221-я батарея перешла на поражение.
На четвертом залпе над головным транспортом взметнулся столб пламени, дыма, и тут же последовал сильный взрыв. Вижу, как падают мачты.
— Маркин, смотрите, смотрите! — От избытка радсти я кричу: — Тонет!
Транспорт медленно погружается в воду. Но восторгаться некогда. Быстро переношу огонь на танкер. Теперь дымовую завесу пытаются ставить тральщики. Но и они не выдерживают огня кокоревской батареи и тоже ложатся на обратный курс. Танкер медленно ползет вперед. Куда ему деваться? В корму подпирает идущий сзади второй транспорт, слева тральщики, справа берег, а впереди смерть. Как в мешке. Начинает поворачивать идущее сзади судно. Танкер пытается повернуть за ним, но седьмой залп дает прямое попадание. Танкер в огне. Он похож на пылающий остров. На огневой позиции кричат «ура». Тральщики и второй транспорт к этому времени вышли за предел дальности стрельбы батареи. Вот и второй самолет противника валится в море. Огонь по батарее открыли тральщики. Но их снаряды не долетают даже до берега. Показываю Маркину на бессмысленно стреляющие тральщики:
— Полюбуйтесь, Иван Никитич! Стреляют, отойдя на безопасное расстояние. До берега не достают, но стреляют. Во имя спасения шкуры. Хотят показать, что участвовали в бою, чтобы оправдаться перед начальством.
Прекращаем огонь по танкеру. Он продолжает пылать, потерял ход, дрейфует. Других целей на море нет, разбежались.
Очень быстро летит в бою время. Не успеваешь опомиться, а уже и конец. Противник прекращает огонь, рвутся его последние снаряды. Заканчивает бой батарея Пушного. Только на левом фланге слышен ружейно-пулеметный огонь: стрелки бьют по уходящим самолетам. В наступившей тишине долго кричат потревоженные чайки.
С огневой позиции доносится троекратное «ура! ура! ура!» Маркин тоже не понимает, в чем дело. Навожу стереотрубу на огневую и пытаюсь разглядеть, что там происходит. С орудий бегут люди. Кто-то, растопырив руки, взлетает вверх.
Вызываю к телефону командира огневого взвода Игнатенко.
— Ничего страшного, товарищ командир, — смеется он. — Огневики благодарят пулеметчиков за то, что хорошо прикрыли. Качаем.
— Почему тянете с докладом?
— Виноват. Все в порядке. Потерь личного состава и повреждений техники нет.
Через некоторое время докладывает Годиев: сбито два самолета, третий, подожженный, ушел на свою территорию. Тяжело ранен командир повой зенитной батареи лейтенант Павлов. Отправили его на машине в госпиталь, но вряд ли довезут.
Лейтенант Павлов прибыл в разгар боя, я так и не увидел его. По дороге в госпиталь он умер. Первый из самолетов сбила батарея Павлова...
Бекетов сразу же пошел к зенитчикам. Они не хотят верить, что командир мертв. Только прибыли на полуостров — и уже такая потеря. Батарея до нас воевала мало. Бойцы молодые, почти необстрелянные. Такого боя они еще не видели: бой артиллерии, бой с самолетами, бой с кораблями.
— А правда, что ваши места называют «долиной смерти»?
— Нет, неправда, — отвечает зенитчикам Бекетов. — Наша батарея воюет год. Надо уметь воевать, мы учились в бою. Смотрите, видны вам зенитные пулеметы? Не видны. Но вы слышали их в бою. А ведь то не зенитные пулеметы, а станковые, и бьют из них не зенитчики, а пехотинцы. Надо и вам сразу закапываться в землю.
Вернулся Бекетов. Рассказал о настроениях зенитчиков, посоветовал сходить к ним. Пойду, как только, освобожусь. Временно командовать зенитчиками будет молодой лейтенант Кирасиров. Надо хотя бы познакомиться.
