В тот момент мне показалось, что вся жизнь отныне потечет как бы вполголоса. Разговаривали вокруг сдержанно, немногословно. Пограничники строго проверяли документы и груз и как-то по-домашнему, по-соседски приглашали в свою комендатуру передохнуть, дождаться там лошадей с батареи. Мы с пограничниками соседи. Народу здесь на обширнейших полуостровах не густо, все знают друг друга в лицо. К нам, новичкам, присматриваются, расспрашивают, жаждут узнать новости с Большой земли. Неважно, что я покинул Севастополь полгода назад, а в Москве и Ленинграде побывал лишь проездом, — я обязан вспомнить все мелочи, выжать из себя все возможное, чтобы утолить естественную тоску людей по обжитым теплым землям. Позже и я требовал того же от каждого приезжего человека, считая неразговорчивость признаком черствости. А в тот момент меня клонило ко сну, в голове было пусто, и я с трудом произносил весьма невразумительные фразы.
Начальник погранзаставы провел нас в свой кабинетик. В тепле возле пылающей печурки совсем разморило, и, чтобы не хандрить, я немедленно занялся делом. С разрешения командира пограничников вызвал по телефону батарею и попросил кого-нибудь из командиров, чтобы узнать, давно ли выслали за нами лошадей. Мне ответил знакомый голос:
— Лейтенант Роднянский слушает.
— Зяма, ты? Вот не думал, что ты здесь. Узнаешь?
— Федя! Какими судьбами?
— В гости...
Роднянский быстро подхватил привычный между нами шутливый тон.
— Значит, есть бог на свете, — обрадовался мой друг. — Все-таки будем служить вместе. У нас и должность свободна: ждем командира огневого взвода.
— Как?! — вырвалось у меня, но я вовремя спохватился. — Ну что же, охотно пойду к тебе в подчинение. Ты помощником?
— Да, — подтвердил Роднянский. И после паузы тихо добавил: — Временно.
Я молчал. Привыкшие к полной откровенности, мы оба растерялись. Неловко спросил, как добраться на батарею. Зяма рассмеялся и сказал, что за нами посланы лошади. Тут же он что-то заметил по поводу моих скромных дипломатических способностей, сказал: «До встречи» — и положил трубку.
«До встречи». Какова будет теперь эта встреча? Неужели мы, закадычные друзья, превратимся в соперников на почве должностей?..
Космачев слышал наш разговор и ухмылялся. Ну конечно, ему, человеку с опытом, старшему, все это кажется ребячеством. А может быть, он вообще считает подобные сомнения чепухой — назначили, твое дело служить! От этой мысли хандру у меня как рукой сняло, но веселее не стало.
Была уже ночь, когда в комнатушку ввалились два человека в добротных тулупах, шапках и валенках, в снегу с головы до ног и доложили, что прибыли за нами. Мордастый парень с белесыми бровями на красном от мороза лице, опустив воинское звание, назвал себя ездовым Степановым. Он, и верно, больше был похож на ямщика, чем на военнослужащего. Узнав, кто из нас командир, ездовой многословно стал объяснять Космачеву про забитые снегом дороги, по которым пришлось не ехать, а пробиваться. Но раз нужно начальству, он, Степанов, сделал свое дело... С трудом сдерживаясь, Космачев предложил подождать до утра и вызвать с батареи трактор, чтобы пробил колею. Но ездовой Степанов совсем не для того пугал нас дорогой, чтобы дожидаться утра.
— Мишка не подведет, Мишка вывезет, — сказал он и тут же объяснил, что Мишка — это знаменитый на полуостровах жеребец-производитель. — Мишку нужно хорошо накормить, и тогда он доставит командира без всякой колеи хоть на край света...
Космачев пожал плечами и приказал досыта накормить Мишку.
