В ГОРОД ЕРЕВАН [223]
Наедине в досужий час
Я вашим светом душу грею,
Переполняющим и вас
Самих, и вашу галерею.
Где вы пришедшему извне
Так просто и без подоплеки
В прекрасный день открыли мне
Искусства вашего истоки.
Осуществление затей,
Пока еще прикрытых тенью.
Ваш дерзкий мост из наших дней
К классическому Возрожденью.
Мне не забыть теперь уже
У гениальности на грани
Грозу в есенинской душе
И скорбь во взгляде Пиросмани.
Клубок печалей и тревог
Из темного иконостаса,
Срывающийся за порог
Безумным криком Комитаса.
Эпохи трепетный отстой,
Запечатленный без изъяна
В улыбке страсти непростой
Расстрелянного Шаумяна.
Ваш подвиг ясен и велик,
Как откровенье человека,
Отображающего лик
Судьбы Армении и века.
И в час спокойного труда,
И в миг случайного досуга
Я вам желаю, как всегда,
Уметь для всех беречь друг друга.
Б. ПИОТРОВСКОМУ[224]
Янтарная осень играет палитрой Галенца.
В кольцо замыкается гор голубой караван.
Высокое небо беспечней улыбки младенца.
Дорога, как вечность, ползет из Гарни в Ереван.
Здесь в желтый песок перемолоты времени кости.
Здесь кровь каменела. Ложилась межа на межу.
Здесь варвары шли. Проходили столетья и гости.
И я по костям перетертых столетий хожу.
Иду, спотыкаясь о выступы крика и боли
Заросших развалин времен неотступной грозы.
Иду, удивляясь дороге познанья и воли,
Бессмертию песни, упорству зерна и лозы.
Здесь память земли, от людского страданья немея.
Мне память мою откровеньем веков бередит.
А небо прозрачно и солнце времен Птолемея
На душу мою из грядущего века глядит.
ТО ГЕНОЦИД, ТО СУМГАИТ[225]
То геноцид, то Сумгаит.
То гром землетрясения.
Все кровь и кровь. И все болит
В твоей судьбе Армения.
Но достает тебе равно
На хлеб и песню рвения.
И я люблю тебя давно
За веру в жизнь, Армения.
Но и Россия этих дней,
По опыту живучести,
Живет еще куда трудней
Твоей нелегкой участи.
Растут между былой родни
Противоречий надолбы.
А нам в сумрачные эти дни
Стоять поближе надо бы.
1988 г.
Е.Е. ЕВТУШЕНКО
(1932-2017)
Классик русской советской литературы Евгений Александрович Евтушенко, поэт, публицист, переводчик, сценарист, автор поэм, сборников стихов, Лауреат международной премии «Золотой лев» (Венеция), Почетный член Американской академии искусств и словесности, профессор Петербургского университета и университета Санто-Доминго, является автором нескольких стихов об Армении и переводов на русский язык армянской поэзии, пользовался большой любовью у армянского читателя.
Мне вспоминается случай. Это было в 1966 г., когда еще не завершилась трагическая волна 50-летия (1965) геноцида армян в Османской Турции. Известный армянский поэт Геворг Эмин большой друг Е. Евтушенко, пригласил русского поэта на встречу со студентами Ереванского государственного университета. Одним из организаторов мероприятия подолгу службы был автор этих строк. Зал был переполнен. Читали стихи, аплодисменты были «бурные». Геворк Эмин стоял рядом с Евтушенко, ростом он был пониже гостя. И тут он посетовал на бога, указав на его несправедливость. Мол, посмотрите какого высоко роста наш гость, а я чуть ни на половину ниже его. Можно представить, что стало с залом, а когда Евтушенко прочитал свое стихотворение, посвященное Г. Эмину, «Нет, армянину русский брат не тот…», еще не бывшее в печати, которое завершилось словами «Пусть надорвусь, пусть мой хребет дробится, — Я Арарат на плечи бы взвалил И перенес его через границу…» зал взорвался….
Признаюсь, так сложилось, что я много раз организовывал мероприятия разного содержания — политических, художественных, научных, популярных, но такого бурного восприятия и реакции зала, прошло уже 55 лет, я не видел. Спасибо великому русскому поэту Е. Евтушенко.
А вот и его три безподобных стихотворения об Армении.
ГЕВОРГУ ЭМИНУ[226]
Нет, армянину русский брат не тот,
Кто вникнуть в боль Армении не хочет —
Лишь развалясь, коньяк армянский пьет,
О радио армянском анекдотит.
А тот вам русский брат, кто смог понять
Весь путь ваш страшный, все резни и бойни,
Кто вашу боль сумел в себя принять,
Как если б это было русской болью.
