В мазках этих свежих полотен,
Его выручавших из бед.
В садах, где листва молодая,
В палитре, где преобладает
Особенный, солнечный цвет.
Спасение только в Джаджуре,
В листвы виноградной ажуре,
В характере крыш и террас.
И в этих скалистых дорогах,
Которые, если бы мог он,
Писал еще тысячи раз.
В кружалах соленого сыра,
В пылающем жерле топира,
Где долго не стынет зола.
И в той, что звалась его мамой,
Сидящей достойно и прямо
У самого края стола.
В портретах мужских или женских
Соседей его деревенских,
Глядящих со стен без конца.
В руках их всегда узловатых.
И в этих больших, как лопата,
Крестьянских ладонях отца.
ХУДОЖНИКИ ДЕРЕВНИ МАДИНА
Им красок мало и полотен мало.
Нет полотна, сгодится и стена.
Согласны рисовать на чем попало
Художники деревни Мадина.
Художники — хитрющие ребята:
Они, как все вокруг, встают чуть свет.
Орудуют мотыгой и лопатой,
А до картин им вроде дела нет.
Не смеют помышлять о славе бренной
И работенку ищут посложней:
Стригут овец, завозят удобрения,
Освобождают землю от камней.
Но, кончив труд и подзаправясь плотно,
В сарае, заглянув в любой закут,
Подрамники и кисти и полотна
На божий свет оттуда извлекут.
И, приспособив баночки и блюдца
И каждый тюбик выдоив до дна,
Вот тут-то наконец и развернутся
Художники деревни Мадина.
Представив все в каком-то раннем свете,
И робости школярской вопреки,
Рисуют все: и взрослые и дети,
Да что там дети,— даже старики.
Вы будете дивиться их бесстрашью
Сквозь всю наивность различая дар.
Кто пишет акварелью, кто гуашью,
А кто и маслом мажет, как маляр.
По-южному открытые террасы,
Висячие мосты у переправ.
Ну где, скажите, напасешься красок,
Чтоб передать оттенки этих трав?!
Любой ручей пошире вод Раздана,
В листве как будто светится инжир.
Все самобытно здесь, все первозданно,—
Таким, наверно, дети видят мир.
И ты стоишь, любуясь этим миром,
Где полноправно входит все в пейзаж.
Где даже солнце кажется тониром.
В котором вскоре выпекут лаваш.
Вдоль узких троп встают кресты-камепья,
И лепятся дома к стене стена.
И так прекрасны в этом неуменье
Художники деревни Мадина.
ЛУСИНЭ
Спой мне, спой мне, Лусинэ,
Спой одна иль с хором вместе,
Чтоб ознобом по спине
Пробрало от этой песни.
Если хочешь, то начни
Прямо с трудного коленца —
С голубых небес Гарии,
С горькой участи Чаренца.
Что здесь: сцена или храм —
Пусть тебе легко поется,
Как поется по утрам
Ветру древнего Звартноца.
Эта песня давних дней
Нас тревожит все сильнее
Всей бездомностью своей,
Всей бездонностью своею.
Разве ты тому виной,
Что душа твоя — как птица.
Что смогла в тебе одной
Боль Армении вместиться.
Что твоих напевов суть
Все равно невыразима,
Как мерцающий чуть-чуть
Свет свечей Эчмиадзина.
* * *
О, тайна фамилий на «ян»,
Смущавшая нас постоянно,
Как горный прозрачный туман,
Скользящий меж строк Туманяна.
Как где-то за свесом горы
Заря, запылавшая рдяно.
Как звездные эти миры,
Пленившие Амбарцумяна.
Как звук колокольца в ночи,
Диктующий ритм каравана,
Который всегда различим
В поэзии Исаакяна.
Как врубленный в скалы амвон —
Гегарда глубокая рана.
Как яростный сабельный звон
Мелодии Хачатуряна.
Как взлет этой арки сквозной,
Над бездною замершей странно.
Как сжегший подрамники зной
Картин Мартироса Сарьяна.
АРКА ЧАРЕНЦА
Камни и травы успели с утра
Жарко прогреться,
И возникает вдали Арарат
В арке Чаренца.