Мы сидели молча, обескураженные таким началом. Я знал, что Космачев не терпит разболтанности, но и он молчал, приглядывался. Ездовые вернулись с пузатыми торбами. Выгрузили на стол гору консервов, шпиг, замерзший хлеб. Не торопясь, разделись и не то посоветовали, не то предложили нам «подрубать», поскольку какой-то Жуков лично приказал накормить командиров, чтобы не померзли в пути.
— Что за Жуков? — спросил Космачев, уже готовый вспылить.
— Жуков?! — с искренним изумлением повторил Степанов. — Жуков — наш начальник. Главный старшина всех хозяйственников...
Мы переглянулись и невольно рассмеялись. Заметив, что приказ начальника надо выполнять, Космачев пригласил всех к столу.
«Степанов, конечно, не развязен, а просто не обучен,— думал я. — Очевидно, порядки на батарее таковы, что военный язык не очень-то в ходу. А может, у него особый характер, потому и определили в хозяйственный взвод, поскольку возле орудий многоречивость и тугодумие нетерпимы?»
На батарею мы прибыли глубокой ночью, основательно закоченев, несмотря на овчинные тулупы, которыми нас снабдили ездовые. Начало ноября, а уже нагрянул мороз. Ясное, усыпанное звездами небо и полная луна создавали ощущение, что мы пересекаем безжизненную пустыню. Знаменитый Мишка тянул по снежной целине, как по наезженной дороге. Но до самой границы полуостровов он явно не торопился.
Граница обозначена черно-синим хребтом гранитных сопок. Это Муста-Тунтури — горы, ставшие потом линией сухопутного фронта. У этой границы мы повернули направо, к берегу Маттивуоно. Только тогда Мишка побежал резвее, чуя конюшни, расположенные в тылу батареи. Отсюда до цели нашего путешествия еще примерно шесть километров. А вот и городок — несколько потонувших в снегу приземистых строений. Утром я разглядел, что их не наберется и десяти, включая недостроенную пекарню между столовой и баней и большую зимнюю палатку, разбитую в кустах для стрелкового взвода, приданного батарее.
Роднянский сразу утащил меня к себе, в каморку при домике радиостанции. Мы проговорили с ним до утра, лежа вдвоем на одной койке, — вторую негде было поставить. Эта койка надолго стала нашим общим пристанищем. Жили батарейцы тесно. Жен и детей, которых привозили сюда командиры и некоторые сверхсрочники, размещали даже в столовой: на этой каменистой земле многого не построишь. Так началась моя долгая служба на Рыбачьем.
Роднянский рассказывал невеселые вещи. Оказывается, и тут нашелся свой Користов, которого сломала трудная жизнь на семидесятой параллели. Это бывший командир батареи Фазанов. Я увидел Фазанова утром и поначалу принял его за техника с артиллерийского завода. Он ходил в полуштатском, знаков различия не носил и явно добивался снятия с должности любой ценой. Поняв, что, чем раньше такой человек уберется из воинской части, тем лучше для всех, Космачев пренебрег даже формальной приемкой дел и в то же утро отправил Фазанова на пароход. Весь день мы ходили за политруком Бекетовым, осматривая батарею и знакомясь с людьми. На следующее утро предстояло уже браться за дело.
Я еще не знал точно, что за человек Космачев и каково будет с ним работать. Но сразу почувствовал, что он совсем не такой, каким казался на батарее Користова. Космачев менялся на глазах — самостоятельность действовала на него очень благотворно. Прежде угрюмый и неразговорчивый, он стал общительным, деятельным. За день облазил все позиции, оценил их как человек, которому за все быть в ответе, переговорил со многими бойцами. Он то шутил, то мрачнел, натыкаясь на фазановское наследство. Заставил сигнальщиков подробно рассказать о побережье и позициях соседа. Обшарил все сам в стереотрубу. Словом, сразу же показал себя энергичным командиром, который умеет навести порядок.
