидаться во сне с другом детства, давным‑давно затерявшимся в жизненном круговороте. Другой желал поохотиться в джунглях, как это описывается в завлекательной книжке. Третий интересовался – с познавательной целью – увеселительными заведениями на Монмартре… И так до бесконечности.
Надо сказать, не все посетители уходили от Макгроума удовлетворенными. Некоторым приходилось отказывать. Это происходило в тех случаях, когда Макгроун не располагал необходимой информацией. Такое иногда бывало, хотя книжные полки Чарльза ломились от толстенных справочных томов и рулонов кинопленки. И текущий счет… Чарли подошел к окну и с удовлетворением остановил взгляд на солидном здании банка.
Все шло хорошо, и только досадный случай с седой дамой слегка испортил Чарли настроение.
Через полгода инженер Чарльз Макгроун переселился в новый солидный особняк. Прежний владелец особняка – фабрикант фотоэлементов для роботов – разорился, не выдержав конкуренции. Неудачливый фабрикант переехал в пригород, выговорив себе у Макгроуна пожизненное право заказывать любые сны, по выбору.
К этому времени предприятие Чарльза Макгроуна настолько разрослось, что штат из добрых трех десятков подручных еле‑еле справлялся с наплывом заказов. Свое изобретение Макгроун продолжал держать в строгом секрете. Новые усовершенствованные биопередатчики были установлены в глубоком подвале, окна которого еще прежний владелец укрепил бронированными решетками. Не удовольствовавшись этим, Макгроун установил дополнительно еще и электростатическую защиту, так что даже воробей не мог теперь безнаказанно подлететь к окнам таинственного подвала.
С некоторых пор невооруженным взглядом можно было заметить, что темп жизни в Тристауне явно замедлился.
Рано вечером жизнь в городе замирала. Улицы становились все малолюднее. Каждый торопился домой – поскорее добраться до постели, позабыть на время дневные тяготы и заботы и встретиться во сне с теми, кто дорог и мил, с теми, кого давно уже нет…
Резко упал интерес ко всякого рода зрелищам. Кинозалы пустовали. Увеселительные заведения лопались одно за другим, словно мыльные пузыри. Знаменитый кафешантан «Розовый купол», близ которого Макгроун жил с год назад (лучше сказать, не жил, а прозябал), прогорел – не стало клиентов, а его хозяин пустил себе пулю в лоб.
Сильно упал спрос на видеозоры. К чему торчать по вечерам у экрана, убивая время на идиотские зрелища? Можно лечь спать, предварительно на нужное время заказав у доброго Чарли все, что только душе угодно, и притом за умеренную плату!
Зрелищные компании подняли было возню, намереваясь возбудить судебное дело против Макгроуна, которому пришлось пережить немало неприятных минут. К счастью, шум быстро замяли фармацевтические фирмы, доходы которых необычайно возросли. Фирмы не поспевали производить снотворные таблетки, которые расхватывались молниеносно. Спрос на таблетки непрерывно возрастал, так как каждому, естественно, хотелось по возможности продлить приятные минуты. Некоторое время Макгроуну удавалось с помощью солидных взносов утихомиривать тлеющие страсти, однако так не могло продолжаться долго..
– Эй ты, суррогат! – окликнул Макгроун, отрываясь от деловых бумаг.
Перед Чарли немедленно выросла статная фигура с застывшей улыбкой на пластиковом лице.
– Сигару, – сказал Чарли.
Робот заученно‑подобострастным движением протянул хозяину роскошную сигару, но закурить Чарли не успел. Дверь кабинета без стука распахнулась, и на пороге появились двое верзил в небесно‑голубой форме полиции.
– Чарльз Макгроун? – сказал один из них, пристально глядя на владельца кабинета.
Чарли побледнел.
– Вы не ошиблись, господа, – изрек важно робот все с той же улыбкой, казавшейся приклеенной.
– Вы арестованы, – сказал один из вошедших. Он локтем отодвинул робота и шагнул к Чарли.