Он предстает в ледяном серебре,
Полон отваги,
Вдруг о другой нам напомнив горе,—
О Муса-Даге.
Этот почти что светящийся лед
Раннего часа,
Кажется, будто бы только и ждет
Кисти Минаса.
Над заурядностью нашей земной
Встал он надмирно
Всей недоступностью, всей белизной
Чистого фирна.
Так он с сияньем на снежном челе
Высится вечно...
Есть же хоть что-то на этой земле,
Что безупречно!
Мир этот утренний кажется мне
Миром младенца.
Весь он сейчас уместился вполне
В арке Чаренца.
ЛАВАШ
За этот запах все отдашь,
Вовек он не забудется:
В одном дому пекут лаваш,
А пахнет на три улицы.
И слюнки у меня текут,—
Не возвратился ль в детство я?!
Лаваш пекут, лаваш пекут,
Почти священнодействуя.
И хлебопек, впадая в раж
И даже встав на цыпочки,
Спешит раскатывать лаваш,
Его готовя к выпечке.
И в самом деле, как артист,
Над ямою тонировой,
Подбросив, ловит хлебный лист,
Как будто им жонглируя.
Теперь не трать минут на блажь,
Вздувая пламень адовый,
Швыряй на формочку лаваш
И в печь его закладывай.
Хлеб человеческих судеб
Вкуснее всяких пряников,
Знававший все, овальный хлеб
Изгнанников и странников.
Упрятанный в суме худой
Средь скарба нищих беженцев,
В пустыне спрыснутый водой
И снова полный свежести.
И я с поклонной головой,
В слезах благоговения
Целую хлеб священный твой,
Твой скорбный хлеб, Армения!
ДОБРЫЙ СВЕТ!
Мир вершин уже очерчен смутно,
Мир низин еще в туман одет.
Вместо восклицанья «С добрым утром!»
Говорят армяне: «Добрый свет!»
Добрый свет — арбе, ползущей круто
С перегрузкой, заданной осям.
Очагам и хижинам Цмакута,
Где рожден был Грант Матевосян.
Добрый свет — воскресшим вновь колоннам
Под античной синевой Гарни.
И селеньям, по отвесным склонам
Разметавшим тихие огни.
С острою начинкой баклажанам,
Ждущим нас сегодня на обед.
Белым облакам над Дилижаном,
Лозам виноградным — добрый свет!
Путникам, шагающим устало,
Камням, для которых смерти нет,
Крутолобым горным перевалам
И стадам овечьим — добрый свет.
В век, когда земле грозит все чаще
Атомной шизофрении бред,
Есть одно лишь, что непреходяще:
Добрый свет вам, люди, добрый свет!
1985
ИЗ СТАРОЙ ТЕТРАДИ
Летний вечер в Ереване
Никогда не потускнеет
Этих гор очарованье,
Этот звездный небосвод.
Летний вечер в Ереване,
Летний вечер в Ереване, —
Белых бабочек полет.
Неумолчный и нестройный
Гул толпы, легко одетой,
У киосков и садов.
Тень акаций на асфальте,
Что является приметой
Наших южных городов.
Только бы, дыша прохладой,
Дул нам в лица ветер встречный
С голубых верховий гор,
Только б сердце не старело,
Только б длился этот вечный,
Некончающийся спор.
То внезапно возникает,
То скрывается за тучей
Беспокойный свет звезды.
Огоньки плывут и гаснут,
Как пузырики колючей
Газированной воды.
Погоди, еще стемнеет,
Горы скроются в тумане,
До утра река замрет...
Летний вечер в Ереване,
Летний вечер в Ереване, —
Белых бабочек полет.
ПОДВАЛЫ«АРАРАТА»[207]
В бокалах солнце зажжено
По десять грамм на брата.
Оно лежало сорок лет
И нынче вырвалось на свет:
Мы дегустируем вино
В подвалах «Арарата».
Здесь даже воздух полупьян
И горек, как лекарство.
Теснятся бочки у стены,
Из них могли бы пить слоны.
Коньячный мастер Седракьян
Нас вводит в это царство.
Устав томиться столько лет,
Вино кипит со злобой.
Сорвав дубовое ярмо,
Здесь время пенится само,—
Возьми, проверь его на цвет.