В случае войны батарея должна защитить побережье от десанта и блокировать незамерзающий порт Лиина-хамари. Порт отлично просматривался с наших наблюдательных пунктов в оптические приборы, а в хорошую погоду — даже невооруженным глазом. Но позиции были выбраны неудачно, слишком близко к морю, на виду у наблюдателей возможного противника. И орудия поставлены слишком близко друг к другу. Бекетов объяснил нам, что это сделали, чтобы повысить дальнобойность батареи. Орудия едва доставали до главных фарватеров сопредельной державы. Строя батарею, тут выгадывали каждый кабельтов, подтягивая позиции ближе к будущей цели, к самой кромке залива. Космачев рассердился: кабельтовы выгадали, а в живучести батареи прогадали, очень велика опасность разгрома. Изменить что-либо не в наших силах. Значит, очень важно для нас добиваться повышенной готовности.
— Главное — успеть вовремя зарядить пушки и открыть огонь до того, как нас накроют, — с горькой иронией заключил командир, подводя итог первому осмотру этой пограничной батареи.
В тот день мы не раз слышали: «Пограничная батарея». А вот есть ли у батарейцев ощущение границы, чувствуют ли они себя, как пограничники, всегда на фронте? В этом предстояло немедленно разобраться.
Отношения с Роднянским определились в открытую, с первой минуты встречи. Космачев сказал, что будет к нам приглядываться и сам решит, кому кем быть. Роднянский пусть пока занимается огневым взводом, а Поночевный — временно всем тем, что положено помощнику, — взводом управления, хозяйственниками и прочим.
Зяма несказанно обрадовался. Помощник командира батареи вроде старпома на корабле. Должность строгая и жесткая. Роднянский отличный артиллерист, но мягок по характеру и не любит возни с дисциплинарным уставом. Так и остались мы с ним до самой войны «временными» и на равных правах. А пока мне предстояло действовать, зарабатывая неприятную репутацию «новой метлы».
На второй день после приезда я с утра отправился к дальномерщикам. За ночь все подходы к огромному и великолепному оптическому прибору, без которого слепа артиллерия, занесло снегом. По пояс в снегу с трудом пробрался на дальномерный дворик и никого там не нашел. «Пойду в землянку, — решил я. — Очевидно, идут занятия — по расписанию первый урок».
Из землянки доносился смех, кто-то забавлял слушателей анекдотами. Моего прихода не ждали. Командир отделения дальномерщиков вскочил, чтобы отдать рапорт, запутался и умолк. Я только успел уловить, что фамилия его Пивоваров и по расписанию отделение должно изучать материальную часть дальномера. Это «должно» и запутало его, врать он, видно, не привык. Бойкий, насмешливый голос дополнил Пивоварова:
— Повторяем пройденное.
— Фамилия?
— Куколев, краснофлотец, дальномерщик.
Ясно. Парень из тех, кто способен довести новичка до слез. Одергивать балагура нет смысла. Надо сохранять спокойствие. Я потребовал план занятий. Ну если не занятий, то хотя бы конспект анекдотов и веселых историй, рассказанных до моего прихода...
Куколев, подхватив мой шутливый тон, заявил, что план тут у всех один: чистить снег.
— Могу работать дворником, натренировался!
По землянке прокатился смешок
Подождав, я вынул секундомер и сказал:
— Сейчас девять часов тридцать две минуты. Полтора часа вы на боевом посту. Снег не убран. Работать с дальномером практически нельзя. За такое даже дворников по голове не погладят. А вы бойцы... Дальномерному посту боевая тревога! — И запустил секундомер.
Это была моя первая речь на батарее. Назидание, не подкрепленное решительным действием, могло кончиться плачевно. Волнуясь, смотрел я на бегущую секундную стрелку, но решил быть твердым до конца.
Пивоваров скомандовал: «К бою». Дальномерщики выбежали из землянки.
Началась расчистка позиции. Полетели в сторону полушубки, шапки, стало жарко. А секундомер отсчитывал минуту за минутой.