Прошло больше трех часов, а танкер все еще пылает. Прилив гонит его к нашему берегу. Он уже в 14 кабельтовых от побережья. Над ним крестообразный столб дыма.
Афонин предлагает поставить танкер на якорь, как память о сегодняшнем бое. Мысль кажется мне заманчивой, но как забраться на танкер?
На КП заходит Годиев. Полушутя рассказываю ему об идее Афонина.
—Это мы быстро. Сейчас она будет привязана!
— Кто она? — смеется Маркин.
— Пароход, — не смущаясь, отвечает Годиев. — Мы ее быстро. Шлюпка есть. Подберем охотников, найдем канат и попробуем...
Все готово. Идем к берегу. Танкер почти рядом. Раздается взрыв за взрывом. Из утробы судна вылетают огромные языки пламени. Даже на берегу ощущаешь жар плавучего костра. Ничего не выйдет из нашей затеи. В такое пекло не заберешься!
Беспокойно проходит ночь. Закрою глаза и вижу пылающий танкер. То и дело звонит Космачев, сердится, почему не добили.
—Сам сгорит. Незачем тратить снаряды.
— А если утащат?
— Кому он нужен такой? Да и на буксир не возьмешь...
— Смотрите у меня! — Космачев бросает трубку.
Я устал, валюсь на койку. Через несколько минут новый звонок Космачева:
— Видимость ухудшается, танкер могут утащить в порт. Прикажите Пушному периодически стрелять в направлении танкера.
— Есть! — Но в душе я не согласен с приказом. Космачев находится далеко отсюда, он не видит происходящего.
Ветер гонит танкер в залив Маттивуоно, к берегу противника. Там он садится на мель. Приказываю сигнальщикам внимательно наблюдать.
С северо-запада опять наползают снежные заряды. Периодически стреляет батарея Пушного. Хочется спать.
Сколько спал, не помню. Проснулся от холода. Вскочил — кругом вода. Койка в воде, по землянке плавают вещи. Выбрался на волю — печет солнце, бурно тает снег. Надо расчистить водосточную канавку, и вода исчезнет.
Иду на КП к стереотрубе. Танкер по-прежнему горит на мели. Вода затопила не только мою землянку. Залило продовольственный склад, и растаяли два мешка сахару.
Кладовщик Коля Черепанов во время боя подносил на орудия снаряды. Он устал и заснул. За этот сахар Черепанова потянут в прокуратуру. На батарею уже выехал следователь. Теперь нам не помогут ни сожженный танкер, ни потопленный транспорт, ни два сбитых самолета. Шутка ли, два мешка сахару! Надо выручать Черепанова, хороший и смелый человек. В случае чего попрошу, чтобы его оставили на батарее искупать вину.
А танкер все горит. Через тридцать четыре часа после того, как его подожгли, приливо-отливное течение сняло поврежденное судно с мели и понесло на северо-восток. Мы думали затопить его при входе в залив Петсамо, но танкер понесло мористее. Придется, пожалуй, добивать.
Доложил Космачеву и получил разрешение добить танкер орудийным огнем.
До него 40 кабельтовых. Будем стрелять одним орудием. Наводчиком садится сам Покатаев.
Первый снаряд падает рядом, у самого борта. Маркин интересуется: как упал? Сам он наблюдать не может, занят ручным автоматом по выработке прицельных установок. Сообщаю ему, что снаряд упал с небольшим недолетом. Маркин хочет внести поправку, но я напоминаю о рассеивании.
Следующий снаряд попадает в цель. Звонят соседи, восхищаются точностью огня. 28 снарядов из 32 поразили танкер, а он все еще на плаву. Только дал крен на правый борт. Жалко снаряды.
Звоню командиру дивизиона. Линия занята — с Космачевым разговаривает комиссар дивизиона Иванов, он находится у нас на батарее. Телефонист подключает меня. Иванов сообщает Космачеву о том же. Вмешиваюсь в разговор, прошу разрешения прекратить огонь, по танкеру.
Космачев молчит. Неужели придется продолжать?