На вкус его испробуй.
В бутылке пыльной грозный «Двин»,—
Не тронь, коль нет охоты!
Его на льдине голубой
Везли папанинцы с собой.
Он, так сказать, средь прочих вин,
Как танк среди пехоты.
Бочонки, как земля, круглы,
Расставлены в порядке:
Вот легкомысленный «Мускат»,
Вот лицемерный «Айгешат».
Но почему у вас полы
Немного айгешатки?
Ты с этой штукой не шути,
В ней бродят хмель и мята.
Недаром люди говорят,
Что влезть на гору Арарат
Гораздо легче, чем уйти
Из складов «Арарата».
Мы пьем за землю, что светла,
За ширь ее пределов,
За дружбу ту, что нас свела
У необъятного стола,
За благородство ремесла
Армянских виноделов.
За цвет небесной синевы,
За скромный труд поэта,
За все, что в сердце я сберег:
За пыль проселочных дорог,
За тень ореховой листвы
В горячий полдень лета.
Уже за окнами темно,
Ни проблеска заката.
Пять звезд сверкают вдалеке,
Как на армянском коньяке...
Мы дегустируем вино
В подвалах «Арарата».
1950
АРАРАТ В ТУМАНЕ
Я был в обиде на Арарат.
Вот уж педеля, как в Ереване я,
А он на меня неделю подряд
Не хочет совсем обращать внимания.
Быть может, устав от летней жары
Старик отказался принять приезжего,
Но это даже для древней горы.
Как хотите, не очень вежливо.
И вдруг, когда наступила пора
Обратно мне восвояси двинуться.
Я повстречал его в шесть утра
Один на один, с высоты гостиницы.
Он вдруг явился передо мной,
Сразив меня не библейской святостью.
А всей своей сахарной белизной
И всею небесной голубоватостью.
Еще доступней после дождя,
Он встал над плоскостью мироздания,
Любые вымыслы превзойдя,
Любые путая ожидания.
Крутые тучи откинув прочь,
Он вдруг явился мне из затмения.
Как в сказке на тысяча первую ночь»
Как на гербе Советской Армении.
1950
***
Муза, воспой суету ереванских базаров,
Грохот повозок и тяжесть гранатных плодов.
Воздух шашлычных и рыжую медь самоваров,
Столпотворенье мясных и фруктовых рядов.
Южное утро в немолкнущем шуме и гаме,
В солнечных пятнах и листьев чеканной резьбе,
Черных быков, раздвигающих небо рогами,
Мерно плывущих в своей двухколесной арбе.
Да не смутит тебя наша житейская проза —
Лук нашинкованный, соком наполненный жбан.
Муза, воспой трудодни и доходы колхоза,
Где председателем друг мой Ашот Налбандян.
Также учти девяносто гектар винограда,
Две сыроварни плюс сказочный рыбный улов.
Грузную поступь большого колхозного стада,
Прущего лавою в тысячу с лишним голов.
Жаркое лето стоит над вершинами мира,
Каждым лучом отражаясь в оконном стекле.
Осоловевшей от меда, айвы и инжира,
Даже ужалить не хочется сонной пчеле.
Между холмами петляют крутые дорожки,
Колет подошвы сожженная солнцем стерня.
Мясом бараньим, завернутым в хлебной лепешке,
В новые странствия ты провожаешь меня.
Окна открыты. Легки облака на рассвете.
Горные реки прозрачны до самого дна.
И на губах твоих в память о прожитом лете
Долго останется привкус сухого вина.
АВГУСТ
Багровели холмы, солнце жарило рьяно,
Поднимался туман из лиловых низин.
Разгадал я секрет Мартироса Сарьяна
На дороге, несущейся в Эчмиадзин.
Я узнал, как осенние ягоды сладки,
Как от кружки маджари танцуют живей,
Как в колхозных садах подставляют рогатки,
Чтоб плоды не ломали обвисших ветвей.
Я узнал, как гудит на дорогах старинных
Дикий ветер, сшибающий с ног без вина,
Сколько требует тюбиков ультрамарина
Эта, словно бездонная, голубизна.
Выжги солнцем ее или ливнями вытравь,
Все равно из тумана проступит вдали
Эта полная света и красок палитра
Изумрудной, багровой и рыжей земли.
