В дворике 50 снарядов. Каждый весит около 35 килограммов. Надо вынести из огня более полуторы тонны смертельно опасного груза.
На Морозове вспыхнула одежда.
— Горишь, командир! — закричал подносчик снарядов Мула Шакиров. И окатил его водой.
— Спасибо, Мула! — Морозов снова нырнул в огонь.
На орудийной позиции раздался глухой взрыв. Что-то прошумело, просвистело. Шалагин увидел, как кто-то упал. Он подбежал и опознал Мацкевича.
— Что с тобой?
— Ничего, споткнулся... Беги за снарядами...
Мацкевич поднялся и подтолкнул Шалагина к орудийному дворику. Но оттуда выскочил Сергей Рачков и сообщил, что все снаряды вынесены.
Роднянский приказал засыпать дворик землей.
В это время Годиев доставил из хозяйственного городка мотопомпу. Рукав раскатали до ближнего озера. Мощная струя воды сбила наконец огонь.
Обстрел прекратился. Орудия в сохранности. Только все в огневом взводе закопченные, обожженные.
Матросы окружили Мацкевича. Он сильно обгорел. Опалены ресницы, брови, волосы на висках. Обожжены губы. Лицо в крови, глаза налились кровью. Шрапнельный снаряд, который Мацкевич вынес из огня, взорвался почти у него в руках, едва матрос положил его на землю. Стакан снаряда рванул назад; шрапнельные пули — вперед. Счастье, что снаряд лежал головкой к морю.
Николай Шалагин возмутился: почему Мацкевич сразу не объяснил, в чем дело?
— Людей не хотел пугать, — спокойно ответил Мацкевич. — От взрыва никто не пострадал. А скажи я правду, все бы всполошились. Вышла бы заминка. Глядишь, и взорвались бы фугасные снаряды, еще не вынесенные из огня...
На этот раз противник израсходовал на нас 120 снарядов. Убитых и раненых нет. В строю осталось только одно орудие. Второе в сохранности, но держится лишь на установочных болтах — сгорело основание. Сразу же после артналета батарейцы раздобыли брусья и стали подводить их под орудие.
А тут еще пришло страшное известие: наши войска оставили Киев. Киев — это значит вся Украина до самого Днепра. У меня было такое состояние будто обрушилось все, все погибло — и мать, и отец, и друзья детства, все оборвалось. Надя давно не пишет. Очевидно, все между нами кончено. Где отец, неведомо. Мать собрала возле себя всех дочерей и жен моих братьев, всех своих внуков, а их много. Каково ей там, да и выжили ли они в том устрашающем урагане, который прошел по Украине? Моя мать, Василиса Денисовна, колхозная активистка, она и колхоз в Стайках строила (из первых его организаторов), и с кулачьем воевала. Вся наша семья воевала с кулачьем. Теперь мы, мужчины, на фронте. Петя наверняка летает. Средний брат Иван, семья которого тоже в Стайках, служит на Днепровской военной флотилии. На фронте сестрин муж, сестра с дочкой у мамы. Туда же уехала, как в безопасное место, и жена Максима с тремя детьми. Немцы, конечно, станут мстить нашей, семье, я уже наслышан о фашистских зверствах, а ведь мы на полуостровах знаем лишь толику происходящего, газеты приходят нерегулярно. Может, и отец, и все наши женщины — в партизанах. Я живу этой надеждой и дорожу теперь каждой строчкой о партизанах Украины.
И не только я. Мрачнеют, становятся злее, угрюмее с каждым днем те, у кого семьи остались на захваченной оккупантами земле. Нам стыдно и больно бездействовать. Только и разговору сейчас о передовой. И верно, взять бы в руки винтовки — и на Муста-Тунтури! Но это лишь разговоры, облегчающие тяжелое настроение. Война предстоит долгая и очень трудная. Крепче нервы, больше выдержки — в этом единственное спасение. Мы будем воевать именно здесь, у входа в залив.