— Тонет, тонет! — кричит Трегубов. — Скорее, товарищ командир!
Бегу к своей стереотрубе, но поздно: танкер опрокинулся и уже погрузился в воду. Над местом его погружения вспыхивает огонь.
— Вечная память! — слышится в телефоне голос Покатаева.
За этим боем все время наблюдали с Муста-Тунтури. Наблюдали и наши солдаты, и солдаты противника. Позже один военнопленный сообщил, что они считали, будто горит большевистский корабль. Так им сказал фашистский офицер. Гитлеровцы радовались тому, что танкер наконец потонул...
Батарейцы повеселели, воспрянули духом. Не зря мы коптим небо. Дождались все-таки настоящего боя! А противник рассвирепел. Снова начались ежедневные бомбежки. Но теперь немецкие летчики боятся малых высот.
28 мая приехал из Полярного секретарь партийной комиссии Калинин. Вместе с другими батарейцами я получил партийный билет. Калинин сообщил, что батарея представлена к ордену Боевого Красного Знамени.
В ТУМАНЕ
Теплый светлый июнь. Снега как не бывало. Только в глубоких оврагах белеют остатки зимы, но и там звонко поют ручейки. Буйная трава, красивые, крупные, хоть и без запаха, цветы. В кустах попискивают чижи. Они старательно строят гнезда и совсем не боятся людей. Птицы привыкли и к вою сирен, и к реву самолетов, и к грохоту разрывов. Жизнь берет свое: птицы вьют гнезда, в глубине воронок буйно растет трава, цветут цветы, покрываются листвой раненные осколками березки.
Матросы набирают полные корзины молодого щавеля и лука. Это витамины против цинги. Цинга страшна для нас больше смерти, но мы научились бороться с ней. Опустели землянки, настежь раскрыты их маленькие окошки — короткое лето должно просушить наше жилье, выгнать из него сырость. В минуты затишья мы даже умудряемся загорать.
Но война продолжается. Слышен нарастающий шум моторов. Летят. Бойцы поспешно одеваются и уходят в землянки. Лишнему человеку незачем торчать наверху.
Бомбят нас почти каждый день. Бомбы сбрасывают с больших высот: мешает наша противовоздушная оборона. Но стоит чуть нарушить маскировку — немедленно разобьют. Так разбили склад бочкотары старшины Жукова. Он собирал бочки для. летних холодильников, устраиваемых в озерах. Немцы уже знают, где наша огневая, и метят в нее. Потерь пока нет. Недавно засыпало дальномерщика Куколева, отдыхавшего после смены в землянке. Едва откопали. Но Куколев жив, отделался ушибами.
В тот день нас бомбили трижды со свойственной немцам пунктуальностью: в 10.00, в 14.00 и в 18.00. Участвовало 18 пикировщиков. Батарея Пушного, зенитные пулеметы, стрелки открыли бешеный огонь и отогнали пикировщиков от огневой. Но 6 из них навалились на 37-миллиметровую батарею, которой временно командовал лейтенант Кирасиров, и подожгли боезапас. Батарея не открывала огня. Сбросив все бомбы, фашисты стали с остервенением штурмовать молчавшие орудия. Неужели все погибли на этой батарее? Я оставил за себя на командном пункте Маркина и, приказав открыть огонь, если из порта пойдут корабли, побежал к зенитчикам. Неожиданная картина открылась передо мной. Автоматические орудия стояли в своих двориках неповрежденные. Бойцы расчетов лежали в ровиках, прижавшись к земле. В чем дело, почему не открыли огня?.. Таков приказ командира...
Лейтенант Кирасиров подошел ко мне только тогда, когда последний самолет скрылся за горизонтом. Бледен, дрожит, не может выжать из себя слова... Такое уже было у нас при первой бомбежке, когда Рапкин приказал Травчуку уйти в укрытие. Кирасиров уклонился от выполнения боевого долга. Он решил, что самолетов слишком много и надо «сохранить» батарею и людей. А проще говоря, струсил.