Мы с вами вместе знали столько бед,
И вместе гибли мы на поле брани,
Когда есть братство честное, то нет
Ни младших и ни старших — просто братья.
И потому — как отнятый мой брат
Неоторвимо и неотрубимо
С мольбою и укором Арарат
Зовет меня, как будто армянина.
И верю я — настанет день, когда
Границ не будет — только арки радуг,
Исчезнут в мире злоба и вражда
И я прижмусь щекою к Арарату.
А если нет — лишь бы хватило сил! —
Пусть надорвусь, пусть мой хребет дробится, —
Я Арарат на плечи бы взвалил
И перенес его через границу…
1966 г.
АРМЯНСКАЯ ЛОЗА
Арно Бабаджаняну
Я прикрываю тайные сомнения,
прикрываю тайную слезу,
как прикрывают от зимы в Армении
землею виноградную лозу.
Когда землёй при жизни засыпают,
то силы тайные во мне не засыпают.
Кто любит землю ту, что стала Родиной,
тот даже под землей — непохороненный.
Пускай распалось тело, опустело:
земля — теперь моё второе тело,
и сердцем сделался земли живой комочек,
проросший к небу стебельками строчек.
И я не умер. Под землей я зрею.
Не потерял я под землей лица.
Землёю я прикрылся лишь на время,
как вечная армянская лоза.
В ЧАРЕНЦАВАНЕ
Речи с музыкой чередовали —
лишь один не сказал свою речь
на открытии в Чаренцаване —
ставший памятником Чаренц.
И, наверное, бредя разбегом
и печалясь, что стала ничьей,
карусель, занесенная снегом,
наблюдала помост для речей.
Карусель, чуть была посторонней.
Полуслушая, рядом с ней
ели мальчики прямо с ладоней
пересыпанный солнцем снег.
Им хотелось толкаться, щипаться,
сесть у облака на крыле.
Чуть подталкивали их пальцы
карусель, что примерзла к земле.
Карусели хотелось размаха.
Наша жизнь — испокон и досель —
то великая сцена, то плаха,
то примерзшая карусель.
Кто — выкидывает коленца,
кто — подняться не может с колен.
Кто — живет по примеру Чаренца:
выше всех каруселей и сцен.
Кровь за кровью, резня за резнею —
вот история этой земли.
Но не вянут цветы над землею
там где в землю поэты легли.
Все во мне — от Гомера, Катулла,
Все в Армении — тоже мое.
Без армянской великой культуры
человечества быть не могло.
Дай, Чаренц, на тебя опереться,
чтоб увидеть библейский рассвет.
Без Армении нету Чаренца.
Без Чаренца Армении нет.
И.А СНЕГОВА
(1922-1975)
Ирина Анатольевна Снегова автор 13 поэтических сборников и многочисленных публикаций в еженедельниках «Литературная газета», «Литературная Россия», «Неделя», газета «Известия» и в литературных журналах «Новый мир»; «Знамя», «Юность», «Литературный Кисловодск», «Литературная Грузия», «Литературная Армения» и др.
Первая журнальная публикация состоялась в журнале «Знамя» (1948). Она переводила стихи Акакия Церетели, Галактиона Табидзе, Шио Мгвемели, Колау Нодирадзе, Расула Гамзатова, М. Карима, Назара Наджми, Мусы Гали, Сайфи Кудаша, Геворга Эмина, Сильвы Капутикян, Маро Маркарян, Гургена Боряна, Сагатела Арутюняна, Ованеса Шираза и др.
Принимала участие в Днях русской литературы в Армении, Грузии, Туркменистане, Казахстане.
Стихи Снеговой об Армении полны любви к этой стране, людям и природе. В них зримо бросается в глаза и западает в душу, чувствуешь всем сердцем, как дороги русской поэтессе и Севан, и Арарат, и армянское небо, и люди. Все это представлено в цикле стихов Снеговой об Армении[227].
ВОСТОК
Он казался далеким туманным преданьем,
Песней, долгой, как путь сквозь пустые пески,
Он, как точная пуля, прямым попаданьем
Поражал острием своей древней тоски.
И люди шли испить его печали
К истоку дня, к ветхозаветным снам.
Восток! Он был за солнцем — там, вначале,
Где запах первых кущ вдыхал Адам.
Отведавший хоть раз такой отравы
Уже никак забыть его не мог, —
В снегах Сибири, в мексиканских травах
Горючий жар ему подошвы жег.
И он не звал ни серых, ни зеленых,
Ни синих глаз: повсюду с этих пор
Преследовал его неутоленный
Иссиня-черный, непроглядный взор.
Небо медленно меркнет у нас за плечами.
Лишь Масис, как светящийся купол, встает.