Пришла наконец радостная весть из Полярного. Нам приказано выбрать для батареи новую огневую позицию и, кроме того, доложить, сколько и каких нужно запасных частей, чтобы ввести в строй все орудия.
Космачев от радости подскочил, как мяч. Будет батарея! Построим ее по своему вкусу, построим по-боевому, учтем горький опыт первых месяцев войны.
— Быстро, лейтенант, на огневую! Одна нога здесь, другая там. Уточните степень повреждений — и мигом сюда с ответом!
— Есть! — Я тоже счастлив и мчусь на позицию, как мальчишка.
Огневики ужинают, приглашают к столу. Но мне нужен командир взвода, и немедленно. Роднянский, оказывается, пошел к озеру. Приказываю быстро его позвать.
— Пойдем на передовую? — гадают краснофлотцы, видя мое возбужденное состояние.
— Мы и здесь на передовой!
— Много здесь навоюешь... Разве только с ложной батареи...
Я не стерпел и, не дождавшись прихода Роднянского, выпалил: будем строить батарею. Сейчас выберем для нее новое место.
Пришел мой друг, весь обвешанный оружием. С первых дней войны он носит и пистолет, и нож, и две гранаты, и подсумок с патронами.
— Ну, Зяма, не зря ты приказал засыпать землей орудийный дворик! Откапывать не придется.
— Шутишь! — Роднянский побледнел, сорвал пилотку с копны рыжих курчавых волос, вытер вспотевший лоб.
Я успокоил его и объяснил, в чем дело: не ликвидируем батарею, а создаем новую. Только надо сначала пройти по старым орудийным позициям и точно записать, в чем нуждаемся.
Может, и не надо было для этого идти на орудия — мы все помнили наизусть. Тем более, что Роднянский предупредил: стоит только сунуться к огневым позициям, как противник тут же откроет огонь. Но сегодня нам наплевать на противника: надо все осмотреть и ощупать своими руками.
Мы, конечно, старались пройти незамеченными, но артобстрел начался немедленно. Следят за каждым движением. Разбогатели, мерзавцы, упиваются успехами и молотят целый день. Ничего, скоро и на нашей улице будет праздник...
Закончив работу, мы уходим с орудийных позиций распрямившись, в рост. Словно сигнализируем противнику: хватит бессмысленно бросать снаряды. И действительно, вражеские артиллеристы переносят огонь вперед, в направлении нашего пути. Они провожают нас до лесочка.
Спрашиваю Роднянского, где бы он хотел заполучить новую огневую позицию — удобную, надежную и безопасную. Он, не раздумывая, показывает на покрытую кустарником возвышенность. Место, и верно, хорошее. Орудия можно посадить глубоко в землю, надежно замаскировать, да и подходы к ним будут скрыты от наблюдателей противника.
На другой день после рекогносцировки мы уже рыли на новой позиции котлованы под основания орудий. Между орудийными расчетами стихийное соревнование. Тут и премии не нужны, и понуканий не требуется — искренний товарищеский азарт. Работали круглые сутки. Котлованы отрыли в небывало короткий срок. Время военное, и люди чувствуют это каждой кровинкой. Строим с учетом и опыта боевых действий, и конкретной обстановки: условий видимости, направления пикирования самолетов, директрисы стрельбы батарей противника. Интервалы между орудиями не 20 метров, как это было раньше, а около 180. Теперь одна бомба не выведет разом из строя два орудия. А раньше достаточно было противнику открыть огонь по центру батареи, и он мог рассчитывать на вероятность общего поражения. Глубоки будут и орудийные дворики. Брустверы делаем двойные, набивая камнями и землей. Они хорошо укроют от осколков даже самого высокого артиллериста. Строим старательно, нам тут жить и воевать. Работаем, конечно, скрытно, обманываем противника, используем наступающую осень.
В сумерки нам доставляют на повозках толстые, в шесть метров длиной брусья для орудийных двориков. Их потребуется около 150 штук, а для перевозки — по меньшей мере 70 подвод. Трудно раздобыть такое количество лошадей и повозок, а главное — скрыть их движение от врага. Ищем окольные подходы, сгружаем брусья не там, куда они предназначены, потом перетаскиваем на себе.
