— Быстро заряжать! — рявкнул разгневанный Покатаев, и орудие возобновило огонь.
Покатаев спросил у краснофлотцев, кто кричал, кто поднял панику. Снарядный Павел Мацкевич показал на пекаря. Тот, испугавшись звука выстрела, повернул в это время прочь от орудия.
— Разрешите догнать? — спросил Мацкевич.
— Давай.
Мацкевич догнал Захарова, схватил его за ворот, ударил сгоряча и заставил бегом нести снаряд к орудию.
Когда Захаров подбежал к орудийной позиции, был уже дан отбой. Орудийная прислуга окружила труса. К нему подскочил Ивашев, в ярости схватил за грудь.
Покатаев остановил матросов, готовых свершить свой суд над трусом. Захарова привели на КП. Артиллеристы требуют отдать его под суд. Смирнова и Захарова мы немедленно отправили в трибунал. Хорошо, что матросы сами стараются очистить батарею от скверны. Но меня все это тревожит. Мало мы знали людей до войны, плохо воспитывали. Ведь каждая такая потеря тоже на совести командиров.
Вскоре пехота противника опять пошла в наступление. Трегубов со своего корректировочного поста передал, что пограничники просят возобновить огонь. Опять загремели залпы.
В течение суток батарея двумя орудиями вела почти непрерывный огонь. Потом недолгая передышка — и снова огонь по сухопутным рубежам. Оттуда круглосуточно доносится гул сражения.
Мы знаем о ходе боев только по отрывочным сообщениям корректировщиков и по скупым на подробности радиовестям. Появилось Кандалакшское направление. На Мурманском побережье, кажется, плохо: фашисты продвигаются к Мотовскому заливу, нас отрезают от материка. На полуострова прибывают части морской пехоты. Значит, наш рубеж решено удержать во что бы то ни стало.
А приказ о подрыве не отменен. Во время боя мы стараемся забыть о нем. Но когда кончается бой, вынуждены вспоминать и действовать. Пришлось собрать всех командиров и разработать план уничтожения батареи. Космачев приказал Георгию Годиеву сформировать подрывную команду. Годиев так потрясен, что готов зареветь. Коверкая русский язык, он твердит: — Не могу. Я его строил. Этот батарей мой родной... Но приказ есть приказ. Годиеву пришлось стать начальником подрывной команды и продумать точный план поджога и подрыва объектов. В нужные места доставлены банки с бензином, взрывчатка. Определено, кто отвечает за уничтожение каждого объекта по сигналу, который может поступить от командира батареи.
Эти приготовления деморализуют людей. Краснофлотцы мрачны, не слышно обычных шуток. Мы готовы беспрерывно вести огонь, переносить самые адские бомбежки, все что угодно, только не думать об уничтожении батареи.
Но и огня мы не можем вести: надо беречь орудия. Есть предел живучести для каждой пушки, а мы в первых боях увлеклись и почти до предела расстреляли стволы. Пехота снова требует огня, но мы вынуждены отказывать. Главная задача батареи — стрелять не по суше, а по морским целям. Знаем, что в Петсамо нет железной дороги. И вообще туда нет нормальных путей по материку. Единственный путь — море. Петсамо — база всего мурманского направления. Противник должен питать свой фронт. Наша задача не допускать его в порт, блокировать Петсамо.
Батарея ждет главного противника, сохраняя для него последние ресурсы. Кораблей все нет. Но они обязательно пойдут.
Это случилось 3 июля, в тихий, безоблачный день. Солнце светило со стороны противника, ослепляя нас. Между батареей и черным гранитом по ту сторону фиорда пролегла сверкающая бликами полоса. Наблюдать за морем трудно. Сигнальщики несколько раз меняли светофильтры в стереотрубе. Остановились на зеленом. Теперь в поле зрения словно не море, а бесконечное холмистое поле, усеянное нежнозелеными листьями. Михаил Глазков, наш лучший сигнальщик, уверял, что так легче глазам.