Ты смеешься, мой милый, а взгляд твой печален,
И покоя мне эта печаль не дает.
УТРО
Мне не спалось упорно.
За окошком Зурна звенела горестно и зябко,
Выплакивая старых слез запас.
Мне не спалось. Меня печаль томила —
Тоска зурны, безмерность ночи южной,
Какая-то щемящая обида...
И я решила: завтра же уеду,
С утра отправлюсь в городскую кассу
И — никогда... Я шла по Еревану.
Фонтаны били. Розовел Масис.
В садах и скверах осень полыхала.
Я вышла слишком рано. Тишина
Еще дремала на пустых проспектах,
Высокогорность свежестью бодрила,
И под гору легко шагалось мне.
Совсем одной. Лишь кое-где, зевая,
Показывались дворники в воротах,
И зачастили, зашуршали мётлы,
Прилежно выметая тишину.
Потом, тревожа дробным шагом площадь,
Прошла к заводу утренняя смена
И растеклась по улицам ночная.
Вот где-то горны протрубили зорю,
И солнце стало вверх ползти, как флаг,
Торжественно и тихо. Проявлялись
Оттенки туфа — розоватый, желтый,
И город засветился изнутри.
Повысыпали школьники. Сначала
Старательные двигались солидно,
Потом заторопились лежебоки,
И, всех сшибая, побежали сони...
Я шла по Еревану. Замелькало,
Задвигалось всё сразу, загалдело.
Слепило солнце, небо, листья, взгляды.
И чем я ближе к цели подходила,
Тем почему-то медленнее шла.
Кассирша мне сказала: «Нет билетов».
И вдруг сверкнула черным, влажным взором:
«Э, джаник, а куда вам торопиться?
К своим дождям?.. Смотри, какое утро!
Мы так легко гостей не отпускаем...»
Я шла по Еревану — мне казалось,
Что ласковей земли на свете нет!
КАМНИ
Камни бывают разные:
Мерзлые, в белом инее,
Красные, обожженные,
Смутные, сизо-синие.
Камни бывают добрые,
Властные и бессильные,
Камни бывают тихие,
Словно плита могильная.
Камни бывают злобные,
Наглые, лупоглазые,
Камни бывают подлые —
Те, что лежат за пазухой.
Рыжие, изначальные,
Камни здесь пахнут древностью
И укоряют путника
В суетности и бренности.
Тихо иду над пропастью,
Время в оцепенении...
Только река ворочает
Камни твои, Армения!
***
Плывет закат над милым Ереваном
Последним уходящим караваном,
Протяжно стонет тонкая зурна.
Здесь мой отъезд оплачет лишь она,
Да кто-то, твердо бросивший курить,
Махнув рукой, закурит, может быть,
И, подойдя к раскрытому окну,
Запрет его, чтоб заглушить зурну.
***
Пламя глаз этих жжет нежданно —
Холод чудится в них скорей.
Так всегда, подходя к Севану,
Одеваешься потеплей.
Ветер горный студеный кружит
Над водой его жарким днем.
Лишь позднее ты обнаружишь,
Что тебя обожгло огнем.
САРЬЯНУ
Разбушевались краски,
Просто с ума сошли.
Тянет жаром от красной,
Точно уголь, земли.
Синь, густая и маркая,
Каплет меж рыжих скал,
Желтая тропка жаркая
Ослик устал и стал...
Помидоры и персики,
Перцев огненные крючки —
Краски смеются дерзкие:
«Протрите, — кричат, — очки!»
Краски бунтуют:
«Зрячие Радостью жить должны!»
Краски текут горячие
На стену со стены.
Отягощают, как счастье,
И выпрямляют, как гимн...
В сером халате мастер
Входит к холстам своим.
Со стен к нему тянутся листья,
Рвутся из рам ручьи.
Он держит в руках не кисти,
А солнечные лучи.
***
Я люблю художников Армении
Праздничные жаркие полотна —
Красный камень, желтокожий персик,
И Севан, как подожженный спирт.
Я люблю их. И уйдя я долго
Всё еще держу перед глазами
Яркость их. И радуюсь ей долго.
Но потом, в Москве, припоминая
Тишину долины Араратской,
Я, сама не знаю отчего,
Вижу не боренье властных красок,
Не тщеславный званый стол природы,
Собранный, чтоб поразить гостей.
Вижу я дорогу к Аштараку,
Рябь серо-коричневого камня,
Древнего, горючего, скупого,
Землю, что растрескалась, как губы,
Жаждущие малого глотка.
И от этой блеклости пустынной
Или по какой другой причине
Мне, рожденной меж осин и сосен,
Душно перехватывает горло.
***
Я, наверное, неправа.
Ты мне злые прости слова.