Каждый знает: наши трудности пустяк по сравнению с тем, во что обходится каждый брус флоту. Противник блокирует все подходы к полуостровам, захватил побережье Мотовского залива, установил там батареи. Баржи идут к Рыбачьему сквозь завесу огня. Каждый грамм груза оплачен смертельным риском, а иногда и кровью...
Новые позиции готовы. Теперь получить только запасные части для орудий, и батарея войдет в строй. Но без дела мы уже не сидим, минувшее многому научило.
В котловане на новой позиции Космачев собрал уставших матросов и обратился к ним с дружеской речью. Общий энтузиазм и надежда на скорое участие в бою тесно сплотили и воодушевили людей. Но тяжелая работа до предела вымотала их. Возникла естественная потребность в товарищеском разговоре. Все благодарны командиру, что он это почувствовал.
С Космачевым пришел какой-то представитель, явно гость издалека, в морском кителе, но, конечно, штатский. Он разглядывает нас с любопытством и даже с восторгом... Матросы шепчутся, гадают: то ли актер, то ли корреспондент, а может быть, инженер с артиллерийского завода?.. Для нас каждый приезжий — чудо. А Космачев испытывает терпение, говорит прежде всего о деле. Скоро мы получим запасные части, отремонтируем орудия, но нет дорог. К батарее трудно не только подъехать, но даже подойти. Кругом воронки. В темноте опасно сделать неосторожный шаг. Воронки надо засыпать.
— Засыпем, засыпем! — кричат батарейцы.
Бекетов тоже произносит несколько слов. Ему кажется, что выступление командира было слишком сухим. Бекетов добр и сердечен, но ему всегда хочется все и всем объяснять. Он вспоминает погибших и призывает мстить за них. Дорогу, которую мы начнем сегодня строить, комиссар предлагает назвать дорогой мести, дорогой к победе. С таких маленьких участков войны и начнется широкий победоносный путь в логово фашизма, в Берлин. Да, осенью 1941 года в котловане на орудийной позиции правофланговой батареи на берегу Баренцева моря наш комиссар Бекетов прочувствованно и уверенно говорил о грядущей победе и о пути на Берлин. И мы ни минуты не сомневались, что так и будет.
Наш гость оказался известным композитором Дунаевским. Позже, можно сказать, мы стали модными на флоте. Нас нередко навещали писатели, артисты, композиторы. Но Дунаевский был первым гостем из далекой столицы! Он много рассказывал о военной Москве. Даже там слышали о космачевской батарее. Нас знают, о нашей жизни пишут. А мы считали себя самыми несчастными людьми на фронте, вынужденными сидеть без дела под бомбежкой и артобстрелом...
Можно представить себе состояние духа батарейцев, приступивших после этого разговора к работе в котлоане. Без приказов и уговоров не разгибались всю ночь, понимая, сколь ценно для нас это сумеречное время. Днем можно не торопиться, чтобы не заметили на том берегу, а ночью, хотя и условной ночью, мы не жалеем сил.
Я заметил внезапно, что на позиции первого орудия, разбитого еще 28 июня, замешательство. Все сгрудились над воронкой, где раньше была землянка орудийного расчета. Подошли туда и мы с Бекетовым. Ивашев со дна воронки протягивал вверх чью-то оторванную руку. В стороне стоял испуганный Шалагин. Он узнал в страшной находке руку Корчагина.
Иван Морозов осторожно взял у Ивашева руку Корчагина, положил ее на край воронки и сказал:
— Все, что найдем, складывать здесь. Завтра похороним, как положено. Правильно, товарищ комиссар?
Бекетов подтвердил. Работа возобновилась.
Мы подошли к Шалагину. Бекетов заговорил с ним.
Шалагин сказал, что часто просыпается от того, что слышит крик: «Ну, Колька, черт, айда на тренировку». Откроет глаза, вскочит — никого.