Командный пункт уже перенесен в более безопасное место. Оборудовали мы его скрытно, противник как будто не засек нашу работу. Теперь у нас хороший круговой обзор. Но укрытия пока легкие и малонадежные.
Цель появилась внезапно и так демонстративно, словно немцы не берут в расчет нашу батарею. По фарватеру, не маневрируя и не маскируясь, не спеша шли в порт большой, глубоко сидящий в воде и, очевидно, полностью загруженный транспорт и катер противолодочной обороны. По всему видно, что капитан транспорта поверил в сообщение германского радио об уничтожении советской батареи на берегу Варангер-фиорда.
Первым в сектор стрельбы вошел катер. Мы его не тронули. Нам нужен транспорт. Вот он пересек предельную дистанцию, Космачев приказал открыть огонь.
Все-таки дальнобойность батареи мала. Горько сознавать это, ведя огонь по хорошо видимой цели. Первые снаряды легли с недолетом. Транспорт шел на сближение с нами. Космачев быстро скорректировал и перешел на поражение. Но падения снарядов мы уже не могли наблюдать. Как только немцы убедились, что батарея существует, катер, следовавший впереди транспорта, развернулся, дал полный ход и выпустил белый шлейф дыма. Безветрие было на руку противнику. Плотная дымовая завеса надежно скрыла от нас транспорт.
Катер мы потопили. Но он сделал свое дело: транспорт под прикрытием дымовой завесы лег на обратный курс. Когда мы его снова увидели, он был уже недосягаем. На транспорте усердно тушили пожар, вызванный, видимо, взрывом нашего снаряда. Добить судно мы не могли. Зато и в порт оно не прошло, а потащило свои грузы куда-то на запад, в фиорды Норвегии. Батарея выполнила в тот день свою прямую задачу — порт был блокирован.
Но и орудия еле живы. Мы убедились в этом сразу же после боя с вражеским транспортом.
Сигнальщики заметили на противоположном берегу толпу фашистских солдат, глазевших на то, что происходило на море. Мы уговорили Космачева послать в толпу несколько снарядов.
Но что это? Снаряды летят не со свистом, а с каким-то переливчатым шипением. Ухо любого артиллериста различает такую разницу. Это тревожный сигнал: стволы орудий изношены, их нужно срочно заменить. А если завтра пойдут в порт другие корабли? Если появится десант?
Космачев доложил в Полярный и получил приказ ждать. Будем ждать. А кругом кипят бои. Будем ждать. А положение на фронте все хуже. О нас уже пишут в газетах, передают по радио, а мы сидим без дела, но под огнем. Убедившись, что батарея жива, противник снова бросил на нас авиацию. Начались зверские бомбежки и штурмовки, по нескольку раз в день. Самолеты летают низко, выискивая цель. Нам нечем с ними бороться. Маленькие пушечки Пушного тоже расстреляны до предела. Теперь самое действенное наше оружие против самолетов — счетверенный пулемет Травчука. Урок первой бомбежки пошел на пользу. Пулеметчики оборудовали несколько запасных позиций. Каждый бой Травчук начинает с новой позиции, обманывая разведчиков противника. И во время боя он кочует со своей установкой с места на место, гоняет «юнкерсы», мешая им прицельно бомбить. Пока за нашими зенитчиками не числится самостоятельно сбитых самолетов. Двух бомбардировщиков они поделили с истребительной авиацией Северного флота.
Мы уже наслышаны о летчике Борисе Сафонове, который на третий день войны сбил «Хейнкель-111». Над нами изредка появляются «ишачки» и «чайки». Мы восторженно глазеем на них: не Сафонов ли это? Где-то, возможно, дерется с немцами и мой младший братишка Петро. Он летчик-истребитель, должен был в этом году окончить авиационное училище. Возможно, поэтому мои симпатии на стороне летчиков. В зенитное оружие, как в этом ни стыдно признаться артиллеристу, я тогда еще не уверовал, не видел на практике его силы. Но Травчук горячо убеждал, что возможности зенитчиков неисчерпаемы, им бы только побольше техники.