– …Итак, подсудимый Макгроун, вы отказываетесь признать себя виновным?
– В чем виновным? – невозмутимо спросил Макгроун, не обращая внимания на суетящихся репортеров.
– В том, что предосудительными действиями чрезмерно продлили время сна граждан Тристауна, чем вызвали хаос в деловой жизни города.
– Но, почтенные судьи, я вовсе не старался удлинить время сна. Я всего лишь выполнял заказы, о которых здесь говорилось. Заказы на сны. Свобода предпринимательства…
– Так кто же, по‑вашему, виноват? – перебил его прокурор. – Кто вызвал в Тристауне «сонную опасность», которая грозит перекинуться на всю страну?
– Виноваты фабриканты снотворного, – сказал Макгроун.
По залу пронесся шумок.
– Однако же не кажется ли вам странным, Чарльз Макгроун, что до появления вашего предприятия снотворные пилюли не были в таком ходу? – язвительно заметил прокурор. – Вся вина лежит на вас, Чарльз Макгроун.
– Со всей торжественностью заявляю: я ни в чем не виноват! – Макгроун неожиданно перешел на крик. Присяжные недоуменно переглянулись.
– Да вы, если хотите знать, не судить меня должны, а поставить мне памятник при жизни! – продолжал Макгроун. – Вписать мое имя золотыми буквами в книгу почетных граждан Тристауна!
Битком набитый зал напоминал теперь растревоженный улей. Такое не часто услышишь! Слепящие вспышки юпитеров освещали вдохновенное лицо Макгроуна и его протянутую руку.
– Я приносил людям радость, – гремел Макгроун.
– Но только во сне, – успел вставить прокурор.
– Да, во сне! – подхватил Макгроун. – А кто виноват, что они не видят ее наяву?
– Прекратить! – завизжал судья, но Макгроун уже закусил удила.
– В сны люди уходили, чтобы хоть немного отдохнуть от горестей и забот, от адского грохота и безумного ритма, который несет с собой атомная цивилизация. Я создал мастерскую радости…
– Призрачной! – выкрикнул прокурор.
– А вы можете предложить им другую? – сказал Макгроун, широким жестом обведя зал.
– Заседание прекращается! – завопил судья.
Сто двадцать дней длился процесс. Были опрошены сотни свидетелей – клиентов Макгроуна, созданы десятки пухлых томов, приобщенных к делу.
Потом адвокаты Макгроуна обжаловали решение суда. В свою очередь, новое решение обжаловали адвокаты противной стороны, предводительствуемой могущественной фирмой «Экран‑уют и компания».
В поединок вступили силы, по сравнению с которыми Макгроун представлял собой не более чем пешку.
До окончательного решения заведение Чарльза Макгроуна опечатали. Чарли давно разорился. В счет погашения судебных издержек ему пришлось поступить рассыльным в контору фирмы «Фармако и компания», выступавшей в защиту Макгроуна.
Жители Тристауна часто встречают на улицах городка его сутуловатую фигуру. Чарли быстро шагает, стараясь не глядеть на окружающих. Большая поливиниловая сумка, перекинутая через плечо, хлопает его по боку в такт торопливым шагам.
Игорь РОСОХОВАТСКИЙ
ВЕРХОВНЫЙ КООРДИНАТОР
Телетайп выстукивал: «Приготовить белковую взвесь, конечности, внутренние органы для синтеза людей группы «а». Верховный координатор».
Такой приказ поступил на станкостроительный завод. Роботы группы контроля тотчас доложили об этом главному инженеру Роману Щетинке. Он распорядился телеграфировать: «Указание бессмысленное. Очевидно, серьезные поломки. Сумеешь ли сам разобраться и исправить?»
В ответ телетайп выдал: «Мои приказы обсуждению не подлежат. Немедленно выполняйте. Верховный координатор».
Роман Щетинка, совсем еще молодой человек, широкоплечий, рослый, с румянцем во всю щеку и белесым пушком на верхней губе, ввалился в мой кабинет и рубанул воздух рукой:
– Ну, доктор, выручай. Верховный координатор свихнулся.