— Хочешь, мы тебя отправим на отдых, Николай Алексеевич? — предложил Бекетов. — До Няндомы недалеко, дочку посмотришь и вернешься на батарею.
— Нет. Побьем фашистов, тогда и поеду...
А расчистить воронку и похоронить останки погибших краснофлотцев мы обязаны были давно. Иван Морозов преподал нам хороший урок.
В ПОЛЯРНОМ
Больше года я не отходил от батареи дальше, чем до тылового городка. Впрочем, неверно. Я забыл про поход на лыжах на выручку Годи еву в Титовку. Теперь там немцы.
Из Полярного пришла радиограмма о присвоении Космачеву звания капитана, Бекетову — старшего политрука, мне и Роднянскому — старшего лейтенанта, Годиеву — лейтенанта. Кроме того, указом Президиума Верховного Совета СССР многие из нас награждены боевыми орденами. Награждены Роднянский, Рачков, Саша Покатаев, Иван Морозов. Космачеву, Бекетову, Годиеву и мне предстоит получить орден Красного Знамени.
Космачев, Годиев и другие батарейцы в середине сентября побывали в Полярном. И вот наконец я тоже в пути. Или я отвык от людей и от всего мира за этот год, или все действительно изменилось? Кажется, что и дорога не та, и люди стали другие. Слишком много людей. Так много у нас собирается редко, разве что в котловане на том памятном собрании...
Из Мотовского залива мы уходили, когда стемнело. В гавани хозяйничали теперь не пограничники, а наши флотские пехотинцы. В основном это добровольцы из корабельных экипажей. Что-то роют, что-то строят. Рыбачий становится серьезным опорным пунктом, выдвинутым впереди всего фронта, хотя все подходы к нему под огнем. Даже здесь знают о войне больше, чем у нас, на берегу Маттивуоно. Не зря мы волновались и ждали парашютного десанта. Гитлеровцы, оказывается, давно готовят десант на наши полуострова. Готовят тщательно, солидно. Но после ударов, полученных на других участках фронта на Севере, пока не решаются высадить своих головорезов. Здесь, на Севере, они думали продвигаться так же, как и на Украине и в Белоруссии. На Мурманск были брошены сильные, хорошо подготовленные горные егерские дивизии. Но 14-я армия и части Северного флота в тесном взаимодействии с авиацией отбили одно наступление за другим. Сорвался молниеносный удар. Захватить с ходу Мурманск не удалось. Теперь противник рвется к побережью Кольского залива. Наши флот и армия нанесли несколько контрударов, высадив десанты. Моряки отбивают жестокие штурмы на реке Западная Лица. Это совсем рядом с нами. Немцам все же удалось захватить Титовку, отрезать полуострова с суши и выйти к железной дороге, соединяющей Заполярье с тылом. Но на этом они, кажется, выдохлись. Во всяком случае в общем масштабе событий наши неудачи на Севере ничтожны. Враг не достиг главного, не смог лишить советскую державу выхода в северные моря и во внешний мир. Значит, правый фланг фронта выстоял! А на Рыбачьем, на одном из участков хребта, есть даже пограничный столб и возле него око п снайперов. Это был, наверное, единственный пункт, если не считать полуострова Ханко на Балтике, где в то время еще держался на первоначальном рубеже осажденный героический гарнизон. Пограничный столб являлся для нас своеобразным символом стойкости до конца войны.
Столько рассказов о героизме одиночек и целых гарнизонов услышал я на пути в Полярный, что стало обидно, почему не знают об этом на нашей батарее. Как нужны сейчас моим товарищам такие добрые примеры!
