Внезапно до нас донесся настойчивый и неожиданный звон колокола, гулко повторяемый гранитными скалами.Побежали на батарею. К командному пункту, к орудийным позициям со всех сторон мчались люди. Космачев уже был на КП. Он дозванивался в Полярный, но линия все время занята. Прибежал и Петр Иванович Бекетов. Из Полярного только что поступил сигнал боевой тревоги. Боевая тревога всему Северному флоту. Обстановка неизвестна.
Телефонист прорвался наконец к оперативному дежурному укрепленного района. Космачев доложил, что батарея приведена в боевую готовность № 1. На вопрос об обстановке услышал лаконичный ответ: ждите. Оперативный и сам не знал, в чем дело. Возможно, учение, но учение было совсем недавно, к нам приезжал член Военного совета флота дивизионный комиссар Николаев и, как принято говорить в нашей среде, «остался доволен положением дел на батарее».
Все были по-настоящему встревожены.
— Война, — произнес кто-то.
То ли по телефону обронили это слово, то ли радисты случайно услышали голос какой-нибудь радиостанции. Но это слово покатилось по боевым постам и раздалось на КП.
— Ерунда! — возмутился Бекетов. — Кто разносит подобную чушь по батарее?..
Но мы не успели выяснить «кто»: по радио передали правительственное сообщение о войне.
В апреле, когда кончились изнуряющие мартовские метели- и на карликовой северной вербе распушились почки, готовность нашей батареи, и особенно командного состава, тщательно проверял комбриг Петров, комендант укрепленного района. Он прибыл из Полярного с целой свитой. Поначалу все шло хорошо. Потом его разгневала медлительность Роднянского при разборке стреляющего приспособления. Комбриг рассердился и на КП, где я дежурил, прибыл не в духе. Меня он спросил о силуэтах боевых кораблей вероятного противника. Знал я об этом мало и, конечно, был виноват, но в душе себя оправдывал: «А кто он, этот вероятный противник? Весь буржуазный мир?!» Чувствуя наше замешательство, в разговор тихо и спокойно вступил капитан 2 ранга Туз *, офицер разведотдела, приехавший вместе с комендантом укрепленного района:
— А с кем предстоит воевать? Мы растерянно молчали.
— С немцами. Это уж обязательно. Знаю, что договор, знаю, но — вот так. А корабли сопредельных государств надо хорошо изучить...
Я вспомнил сейчас эти слова. Вот оно и свершилось. Войну начали фашисты, другого нельзя было ждать. Туз уже давно снабдил нас таблицами силуэтов вражеских кораблей. Но пока что мы видели только германские транспорты, следующие в порт Петсамо — Лиинахамари, и назойливый фашистский тральщик, маскирующийся под буксир и вечно лезущий в наши воды.
Война. Что мы знали о ней? Из книг и картин — почти ничего. Только то, что на войне надо совершать героические поступки. Мы все хотели быть героями. Но как воевать, как обернется война, какие нас ждут испытания — все это знали условно и приблизительно. Мы не изучали даже опыта войны с белофиннами. Тут, на Рыбачьем, войны почти не было. Старожилы рассказывали, что до конца войны с белофиннами в тылу нашего фронта, на полуостровах, жил старый финн со стадом оленей. Он приходил прошлой весной на батарею и только от матросов узнал, что война кончилась, — тогда он угнал свое стадо через хребет Муста-Тунтури в Финляндию. Мы думали, что война как Халхин-Гол или Хасан: быстро и на их земле. Да и об этих конфликтах мы судили понаслышке. Настоящий боевой опыт изучали поверхностно. И вот война у нас. Война повсюду.
Радист доставил наконец радиограмму, и Космачев приказал быстро ее раскодировать. Меня не надо было торопить. Тут же я раскодировал и продиктовал писарю в журнал боевых действий первый приказ командующего флотом адмирала Головко:
«Всё входящее и выходящее из Петсамо — уничтожать».
* Д. А. Туз — впоследствии адмирал, один из руководителей боевых действий на полуостровах. (Прим. ред.)
А в разгаре долгожданная северная весна. Распустилась березка. Зеленым ковром от КП до самого моря раскинулась равнина. На ней блестят зеркала озер, только что сбросивших лед. На озерах плавают дикие утки. Их пока никто не тревожит. Вокруг тихо и спокойно. Даже не верится, что где-то идет война.
На вахте командир отделения Трегубов. В стерео-трубу он наблюдает за морем и соседним берегом — теперь берегом противника.
Бекетов спрашивает Космачева, где и как готовить митинг.
— На огневой! — коротко бросает Космачев.
— Над Нуураниеми дым! — взволнованно докладывает Трегубов и тихо про себя добавляет, что, наверное, опять вылезет тральщик.