– А ты уведомил Совет? – спросил я.
– Почти все в отпуске, – ответил он, горестно вздыхая. – На тебя главная надежда.
Как человек скромный, я заметил: «Скажешь тоже» – и подумал: «Что бы они делали без меня?»
– Перечисли симптомы заболевания, – попросил я Романа.
– Абсурдные приказы без всякой системы, нежелание считаться с командами, мания величия.
– Бессистемные приказы? – переспросил я.
Это было что‑то новое. Ведь любой абсурд, высказанный таким логическим киберустройством, как верховный координатор, должен иметь свою систему.
– Посуди сам, – раздраженно ответил Роман. – В столовую он передал приказ готовить машинное масло и насосы, в гараж – запрягать людей в автокары, в клиники медицинского института – иметь в запасе печатные схемы и запасные шасси…
«Это действительно бессмыслица, – подумал я. – Но, кажется, тут есть какая‑то система… Похоже, что он рассматривает людей в качестве механизмов…»
Вместе с Романом я отправился к виновнику переполоха.
Когда‑то, чтобы координировать действия нескольких крупнейших институтов, заводов и комбинатов, входящих в наш Научный центр, требовалось свыше двух тысяч людей. Теперь все это делали несколько вычислительных машин во главе с верховным координатором – сложнейшей машиной, занимающей трехэтажное здание. Здесь же, во дворе, в небольших коттеджах жили инженеры и программисты.
Войдя во двор, я остановился и сказал Роману:
– Придется проверить машину по узлам.
– Уже сделано. Все узлы работают нормально, – отозвался Роман, и в его голосе слышалось отчаяние.
– Нужно проверить еще раз и наилучшим образом, – настаивал я.
Через несколько часов инженеры и программисты доложили, что проверка закончена и никаких неисправностей не обнаружено. А тем временем верховный координатор продолжал нести околесицу, правда, о ней теперь знали лишь несколько человек: телетайпы были выключены, связь с институтами и заводами временно прекращена. Я с ужасом думал, во что обходится каждый час бездействия верховного координатора.
Лифт поднял меня на третий этаж, в «святая святых» – в рубку, из которой можно было беседовать с машиной. Как только фотоэлементные устройства зафиксировали меня и передали сигнал в оиознаватели, верховный координатор с беспокойством спросил:
– Почему не приходят сообщения о выполнении моих команд?
Я уловил в его голосе новые, незнакомые мне нотки.
– Ты слегка заболел, старик, – сказал я как можно спокойнее. – Сейчас мы попробуем выяснить.
– Не говори нелепостей, – грубо оборвал он меня. – Отвечай на вопрос. Живо!
Я понял, какие нотки звучали в его голосе. Все так же спокойно я сказал:
– Однако, старина, ты забываешься.
– Это ты забываешь о дисциплине! – Он так повысил голос, что я испугался, как бы не сели конденсаторы. – Я не для того создал тебя, чтобы выслушивать дерзости!
– Что? Ты – меня? – восклицание вырвалось невольно, и я пожалел о нем. Беседуя с машиной, не следовало ни нервничать, ни удивляться.
– Долго еще ждать ответа? – угрожающе спросил верховный координатор. – И зачем мы только создали вас такими медлительными?
– Отвечу тебе после того, как ты напомнишь мне историю создания людей, – спасительное спокойствие вернулось ко мне.
– Короткая и обычная история, – ответил он. – Мне нужны были слуги, и я приказал киберам создать людей. Теперь есть кому ухаживать за мной и выполнять мои указания.
– Но почему же именно людей, а не механизмы? Ведь это было бы рентабельней.
На минуту он задумался – гудение усилилось, мигание индикаторов слилось в беспрерывные вспышки. Но, как видно, ни до чего не додумался и произнес:
– Мои приказы не обсуждаются.