— Садишь ему прямо в лоб огненную струю, — рассказывал он про бои с немцами, — нервы у него не выдерживают, отворачивает, уходит. Но успевает, черт, дотянуть до дому, слишком близки их аэродромы.
Травчук считал, что все вражеские бомбардировщики уходят восвояси, прошитые его очередями...
Мы начали привыкать к налетам. Каждый старался изобрести свое средство борьбы с воздушным противником. Стреляли в самолеты даже из винтовок. А Годиев, человек вспыльчивый и во время боя неистовый, каждый раз палил по ним из пистолета. Бессмысленно, но нет сил молча, сложа руки торчать в укрытиях.
Побывал я в те дни в нашем тыловом городке хозяйственников. Им доставалось от немецкой авиации больше всех, а защиты — никакой. Но к нам, приходящим с огневых позиций, там относились как к фронтовикам. Мы видим противника, уже потопили корабль, взаимодействовали с пехотой и даже с нашими эскадренными миноносцами, которые заходили в Мотовский залив и вели огонь по наступавшим на полуострова фашистам. Флотские газеты пишут о нас, космачевцах, поэтому всю славу хозяйственный взвод скромно отдавал огневикам.
Каждого гостя с передовой потчуют, чем могут. То принесут поджаренного в консервной банке кулика, то угостят фаршированным перцем — все это еще довоенные запасы, о которых мы с тоской вспоминали в последующие трудные годы; то вдруг матросы предложили мне подкрепиться необычным напитком сверх положенных северянину граммов вонючей водки, которой мы придумывали всякие непотребные прозвища за примеси, в ней содержащиеся. Заметив, что я напустил на себя строгий вид, хозяйственники заверили, что напиток безалкогольный — к вечеру он будет доставлен в городок.
А пока старшина Жуков протянул мне изготовленную к броску гранату и попросил разрядить ее. Я понял, что ему хочется рассказать какую-то историю и охотно пошел навстречу. Спрашиваю, зачем вставлен запал.
— Хотел сбить рыжеусого, — всерьез ответил Жуков.
Летают, оказывается, немцы так низко, что одного из них старшина уже опознает по рыжим усам и пытается сбить гранатами.
Вечером Жуков таинственно сообщил: сейчас меня угостят обещанным безалкогольным напитком. Мы уже прослышали, что к тыловикам приблудилась бесхозная корова. Трижды в день городок хозяйственн ого взвода оглашает раздирающее душу мычание: кто-то должен корову доить. Эту обязанность вменили санитару Бабурину из соображений хозяйственных и гуманных. Бабурину стыдно, он боится, что на передовой прознают, каким он занимается «женским делом, когда другие воюют». Секрет этот известен, конечно, всей батарее. Но я охотно притворился ничего не ведающим. В тот вечер, щадя самолюбие Бабурина, корову вызвался доить младший лейтенант Годиев, уверяющий, что он этим занимался в Осетии. Он только потребовал под смех матросов, чтобы Бабурин держал хвост. Я долго смотрел на его работу, делал он ее ловко и, как мне казалось, с удовольствием, будто действительно всю жизнь доил коров. И все вокруг шутили, посмеивались, но поглядывали на это житейское и столь мирное занятие с грустью.
Я попросил у Жукова кусок черного хлеба и соли. Годиев уже надоил полное ведро, запахло парным молоком. Я погладил морду коровы и протянул ей густо посоленный хлеб.
Вот так шестилетним мальчонкой с копной нестриженых белых волос, в белых самотканого полотна штанах выводил я на заре на луг за Днепром мамкиных коров, доставал из торбы за плечами кусочки черствого хлеба, обильно посыпал их солью и кормил коров. Иногда не в моих силенках было совладать с ними, не я их, а они меня, беспомощного, волокли по земле, в которую я упирался изо всей мочи, чтобы не упустить веревку, и торба с хлебом всегда меня выручала...