Но это — одна сторона жизни. Есть и другая: когда идешь знакомым путем по Мотовскому заливу и с берега, который еще вчера был нашим, по тебе бьют тяжелые орудия, пакостно становится на сердце. Транспорт до отказа загружен ранеными, С берега к нему тянутся щупальца вражеского прожектора. «У них есть, а у нас на батарее все еще нет прожекторов», — с завистью и досадой подумал я. Сколько мы ни просили, пока не дают, хотя имеется командир прожекторного взвода и соответствующий штат... Немцы бросили несколько фугасов. Перелет, недолет, вилка. Сейчас перейдут на поражение. Но капитан не впервые проводит свой транспорт под обстрелом. Он научился рассуждать за вражеских артиллеристов и вовремя уклоняется от поражающих снарядов. Плохо, небрежно бьют гитлеровцы. Так ведут огонь только самоуверенные, самовлюбленные типы, считающие, что победа уже у них в кармане. Попробовали бы они повоевать в нашем положении. Посмотрели бы мы тогда на их «доблесть»... Эта мысль немного ободрила меня, доставила профессиональное удовлетворение.
В Полярном я по привычке поглядывал на небо и ежился при звуках нежданных артиллерийских выстрелов, пока не усвоил, что здесь можно ходить без опаски. Город бомбили лишь в первые дни войны. Наши создали такую надежную защиту, что ни одному бомбардировщику не удавалось прорваться к Полярному. А артиллерийские выстрелы имели совсем иное значение.
Еще осенью 1941 г. на Севере родился своеобразный обычай: каждая подводная лодка, возвращаясь с моря, возвещала выстрелами о числе потопленных фашистских кораблей. Катера салютовали очередью из пулемета. Полярный становился истинно флотской столицей.
У всех на устах имена героев войны. Сержант Василий Кисляков держал оборону один против ста гитлеровцев. И выдержал. Ему присвоили звание Героя Советского Союза. Летчик Борис Сафонов, подводники Гаджиев, Стариков, Лунин, Фисанович, Колышкин, Котельников тоже удостоены этой высочайшей награды. О походах подводников рассказывают сдержанно, но многозначительно. Я понимаю, что все это большая тайна, и горжусь, что рядом с их именами называют и наших батарейцев. Оказывается, подводники заходят и в Петсамо. Это они вместе с летчиками добывают сведения о том, что творится в порту. Читая на батарее разведсводки, я и не представлял, какого великого героизма стоит в них каждая строка.
Хожу и глазею на все, как дикарь с другой планеты. Отвык от домов, от гражданской одежды, и особенно от женских лиц. Девушки смотрят на нас с почтением. Лестно слышать вслед шепот: «Космачевцы»...
Максим сильно изменился за это время, постарел. Трое мальчишек вместе с женой там, у нашей матери, и я понимаю, что он все время мыслями за линией фронта. Живы ли они? Об отце дошел худой слух, будто весь экипаж землечерпательного каравана, работавшего под Кричевом, расстрелян фашистами. Не знаю, правда это или ложь, мне трудно говорить об этом с Максимом. Он с утра до ночи занят — его выбрали председателем исполкома местного Совета. Каждый из нас, наверное, полон воспоминаний, дорогих и мучительных, хочется с кем-то поделиться, кому-то излить душу, но некому. Не принято между братьями рассусоливать о таких вещах.
Ордена нам вручали торжественно в комендатуре МУРа, устроили даже обильный ужин со всем, что для такого ужина положено — благословил на это сам комендант. Я привык в училище к сухому закону, выпивал редко, а уж на полуострове всячески себя сдерживал, должность такая старпомовская. Все на этом вечере было странно для молодого человека, который уже видел и кровь, и смерть, успел огрубеть и только в эти часы оттаял, почувствовал дикую усталость.
Чья-то сильная рука потянула меня в сторону, строгий голос приказал немедленно идти спать. Я добрался до квартиры Максима и быстро заснул в настоящей постели — завтра сяду на пароход и вернусь на свои полуострова.
На море поднялся шторм, В порту сказали, что пароход в этот день на Рыбачий не выпустят. Значит, придется болтаться тут до следующего утра. А делать в маленьком военном городке нечего, все днем либо заняты по службе, либо отсыпаются после ночных вахт.
Только к вечеру я вспомнил про письмо Годиева к его Ульке. Надо найти какую-то Галину, через которую я должен передать это письмо, поскольку ревнивый горец не доверил мне встретиться с Улькой лично.