Ты мне радость и боль прости.
Ты домой меня отпусти.
Мы смотрели вчера с тобой,
Как змеится Аракс седой,
И его вековая мгла
Между мной и тобой легла.
Близко-близко встал Арарат —
Под закатом снега горят —
Но нельзя подойти к нему
Никому из нас. Никому.
Ты пойми меня и прости.
Ты совсем меня отпусти
В мой далекий, в мой тихий дом
И добром помяни потом.
***
Секунда едва ощутимых усилий —
И легкими стали тяжелые крылья.
И снег на вершинах слепит, словно пламя,
И небо лежит, как шоссе, перед нами.
Прощайте все те, что, пронежась в постели,
Нам счастья в пути пожелать не успели.
Прощайте, друзья; вы несметно богаты —
Ведь вам оставляю я синь Арарата,
Я вам оставляю и лето и солнце...
Прощайте, прощайте, на север несемся!
Я вам оставляю, я вам оставляю
Щемящую песню армянского края,
И туф разноцветный в селеньях кавказских,
И сразу пьянящий маджар воскевазский.
Я слишком люблю вас, друзья, чтоб скупиться:
Я жизни своей оставляю страницу, —
Страницу, где счастье, где лето и солнце...
Прощайте, прощайте, на север несемся!
РЕХАН
Камень рыж и обветрен,
Обветрен и рыж.
Солнце трепетным светом
Касается крыш,
Этих плоских и древних,
Где сушат рехан.
Над армянской деревней
Редеет туман...
От Москвы вдалеке
Пью я этот рассвет,
Вдалеке-налегке,
С малой тяжестью лет.
Свет, вполнеба горя,
Мне кричит: выходи!
Это только заря,
День еще впереди!
Целый день без конца —
Путь, зовущий гонца.
Сколько в нем обещаний
И сколько дорог...
Солнце тихо лучами
Легло на порог;
Солнце медленным светом
Спускается с крыш.
Камень рыж и обветрен,
Обветрен и рыж.
Ближе к дому деревья,
Тондиры дымят —
Над армянской деревней
До света закат.
Пахнет травами стол,
Греет хмелем ленца, —
Как он быстро прошел,
Этот день без конца!..
...Я сегодня сушеный
Рехан достаю,
Вспоминаю короткую
Юность свою, —
Целый день без конца,
Как он быстро прошел!..
Тьма стоит у крыльца,
Пахнет травами стол.
***
Не раз менялось всё с тех пор,
Как мы, Армения, расстались:
Другие цепи дымных гор
Передо мною расступались,
Иная красила заря
Туманные пути земные,
И ближним заревом горя,
Светили мне глаза иные.
Но ржавый блеск внезапных скал,
Рывок дороги под мотором
Незванно мне напоминал
Тебя в тот год, меня в ту пору.
И голова кружилась вдруг
На самом безопасном месте,
И в горле бился сердца стук,
Как будто мы не врозь, а вместе.
ДЕНЬ ОТЧАЛИЛ
И взлетел Арарат.
От подножья
Отошел в просветленность пространства.
Все теряет свой вес
И не может
Устоять перед искусом странствий.
Все плывет.
Вот и сучья, как снасти...
Осень волнами рушится с веток.
И дарует иллюзию счастья
Изобилие
Желтого цвета.
День отчалил.
Он издали машет,
Он младенчески тих
И безгрешен.
И вздыхают
Под тяжестью нашей
Благородные листья черешен.
Ночь нисходит, ступая не гулко.
Наклоняется, купол объем лет, —
И качает
Ту старую люльку,
Где, устав,
Человечество дремлет.
ЕРЕВАНУ
Как странны наши отношенья
С тобой, как давни, Ереван!
В них — напряжение притяженья
Взаимного.
В них расторжения
Провалы.
Резкость и туман.
Как ты бежал ко мне навстречу,
Из-под крыла рванувшись в высь!..
А провожал — и целый вечер
Огни твои, виясь, как свечи,
В слезах за поездом влеклись.
Металось и дробилось пламя,
И стыли блики на стекле...
Зато какой туман меж нами
Залег в том злобном феврале!
Он весь был копотью наполнен,
Скорее черен был, чем бел...
И ты грехи мои припомнил,
Мне мстил и полночью, и полдней
И вирусом во мне сипел.
В жару мотал меня и бредом
Душил,
и сам давил, как бред...
И вот теперь я снова еду
К тебе,
переступив запрет,
В твой желтый, в твой осенний свет.
Стою,
окно обняв руками,
И глаз не отведу никак
От камня.
Снова — камень, камень...
Он сух и тверд, он рыж и наг,
Морщинист, точно старый маг,
Гвоздящий древними зрачками...