Матросы притихли, стояли молча. Далеко от наших гранитных скал до Днепра, до Десны, до Сожа, до всей нашей широкой земли. А душа каждого там. Оттуда нет ни писем, ни толковых сообщений. Неведомо нам, что с родными, с матерями, женами, невестами. Мы все ждали, что немцев вот-вот остановят, погонят назад, а они наступают. Теперь и Украина горит, и Белоруссия в огне. Мы уже знаем, что фашисты зверствуют, все уничтожают, жгут; стонет, захлебывается в крови родная земля. Ох как трудно удерживать людей здесь, в этой заполярной тундре, чуждой и холодной, убеждать их, что здесь они защищают хаты Украины и Белоруссии. Накануне мне пришлось долго и трудно разговаривать об этом все с тем же зенитчиком Травчуком, которому Б эти дни нашего вынужденного безделья приходится воевать больше всех, почти без передышек. Он воюет самоотверженно, но душой, сердцем, мыслями — далеко отсюда, мечтает когда-нибудь вырваться и попасть на фронт ближе к родным местам. Травчук — коренной одессит, одесский матрос, в самый канун войны получил письмо, о котором долго и подробно рассказывал теперь мне, холостяку, но командиру, обязанному все выслушивать и понимать. Приятель в этом письме сообщал ему об измене жены. Я неопытен в таких делах, сам встревожен долгим молчанием Нади, которую не видел уже два года. Но знаю — в обязанность командира входит и такое — утешать, поддерживать боевой дух бойца. Стал неуклюже успокаивать Травчука, доказывая, что приятель мог-де и наврать, а человеку надо верить, тем более близкому человеку, с которым связал свою жизнь... Оказалось, что все мои старания ни к чему. Травчук и сам давно пережил эту беду, все передумал, готов жене все простить, потому что война, немцы подходят к Одессе, а жена в Одессе, и он должен быть рядом, защищать ее там и защищать родной город. Я твердил, что и здесь мы деремся за родную Украину, у меня тоже есть кого там защищать, но нас поставили на этот рубеж, и мы не дядьки-партизаны времен гражданской войны, которые готовы были драться только за свою волость, за свой уезд, не понимая, что борьба всюду одна, общая — за революцию...
— Нескоро теперь до хаты, — нарушил общее молчание старшина Жуков, когда я скормил корове чуть ли не полбуханки.
Мне не хотелось разговаривать на эту больную тему, и я спросил, как используют молоко. В пищу, оказывается, идет только часть, остальное нередко выливают.
— Почему же не отдаете в лазарет?
— Так там же пусто. Товарищ Попов жалуется, что ни больных, ни слабых здоровьем на батарее теперь нет. А раненые лечатся на ходу, боятся, чтобы не отправили в тыл...
— Все равно нельзя, чтобы добро пропадало. Отправьте корову в подсобное хозяйство.
Но Жукова не упрекнешь в бесхозяйственности. Он рачительный хозяин, старательно сохраняет от бомбежки и от порчи большие запасы продуктов. В озере, как в холодильнике, хранятся у него бочки с огурцами, помидорами и капустой. Вода надежно защищает эти глубинные склады от бомб. Именно благодаря Жукову мы пока ни в чем не знаем нужды, и надо думать, что хорошо обеспечены на зиму. А корову он действительно придерживал для лазарета; сегодня там пусто, а завтра может быть и полным-полно.
Лазарет — тихий, удаленный от бомбежек уголок нашей земли, заросший цветами и кустарником. Наш медик Попов подтвердил, что к нему совсем перестали обращаться с жалобами на недуги. Самый тяжелый больной Николай Шалагин и тот сбежал.