На какое-то мгновение мне стало жаль лейтенанта. Он впервые в бою, молод. Но мы воюем, а не играем в войну. Случись в тот день воевать с кораблями, нас бы в прах разнесли при такой защите. Кирасирова должен судить трибунал. Направляю его в штаб ПВО Северного флота. Там решат судьбу труса. На место Кирасирова прибыл старший лейтенант Крячко.
Корабли в тот день не пошли, но мы ждем их с часу на час.
На другой день от берегов Норвегии к нам подобрался туман. Он был такой плотный, что мы вначале подумали: противнику удалось поставить громадную дымовую завесу. У нас солнце, а в море чья-то невидимая рука затягивает серый, высотою до двухсот метров занавес. Что за ним — неизвестно.
Принимаем меры предосторожности. Стрелковому взводу передаем сигнал боевой тревоги. Выставляем на побережье дополнительные посты наблюдения. Усиливаем дозоры, патрули. Годиев уводит своих стрелков на усиление стрелкового взвода. Командиры орудий, не ожидая сигнала, приводят на орудия боевые расчеты: так спокойнее!
Дальномерщикам и сигнальщикам объявляем боевую тревогу. Но и они уже давно на постах.
На вахте сигнальщик Глазков. Через каждые пять минут он заносит в «Журнал наблюдений» запись об изменении видимости.
Весь командный состав на местах согласно боевому расписанию. До передней кромки тумана осталось 150 кабельтовых.
Из штаба дивизиона звонит Космачев и объявляет нашей батарее боевую тревогу.
— Наверное, пойдут корабли, — говорит Иван Никитич Маркин.
Бекетов тоже считает, что после вчерашней обработки должны бы пойти корабли. Пойдут — встретим. Но как встретим?
Афонина тревожит: как обнаружить противника? Туман словно молоко. Подсказываю старшине сигнальщиков, что кроме глаз у человека — уши. Надо слушать. В густой туман хорошо прослушивается шум работы винтов. Туда, где шум, — огневой налет. Мы знаем, на каком расстоянии от берега ходят их корабли. Будем бить по площади. Возможно, заденем.
Бекетов уходит на боевые посты, к матросам.
Туман подползает к. берегу. Оторвавшись от воды, он клочками, как вата, проносится над нами. По земле забегали тени, запахло морем, потянуло холодом. Спряталось солнце. Полуостров погрузился в серую мглу.
— Проходит мотобот, — докладывает вахтенный. Прислушиваемся: действительно, хорошо слышна работа двигателя.
— Значит, если пойдут транспорты, мы их тоже услышим, — предупреждает сигнальщиков Афонин.
На батарею прибыл Космачев с каким-то начальством. Все столпились в боевой рубке.
Туман медленно оседает на предметах водяной пылью.
— Видимость улучшилась! — докладывает сигнальщик Глазков.
— Шум винтов! — повернув ухо к амбразуре, докладывает Трегубов.
Афонин выбегает на улицу. Слушаем.
— Что-то есть на море! — неуверенно замечает Маркин.
— На подходе к заливу корабли! — кричит с улицы Афонин.
Кое-где уже видно море. Из тумана вылезли черные сопки берега противника. Предупреждаю боевые посты, чтобы смотрели внимательно: на подходах к заливу корабли.
— Транспорт! — кричит Глазков. — Правее Ристаниеми. Чуть заметен в тумане!
— Ориентир три, транспорт! — выдаю целеуказание на боевые посты.
Но транспорта я еще не вижу — там сплошная серая пелена.
— Уверены, что это транспорт? — спрашиваю Глазкова.
— Так точно! Цель наблюдается только временами. Сейчас опять зашла в туман.
Пивоваров тоже сообщает с дальномера, что у Ристаниеми транспорт.
— Первое видит транспорт! — слышу голос командира орудия.
Команды открытия огня поданы уже давно.
— Второе — цель! — И сразу же: — Третье — цель! Гремит батарейный залп. Сам я не наблюдаю цели.