И — нету больше зла меж нами:
Я поднимаю белый флаг.
ВЕЧЕРНЕЕ
Схлынул жар,
В снегах закат угас.
Пьем маджар
В колхозе «Воскеваз».
Пьем туман,
Стеклянный холод пьем —
Запотел стакан,
А жжет огнем.
Небеса на нас
Косятся тьмой,
В этот час
Бредут стада домой,
И под мерный
Дробный стук копыт
Мир вечерний
Засыпает, спит...
Тишь исходит
От ночных земель.
В жилах бродит
Виноградный хмель.
***
Я послезавтра уезжаю,
И это, кажется, к добру.
Я ничего не обещаю
И обещаний не беру.
Я послезавтра уезжаю;
Махни вдогонку мне рукой...
Возьми — я снова возвращаю
Тебе твой будничный покой.
Живи, как все живут на свете,
В привычной смене чинных лет,
И не смотри, как ночью светит
Над спящим Норком красный свет.
Не слушай, как внизу клокочет
Неугомонная Зангу,
Она, как я, наверно, хочет
Век разбиваться на бегу,
Лететь, судьбу опережая,
Вслед за собой других маня.
Я послезавтра уезжаю.
Не нужно вспоминать меня!
О.Н. ШЕСТИНСКИЙ
(1929-2009)
Русский поэт, писатель, переводчик, публицист. Лауреат многих Международных премий, кавалер ордена Кирилла и Мефодия I степени (Болгария) и ряда высших отечественных орденов за литературно-общественную деятельность, Олег Николаевич Шестинский — автор более 50 книг поэзии, прозы и переводов. Его собственные книги — поэзия и проза — переведены на многие языки.
В годы войны все 900 дней блокады он прожил в Ленинграде. Награжден медалью «Житель блокадного Ленинграда». На гранитных стелах памятника героям, павшим при защите Ленинграда в 1941–1944 годах, на мемориальном Серафимовском кладбище выбиты его слова: «Родина не забудет тех, кто ее любил». В советские времена его поэма «Лестница» публиковалась со значительными сокращениями.
Последние годы был другом и наставником журнала «Истоки». В редакции журнала хранится последняя рукопись О.Н. Шестинского «Крестоносцы ХХ века».
Захватывающие стихи Шестинского об Армении наполнены душевной теплотой, легкой тоской и грустинкой, о своих корнях, предках, обычаях и обыденной армянской жизни.
ПЕСНИ АРМЯНСКИХ ГОР [228]
У меня в Армении родни —
все равно что в роще берез;
я на родину деда нынче пришел,
от России привет принес.
Дел был буйный парень, стрелок и плясун,
находил всегда, что искал,—
он в ночи россиянку бросил в седло
и, отстреливаясь, ускакал.
Как подбитая горлица на пруду,
когда капает кровь с крыла,
заплескалась грустинка в девичьих очах,
по наследству ко мне перешла.
У меня от деда строптивый нрав —
нежность к лошадям и лугам,
жалость к женщинам тихим, ласкавшим нас,
и слепая злоба к врагам...
Кукарекали горестно петухи,
петушиную жизнь кляня,
они чувствовали, что приговорены
к закланию в честь меня;
к пальцам липнул птичий пунцовый пух,
густела кровь на ножах
чабан равнодушно смотрел на смерть,
как древний персидский шах
Отлипали сливы густой синевой,
прохладой пленяя нас,
а каждая слива величиной
была с лошадиный глаз;
в деревянных блюдах покоился мед,
дразня обонянье гостей, —
ароматней цветов, прозрачней слезы,
ячменных полей желтей.
В тонкогорлых кувшинах вино молчит,
только лжива его тишина, —
самый длинный язык — это женский язык,
но длиннее язык вина.
А на плоских крышах, как на плотах,
по деревне стоял народ, —
мне казалось, если я позову,
вместе с крышами подплывет.
Я в кости широк и глазами синь,
а по матери я — крестьянский сын.
Принялся мой осел в хлеву голосить,
Взял я свежий сыр и пошел косить.
Мне всегда немножко жалко траву:
почему ей не, жить? Ведь я-то живу.
А в то утро пьяно качались цветы,
потому что гуляли до темноты,
а один колокольчик так перебрал,
что, домой возвращался — колпак потерял.
Я стою в горах, достаю брусок,
каждый взмах косы, что удар в висок.
На ветру пряным травам не верещать,
домовитых пчел весной не прельщать.
Я в мешок холщовый набью траву,
чтобы мой осел не кричал в хлеву,
Я в кости широк и глазами синь,
на цветы смотрю, как крестьянский сын.
Собирались меня женить,
чтоб в горах я остался жить,
чтоб ячмень на заре я жал,
чтоб коней в табуне объезжал.