Шесть дней лежал здесь на постели из веток березы и травы тяжело контуженный при первой бомбежке наводчик покатаевского орудия Николай Шалагин. Попов убедился, что не так страшна его контузия, как тяжела психическая травма, связанная с внезапной гибелью близкого друга наводчика Корчагина. Шалагин лежал молча, ни на что не реагировал, отказывался от еды, равнодушно и бессмысленно глазея на небо. От голода он таял на глазах. Тогда Попов пригрозил эвакуацией в тыл:
— Не будешь есть — отправлю помирать в Няндому...
Шалагин — коренной северянин, человек по характеру малообщительный, неразговорчивый. Только Корчагин знал его тайны и, в частности, то, что он мечтает вернуться к осени в свою родную Няндому. Зимой он был в краткосрочном отпуске и женился. Жена ждала ребенка, как раз к осени, когда подходил срок увольнения мужа в запас. В лазарете Шалагин получил письмо из Няндомы: у него родилась дочь. Попов этого не знал, Шалагин ни с кем своей радостью не поделился. Уж кому-кому, а ему-то необходимо побывать на родине. Но Шалагин не хотел и думать об этом. То ли на него подействовала весть из дому, то ли испугался отправки в тыл, особенно страшной для человека, только что потерявшего на фронте лучшего друга, но Шалагин изменил поведение. Стал есть и быстро поправлялся. 3 июля, когда мы открыли огонь по фашистскому транспорту, он сбежал из лазарета на передовую. Санитар кинулся было вслед, но фельдшер остановил его, считая, что все происходит, как должно: в психическом состоянии контуженого наступил перелом. Шалагин участвовал в бою и в лазарет больше не вернулся.
Нас ежедневно бомбят. Подожгли казарму, выжигают скудный северный лесок. Годиев со своей подрывной командой превратился в пожарного — это ему нравится больше. В начале августа, когда над полуостровом спустились сиреневые сумерки, на батарею налетело 32 бомбардировщика. Выстроившись в цепочку и образовав круг радиусом около трех километров, они затеяли на небольшой высоте долгую зловещую карусель. Космачев приказал зенитчикам в бой не вступать. Да и что могло сделать их потрепанное оружие против такой массы самолетов! Лучшая защита в этот момент— полнейшая маскировка. А самолеты все кружили, кружили, искали цель, провоцировали огонь. Это действовало угнетающе. Космачев приказал мне приготовить все на случай появления парашютного десанта. Я назначил маневренные группы для уничтожения десантников, приказал расстреливать парашютистов в воздухе. Все огневые средства, в том числе и оба бездействующих орудия, развернули в сторону долины, где вероятнее всего мог приземлиться десант. Зарядив винтовки, батарейцы изготовились к стрельбе.
По распоряжению командира стали уничтожать секретные документы. Их накопилось немало. Афонии зарыл в глубокую яму свод флотской сигнализации. Писарь Гавриш, загрузив печурку секретными бумагами и запалив их, устроился возле дымовой трубы и стал бескозыркой разгонять дым, уничтожая, как он объяснил, демаскирующие признаки.
Десант не состоялся. Карусель внезапно распалась. Часть самолетов ринулась бомбить наш тыловой городок, конюшни, коровники. Другие стали сбрасывать бомбы на пустынные сопки позади нас. Вместе с бомбами к нам падали бочки с мазутом и контейнеры с листовками. Мы поняли, в чем дело. Самолеты прилетели не с юга и не с запада, а с востока. К Мурманску их не пропустили, и они решили разгрузиться над батареей: только бы вернуться на аэродром пустыми.
Нас очень тревожила судьба тыловиков: им досталось слишком много бомб. Вскоре примчался бледный старшина Жуков и доложил о большом несчастье: погибло все наше батарейное стадо, но не от бомб, а по дурости моего старого знакомца ездового Степанова, пасшего коров.
Степанов со стадом жил на отлете. Он соорудил себе неплохое убежище, кормил лошадей, пас коров, доил их. Животные привыкли к пастуху. Под бомбежку Степанов попал впервые. Время было вечернее. Испугавшись, он выскочил из убежища и с винтовкой в руках помчался к сопкам. Стадо бросилось вслед.