У выхода из командного пункта батареи собрались сигнальщики — «матросское радио» донесло уже и до них весть, что «новая метла» пришла наводить порядок у соседей.
Старшина сигнальщиков Иван Федорович Афонин, мужчина плотный, широкоплечий, похожий на медведя, подливает масла в огонь. Переступая с ноги на ногу, он произносит медленно, но громко и с предельным презрением:
— Соседа ждали, думали подмогнем...
— Молчи, старшина, и до вас доберутся, — огрызается все тот же Куколев, но работает он остервенело.
Время, положенное для изготовления дальномера к бою, прошло, а снег не убран. Даю, как и полагается на учении, вводную задачу:
— Пеленг двести семьдесят пять градусов, дальность восемьдесят кабельтовых, курсом на батарею идут десантные корабли противника!
Пивоваров смотрит на меня в недоумении: снег-то, мол, еще не расчищен, куда торопишь, командир?..
— Действуйте, командир отделения. Командир батареи требует от вас дальность до цели, курс, скорость противника. Батарея давно изготовилась к бою.
Пивоваров схватил лопату и в бешенстве стал разбрасывать снег, расчищая сектор работы дальномера, — чтобы вращать эту шестиметровую горизонтальную трубу, нужен простор, а там сугробы.
Это заняло еще минут двадцать.
Куколев сорвал с дальномера чехол и мрачно, пряча глаза, доложил о готовности к действию. Нет, милый балагур, скидок не будет.
— Не выйдет, товарищ Пивоваров, — обращаюсь я к командиру отделения. — Где выверка дальномера?
Куколев, тихо чертыхаясь, стал готовить дальномер к работе как положено. Значит, знают, как надо действовать, но решили «сократить программу». Даю следующую «вводную»:
— Корабли противника открыли огонь по батарее. Тяжело ранен краснофлотец Куколев.
Куколев метнул на меня свирепый взгляд. Пивоваров поспешил:
— Оказываем помощь Куколеву.
— Не надо рассказывать. Надо действовать практически.
Пивоваров знает, что надо действовать практически. Но на боевом посту нет санитарной сумки.
А я не щажу, не принимаю условной помощи Куколеву и не даю возможности сбегать за санитарной сумкой. Я настаиваю:
— Командир батареи требует дальности до цели!
Куколев, пытаясь выручить командира отделения, бросился к дальномеру. Пришлось его остановить:
— Товарищ Куколев, вы без сознания. Кто заменит Куколева?
— Разин, — неуверенно отвечает Пивоваров.
Краснофлотец Разин спешит признаться сразу:
— Не умею. Еще не обучили.
А секундомер отсчитывает время. И я вынужден огорчить несчастных дальномерщиков: пока они возились, корабли противника уже подошли к берегу, высадили морской десант и слева к дальномеру движутся автоматчики врага.
Пивоваров командует:
— Открыть огонь по пехоте!
Но пехота уже в тылу. Надо занимать оборону командного пункта с тыла. Растерянные дальномерщики во весь рост двинулись за своим отделенным к командному пункту. Нет, нельзя идти во весь рост — автоматчики ведут огонь.
— Ложись! — слышится команда Пивоварова.
Уже собралось много зрителей. Подошли мотористы, телефонисты, бойцы огневого взвода. Я слышу за спиной шепот:
— Издевательство.
— Правильно дает, — вступается за меня другой болельщик.
— Нет, это издевательство, — настаивает первый.
А дальномерщики ползут. Я вижу, что Куколев все время растирает пальцы — он забыл в землянке перчатки. Даю учению отбой.
— Вечером проведете разбор учения с. отделением,— говорю Пивоварову. — Присутствовать будет весь взвод управления. Советую оценить свои действия критично и правдиво. Зайдите после обеда, помогу подготовиться к разбору.