В каждом доме меня привечали, как брата.
Я бродил, затерявшись в толпе городской.
В час, когда, достигая снегов Арарата,
Возвышается Ленин с простертой рукой.
Я узнал эту землю при первой же встрече,
Всю от желтых полей до пунцовых вершин,
Словно только что вынутый прямо из печи
Хорошо обожженный гончарный кувшин.
Я узнал, почему беспокойные люди,
Сколько б ни было верст, испытаний и дней,
На чужбине мечтают о ней, как о чуде,
И, как птицы весной, возвращаются к ней.
1950
ЗАНГЕЗУРСКАЯ ПЛЯСКА
Глинобитные дома,
Пламя утренней лазури.
Не сведи меня с ума,
Смелый танец в Зангезуре.
Вот танцор вступает в круг.
Тени гор лежат в долинах.
Перехватывает дух
От бровей его орлиных.
Так ревниво стиснут рот,
Что сейчас легко, пожалуй,
Он от пляски перейдет
К поединку на кинжалах.
Как внезапная гроза,
Бубен глушит всю округу.
Девушка, закрыв глаза,
Плавно движется по кругу.
С каждым шагом все слабей,
Все покорней и влюбленней,
Словно белых голубей
Выпускает из ладоней.
Тесной улочки покой
Мерной музыкой тревожа,
Бубен ходит под рукой,
И гудит сухая кожа...
Как орлы вступают в спор,
Вздыбив крылья против бури
Так летят лавины с гор,
Так танцуют в Зангезуре.
1949
ВАГАРШАК ЭЛИБЕКЯН
Как шумны его базары,
Как пестра толпа южан.
Нас зовет в свой город старый
Вагаршак Элибекян.
У прилавков люд толпится.
Солнце жжет все горячей.
Для поэта-живописца
Нет на свете мелочей.
Ах, звучащий где-то рядом
Ксилофонный стук подков.
Ах, горчайшая прохлада
Темных винных погребков.
Ах, дымок такой знакомый,
Чуть приправленный кинзой.
Ах, тифлисские балконы,
Перевитые лозой.
Там, где в круг сошлись грузины,
Пригласив с собой армян,
Ходит-бродит рот разинув
Вагаршак Элибекян.
Бастурму, мацони в крынке,
Красный перец и кинзу,—
Все скупил бы здесь на рынке,
Да домой не довезу.
ЗОЛОТОЙ ЗАКОН ХАЧКАРОВ
Этих каменных крестов
На земле десятки тысяч.
Каждый мастер был готов
Свой узор на камне высечь.
Как не схожи, погляди,
Их характеры и лица.
Из рисунков ни один
Здесь не должен повториться.
Сколько в них сокрыто чувств,
Неразгаданных вопросов...
Я, Армения, учусь
У твоих каменотесов:
Верить правде их резцов,
Редкой точности ударов,
Чтоб постичь в конце концов
Золотой закон хачкаров.
ВАРИЛИ АРИСУ[208]
К семидесятилетию
битвы на Муса-даге
Уже рассветный час предчувствовал росу,
Все камни были здесь в испарине и влаге.
Армяне на кострах варили арису,
Как много лет назад, еще на Муса-даге.
Рассвет не помышлял о завтрашних делах.
И землю не будил покуда гомон птичий.
Варили арису в продымленных котлах,
Как требует того их дедовский обычай.
Чугунные котлы держались на весу.
Из всех окрестных сел сошлась семья большая.
Собравшись у огня, варили арису,
Как будто бы обряд священный совершая.
И словно ход назад Истории был дан:
Всполошный бил набат и где-то ржали кони.
Варили арису, и вся судьба армян
При отсветах костров была как на ладони.
Они в последний раз вдыхали сытный дым,
Последний счет вели своим боеприпасам.
С утра начнется бой. И да поможет им
Тот колдовской отвар пшеничных зерен с мясом.
ГОШСКАЯ ЛЕГЕНДА
В душный вечер земля замерла,
Как бы рухнув под тяжестью ноши.
И тогда порешил Тамерлан
Сжечь хранилища книжные в Гоше.
Фолианты темнели в ночи
И сверкали на книгах оклады.