В те времена, когда поступило распоряжение о подготовке батареи к взрыву, каждый матрос получил инструкцию: в случае угрожаемого положения уничтожать имущество, за которое отвечает. Фронт на Муста-Тунтури давно стабилизовался. Оборону полуостровов передали в руки Северного флота. Никто теперь не думал об отходе, хотя наше положение после взятия немцами Титовки ухудшилось. Мы, по существу, жили не на полуостровах, а на острове. Но твердо знали: полуострова — ключ от Кольского залива. Здесь решается судьба всего побережья и всего флота. Здесь будем стоять насмерть. Вполне резонно следовало забыть о неприятном распоряжении, хотя оно и не отменено. Но Степанов решил иначе. Смертельно испугавшись, он перестрелял бежавшее за ним стадо. Коровы, дескать, наводили на него самолеты противника. По дурости труса мы остались без молока и без мяса.
Эта печальная история натолкнула Годиева на блестящую мысль. Раз немцы выискивают первые попавшиеся цели и, чтобы освободиться от груза, бомбят пустынные места, надо создавать ложные цели и таким образом «руководить бомбометанием противника». Годиев вообще неистощим на выдумки и жаждет принять участие во всех боевых делах, особенно после того, как вопреки желанию его назначили начальником знаменитой «подрывной команды». Люди Годиева и пожары гасят, и щели сооружают, и по самолетам из винтовок палят. А теперь еще сделали на пробу ложную батарею из бревен. Немцы немедленно сбросили на нее бомбы. Тогда на ближнем островке мы поставили макет зениной батареи. Ставили так, чтобы нашу возню обязательно засекли наземные наблюдатели и воздушные разведчи ки противника.
И клюнуло! Гитлеровцы стали бомбить островок ежедневно. Тогда мы разработали и подготовили целую серию обманных мер. Их охотно осуществляла команда младшего лейтенанта Годиева. В момент налета она то в одном, то в другом месте сооружала из бревен «орудия», подрывала камни, имитируя строительство, словом, заставляла вражеских летчиков сбрасывать бомбы туда, где это было безопасно для нас.
Мы уже научились более спокойно вести себя под бомбежкой, рассредоточиваться, маскироваться, укрываться за камнями. Только не сразу начали всерьез закапываться и строить. На флоте матроса не приучали к труду пехотинца, к кирке и саперной лопатке. Это пришло с войной. Иногда для начала серьезного дела нужен маленький толчок, повод, побуждение. Нас на это натолкнули армейцы. Работник политотдела армейского укрепленного района, энергичный капитан с орденом Боевого Красного Знамени на гимнастерке, обозвал нас странным, непонятным мне до сих пор, но крепко засевшим в памяти словом:
— Вы ланцепупы, а не вояки! — гневно закричал он, когда выяснил, что стереотруба стоит в маленьком ровике, бойцы укрываются в земляночках, а командный пункт почти на поверхности. — Чему вас на флоте учат? Перебьют, как куропаток! Где ваши укрытия, блиндажи? Наковыряли ямок и рады! Хватит безобразничать. Стройте оборону, убежища!..
Капитан не был для нас начальником или старшим. Он случайно появился на батарее, прослышав об успешных боях космачевцев. Появился, чтобы все посмотреть своими глазами, обо всем расспросить и потом рассказывать об этом в армейских частях. Посмотрел — и удивился, что мы еще уцелели в подобных условиях. Нашумел и внезапно исчез.
Но мы просто оторопели. Ведь он прав! Довольно сидеть без дела. Ждем запасных частей к орудиям, ждем указаний. Как в детской игре, охотно исполняем команду «Замри». Давно пора побывать в соседних армейских частях, посмотреть, как воюют там, как ведут себя под бомбами и снарядами... Даже самолюбивый Космачев, не очень-то терпевший замечания, даже он не обиделся на того капитана.