Перед глазами лишь сгусток тумана.
— Падают! — сообщает старшина артиллерийских электриков Федот Голубоков, отлично работающий на ручном автомате стрельбы.
Но падения снарядов никто не видит.
Вмешивается командир дивизиона, уверяя, что снаряды упали с выносом «вправо одиннадцать». Верю, хотя знаю, что выносов на батарее никогда не было. Корректирую по указанию командира дивизиона:
— Влево одиннадцать. И опять гремит залп.
По нашей батарее открыла огонь артиллерия противника.
На море немного прояснилось, но цель едва различима.
Слева, впереди по курсу цели, поднялись три огромных фонтана от наших снарядов. Значит, первый залп упал верно, а теперь мы вынесли залп вперед — командир дивизиона ошибся. Ругаюсь на чем свет стоит. Командую: «Вправо одиннадцать!» Переходим на поражение.
Цель опять скрылась в тумане, результаты огня неизвестны.
Противнику повезло? Нет, он давно ждал этого тумана, рассчитывая на него. И теперь успешно использует момент.
У входа в залив ставим завесу заградительного огня. Но и тут не видим результатов. Огонь пришлось прекратить.
Туман рассеялся только на вторые сутки. Корабли противника прошли в порт. Что мы могли сделать?
Нужны радиолокаторы. У нас их нет. Вся надежда на поражение первым залпом в тот короткий миг, на который корабль может случайно выскочить из дымовой завесы или тумана.
И снова тренировки, непрерывная подготовка к ведению огня в подобных условиях. Разрабатываем целую систему планового огня на подходах к заливу. Пристреливаем огневые рубежи.
Противник тоже не теряет времени. Готовит «сюрпризы», которые должны разом покончить с батареей.
В конце июня, в тихий, спокойный день, на огневой раздался внезапный взрыв. Решили, что взорвалась необнаруженная бомба замедленного действия. Я позвонил Игнатенко и приказал немедленно осмотреть воронку.
Через пять минут — второй взрыв. Игнатенко доложил, что нашел в воронке донную часть от снаряда калибра 200 — 210 миллиметров.
Приказываю сигнальщикам наблюдать за берегом противника: стреляет батарея. И тут же третий взрыв на позиции.
— Вижу, вижу! — кричит не своим голосом Трегубов. — Бьет дура!
— Где?
Трегубов навел мою стереотрубу на батарею противника. Она на сопке над портом. Мы видим только вспышку при выстреле и конец орудийного ствола при полном угле возвышения. Возле позиции загорелся торфяник. Ветер гонит пламя к орудийным дворикам, к снарядам, к пороху. Не дожидаясь приказа, краснофлотцы бросаются гасить пожар.
Снаряды рвутся на поверхности земли. Каждый осколок несет смерть. Время полета снаряда 50—60 секунд. Интервал стрельбы две-три минуты: гитлеровцы тщательно обрабатывают результат каждого падения, секундомером в руках слежу за стрельбой «дуры» - так окрестил вражеское орудие Михаил Трегубов. По вспышке нажимаю кнопку, а за десять-пятнадцать секунд до падения снаряда командую: «Ложись!» Бойцы быстро поняли зависимость команды «Ложись!» от разрыва снаряда. Более энергично гасят пожар. Никто теперь не прислушивается к полету снаряда, знают, их предупредят об опасности. Телефонисты на орудиях дублируют команду «Ложись!» по всей огневой позиции.
На втором орудии, которым командует Покатаев, дежурили наводчик Сергей Рачков, снарядный Павел Мацкевич и зарядный Мула Шакиров. Броневой щит укрывал артиллеристов от града осколков. Остальные бойцы боролись с огнем: пламя подходило все ближе к орудию. Нелегко погасить горящий торф, да еще под обстрелом. Один из снарядов попал прямо в орудие. Покатаев и его бойцы бросились в орудийный дворик. Рачков, Мацкевич и Шакиров лежали в луже крови.