Но достаточно было свечи,
Чтобы все загорелось как надо.
Пламень в пляску пустился вприсест,
А потом распрямился и вырос.
Не один запылал палимпсест,
Не один задымился папирус.
Искры сыпались жарко сквозь тьму,
Груда пепла чадила седая.
И стоял, ухмыляясь, Тимур,
За ухваткой огня наблюдая.
И тогда-то, сойдясь под дверьми,
Обо всем сговорившись заране:
«Ты в обмен все, что хочешь, возьми!» -
Обратились к Тимуру армяне.
И сказал хромоногий эмир:
«Раз уж молите вы о защите,
Вместо этих бумаг, черт возьми
Вы мне золото ваше тащите!»
И во имя спасения книг
Стали люди сносить осторожно
Паутинки цепей золотых,
Золотые чеканные ножны.
Много было рогов и ковшей,
Стариками хранимых в подвале.
И невесты из тонких ушей
Вместе с кровью сережки срывали.
Сколько было здесь спасшихся книг
И страниц, не лишившихся крова.
И тогда только варвар постиг,
Как в Армении ценится Слово...
Если это преданье живет
Вроде сказки, подобно былине, —
Почему же здесь каменный свод
Весь в ожогах еще и поныне?!
СТАРИКИ В ГОШЕ
Спадает полуденный зной,
Но вечер как будто не начат.
Сидят старики под стеной,
Сидят и о чем-то судачат.
Они свою чувствуют власть,
Они сознают свою цену.
Стена ли на них оперлась,
Они ли оперлись на стену?
Укрывшись под тенью стены,
Сидят старики на закате.
Они еще помнить должны
Сражения в Сардарапате.
Мила мне гортанная речь,
И горы, и воздух осенний.
И взор невозможно отвлечь
От царственных этих движений
Из трубочек тянется дым,
Как жизнь переменчив и зыбок.
Когда б мы прислушались к ним,
Не сделали б многих ошибок.
Слабеет охотничий слух,
И зрение выцвело тоже.
На старый обветренный туф
Их руки и лица похожи.
Под бременем бед вековых
Лишь стать сохранилась прямая.
И люди идут мимо них,
Признательно шапки снимая.
СЕВАН. 1985
Почти прозрачные на вид,
Ложатся горы, план на план.
Не знаю, что у вас болит,
Но у меня болит Севан.
Где берег оголен на треть,
Как знак немыслимой беды,
На скалах можно рассмотреть
Паденье уровня воды.
Отыгрывается жара
С утра на кустике любом.
Где остров был еще вчера,
Там полуостров встал горбом.
Вот тень мелькнула подо мной, -
То не последняя ль форель?
И небо так белесо в зной,
Как выцветшая акварель.
Вне всех тропинок и дорог,
Без помощи поводыря,
Как странники иных эпох,
Шагают два монастыря.
И в узких щелях древних плит
Ютятся вереск и бурьян.
Не знаю, что у вас болит,
Но у меня болит Севан.
ГОРНАЯ ДОРОГА
Я тебе как будто что-то
задолжал,
Видный с птичьего полета
Дилижан.
Мчатся горы, мчатся косо
и хитро,
Как бы ставя все вопросы
на ребро.
Где главенствует, как строгий
лейтмотив,
Убегающей дороги
серпантин.
Где глядят со склонов скальных
валуны,
Где и думать вертикально
мы должны.
Ты и древен и при этом
моложав,
Весь насквозь пронзенный светом
Дилижан.
А шоссе все круче, круче,
как во сне,
И клубятся с нами тучи
наравне.
То ручей мелькает синий,
то мосты,
То чернеет в Агарцине
монастырь.
Этот горный, этот узкий
поворот,
Как с армянского на русский
перевод.
Я бы долго эти строки
продолжал,
Да пришел конец дороги
в Дилижан.
АРШАВИРУ ТОРОСЯНУ
В травах весь чердак и весь подвал,
Пахнет дом, как лес, светло и пряно.
Я жалею тех, кто не бывал
В мире Аршавира Торосяна.
Тех, кому труды его чужды
И кому чужда его затея
День убить на сборы череды
Или на калачики алтея.
Кто к настоям этим не привык,
Лечащим от мала до велика.