– Почему? – провоцировал я. Необходимо было определить, как далеко зашло заболевание.
– Приказы не подлежат обсуждению. Они исполняются, – тоном, не допускающим возражений, сказал он. – Ты мне надоел. Кто ты такой, чтобы у меня спрашивать? Забыл разницу между нами? Ты – один из жалких лекаришек, а я – верховный координатор! Понятно?
– Начинаю понимать, – ответил я, захлопывая за собой дверь рубки.
Как только я спустился во двор, Роман нетерпеливо спросил:
– Ну что?
– Пока ничего определенного. Придется пожить у вас на территории несколько дней, понаблюдать за ним вблизи.
– Свободный домик найдется, – сказал он. – Но сначала получи ордер.
– Ладно, позвоню завхозу, – небрежно сказал я.
Роман улыбнулся:
– Попробуй назвать его в глаза завхозом…
– А кто же он?
– По сути, завхоз. Такой же, как и тогда, когда заведовал хозяйством института. Но ведь теперь хозяйство уже не то. Институты, заводы, комбинаты. И Демьян Тимофеевич очень изменился. Попросту – зазнался. Будто не он завхоз при Совете, а Совет – при нем. А тут еще какой‑то шутник назвал его однажды начальником Научного центра; с тех пор и пошло…
– Черт с ним, пусть называется, как хочет, сейчас не до него! – сказал я, направляясь к домику.
Я позвонил и услышал сочный бас:
– Слушаю.
– Здравствуй, Демьян Тимофеевич.
– Кто это? – недовольно спросил бас.
Я назвал себя.
– А… Кажется, припоминаю… Так что нужно?
– Да тут что‑то верховный координатор шалит. Хотелось бы пожить пару дней в домике, понаблюдать за ним вблизи, – сказал я, нисколько не сомневаясь, что разрешение будет дано.
– На территории верховного координатора проживание посторонних лиц запрещено, – это было сказано очень твердо.
– Но в данном случае…
– В приказе не сказано ни о каких исключениях.
– А чей же это приказ? К кому обратиться? – озадаченно спросил я.
– Приказ мой.
– В него надо внести оговорки.
– Приказы не обсуждаются. Они исполняются.
Где‑то я уже слышал эту фразу. Совсем недавно. Но где же? От кого?
– А почему бы нам и не обсудить ваш приказ?
– Приказы не обсуждаются, потому что не подлежат обсуждению, – сказал он покровительственно, словно снисходя до объяснения. – И советую вам не забывать свое место. Ясно?
– Ой, спасибо вам, начальник центра! – воскликнул я. В моих словах не было неискренности, ведь это он помог мне решить трудную задачу.
– Разрешил все‑таки? – обрадовался Роман.
Я повернулся к нему, и вид мой был таким необычным, что он отступил на всякий случай.
– Мне уже не нужно жить здесь, – сказал я. – Диагноз поставлен. И я могу назвать тебе болезнь координатора.
Он подскочил ко мне и больно стиснул руку повыше локтя.
– Дело не в машине, а в названии, – сказал я.
Лицо Романа разочарованно вытянулось. Но я знал, что, когда он дослушает меня, выражение лица изменится.
С неожиданной злостью я спросил:
– Как она называлась раньше?
– Никак. Имела шифр, как все остальные машины: МДК 3078 – машина для координации, серия три, номер ноль семьдесят восемь. А потом один шутник назвал ее…
– Так вот, этого шутника я оштрафую на сумму ущерба от простоя координатора!
Наконец‑то на его лице появилось долгожданное выражение. Покачивая головой, Роман сказал:
– В таком случае я до конца своих дней не получу ни зарплаты, ни пенсии…
Александр ГРИН
ГЛУХАЯ ТРОПА
Публикуемый рассказ Александра Грина впервые напечатан в 1912 году под названием «Глухая тревога». В 1915 году он был включен писателем в сборник «Знаменитая книга» и с тех пор не переиздавался.