Галина работала в секторе партийного учета политотдела и жила неподалеку от штаба. Письмо она вскрыла сама, сказав, что Улька настолько ей близка, что не обидится на такое любопытство. «Хорошая девушка»,— подумал я о ней и, как бывает в таком возрасте, встреченный ею по-доброму, стал рассказывать Галине про себя. Она многое знала обо мне, меня это поразило, хотя все объяснялось просто: в политотделе находятся наши документы. Но она умела еще и слушать.
Я люблю вспоминать свое родное село, свое детство, оно всегда возникает передо мной живым и ярким, особенно, если есть человек, которому интересно мои воспоминания слушать. А в тот год, когда полчища врага стали разрушать самое дорогое, что было в нашей жизни, в тот год я только и жил памятью о своей родине, о прожитом и тревогой о судьбе близких. Все давнее стало дороже.
Мы жили трудно и голодно, как и все многосемейные на селе, разутые и раздетые, никогда досыта не евшие даже хлеба на нашей хлебной Украине. Но не об этой трудной жизни рассказывал я нежданно встреченной девушке, не жалобил ее. Я вспоминал красоты родного края, романтические проказы, буйную мальчишескую дружбу. Вот мчусь я, перемахнув через перелаз, за село, на встречу с другом Степкой Федяком. Бьют в лицо теплые потоки пахучего воздуха, только в поле он так пахнет — спелой рожью. Там, у высокой старой вербы, молнией расщепленной до корней, наше заветное место встречи. Даже взрослые ночью обходили это место стороной. Говорили, будто из дупла в землю ведет дыра, и ночью оттуда вылезают всякие злыдни. Мы поспорили, кто первый придет к вербе и в темноте осмелится дожидаться друга... И страшно, и хочется добраться первым. Кто-то пересек мне дорогу, вцепился в рубашку, словно и правда вылез из дупла черт, — мы покатились кубарем по пыльной дороге. Я перекрестился, а Степка меня высмеял. Он был сознательнее, в бога не верил и все знал про сельских большевиков. Степка сказал, что уже побывал у вербы. Побывал и не дождался?! Струсил?.. Нет, не струсил, но есть дело поважнее, чем. детская забава.
— Где твой брат Максим, знаешь?
— Гуляет.
— То-то — гуляет. Не гуляет, а в тюрьме он. Вот где.
— Не бреши, у нас и тюрьмы нет.
— Дурак, мой брат тоже в тюрьме. Куркуль проклятый, Басок, поймал обоих и запер в амбар. Обманул. Сначала вежливо, за руку поздоровался, а потом цап — и говорит: «Вы, сукины сыны, мои гарбузы порезали, марш за мной». Ей-ей, сам слышал. А в амбаре он их бил...
Степка сказал, что точно знает: скоро бедняки да коммунисты всех куркулей перебьют, но пока надо братьев освободить, а Баска поджарить. Как дед Булька поджарил пивня...
Мы подобрались к амбару и высвободили наших братанов. Потом уселись в крапиве и стали подстерегать Баска. Целыми днями просиживали в крапиве, голодные, грязные, все тело в волдырях, даже на лице волдыри, но Баска все же подстерегли, заперли его в этой им придуманной тюрьме и подпалили амбар. Это было первое в жизни чувство ненависти и мести. Он выжил тогда, этот Басок, но мы мучились виною: казалось, все уж знают, что мы поджигатели... Отец смолчал, будто и не прознал про нашу вину. Он больше всего не щадил за трусость: главное — не трусить, не бросать товарища в беде.