Кто не видел, как цветет асмик,
Коловчатка или вероника.
Надо хоть на несколько минут
От всего на свете отрешиться,
Зная, что тебя за склоном ждут
Барбарис, козлятник и душица.
Мерно погружаясь в полутьму
Лес его одаривает щедро.
Сами в руки просятся к нему
Зверобой, барвинок и эфедра.
Он и впрямь в характер трав проник,
Их секреты запросто решая.
Кто же он, поэт или травник, —
Разве в этом разница большая?!
Я всю жизнь скитаться с ним готов,
Поражаясь близости к природе
И гордясь, что имена цветов
У армян — лишь только в женском роде.
ПЕРЕВОДЧИЦА
Вера Клавдиевна Звягинцева
Посвятила жизнь Армении,
Отдав ей с душевной щедростью
Весь свой дар и вдохновение.
Чтоб она с тех пор ни делала,
Одного держалась правила
И служение поэзии
Выше всех служений ставила.
Как была она захвачена
Кяманчи протяжным пением,
Полюбив глаза армянские
С их газельим выражением.
Ни одной не смея фразою
Ни слукавить, ни прикраситься,
Занималась непосредственно
Переводом с сердца на сердце.
За ее самоотверженность,
За ее самозабвение
Камень-крест для переводчицы
Был доставлен из Армении...
То снегирь по насту шастает,
То рыжеет шубка белкина.
И хачкар чужим не кажется,
На погосте Переделкина.
ДЕТСКАЯ КАРТИННАЯ ГАЛЕРЕЯ В ЕРЕВАНЕ
Памяти Жанны Агамирян
Улитка со своей квартирою
Лесною тащится тропою.
Канатоходец, репетируя,
Скользит над стихшею толпою.
Гимнастка крутится рискованно
Почти под куполом в полете.
Такие рожи строят клоуны,
Что вправду со смеху помрете.
С трудом держа брюшко солидное,
Стоит шашлычник на пороге.
Опровергая очевидное,
Шагает ослик шестиногий.
Не вздумай возводить напраслину
На этот мир в тумане тонком.
Как славно мазать краской масляной,
Как интересно быть ребенком.
Все в них свежо, как утро раннее,
Они в искусстве новоселы.
Но здесь отыщешь при желании
Все направления и школы.
Расцветкой мира удивленные,
Еще не скованы опаской,
Назло всему — леса зеленые
Ребята пишут синей краской.
Доступны боль им и ирония,
И шум Занги, и пенье «крунка».
Они совсем не посторонние,
Они живут внутри рисунка.
Скажите, кто из вас не влюбится
В мир фантастичный и реальный?
Все дети — Рембрандты и Рубенсы,
Все дети, в общем, гениальны.
ВАРДАВАР
Вардавар — куда ни глянешь, выжег все июльский жар.
Выйдешь в полдень без папахи, хватит солнечный удар.
Есть один лишь только способ, чтобы стало попрохладней,
Это — встретить всем селеньем добрый праздник вардавар.
Вардавар - как будто сабли, струи блещут серебром.
Дождь гуляет по округе, хоть не слышен в небе гром.
Настоящие мужчины отступать никак не смеют
Перед полными до края кружкой, миской и ведром.
Вардавар — намокнет ворот и растреплются вихры,
Будут твой пиджак и брюки все до ниточки мокры.
Только чур нельзя при этом ни ворчать, ни обижаться.
Так как эта процедура входит в правила игры.
Кое-как собрав манатки, разбегается базар.
Кто-то лезет под прилавок, рассыпая свой товар.
Что бы там ни говорили, в жизнь привносит оживленье
Шумный праздник очищенья, летний праздник вардавар.
Вардавар — уже кувшины все порожние до дна,
В соответствии с законом, от рассвета до темна
Продолжается в поселке, ни на миг не затихая,
Эта добрая, смешная и бескровная война.
Этот день я принимаю как бесценный щедрый дар.
Робкий — кажется неробким, и старик — не так уж стар.
Как порою надо миру с головы до ног омыться,
Как бывает он полезен, мокрый праздник вардавар.
ХАЗЫ
О, армянские хазы,
Белый лист со знаком черным,
Ваш таинственный язык
Не дает уснуть ученым.