Через короткое мгновение из залива действительно выходит немецкий тральщик. Тот, из-за которого батарея не раз поднималась по боевой тревоге, но не трогала его в силу каких-то особых дипломатических причин.
— К бою! — громко командует Космачев, и никому не надо объяснять, что это уже не учебная, а настоящая команда.
Быстро готовлю данные стрельбы, ввожу поправки. Команда «Залп!», и раздается первый в Заполярье и на Северном флоте залп, поднимающий в небо встревоженных чаек.
Напряженно ждем падения снарядов. Они поднимают огромные водяные столбы возле тральщика. Космачев тотчас вносит поправку и переходит на поражение.
Тральщик метался из стороны в сторону, но это его не спасло. Шапка черного дыма поднялась над ним, он потерял ход и начал тонуть. После попадания фашистский тральщик был на плаву всего минуту.
— Дробь! — подал Космачев традиционную флотскую команду прекращения огня, и эта команда эхом отдалась на всех боевых постах.
Но орудийные расчеты остались на месте как прикованные. Всех ошеломила первая в жизни боевая стрельба. Роднянский мне потом рассказывал, что первое слово, произнесенное командиром орудия Покатаевым, было «разговелись».
— Ну что же, кажется, нормально отстрелялись? — сказал Космачев, обращаясь к тем, кто был в ту минуту на командном пункте.
Трегубов, больше других ненавидевший назойливый немецкий тральщик, улыбнулся и выпалил:
— Добегался, гад. Давно бы так!
Космачев метнул на сигнальщика суровой взгляд — не время для балагурства — и приказал вызвать на линию командиров всех боевых постов. Когда телефонист доложил об исполнении, командир батареи медленно и торжественно произнес в телефон:
— Внимание! За потопленный тральщик противника всему личному составу объявляю благодарность!
С орудийной позиции откликнулся Бекетов — во время боя он был там. Бекетов спрашивает:
— Когда проведем митинг?
— Подожди. Думаю, противник ответит на наши действия. Снимать людей с боевых постов пока нельзя.
Наши залпы подняли птичьи базары с ближних островов. Над морем черной тучей повисли стаи птиц. Что-то тревожное в этом. Орудия уже смолкли, а птичий крик не умолкает. Мы ждем кораблей противника, самолетов, чего-то нового, неведомого. Мы знаем, что там, на земле маннергеймовской Финляндии, собраны ударные фашистские силы, мы читали тревожные предупреждения ТАСС о германских транспортах, доставляющих фашистские войска в эту страну, сами видели эти транспорты. И ждем удара. Но пока тихо вокруг.
Комбриг поздравил нас с первой на флоте победой, можно отойти от орудий и проводить митинг.
Бурно проходит митинг. Космачев читает радиограмму командующего флотом и члена Военного совета. Нас поздравляют с первым успехом. Только успех этот слишком быстрый и легкий. Никто не знает, какие трудности ждут нас впереди, но все взволнованы. Противник не оказал сопротивления, а где-то, как сообщило радио, падают бомбы на наши города...
После митинга спрашиваю командира орудия Покатаева, как вели себя в первом бою Ивашев и Захаров. Покатаев говорит, что Ивашев работал неплохо, а вот Захаров трусит. Он побледнел, осунулся, боится наших же выстрелов и не спешит с подноской снарядов. Роднянский приказывает командиру отделения подачи Морозову как следует потренировать Захарова.
Возле домика, где живет Космачев, собрались притихшие семьи батарейцев. Сквозь просеку кустарника видны и море и огневая позиция. Женщинам никто не сказал, что случилось, но они видели, как батарея потопила тральщик, и все поняли.
Так прошел первый день войны.
23 июня батарея не вела боевых действий. А 24-го получили приказ эвакуировать в тыл семьи. В Западное Озерко специально прислан транспорт.
Годиев отвечает за эвакуацию. Он подготовил автомашину и носится теперь из квартиры в квартиру, торопит. Уезжают сестры — жены Бекетова и Жукова, они намерены дожидаться конца войны в Мурманске. Уезжает в Горький жена старшины Зубова, видно, не суждено их ребенку родиться на полуостровах. Не суждено и нам с Галей Волошиной спеть шуточную песню «Куда едешь, Евтуше». Трехлетняя Галочка обнимает Космачева, не может оторваться от отца; уцепился за его штанину и шестилетний Витька. Женщины суровы и молчаливы. В этот миг забываю, что холостой. И у меня щемит сердце. Уходят жены товарищей, уходит мирная жизнь. А я ничего не знаю о своих родных. Правда, они далеко, в тылу, под Киевом. Но и Киев уже бомбили фашисты. На фронте я не испытал того, что они испытали там, в тылу.