На командном пункте старшина сигнальщиков Афонин встречает меня широкой улыбкой. Я так взвинчен происшедшим, что мне и в его улыбке чудится ехидство. Ни за что ни про что набрасываюсь на Афонина:
— Слышали, что сказал вам Куколев? Доберусь и до вас!
— А у нас порядок, товарищ лейтенант,— спокойно отвечает Афонин. — Учеба идет, служба несется бдительно.
Устраиваю проверку и со стыдом убеждаюсь, что погорячился. Афонин — старый флотский сигнальщик, дело свое любит и знает. Порядок на посту настоящий, берег сопредельной державы изучен хорошо. Миша Трегубов, худой и длинный парень, краснеющий по любому поводу, подробно рассказывает, где и когда проходят на том берегу солдаты, на каких островах боевой объект замаскирован под монастырь, каким фарватером следуют финские и немецкие транспорты в порт. Он только путает мудреные финские названия, переиначивая их на свой лад. Ниеми — по-фински мыс. Против нас находятся два мыса: Христаниеми и Нуураниеми. Трегубов произносит: «Христя не ела и Нюра не ела». Я уже готов вспыхнуть, что-то сказать по поводу неуместных шуток, но Афонин, бледнея, шипит на своего подчиненного:
— Опять вам дались эти голодные Христя с Нюрой! Придется вас наказать, Трегубов!
Сдерживаю Афонина: не следует при старшем командире воспитывать подчиненных.
Итак, я «новая метла». Начало тревожное, тяжелое. Как еще все обернется? Весь день хожу сам не свой. Неужели прав тот, кто шептал: «Издевательство»? Может быть, я переборщил? Я вспомнил, как на занятии по тактике Користов заставил меня ползать по-пластунски. Он прибыл внезапно, в момент, когда командиры отделений, получив задачу, ползком устремились к цели. С возвышенного места я наблюдал за действиями краснофлотцев.
— А вы почему не ползаете! — закричал на меня Користов. — Почему не маскируетесь. Всему личному составу из-за вас поставлю неуд! — Не желая ничего слышать, он скомандовал: — Вперед, по-пластунски, марш.
И мне пришлось ползти. Неужели и я сейчас действовал, как Користов? Нет, там было другое. Ползать я умел, этому в училище нас научили хорошо. Но в интересах дела, чтобы правильно оценить действия каждого бойца, должен был оставаться на месте. А здесь расхлябанность. Случ ись бой, такая неповоротливость с тоила бы всем жизни. Да, я действовал круто. Но как иначе вытравить пресловутый фазановский дух?
Вечером в помещение, где происходил разбор, набилось много народу. Пришли не только дальномерщики, связисты и сигнальщики, пришли и бойцы из орудийных расчетов. Уж они-то в первую очередь заинтересованы в четкой работе глаз батареи.
Пивоварова это смутило. Такое количество слушателей не входило в его расчеты. Он стал что-то бормотать, оправдываться: зима, мол, трудная, метели каждый день, да и «вводные» не совсем правдоподобны. Больше всех шумели двое — моторист Смирнов и его дружок из огневого взвода Ивашев. По всему видно, местные бузотеры. Оба сидели развалясь, в расхлюстанной, неопрятной одежде. Смирнов из угла землянки все время подзуживал:
— Издевательство, что мы не люди?
Мне не пришлось его одергивать. Это сделали краснофлотцы из орудийных расчетов, те, кто во время боя с нетерпением ждут от дальномерщиков точных данных для наводки орудий на цель. Гневно обрушились на разгильдяев два друга — наводчики Корчагин и Шалагин. Они буквально засыпали Пивоварова и его подчиненных коварными уличающими вопросами. И в конце концов прижали коренным, главным, к чему сводилась вся цель и суть учения: будет ли действительный противник ждать, пока дальномерщики надумают расчистить снег и подготовить батарее данные?!
Очевидно, у Роднянского на орудиях подобран хороший народ, он поддержит самые крутые меры против расхлябанности.