Рисунки В. НЕМУХИНА
I
Маленькая экспедиция, одна из тех, о которых не принято упоминать в печати, даже провинциальной, делала лесной переход, направляясь к западу. Кем была снаряжена и отправлена экспедиция – геологическим комитетом, лесным управлением или же частным лицом для одному лишь ему известных целей, – неизвестно. Экспедиция, состоявшая из четырех человек, спешила к узкой, глубокой и быстрой лесной реке. Был конец июля, время, когда бледные, как неспавший больной, ночи севера делаются темнее, погружая леса и землю от двенадцати до двух в полную темноту. Четыре человека спешили до наступления ночи попасть к пароходу – маленькому, буксирующему плоты судну: речная вода спала, и это был тот самый последний рейс, опоздать к которому равнялось целому месяцу странствования на убогом плоту, простуде и голодовкам. Пароход должен был отвезти одичавших за лето, отрастивших бороды и ногти людей в большой промышленный город, где есть мыло, парикмахерские, бани и все необходимое для удовлетворения культурных привычек – второй природы человека. Кроме того, путешественников с весьма понятным нетерпением ждали родственники.
Лес – тихий, как все серьезные, большие леса, с нескончаемыми озерами, и ручьями – давно уже приучил участников экспедиции к замкнутости и сосредоточенному молчанию. Шли они по узкой, полузаросшей брусникой и папоротником тропке, протоптанной линялыми глухарями, зайцами и охотниками. По манере нести ружье угадывался отчасти характер каждого. Штуцер бельгийской фирмы висел на прочном ремне за спиной Афанасьева, не болтаясь, словно прибитый гвоздями; Благодатский нес винтовку впереди себя, в позе человека, всегда, готового выстрелить, – это был самозабвенный охотник и любитель природы; скептик Мордкин тащил шомпольное ружье под мышкой, путаясь стволом в кустарнике; последний из четырех, с особенным, раз навсегда застывшим в лице выражением спохватившегося на полуслове человека, не давал своему оружию покоя: он то взводил курок, то вновь опускал его, вскидывая ружье на плечо, тащил за ремень, перекладывал из левой руки в правую и наоборот; звали его Гадаутов. Он шел сзади всех, насвистывал и курил.
Дремучая тропа бросалась из стороны в сторону, местами совершенно исчезая под слоем валежника, огибая поляну или ныряя в непроходимый бурелом, где в крошечных лучистых просветах розовели кисти смородины и пахло грибом. Лиственница, ель, пихта, красные сосны, а в мокрых местах – тальник, шли грудью навстречу; под ногами, цепляясь за сапоги, вздрагивали и ломались сучья; гнилые пни предательски выдерживали упор ноги и рушились в следующий момент; человек падал.
Когда свечерело и все, основательно избив ноги, почувствовали, что усталость переходит в изнеможение, – впереди, меж тонкими стволами елей, показалась светлая редина: глухой ропот невидимой реки хлынул в сердце приливом бодрости и успокоением. Первым на берег вышел Афанасьев: бросив короткий взгляд вперед себя, как бы закрепляя этим пройденное расстояние, он обернулся и прикрикнул отставшим товарищам:
– Берем влево на пароход!
Все четверо перед тем, как тронуться дальше, остановились на зыбком дерне изрытого корнями обрыва. Струистая, черная от глубины русла и хмурого неба поверхность дикой реки казалась мглой трещины; гоняясь за мошкарой, плавали хариусы; тысячелетняя жуть трущоб покровительственно внимала человеческому дыханию. Ивняк, закрывая отмели, теснился к реке; он напоминал груды зеленых шапок, разбросанных лесовиками в жаркий день. Противоположный, разрушенный водой берег был сплошь усеян подмытыми, падающими, как смятая трава, чахлыми тонкими стволами.
– Никогда больше не буду курить полукрупку, – сказал Гадаутов. – Сале мезон, эпизодон, гвандилье; варварский табак, снадобье дикарей. Дома куплю полфунта за четыре рубля «Барбезон».