У Рачкова оторвало правую руку. Лечь на носилки он отказался, не желая отвлекать товарищей от борьбы с огнем. Зажав рану, Сергей сам пошел в санчасть. Мула Шакиров, как выяснилось после, получил 40 ранений мелкими осколками. У Мацкевича сквозное ранение в живот, он без сознания. Только когда подошла машина «скорой помощи», Мацкевич очнулся от сотрясения носилок.
— Не надо, — чуть слышно произнес он. — Умираю... Поднимите повыше. Где море?
Батарейцы развернули носилки к морю и приподняли голову Павла. В его широко раскрытых глазах вспыхнули и тут же погасли живые искры...
Мула Шакиров, когда его грузили в машину, шептал:
— Моя скоро вернется...
«Дура» выпустила 24 снаряда. На втором орудии разбит броневой щит. Орудие трижды повернулось вокруг оси. Ствол так и остался на предельном угле возвышения — заклинился механизм вертикальной наводки. Снизить орудие невозможно. Торчащий ствол демаскирует нас.
Один из 24 снарядов противника дал прямое попадание. Это очень тревожно. Сотня таких снарядов — и батарея может быть уничтожена.
Но мы глубоко ошиблись, давая оценки результатов лишь по одной стрельбе. В дальнейшем гитлеровцы выпустили великое множество снарядов того же калибра и ни разу не попали в орудия. Первое и единственное попадание было случайным.
На другой день — опять три бомбежки. 88 бомбардировщиков сбросили на батарею свой груз. Ущерба почти никакого. А польза, как это ни странно звучит, была: одна из бомб взорвалась недалеко от второго орудия. Под действием взрывной волны оно дало угол снижения.
Вскоре из артиллерийского управления флота прибыл старшина, артиллерийский мастер Петр Иванович Голястиков. Второе орудие вернется в строй.
У НАС БУДУТ СОСЕДИ
Обостряются мои отношения с Космачевым. Создали дивизион, пока, вернее, штаб дивизиона, а батарей нет. Штаб далеко от нас, ему трудно управлять, он превращается в дополнительную промежуточную инстанцию.
Космачев, очевидно, это чувствует, но поближе не переходит. Видимо, рассчитывает на появление новой батареи. Иногда кажется, что командир дивизиона ревнует меня к своей прежней батарее. Мы приобрели за это время боевой опыт, и естественно, что с развитием событий появилось больше успехов, больше уверенности и умения. Космачев часто придирается к мелочам. А нервы и без того истрепаны вечной бомбежкой и напряженным ожиданием врага.
Сводки с фронта одна хуже другой. Пал Севастополь. Бои идут в районе Новороссийска. Для меня потеря Севастополя такой же удар, как и потеря Киева. С черноморской столицей связаны самые яркие годы юности. В газетах мелькает имя старшего лейтенанта Андрея Зубкова. Это мой однокурсник. Когда фронт остановился в Новороссийске, батарея Зубкова контролировала из района Геленджика вход и выход из Цемесской бухты. Нерадостны и письма из тыла. Трудно. Но с Урала, из Сибири, из Башкирии незнакомые люди присылают нам подарки. Почти у каждого из нас остались родные и близкие в оккупированных районах. Все чаще на снарядах появляются надписи: «За Украину», «За сына и жену»...
Здесь, на Севере, фронт держится. Немцы сильно бомбят Мурманск. Туда приходят караваны союзников. Морская пехота крепко стоит на Муста-Тунтури, хотя гитлеровцы без конца предпринимают попытки сбить ее. Далеко в океане встречает наш флот караваны с грузами и, защищая их, часто вступает в бой с противником. Об этих боях мы узнаем не только из газет и рассказов офицеров, приезжающих к нам из Полярного. Море выбрасывает на берег во время приливов бочки, куски переборок, ящики с надписями и на немецком и на английском языках.
Это случилось в момент, когда мы проводили в лесочке комсомольское собрание, посвященное встрече ожидаемого пополнения. В воздушном бою над батареей «мессер» подбил наш истребитель. Летчик спасся на парашюте, но приводнился далеко от берега. А море холодное, долго не выдержишь.