Помнится, накормили нас в воскресный день вкусным, как никогда, обедом, наверное, был большой праздник. Отец скупо улыбнулся, подошел ко мне, щелкнул пальцем по тугому животу: «Ну как, вошь на пузе можно убить? То-то, молодец, натоптал до отвала. А вот Ваня в поле голодный». Значит, надо бежать далеко, за много верст к Ване, снести обед, а то, выходит, сам поел, а про брата забыл. Степка — верный спутник, вдвоем всегда легче. По дороге подхватываем пятилетнего Петю, младшего братишку, пусть привыкает. Мчимся в степь, кувыркаемся в ручье, бьем лягушек, ловим пиявок, пьем воду из родников, спохватываемся, когда солнце уже клонится к горизонту и, до Вани добираемся лишь к вечеру с остывшим обедом, черные от грязи. А мы и рады, что домой возвращаться поздно. Будем ночевать у костра! Но Ваня гонит нас домой, он старше и уже знает, что будет сильный дождь, большая гроза. Дождь пошел с градом, крупным, больно стегающим по телу, по голове. Вся земля, как зимой, усыпана льдом, такого я никогда больше не видывал. Тут я почувствовал себя старшим — хоть разница между мной и Петькой невелика, а все ж малолеток он. Тяну его на себе, спешу перебраться через мост над яром, а там уж не ручей, а целый поток, река. Мост скрипит, его сносит, едва проскочили — поток сорвал этот мост и разнес в щепы. А мы без сил, закоченелые, будто скованные цепями. У самого яра выручил нас отец. Живые, целые. Но отец строг: «Где Степка?..» Степку я потерял, отстал он во время бури. Отец сказал: «Нехорошо. А я и ему ботинки принес». И мы тут же пошли искать Степку, потому что нельзя было вернуться в село без него.
Потом отец уехал на заработки, стал плавать на Днепре. Мать одна вытягивала нас, и казалось, ничто в нашей жизни никогда не изменится. Но вот пришел двадцать девятый год. Баска раскулачили. А мы первые вступили в колхоз — и моя мать, и Степкина. Соседи ругали нас, смеялись над матерью, угрожали ей. А она, как сдвинулась со старого, так и пошла: и в ликбез, и в сельский актив, даже иконы из хаты вынесла. Все было тогда в колхозе: и хлеб, и картофель, и свекла. Но пришел голодный тридцать третий год, страшный и все перепутавший. В этот год от голода погиб и лучший друг моего детства Степа Федак...
Галя все слушала и слушала, глядя на меня большими глазами. Я был счастлив, что есть на свете душа, понимающая мое состояние. Ведь то, о чем я рассказывал, это и есть родина. И как бы ни был силен враг, мы не можем не победить, мы должны изменить ход войны и вернуть нашу мирную жизнь...
На другой день я забежал к Гале на работу проститься. Не успели мы обменяться и двумя фразами, как зашел ее начальник. Он сурово приказал следовать за ним в кабинет.
— Вы давно знаете Галю, старший лейтенант?
— Вчера познакомился, — отвечал я, обомлев.
— Только вчера, и успел переночевать!
Я вскипел: что за чушь, что за сплетни, как же может их повторять такой крупный и серьезный начальник?
— Ну ладно. Только не обижай девушку, — смягчился он и стал мне объяснять, кто такая Галя.
Она воспитанница части, осталась без родителей. Тут ее вырастили, выучили и теперь все оберегают девушку от обид. Оберегают, а ведь как обидели, как посмели бросить на нее такую тень!
Странно, что люди позволяют себе вмешиваться в такие сложные и тонкие отношения. Если человек старше тебя по должности или воинскому званию, значит ли это, что он может распоряжаться и твоей личной жизнью?.. А сам я, став командиром, разве не вмешивался подчас не слишком деликатно в сердечные смуты матросов, которые и по возрасту и по жизненному опыту старше меня. Вот же давал я советы пулеметчику Травчуку, нисколько не разбираясь в том, как надо строить семью и какие неожиданные тут могут быть осложнения. Да, но Травчук сам делился со мной своими сомнениями, сам посвятил в личные переживания, возможно, ему казалось, что я способен чем-то помочь. Командир, конечно, не может быть равнодушным к душевным переживаниям подчиненных, на то он и командир, чтобы уметь вовремя прийти на помощь. Но вот на себе я почувствовал всю опасность грубой опеки и непрошеной заботы. Выходило теперь так: ничего дурного не сделав, я ославил девушку.