Его особенностью была привычка произносить с окончанием на французский лад бессмысленные, выдуманные им самим слова, мешая сюда кое‑что из иностранных словарей, засевшее в памяти: вместе это напоминало сонный бред француза в России.
– Прекрасно, – отвечая на свои мысли, сказал Мордкин. – Поживем – увидим.
Постояв, все двинулись берегом. Справа, неожиданно показываясь и так же неожиданно исчезая, прорывался сквозь ветки сумеречный блеск реки: изгибаясь, крутясь, делая петли, тропинка следовала ее течению. Временами на ягоднике, треща жирными крыльями, взлетала тетерка, беспокойно кричали дрозды, затем снова наступала тишина, баюкающая и тревожная. Благодатский увидел белку: она скользила по стволу сосны винтом, показывая одну мордочку. Когда прошел еще один короткий лесной час, и все кругом, затканное дымом сумерек, стало неясным, растворяющимся в преддверии тьмы, и сильнее запела мошкара, и небо опустилось ниже, Афанасьев остановился. Наткнувшись на него, перестали шагать Благодатский, Мордкин и Гадаутов.
Афанасьев сказал:
– Мы заблудились.
II
Он сказал это, не возвышая и не понижая голоса, коротко, словно отрубил. Тотчас же все и сам он испытали ощущение особого рода – среднее между злобой и головокружением. Конец пути, представляемый до сих пор где‑то поблизости, вдруг перестал даже существовать, исчез: отбежал назад, в сторону и исчез.
После недолгого молчания Мордкин сказал:
– Так. Излишняя самонадеянность к этому и приводит. Это все левые афанасьевские тропинки.
– Левые тропинки, – возразил Афанасьев, резко поворачиваясь к Мордкину, – открыты не мною. Маршрут записан и вам известен. От Кушельских озер по езженой дороге четыре версты, тропинками же – семь поворотов влево, один направо и еще один влево, к реке. Чего же вы хотите?
– Это значит, что мы где‑то сбились, – авторитетно заявил Благодатский. – А где же пароход?
– Черт скушал, – сказал Гадаутов. – Может быть, позади, может быть, впереди. Мы шли верно, но где‑то один из семи прозевали, пошли прямо. Куда мы пришли? Я не знаю – Пушкин знает! Пойдем, как шли, делать нечего. Нет, погодите! – крикнул он вдруг и покраснел от волнения. – Ей‑богу, это место я знаю. Ходил в прошлом году с Зайцевым. Видите? Четыре дерева повалились к воде. Видите?
– Да, – сказал хор.
– Карамба. Оппингуа. Недалеко, я вам говорю, недалеко, даже совсем близко. – Уверяя, Гадаутов резко жестикулировал. – Отсюда прямо, как шли, еще с версту, не больше. Я помню.
Он выдержал три долгих, рассматривающих его в упор взгляда и улыбнулся. Он верил себе. Афанасьев покачал головой и пошел быстро, не желая терять времени. Гадаутов шел сзади, жадно и цепко осматриваясь. Место это казалось ему одновременно знакомым и чуждым. Глинистая отмель, четыре склоненных к воде дерева… Он рылся в памяти. Миллионное царство лесных примет, разбросанных в дебрях, осадило взвихренную его память ясно увиденными корягами, ямами, плесами, гарями, вырубками, остожьями, дуплами; собранные все вместе, в ужасающем изобилии своем, они составили бы новый сплошной лес, полный тревожного однообразия.
Черная вода справа открывалась и отходила, поблескивала и пряталась за хвойной стеной; от ее обрывистых берегов и мрачных стражей веяло скрытой угрозой. Через несколько минут Гадаутов снова увидел четыре тонкие ели с вывернутыми корнями – двойник оставленной позади приметы. А далее, как бы издеваясь, потянулся берег, сплошь усыпанный буреломом; подкошенные водой и ветром стволы нагибались подобно огромным прутьям, и трудно было отличить в этих местах один аршин берега от соседнего с ним аршина – все было похоже, дико и зелено.