Бросились к берегу. Матросы захватили с озера шлюпку-двойку. На этой старой посудине рискованно выходить в море. Но раздумывать некогда. Над летчиком кружит немецкий истребитель.
На шлюпке пошли умелые гребцы — пулеметчик Травчук и дальномерщик Куколев. Старшина Жуков приготовил для летчика водку, еду, сухое обмундирование.
Истребитель тут же обстрелял шлюпку из пулеметов. Заходит раз, другой. Шлюпка юлит и невредимая удаляется в море. Истребитель продолжает носиться над ней, но не стреляет, очевидно, израсходовал боезапас.
С большого валуна в бинокль наблюдаю за шлюпкой. Ее едва видно. Истребитель отвязался, ушел на аэродром, но может вернуться.
Наш летчик плавал в специальном костюме около часу и, конечно, окоченел. Шлюпку встретил враждебно: не поверил, что свои. Матросы силой вытащили его из воды.
Посиневшего летчика благополучно доставили на берег. Он потерял сознание. Врач, прибывший из бригады морской пехоты, быстро раздел спасенного, стал растирать спиртом, делать искусственное дыхание. Тело покраснело, как будто ожило. Но летчик в сознание не приходил.
Перенесли спасенного в землянку. Снова стали откачивать, растирать. И тут врач произнес: «Умер».
Как же так? Доставили живого, а тут — умер. Куколев и Травчук вне себя: надо спасти! Снова делаем искусственное дыхание.
Слышу голос Космачева возле землянки — значит, приехал. По уставу положено выбежать и встретить начальника.
Но до него ли сейчас? Подождет или зайдет в землянку...
Летчик умер. В ужасном состоянии пришел я на КП и только здесь вспомнил о командире дивизиона. Он сидел надутый и сердитый. На приветствие не ответил. На столе раскрыт наш «Журнал боевых действий». Поперек страницы красным карандашом надпись: «Где же честное служение Родине? Когда будете честно исполнять свой служебный долг?»
Несколько раз, ничего не понимая, перечитываю эту надпись. Ее страшный смысл не сразу доходит до меня. Жестокий упрек. За что? До сих пор я не слышал от Космачева ничего подобного. Что случилось? Что мы натворили?
— Выйдите! — приказал я находившемуся тут же Маркину.
Когда мы остались вдвоем, я потребовал у командира дивизиона разъяснения. За что? Неужели за то, что, спасая жизнь летчика, я нарушил устав, не встретив, как положено, начальника?
Он долго молчал. Потом объяснил: запущен «Журнал боевых действий» — нет записей о сегодняшнем дне. Это верно. Рыбаков, ведущий журнал, не делал сегодня записей. Он комсорг и был занят подготовкой комсомольского собрания. Это недопустимо, особенно в боевых условиях. Но достаточный ли это повод для такой оскорбительной надписи?!
— Эх вы!.. — Чтобы удержаться от грубости, я ушел из КП.
Командир дивизиона, очевидно, и сам почувствовал, что погорячился. Уехал, молча проглотив мою резкость.
На другой день мне доложили, что в тылу, в километре от батареи, появились какие-то военные. Отправил на разведку старшину Афонина. Ему полезно прогуляться. Сигнальщики постоянно сидят, и все, кроме тощего Трегубова, толстеют. Афонин вернулся часа через полтора. Оказалось, что незнакомый полковник береговой службы производит на местности непонятные манипуляции. Он, естественно, не стал объясняться со старшиной. Пришлось пойти самому.
Полковник оказался представителем штаба МУРа. На совершенно открытой местности он возился с бусолью и мерной лентой. Я представился и вежливо спросил, что предполагается строить на этой площадке, годной разве что для футбола.
— От вас секрета нет. Здесь будет батарея.
— Полевая?
— Нет. Береговая, стотридцатимиллиметровая, четырехорудийная. Новая система. Значительно лучше вашей.