Приглашают меня пировать,
я пирую, рьян и силен,
а когда я улегся в кровать,
вот какой мне приснился сон:
будто я взаправду чабан,
у меня два косматых пса,
что следят за стадом в туман,
словно тещи, во все глаза.
У меня тонконогий конь,
к легкой холке прижмусь щекой;
он средь скал высекал огонь,
у джигитов лишь конь такой.
А в шатре у меня жена,
очень нравится мне она,
моет шерсть, покрывало ткет,
тесто месит, лаваш печет,
поцелуем одним обожжет
так, как солнце за целый год...
Тут я даже вздохнул во сне.
Может, вправду жениться мне?
Я в шатре на мягкой и желтой кошме,
словно на осеннем лугу,
по-турецки ноги скрестив, как мечи,
просидеть весь вечер могу.
Я живу без женщины и вина, —
я добра не видел от них;
утолит мой голод овечий сыр,
стану пить из ручьев лесных;
на заре белорунную рать овец
буду я пасти по лугам,
станут ноги свинцовыми в стременах
и прилипнут к конским бокам;
от трепещущей плети мой конь храпит, —
он не знает судьбу мою: может быть,
я властный индийский факир
и заставил плясать змею?
Зарябит от усталости в глазах
и покажется мне в горах,
будто стадо белых облаков
я по небу гоню в Карабах.
Зачем я мечтал о счастье, как будто лишь им живу?
Я счастье если и встречу, то счастьем не назову.
Зачем о любви мечтал я, любви не умея искать?
Меня карабахская пери в саду не станет ласкать.
Зачем я мечтал о славе, орлом вонзиться в зенит?
И самый высокий тополь все поле не затенит.
Мои прадеды спали и ели в седле,
чтобы было спокойно на армянской земле;
отражали набеги турецких пашей,
гнали персов от горных своих рубежей,
пили сладкие вина на победном пиру,
гнулась пленница в пляске, как лоза на ветру.
Возвращались в селенья, распрягали коней,
очищали поля от белесых камней,
и в чарухах цветных за подругой-сохой
шел Ашот молодой, царский ратник лихой.
Жен ласкали ночами, а ночь коротка,
утром слышат дозоры конский топот врага, —
снова пахари в седлах, снова где-то война
и к холодному стремени припадает жена.
На могилы им ставили обломки скалы,
чтоб на острые камни садились орлы;
если будет женою забыт удалец,
то орел не забудет, где схоронен боен.
Цветом кожи в ромашку я, по-русски бел,
не обветрен, как краснотал;
в волка я не стрелял, за лисой не скакал,
кобру в скалах конем не топтал;
но я травы косил, как горец-косарь,
пас овец, как седой чабан,
гнал вино из тута, на свадьбах плясал
под зурну и под барабан.
А когда через горы я в Россию пошел,
провожала меня родня;
на подъемах, как за пшеничный сноп,
я хватался за хвост коня.
Я кивнул орлам, что парят надо мной,
попрощался нежно с рекой;
мне макушкой махонькой мак махнул,
он молоденький был такой.
А Армения таяла вдали,
как тает весенний снег,
и вонзалась в русское сердце мое,
чтобы там остаться навек.
1957
ИЗ АРМЯНСКОЙ ТЕТРАДИ
Ночь черна, а луна багряна. Непонятная речь вокруг.
Я тебе, моя дорогая, не любимый, не муж, не друг;
Не заботился, не нежил, не советовал ни о чем,
И соперника, бровь ломая, не отталкивал я плечом.
Что я делал? Ходил, смеялся, бесшабашно тянул вино...
Ереван так розов и жарок,— распахни на закат окно.
Я не мальчик ныне, я знаю, что земля не только родит,
Под землей, песчаной и желтой, моя мать на севере спит.
На Севане, тревожа ветки, птица выпорхнула из-под ног,—
Я опешил, вздрогнул и долго успокоить сердце не мог.
Видишь, как все просто и странно. Ночь таинственна и тепла...
Ах, зачем ты сдвигаешь брови, как два ласточкиных крыла!
Удивительные горы:
лисьи норы,
мышьи норы,
между скал гнездо орла;
тучное пасется стадо
и чабан с челом Сократа
мне кивает из седла.
Вижу, как скользят кометой
по Севану корабли...
Что-то есть во мне от этой
милой каменной земли.
Если вдруг мне станет туго,
у троюродной сестры
дом из розового туфа,
тень чинара от жары;
ни о чем она не спросит,
туфли мягкие приносит,
словно я пришел домой
и колдует над долмой.
Гегамские хребты радушны и покаты,
в некошеной траве играют табуны,
а по ночам звенят наперебой цикады,
и матова полынь от пыли и луны.