Постепенно я знакомился с людьми. Вначале все были на одно лицо. Но с каждым днем я узнавал не только фамилии, но и характеры, привычки, возможности каждого. Пивоваров оказался неплохим командиром отделения, только слишком медлительным и самолюбивым. Трегубов, командир отделения сигнальщиков, был, наоборот, тороплив, хотя дело свое знал хорошо. У моториста Смирнова — манера подзуживать и прятаться за чужой спиной. С Ивашевым пришлось беседовать Космачеву. Ивашев служит третий год, но с командирами разговаривает еще более развязно, чем ездовые, которые встретили нас в Западном Озерке. Кажется, он меняется к лучшему, особенно после бурного комсомольского собрания, проведенного на батарее вскоре после разбора учения дальномерщиков. Важно отколоть его от Смирнова, оградить от дурного влияния,
Немало возни было и с людьми из хозяйственной службы, жившими несколько на отшибе от батареи. «Знаменитый Жуков», о котором мы уже слышали от ездовых, был действительно хорошим и запасливым старшиной хозяйственной службы, но вольница у него развелась похлеще, чем у других.
— Привет, старшина! — таким возгласом встретил нас с Жуковым в батарейной пекарне щупленький нагловатый паренек.
Жуков, стоя за моей спиной, явно подавал ему какие-то знаки, но тот не обращал на них никакого внимания. Я спросил, кто он такой. Паренек нагло ответил:
— Я? Я пешка. А вы кто?
И дальше все в таком же духе. Это был краснофлотец Захаров, пекарь. Много труда стоило заставить его доложить, как положено по уставу. Он ломался, капризничал, вел себя, как избалованный тенор, считая, что кормит всю батарею хлебом и потому никакие уставы ему нипочем. В училище мы привыкли к отличной воинской дисциплине. Она держалась не столько на наказаниях и гауптвахте, сколько на требовательности самой курсантской среды. Пекаря Захарова проще было бы наказать, да и полагалось наказать за такое поведение. Но мне не хотелось начинать с этого. И кроме того, я понимал, что дело не в одном Захарове или Ивашеве. Стиль на батарее такой, дух такой, таким был прежний командир. А вот судя по орудийным расчетам, которые так хорошо подчиняются мягкохарактерному Роднянскому, дух этот батарейцам не по душе. На разборе артиллеристы дали жару дальномерщикам. Значит, и впредь нужно вытаскивать таких, как Захаров, на суд всей батареи.
Комсомольское собрание поставило перед некоторыми из краснофлотцев ультиматум: или они исправятся, или комсомольцы попросят командование убрать их с пограничной батареи. Угроза оказалась действенной. Ивашев ни за что не хотел уходить с границы, он обещал собранию измениться. А пекаря Захарова предложили перевести с хлебной должности на более трудную.
— Дайте его мне на выучку. Пусть потаскает железные болванки, — под общий смех предложил командир отделения подачи младший сержант Иван Морозов, могучего телосложения мордвин.
Командир батареи тут же приказал перевести пекаря в артиллеристы. Будущее покажет, что он за человек.
Итак, пограничная батарея должна стать пограничной не на словах, а на деле. Не по географическому положению, а по боевой готовности, по духу. Но вскоре мы почувствовали, что для этого недостает одного: практических стрельб. Когда человек долго держит в руках оружие, ни разу его не испробовав даже на учении, он уже не столь остро чувствует силу этого оружия. Нашей батарее стрелять не разрешено: она находится на границе и может вести огонь только в случае войны.
— Пушки будем охранять, что ли? — ворчат матросы, измученные войной со снегом.
Космачев добился разрешения тренировать батарейцев на другой, удаленной от границы батарее. Это было для всех праздником. На стрельбы решили посылать лучшие орудийные расчеты и лучших управленцев. Началась борьба за право участвовать в стрельбах. Она пришлась на самую трудную пору нашего предвоенного года — на угрюмую полярную ночь, лишающую жителей полуострова даже тех скромных радостей, которые им дает весной и летом небогатая природа Севера.