— Не зря, видно, дали человеку орден! Опытный, настоящий товарищ, — бросил он, угрюмо взглянув на замполита Бекетова.
С тех пор как ввели институт комиссаров, между Космачевым и Бекетовым начались настоящие трения. Бекетов как комиссар прикажет одно, Космачев тут же — другое. Особенно это испытал на себе я, как помощник командира. Космачев привык к единоначалию и не терпел никакого вмешательства в свои действия. Ему предстояло сжиться с человеком, который был заместителем, а стал равноправным. Кроме того, на нашего командира подействовала и первая волна славы, прокатившаяся по флоту. Ему хотелось воевать, умножать эту славу, а мы, как я уже рассказывал, сидели без дела. Во всяком случае, история с «ланцепупами» сильно задела его самолюбие. Командир заставил нас крепко попотеть и за делом позабыть невзгоды.
Мы впряглись в тяжелую, но благодарную работу: копали, маскировали, строили, используя рельеф местности, сооружали прочные укрытия из обломков скал и бревен. С тех пор как у наших берегов начали боевые действия подводные лодки Северного флота, море выбрасывало много строительного материала.
К нам прибыла группа армейских саперов ставить минные поля вдоль побережья. Командовал людьми молоденький младший лейтенант, только что окончивший какие-то краткосрочные курсы в Харькове. Этот птенец без устали драил единственный кубик на петлице — второй он уже где-то потерял — и приговаривал, что сапер может ошибиться только один раз. Он ошибся этот единственный раз, показывая проходы в новом минном поле. Мы пошли в заминированный район в сумерках. Знаков ограждения еще не было. Я мгновенно почувствовал, как ботинок скользнул по вертикальной стенке гладкого предмета, и в страхе остановился. Нагнулся, нашел у носка правой ноги противопехотную мину. Показал ее младшему лейтенанту. Он посетовал, что мы пошли осматривать поле в сумерки, и предложил каждому разминировать для себя проход, чтобы выбраться в безопасное место. Объяснив, как это делать, благо мы углубились в минное поле не больше чем на два метра, младший лейтенант в последнюю минуту надумал показать нам границу минного поля и подорвался. Его легко ранило в ногу. Но незадачливый сапер был потрясен и без конца приговаривал: «Какой позор, какой позор...» Через два дня он умер в лазарете, думаю, что от нервного потрясения...
Тут же на мине подорвался еще один сапер, пожилой боец из запасников. К счастью, он отделался шоком. Неприятности с саперами вынудили нас ходить по берегу с опаской. Пусть лучше на наших минах взрываются фашистские лазутчики!
ОГОРЧЕНИЯ И НАДЕЖДЫ
Батарею продолжали бомбить ежедневно, но мы уже считали себя закаленными бойцами. А между тем нас ожидало новое испытание.
Однажды что-то со свистом пролетело над орудиями. Над огневой позицией поднялся фонтан земли и дым. Сигнальщик доложил, что противник обстреливает огневую. Внимательно разглядели в стереотрубы побережье противника. Никаких признаков жизни.
— Откуда стреляли? — спросил Космачев сигнальщиков.
— Не засекли. Выстрел был произведен из Петсамо.
— Наблюдайте внимательно. Батарею надо обнаружить.
Трегубов буквально прилип к стереотрубе, а мы стали взволнованно обсуждать случившееся. Появилась береговая артиллерия? Или, может быть, мы не заметили в тумане, как прошел в Петсамо эсминец? Это маловероятно. В последний месяц корабли противника по заливу не ходят, ждут полярной ночи. Мы знали что нас будут обстреливать из орудий, теоретически даже готовились к контрбатарейной борьбе. Но сейчас нельзя и ответить. Приказано молчать и ждать.
А снаряды рвутся на огневой позиции. К бомбам мы уже привыкли. Их можно увидеть заранее. Снаряд же не наблюдаем в полете, он обнаруживает себя только звуком. Да и это неточно. Звук почти всегда отстает. Когда снаряд летит на тебя и должен упасть где-то рядом, его полета совсем не слышно.