Я с женщиной иду шиповником густым,
и красные плоды она с ветвей срывает,
разламывает их и лакомо съедает...
и мы стоим в кустах и празднично молчим.
Жизнь предстает не в глупых пустяках,
а словно все исполнено значенья:
жест женщины, улыбка и движенья
с обломленною веточкой в руках.
А, может, чаще в горы приезжать?
Смотри, как мы с тобой нежны и строги,
как будто эти горные отроги
нас учат суть друг в друге понимать.
Я многого в природе не постиг; спит ворон,
тень на лунный свет роняя; как ворон,
триста лет не умирая, жить не хочу,
и малый век — велик.
Земля без гор была б куда бедней, —
орлиные вершины ясно видят,
как люди любят, плачут, ненавидят,
и горы возвышают нас, людей.
МАТЕРИ
Мать допоздна ждала меня домой,
а я с пирушки приходил хмельной;
или в своем бездумии пустом
от милой шел уже часу в шестом...
А ныне в забытье или во сне я жду,
что мама постучит ко мне.
Придешь ли ты с седою головой, —
перецелую каждый волос твой.
Пришлось ли грязь тебе в пути месить,
согрею воду, стану ноги мыть.
А если ты с дороги голодна,—
я плов сварю и принесу вина
армянского, чей терпкий аромат
тебе напомнит отчий Арарат...
Мне говорят —
из-под земли не встать...
Шесть лет я жду...
Всю жизнь я буду ждать.
Е.М. НИКОЛАЕВСКАЯ
(1923-2006)
Елена Матвеевна Николаевская — советский и российский поэт, переводчик. Переводила на русский язык работы армянских, грузинских и башкирских писателей. Заслуженный деятель культуры Армении (1970).
Многие годы возглавляла переводческую секцию Союза писателей СССР. Будучи другом армянской поэзии, сделала ряд переводов стихов Сильвы Капутикян, Геворга Эмина, Ваагна Давтяна, Маро Маркарян, Рачия Ованесяна, Сагатела Арутюняна, Гургена Боряна, Ованеса Шираза, Наири Зарьяна, Гегама Саряна, Паруйра Севака, Размика Давояна, а также переводы из классической армянской поэзии: Саят-Нова, Егише Чаренц, Ваан Терьян и др.
Свой первый сборник стихотворений «Краски» издала лишь в 1961 году. В 1983 году отдельной книгой «Голоса» издательства «Советская Россия» вышли избранные переводы Николаевской.
Ее стихи об Армении захватывают читателя своей разнотемностью, искренностью, нежностью и образностью.
АРМЕНИЯ [229]
Синее небо.
Желтые скалы.
Яркого много,
Тусклого мало…
Лед родников и горячие камни.
Как далека ты,
Как ты близка мне!
В вихре столетий
Все здесь смешалось:
Солнце и ветер,
Жесткость и жалость.
В трапезе —
Сладость,
Горечь и соль,
На сердце —
Тяжесть,
Радость и боль…
Снова смотрю я
С Зангинского моста:
Как здесь все трудно,
Как здесь все просто!..
Трудно приникнуть
К выжженным травам,
Трудно привыкнуть
К людям и нравам,
К острым приправам
Трудно привыкнуть,
В сердце чужое
Трудно проникнуть.
Но — берегись, увидавший однажды
Снег Арагаца, взор ослепивший!
Но берегись, погибавший от жажды
Путник, воды ереванской испивший!
Знай и запомни,
Зноем палимый,
Необъяснимой
Грустью томимый,
Радостью горькой,
Светлой тоскою, —
Ты не узнаешь минуты покоя!
Путник, пыланьем листвы обожженный,
Песней печальной завороженный,
Что бы ты не пил,
Где бы ты не был —
Будешь ты видеть Синее небо,
Небо, что пахнет терпко и пряно,
Синее небо кисти Сарьяна.
***
Под алмазным венцом
Среди звёзд — Алагяз...
А. Исаакян
Арагац в венце алмазном, —
Пропастей немой оскал,
Льды веками стыли праздно
На промерзших спинах скал…
Он таинственным недаром
Назывался испокон…
О, как много в сердце старом
Бережет секретов он!
Может, снежною метелью
Не всегда он был одет?
Может, на него глядели
Существа других планет?
Может, дальних звезд сигналы
Он ловил?
Но вот беда:
Чтоб понять их,
Не хватало
Самой малости тогда —
Величин, ничтожно малых
Пред величьем грозных скал:
Человека не хватало,
Чтоб загадки разгадал! …
В Бюракане ветры дуют,
Камни мечут, снег метут…
Академики колдуют —
Речи с космосом ведут,
С Арагаца, в окруженье
Туч, утесов и орлов,
Наблюдают звезд рожденье
И движение миров…
На вершинах — снег
Нетленный
Под лучами звезд горит, —
Это вечность со вселенной
В полный голос говорит!...