Вероятно, я очень выразительно улыбнулся. Полковник, неправильно меня поняв, стал уверять, что батарею обязательно построят нам в помощь. Я заметил, что надо быть слишком богатыми, чтобы ставить батарею на таком месте. Мы уже немало хлебнули горя от неудачного выбора позиции для 221-й. Неужто так ничему и не научил первый год войны? Это не позиция, а плешь, открытая для наблюдателей противника. Первый взмах киркой, и сюда посыплются бомбы, снаряды. Противник не даст построить ничего, кроме кладбища.
Я наговорил тогда кучу дерзостей. Но полковник Просяник не обиделся и не ударился в амбицию. Наоборот, он поблагодарил за прямоту. Он здесь человек новый, местности не знал, о действиях противника имел представление лишь понаслышке, приехал для предварительной рекогносцировки. В штабе, согласно оперативной директиве, ткнули пальцем в карту и показали: вот место огневой позиции для 140-й батареи, перебрасываемой с другого участка. Согласно этому указанию Просяник заканчивал составление тактического формуляра.
И вот мы идем выбирать позицию для наших соседей. Местность самая подходящая. Здесь можно глубоко посадить орудия, не теряя сектора наблюдения.
— Сюда можно ставить первое орудие. — Я ложусь на живот и осматриваюсь. — Даже если линия визирования будет на уровне моих глаз, и то прекрасно вести наблюдение.
Полковник согласен. Приказывает подчиненному забить на этом месте колышек.
Мы выбрали места не только для орудий, но и для погребов, землянок, для всех сооружений батареи.
Полковник горячо благодарит, и я благодарю его, что правильно воспринял совет человека, для которого появление соседей — величайшая радость.
— Счастлив тот, кто будет командовать такой мощной боевой силой, — прощаясь, говорю Просяиику.
Следом за полковником прибыла комиссия. Ее председатель, инженер Кордюмов, прислал за мной матроса, и все началось заново: ползание на животе, споры, доказательства. Члены комиссии согласились, что место для батареи удачное.
— Вы выбирали, вы с матросами и будете рыть котлованы под орудийные дворики. Так приказал комендант МУРа,— улыбаясь, говорит председатель комиссии.
Кордюмов сообщил еще одну новость. Создается Северный оборонительный район (СОР) со штабом на Рыбачьем. В это соединение войдут все войска, действующие на полуостровах. Командующим СОР назначен балтиец, герой обороны Ханко, генерал-лейтенант Сергей Иванович Кабанов.
— Так что, товарищ старший лейтенант, любите и уважайте нового начальника, — многозначительно произносит инженер. — Жирок с вас сгонят. Он, между прочим, умеет это делать!
Теперь мы не будем одиноки. С каждым днем растет наша сила. Назначение же строгого и сурового командующего не страшит, а радует. Мы уже наслышаны о том, что он не любит отсиживаться, выжидать... Уж не его ли это первое послание — новая батарея?!
Матросы охотно начали рыть котлованы для «чужой» батареи. Но сразу же раскололись на две партии. Одни оплакивают наше первенство и нашу самостоятельность. Другие убеждены, что дело не в соперничестве, а в том, чтобы лучше и крепче бить врага и скорее разбить его. Я слышал, как спорили Морозов и Покатаев.
— Отвоевались, — твердил Морозов. — Будем снова играть в молчанку, как в прошлом году и в полярную ночь...
Новая батарея, по мнению Морозова, отобьет у нас хлеб. Он объяснял Покатаеву, что стотридцатки бьют почти в два раза дальше нашей «старухи», что нам достанутся только недобитки... Покатаев укорял Морозова за мелкие чувства, за несознательность. Главное, будем сообща бить врага, осуществим настоящую блокаду... Но Морозов стоял на своем. Столько здесь торчали, столько намучились в ожидании настоящего боя! А теперь придут люди с другого участка фронта на все готовенькое, начнут воевать по-настоящему, а мы — на подхвате.