Вернувшись на полуострова, я рассказал Годиеву обо всем. Георгий весь сжался и простонал: «Ох, Улька, Улька...» Я сказал, что никакой Ульки не видел. Неужели Галя это и есть Улька?..
Ревнивый горец ничего мне не ответил. Больше он к этому разговору не возвращался никогда.
ПОД ПОКРОВОМ НОЧИ
Началась полярная ночь, и все наши переживания, навеянные поездками в Полярное, получением орденов, новыми званиями, отступили на второй план. Корабли противника снова пошли в Петсамо, пошли мимо нашей батареи, груженные боеприпасами, а может быть, и войсками. А мы ничего не могли сделать.
Батарея построена. Два орудия с замененными стволами установлены на основания. На старой позиции пока осталось одно орудие. Землянки построили хорошие, добротные, зима нам не страшна. Можно забраться на зиму в землянку, как медведь в берлогу, и там дожидаться наступления полярного дня. Кухня тоже хорошая, повар старается на совесть, даже по сто граммов наркомовских выдают. И бомбят реже, и обстрелов меньше. Но нет боя, и это для нас настоящая трагедия.
Как можем мы молчать, когда мимо идут вражеские корабли, когда противник лезет к Москве, когда на родной земле льются реки крови. А нам приказано молчать. Быть «на всякий случай», на случай отражения морского десанта. Батарея есть, но нет прожекторов. Кто-то забыл про полярную ночь и снабдил нас одним единственным маломощным прожектором, который разрешено включать только при высадке десанта. Если разобьют прожектор, мы не сможем освещать побережье при чрезвычайных обстоятельствах.
На все паши требования один ответ: подкреплений не ждите, время тяжелое, надо перетерпеть. Каждый приезжающий из высшего штаба представитель что-нибудь да обещает: обещают и прожектора, и зенитки, обещают даже добиться приказа, разрешающего вести огонь.
Был у нас батальонный комиссар Морозов из политотдела МУРа, очень хороший, смелый человек. Постоянно находясь среди бойцов, он хорошо почувствовал, как у нас идет война. Когда Морозов прибыл, на наш командный пункт навалились 24 «юнкерса», они высматривали, но не нашли хорошо замаскированную цель и сбросили бомбы наугад. С одного из «юнкерсов» меня с Морозовым обстреляли пулеметным огнем.
— Так вы же просто беззащитны, — всполошился батальонный комиссар, — вам зенитки нужны. Надо ехать в Полярный! Я им все расскажу. Я на своей шкуре все испытал!
Не сомневаюсь, что в Полярном Морозов красочно обрисовал наше положение, но помощи мы так и не получили. Страна переживала тогда труднейший период. А наша батарея — песчинка на гигантском фронте. Дыр было столько, что всего сразу не заткнешь, ресурсов мало. Их накапливали, наращивали на главных направлениях...
Этим можно утешать себя спустя многие годы, трезво оценив события с позиций осведомленности в истории минувшего. Тогда мы не могли рассуждать широко и объективно. Мы страдали, сдерживали свои страсти и закаляли нервы в ожидании лучших времен.
Космачева в октябре повысили в должности: он стал командиром дивизиона. Само по себе такое назначение было хорошим признаком. Раз дивизион, значит, рядом будут, пускай не сейчас, другие батареи, значит, повоюем как следует. Меня неожиданно назначили командиром батареи. Неожиданно, потому что я еще мало прослужил и мало повоевал. До этого казалось, что мне не доверяют самостоятельного командования. Когда Космачев уезжал с батареи, из штаба присылали обеспечивающего командира, опекуна. А теперь вдруг — полная самостоятельность. Только бы дали воевать! Роднянский стал моим помощником. Но, кажется, не весьма охотно. Он очень привык к своему взводу огневиков. Но туда прислали нового командира взвода, лейтенанта Владимира Игнатенко, веселого, энергичного человека.