Для меня полярная ночь стала мучительным испытанием. Хотелось спать, спать вечно. Часто я просыпался испуганный: не прозевал ли поверку постов? Мучился так около месяца, пока не привык чувствовать время. Тяжко было ориентироваться во тьме. Однажды мы с Космачевым, проверяя готовность зенитной батареи Пушного, задержались допоздна и возвращались в пургу. До городка от зенитчиков шесть километров. Мы заблудились в самом городке и несколько часов бродили между землянками, пока не наткнулись на вход в одну из них. После этого случая и надумали протянуть между землянками леера — все-таки ориентир.
А весной едва не случилось нашей пограничной батарее открыть огонь по нарушителям морских рубежей.
Произошло это уже в мае, когда Космачева на батарее не было, а я оставался за него. Сигнальщик Михаил Трегубов взволнованно доложил:
— Товарищ лейтенант, буксир прет в наши воды! Сообщение столь ошеломляющее, что я даже не поправил вольный язык доклада сигнальщика.
Мы уже знали этот буксир. На самом деле — это замаскированный фашистский тральщик. Он часто нарушал границу и заходил в наши воды, правда, недалеко, так, чтобы успеть вовремя удрать. Граница проходила в 30 кабельтовых от побережья. Понятно, что, даже следуя вдоль самой границы и не нарушая ее, корабли сопредельной державы могли изучать характер нашей обороны. А тут вдруг сунулись прямо в наши воды.
Подняв батарею сигналом боевой тревоги, я немедленно доложил оперативному дежурному штаба МУРа в Полярный о нарушении границы.
Спустя несколько минут на батарею позвонил командующий Северным флотом вице-адмирал А. Г. Головко и приказал доложить обстановку.
— Батарея к бою готова. Прошу разрешения открыть огонь по нарушителю границы! — выпалил я.
Командующий выразил удовлетворение нашей боевой готовностью, но стрелять не разрешил. Расспросив меня о состоянии моря, видимости и облачности, он приказал попугать нарушителя пулеметным огнем.
Но было уже поздно. Услышав сигналы боевой готовности и заметив беготню матросов на батарее, буксир быстро повернул из наших вод и скрылся за финскими островами. Провокация сорвалась.
ПЕРВЫЙ ЗАЛП
Начало войны — такой рубеж в жизни моего поколения, что каждый из нас запомнил первый ее день, наверное, до мельчайших подробностей. Есть много схожего для всех в этом внезапном потрясении. Но у каждого военного человека — своя память.
На Севере воскресный день был условным днем отдыха для нас, холостяков. Уволиться некуда. Единственное развлечение — побродить среди холодных озер по тундре, погоняться в камнях за куропатками. Рядом, на финских островах, птичьи базары. Но туда нельзя, даже шлюпкой запрещено воспользоваться — режим строгий, граница.
В субботний вечер начинаешь уже ощущать резкую грань между тобой и так называемыми «женатиками». Их у нас немало, особенно с весны. Зимой, в полярную ночь, многие женатые жили холостяками, семьи оставались в Полярном и Мурманске. А весной понаехали жены с детьми. Семейные сразу после субботнего киносеанса расползаются по своим гнездам. А на следующий день они уже «вне нас», они с ребятишками, женами идут на берег моря, как на городской проспект, или уходят по ягоды в тундру. Наша доля в такие дни — дежурство или полнейшая самодеятельность: вволю вспоминай, вволю мечтай, вволю вздыхай... Космачев привез весной семью — жену и двоих детей. Замполит Бекетов вернулся из Мурманска с женой, он и старшина Жуков женаты на сестрах. Старшина Зубов привез сюда жену из Горького, она ждет ребенка. Зубов, конечно, уверен, что будет сын. Старшина Краснопольский — только что женился. Сверхсрочник Волошин женат на красавице украинке. В Галю Волошину мы, холостяки, влюбляемся по очереди или все разом. Волошины живут в домике радиостанции, где я все еще обитаю у Роднянского. В долгую полярную ночь мы с другом не отходили от Гали ни на шаг. Старшина посмеивался, он не ревнив, а наш третий холостяк, младший лейтенант Георгий Годиев, осуждал нас. Он горец и утверждает, что на Кавказе за взгляды на чужих жен полагается «башка долой».