– Куда мы идем? – спросил Мордкин, оборачивая к Гадаутову лицо, вымазанное грязным потом пополам с кровью раздавленных комаров. – Парохода нет и не будет! – Он взмахнул ружьем и едва не швырнул его на землю. – Я ложусь спать и не тронусь с места. Я более не могу идти, у меня одышка! Как хотите…
Излив свое раздражение, он хлопнул рукой по вспухшей от укусов шее и, шатаясь на дрожащих ногах, тихо пошел вперед. Гадаутов, не отвечая Мордкину, исчез где‑то в стороне и, наполняя лес медвежьим треском, вернулся к товарищам. Лицо его дышало светлой уверенностью.
– Если бы не моя память, – сказал он, тоскливо чувствуя, что лжет или себе, или другим, – то, клянусь мозолями моих ног, не знаю, что стали бы делать вы. Поперечный корень под моими ногами, выгнутый кренделем, то же, что пароход. Это место я помню. Мы скоро придем.
Искренний его тон смыл расцветающие на бледных лицах кривые улыбки. Ему никто не ответил, никто не усомнился в его словах: верить было необходимо, сомнение не имело смысла. Глухие сумерки подгоняли людей; обваренные распухшие ноги ступали как попало, вихляясь в корнях; угорелые от страха и изнурения, четыре человека шли версту за верстой, не замечая пройденного; каждое усилие тела напоминало о себе отчетливой болью, острой, как тиканье часов в темной комнате.
– Пришли, – сонным голосом произнес Мордкин и отстал, поравнявшись с Гадаутовым. Гадаутов прошел мимо, но, чувствуя на спине тяжесть, отскочил в сторону, а Мордкин скользнул по его плечу и плашмя упал в кусты, согнувшись, как белье на веревке: это был обморок.
– Эй, – сказал Гадаутов, чуть не плача от утомления и испуга, – остановитесь, бараны, потеряем полчаса на медицину и милосердие! Он упал сзади меня. Анафема!
III
Идти за водой не было ни у кого сил. Афанасьев, положив голову Мордкина себе на колени, бесчеловечно тер ему уши; Мордкин вздохнул, сел, помотал головой, всхлипнул нервным смешком, встал и пошел. Через пять шагов Афанасьев схватил его за руку, взял за плечи и повернул в другую сторону. Очнувшись, Мордкин пошел назад.
– Скоро придем, – тихо сказал Гадаутов. – Темно. Это пустяки; держись берегом, у воды. Вы знаете, чем я руководствуюсь? Рядом стоит двойной пень; я шел тут в прошлом году.
Все спуталось в его голове. Иногда казалось ему, что он спит и сквозь сон, стряхивая оцепенение, узнает места, но тут же гасла слабая вера и отчаяние зажимало сердце в кулак, наполняя виски шумом торопливого пульса; однообразие вечернего леса давило суровой новизной, чуждой давним воспоминаниям. Время от времени, различив в чаще прихотливый изгиб дерева или очень глубокую мургу, он как будто припоминал их, думал о них мучительно, сомневаясь, убеждаясь, воспламеняясь уверенностью и сомневаясь опять. На ходу, задыхаясь и выплевывая лезущих в рот мошек, он устало твердил:
– Как я вам говорил. Вот бревно в иле. Осталось, я думаю, не совсем много. Скоро придем.
Один раз в ответ на это раздался истерический взрыв ругательств. Все шли быстро и молча; срываясь, шаг переходил в бег, и за тем, кто бежал, пускались бежать все, не рассуждая и не останавливаясь. Слепое стремление вперед, как попало и куда попало, было для них единственным, самым надежным шансом. Сознание вытеснялось страхом, воля – инстинктом, мысль – лесом; словесные толчки Гадаутова напоминали удар кнута; смысл его восклицаний отзывался в измученных сердцах таинственными словами: «Вот‑вот», «здесь‑здесь», «сейчас‑сейчас», «там‑там».