Как найти нам звукоряд,
Что придумал некий гений,
Скрыв от нас бесценный клад
Вдохновенных песнопений?
Чем он был в глубинах лет —
Плачем струн иль вещим гласом?
Говорят, что ваш секрет
Умер вместе с Комитасом.
Смог давно уж догореть
У могил зажженный ладан.
Стоит даже умереть,
Чтобы смысл ваш был разгадан.
Далеко еще не всем
Вы открыть загадку склонны..
И какими ЭВМ
Ваши вычислить законы?
Через семь веков уже
Не узнать, какая жалость,
Чьих взыскательных ушей
Эта музыка касалась.
О, армянские хазы,
Вы — набросанная смело
Партитура той грозы,
Что прошла и отгремела.
Вы — в расщелинах горы
Ключ затерянный от входа..
Вы — молчащие миры
Вечной музыки народа.
ГОБЕЛЕН ГРИГОРА ХАНДЖЯНА
Нет, не верю я в то, что картины безгласны и немы,
Что они остаются, какими написаны были когда-то,
Что герои полотен совсем никогда не стареют,
Что они замирают в однажды им приданных позах,
Что в закрытых музеях они не живут своей жизнью,
Что, приткнув их в запасник и сунув на верхнюю полку,
Мы имеем возможность забыть их и сбросить со счета.
Но в пропахшем куреньями сумраке Эчмиадзина,
В наши дни продолжаясь, кипит аварайрская битва:
И из пятого века мы с вами отчетливо слышим,
Как железо стучит о железо, как кто-то зовет нас на помощь;
Словно груды каменьев, разбросаны груды погибших, —
Вардапет Егише это видел своими глазами
И, коль надо, готов на кресте перед нами поклясться, —
И персидские копья грозят неминуемой смертью,
И безумные кони копытами топчут убитых,
И в сражении нет победителей и побежденных,
И, щитами своими друг друга в бою прикрывая,
До последнего держатся воины Мамиконяна...
Коротка и бедна, к сожалению, память природы:
Порастают быльем рубежи исторических схваток,
И былые могилы становятся просто холмами,
И над прошлым смыкаются темные воды забвенья.
Да и память истории тоже порой ненадежна:
Там подчищена строчка, а тут — недостача страницы,
Там изъяты бумаги, а тут подтасована правда,
Там подправлена дата, а тут уничтожен свидетель.
Но остра и безжалостна вечная память народа,
И пятнадцать столетий отнюдь для нее не помеха, —
На полях гобелена кипит аварайрская битва:
И от вражьих мечей не спасают ни шлемы, ни латы,
И, рыдая, храпят потерявшие всадников коми,
И из краской написанных ран открывается кровотеченье...
1986
ПРОЩАНИЕ С АРАРАТОМ
С годами наступают времена
Свой счет вести утратам.
И вот приходит к нам еще одна:
Прощанье с Араратом.
То он спешил за нами по пятам
В шагах двухстах, не дале.
То вдруг внезапно появлялся там,
Где мы его не ждали.
Попробуйте сияние его
Хоть малость урезоньте.
Он, с облаком успев вступить в родство,
Висел на горизонте.
Что было делать с ним наедине?
Молчать или молиться?
Такой голубизне и белизне
Уже не повториться.
Не одного художника - с ума,
Не одного поэта
Сводила эта вечная зима
Посередине лета.
Восстав из ничего, он был ничей,
И так, как всякий гений,
Был выше повседневных мелочей
И наших заблуждений.
Полнеба он захватывал порой,
Всей местностью владея.
Ведь он-то не обычной был горой,
Он был горой-идеей.
Всегда гореть в нетронутом снегу
Бесчисленным каратам.
Прощаюсь, с чем проститься не могу.
Прощаюсь с Араратом.
МОЙ ГОД РОЖДЕНИЯ
Сперва я совпаденья не заметил,
Прошедших лет окинув череду,
Бездумно я писал в своей анкете,
Что родился в пятнадцатом году.
Пришел я в этот мир обетованный,
В совсем иной, как уголь, жесткий край
В тот год, когда стереть предместья Вана
С лица земли задумал Джевдет-бай.