С Галей я охотно готовился к вечеру художественной самодеятельности, намеченному на конец июля. Мы будем исполнять шуточную украинскую песню «Куда едешь, Евтуше». Женщины смастерили для нас украинские костюмы. От них веет родным селом и щемит сердце. Есть у меня подружка Надя, учительница в Стайках, с такими же, как у Гали Волошиной, жгучими черными глазами и бровями. Встречались мы недолго, в редкие недели отпуска из училища. В сороковом году дома я не успел побывать, прямо из Севастополя поехал в Заполярье. Мать на письма не очень щедра, отец и подавно. Он работает на землечерпалке на реке Сож, где-то повыше Кричева. Так что вести о родных я получаю только от Нади, но письма идут долго, а пишет она редко. Я репетировал с Галей Волошиной нашу шуточную песню, по ходу которой нам надо целоваться, и рассказывал ей о Наде. Галя сказала, что осенью мне обязательно надо выбраться в отпуск, жениться и привезти Надю на полуострова: детишки у всех подрастают, а учить их некому, вот и будет у нас своя учительница на следующую полярную ночь, ночь на сорок второй год. А так, только письмами, нельзя жить, за годы все сотрется. У Роднянского на Большой земле никого, кроме родителей, нет. Но и в Полярный он не очень-то рвется, хотя завелась у него там знакомая. А наш горец Георгий Годиев, командир прожекторного взвода, безнадежный лирик, ночами ведет долгие телефонные разговоры с какой-то Улькой из Полярного. Я уже получил нагоняй за то, что разрешаю подобные переговоры по служебному проводу. Но с Годиевым мы друзья. Часто выслушиваю его признания и, как помощник командира батареи, беру на себя еще роль утешителя. Подружились мы зимой, когда мне пришлось разыскивать его в тундре. Георгия послали в Титовку за трактором для батареи, началась пурга, и он заблудился. Лыжником я никогда не был. Впервые встал на лыжи на батарее Артемова. Той практики оказалось мало, чтобы не отстать от нашего лучшего лыжника радиста Прокофьева, с которым мы отправились на поиски. Прокофьеву пришлось повозиться со мной: боялся, что пропаду и замерзну. Мы нашли Годиева и его трактор в сугробах над обрывом пропасти. Георгий почему-то решил, что спас его именно я, и с горской щедростью дарил меня своей дружбой.
В ту ночь кануна войны мы бродили с Годиевым по окрестностям в поисках куропаток. Вечером у нас показывали фильм «Три подруги», потом все поиграли в волейбол, и ряды наши стали быстро таять. Долгими взглядами мы провожали жен товарищей, и все они казались нам прекрасными; королевой того вечера в канун войны была уже не Галя Волошина, а жена командира зенитчиков лейтенанта Пушного. Дежурный по батарее подал команду приготовиться ко сну. Было совсем светло, солнце остановилось над кромкой моря, и мы, взяв малокалиберные винтовки, ушли на охоту. Так и встретили день 22 июня, грустные, совсем не чувствующие усталости и желания уснуть. Мы набродились по росистым травам и до утра просидели на мягком торфянике среди камней возле залива. Годиев с восточной красочностью расписывал прелести своей таинственной Ульки, которую решил в наиболее теплую пору — в августе — привезти на Рыбачий, носить на руках по полуостровам и кормить шашлыком из куропаток...