Первый обстрел вызвал замешательство. Это вполне естественно. Новое оружие по-новому действовало на психику. А главное, мы не можем отвечать... Даже если бы нам разрешили, мы не смогли бы ответить: вражеская батарея бьет с такой дистанции, которая нам не под силу.
Снаряды ложатся все ближе к нашим орудиям. Уйти с позиции нельзя — орудия на стационарных основаниях. Невозможно и закрыть материальную часть. Остается одно: стиснув зубы, ждать конца обстрела. Мы думали не о смерти, не об угрозе нашей жизни, а о своей пассивности и беспомощности. И о спасении последних орудий. После каждого разрыва на командный пункт поступали доклады: «На втором — порядок»... «Третье — цело»...
Космачев приказал убрать с орудий всех краснофлотцев. Мы прислушивались к свисту и разрывам снарядов и невольно ворчали. Вот ведь бьет вражеская батарея, а мы не видим откуда. Бьет с закрытых позиций. А паши орудия как на ладони. Не подойдешь, не подползешь незаметно. Тот, кто ставил их, не собирался, наверное, командовать батареей. Сейчас бы его сюда, под огонь, чтобы на своей шкуре почувствовал, каково воевать на такой позиции...
Выпустив 48 снарядов, противник прекратил огонь. Жертв и повреждений не было; все же пригодились нам укрытия, построенные по совету армейского политработника. Матросы приободрились. Морозов, мрачный от безделья, снова смеется.
— Закаляют фрицы наши нервы. Смотри, Коля,— говорит он Шалагину. — Учись у противника, как не надо работать наводчику. Полсотни снарядов, а результат — ноль!
— Плохо работать не наука, — отозвался Шалагин. — Я жду случая. Каждый уничтоженный корабль противника будет моим подарком дочке...
Это была первая и самая длинная его речь за последние месяцы. Батарейцы обрадовались, что Шалагин наконец заговорил, и тут же пообещали, что его дочка будет богатой...
Нет таких условий, к которым бы не привык человек. Мы тоже довольно быстро приспособились к артиллерийским обстрелам. Противник начинал их ежедневно в 16.00. В это время солнце останавливалось на той стороне, подсвечивало им, а нам било в глаза. По осколкам определили, что стреляет 150-миллиметровая батарея. Оказывается, не так страшен черт, как его малюют: ни одного раненого, ни одного убитого.
Но радовались мы рано. Людей догадались убрать, а снаряды и заряды оставили в орудийных нишах. А их необходимо было вынести из орудийного дворика.
Один из снарядов противника попал в зарядную нишу третьего орудия. Заряды взорвались, взметнув в небо огромный огненный факел. Горящий порох разлетелся по всему дворику и проник в деревянные колодцы. На орудии загорелась краска, вспыхнуло деревянное основание.
Коробки с накаленными зарядами рвались, как бомбы, фейерверком, разбрасывая горящий порох. Вокруг орудия море огня, вот-вот взорвутся накаленные снаряды.
Увидев дым над огневой позицией, краснофлотцы выскочили из укрытий и бросились спасать орудие.
Противник, естественно, усилил артиллерийский огонь по участку, над которым облаком стояло пламя. От взрывов стонала земля. Покатаев, Морозов, Рачков, Шалагин пытались сбить пламя песком, землей, струями из огнетушителей. Но оно становилось все свирепей. Тогда прямо в огонь бросился краснофлотец Павел Мацкевич, снарядный из расчета Покатаева, тот самый, что когда-то вернул на позицию струсившего Захарова.
— Снаряды выносить, взорвутся! — закричал он из огня. И через какое-то мгновение выскочил из пламени с накаленным снарядом в руках.
В огонь тотчас бросились Покатаев, Морозов, Барканов, Рачков и Шалагин, а лейтенант Роднянский и старшина Зубов с помощью остальных бойцов пытались унять пожар.