***
Костер, догорающий в Норке,
Высоких снегов чистота
И первого инея корка,
Схватившая зелень листа…
Огонь и тепло — на исходе,
Темнеют деревья во мгле.
По тлеющим травам мы ходим,
По тихой погасшей земле.
И песня последняя спета,
Какой не услышим вовек…
И вспышки прощального света
Ложатся на уголь и снег…...
ЛАВАШ
Стояли утесы, оскалясь,
И мрачно смотрели нам вслед.
Далёко за нами остались
И праздник, и песни, и свет.
Теряя последние силы,
Плелись мы в полуночный час,
И небо нам плечи давило,
Хребты надвигались на нас.
И вдруг от дороги в сторонке
Мы видим — Не сон, не мираж!
Пред нами обветренный, тонкий
Во мраке белеет лаваш.
Не где-то в пыли под ногами —
Нет! Добрая чья-то рука
Его положила на камень
У памятника-родника.
Забыли мы голод и жажду
И путь, что так труден и крут…
О, если бы думал так каждый
О людях, что следом идут!
***
Мартиросу Сарьяну
Когда ты застынешь в его мастерской,
Неистовством красок охвачен,
И жизнь целиком принимаешь такой —
Ликующей, щедрой, горячей,
И сердце твоё в преклоненье замрёт,
Полотнам дивясь, словно чуду,
Готов ты воскликнуть: —
Откуда берёт
Он краски такие?
Откуда?..
Когда ты там будешь,
Взгляни:
В стороне,
Наполнена до половины,
Стеклянная банка стоит на окне
С землей Араратской долины...
Родимой земли Драгоценная горсть
Пропитана потом и кровью,
В ней — влага зерна,
Виноградная гроздь,
В ней — солнце, что с неба веками лилось,
Её согревая с любовью.
Все соки и краски
Земли и небес
Впитались в ту горсть без остатка,
И в ней
Ты найдешь объясненье чудес,
Сарьяновской тайны разгадку.
У ЗИМНЕЙ ЗАНГУ
Стою — идти не могу.
Полна слез — плакать не могу.
Имени твоего произнести не могу...
(Армянская народная песня)
Шумит Зангу, не умолкая,
Далеких звезд дрожат огни,
И тишина вокруг такая,
Как будто в мире мы одни.
Ты песню все одну и ту же
Поешь, мой милый человек,
Поешь, чтоб мне запала в душу,
Чтоб мне запомнилась навек.
Как в песне, плакать я готова,
Стою — и не могу идти,
Хочу сказать тебе хоть слово —
И не могу произнести...
И кажется, все в нашей власти, —
А мир не дрогнет, не вздохнет,
И лишь Зангу летит, как счастье,
Спеша безудержно вперед,
Ликует, брызги поднимая
И наполняя счастьем нас,
И я еще не понимаю,
Что мы прощаемся сейчас.
Не в первый раз пришла сюда я,
Чтоб видеть неба свежий цвет,
Но в первый раз — земля седая
И листьев на деревьях нет.
Да, листьев нет...
И, как бывало,
Мне не скрываться в их тени.
Я молча у реки стояла
И вспоминала, как они
Чешуйки почек пробивали,
Встречая раннюю зарю,
Как пламенели,
Из книги «Краски»
Остывали
И истлевали к январю.
И вот, как пепел, напоследок
Они легли к ногам моим,
Как снег, что так на юге редок
И так земле необходим...
Покрыты льдом стволы и корни,
Земля застыла на века.
Но все быстрее, все упорней
Сквозь скалы рвется вдаль река.
Она по валунам сбегает
За часом час,
За годом год,—
Пускай их с места не сдвигает,
Но льдом покрыться не дает.
***
Пестрых камешков горстку
Из воды я достану,
Чтоб со мною повсюду
Были краски Севана.
Из привычной стихии
Я их вытащу к свету.
Вот они и сухие,
Но… ни блеска, ни цвета.
И не стану скрывать я,
Что и сам ты, признаться,
Тоже что-то утратил
Без снегов Арагаца,
Без дымка хороваца…
Ты без красок, без песен,
Без летящих дорог —
Молчалив и невесел,
Словно камни, поблек...
***
Чтоб они не пропали,
Не замерзли зимой,
Виноградники в Норке
Засыпают землей.
Чтобы ветер колючий
Их не гнул, не ломал,
Чтобы душу живую
В них мороз не сковал,
Чтобы, силы набравшись
В ожиданье весны,