Что впереди? Нам кажется, мы хорошо подготовлены и защищены с воздуха: шутка ли — нас прикрывает 45-миллиметровая зенитная батарея и счетверенный пулемет! Мы не знали, как это мало для настоящего боя.
Слишком легко далась первая победа, и от этого тревожно на душе. На большой высоте над нами летят вражеские самолеты в наш тыл. Война пока обходит нас стороной.
ГОРЬКИЙ УРОК
Это случилось 28 июня, в субботу. Шел седьмой день войны. Тихое теплое утро, безоблачное небо, зеркальное море. До КП доносится вальс «12 часов ночи», наверное, комсорг Рыбаков крутит в своей землянке патефон. На кухне и в бане кочегары расшуровали печки — в синее небо поднимаются столбы дыма. Тут тоже наша беспечность или неопытность — не подумали о маскировке. Бездействие начинает надоедать: ни учебы, как в мирное время, ни боев, как должно быть, по нашим представлениям, на войне. Находимся на грани чего-то неизвестного. Только и отличия от мирного времени, что дежурим на боевых постах да носим личное оружие и противогазы. Часть батарейцев занята подвозом боеприпаса.
А с границы день и ночь доносится шум боя. 26 июня Финляндия объявила Советскому Союзу войну, и первый удар приняли на себя пограничники. Краснофлотцы просятся на фронт. Только и слышишь: «Кому нужно это Петсамо, сюда ни один корабль не сунется», «Так и просидим всю войну», «Не выдержу, убегу на фронт»...
Иван Морозов, командир подачи, которому буквально силу девать некуда, встречая меня, твердит:
— Земля горит, а мы тут баньки разводим.
Морозов прав. Сидеть без боя тошно. Радио приносит вести тревожные и странные. Фашисты наступают, они продвигаются, и довольно быстро. Можно найти полезную работу — строить оборону батареи, землянки, убежища, готовиться к встрече самолетов, готовиться, наконец, к зиме. Ведь зима военная будет во сто крат труднее зимы минувшей. Самое в конце концов главное — смотреть на войну глазами военного человека, все время о ней думать, подчинять ей все действия. А мы ждали, сами не зная чего. Возможно, потому, что война нам казалась событием, коротким по времени. Не перестроили на боевой лад в первые же дни жизнь и учебу. Плохо учили нас этому, далеки мы были от военной действительности. Готовились отвлеченно, не беря в расчет силу противника, его возможности, его реальные ресурсы. Что такое бомба? Каков результат ее действия? Что надо предпринять, чтобы сохранить людей, технику, боевую способность батареи? Военный человек обязан всегда, во все времена знать, что обучать личный состав в отрыве от боевой действительности преступно.
Командующий флотом предупреждал, что батарею собираются бомбить самолеты противника. Но мы восприняли это просто как предупреждение. Большинство краснофлотцев по-прежнему жили в казарме. Землянки возле орудий не укреплены и не приспособлены для жилья. Да и нельзя сосредоточивать бойцов рядом с объектом бомбового удара. В этом мы убедились на горьком опыте событий 28 июня.
В то утро из Полярного позвонил оперативный укрепленного района и предупредил, что наша авиация будет бомбить Петсамо. Космачева и Бекетова на КП не было, один куда-то ушел, другой уехал за снарядами. Я дежурил на командном пункте. Старшина сигнальщиков Афонин бурно выразил общую радость: хоть посмотрим, как рвутся бомбы...
К полудню на боевых постах осталась треть батарейцев: остальные ушли кто на обед, кто в баню.
Вахтенный сигнальщик Михаил Глазков в полдень доложил, что слышит на юге шум авиационных моторов. Наверное, наши летят на Петсамо. Мы вышли из командного пункта посмотреть на бомбежку.
Над Петсамо появилась большая группа самолетов-бомбардировщиков, но какие, не различишь. Афонин удивился:
— Почему финны не открывают огня?.. Трегубов многозначительно заметил:
— У них, возможно, нет зенитных батарей...
Но самолеты, не сбросив на Петсамо бомб, шли к нам.
Из командного пункта выскочил сигнальщик Глазков и, захлебываясь, доложил:
— Тридцать шесть самолетов противника следуют курсом на батарею.
Я приказал объявить воздушную тревогу и немедленно доложить об этом оперативному укрепленного района. Афонин с удивительной для его фигуры прытью подкатился к рынде и стал отбивать сигнал воздушной тревоги.
Впервые я увидел так низко летящие германские бомбардировщики. Кресты, свастика. С ведущего самолета в небо врезалась белая ракета, и он тут же круто пошел вниз. Бомбежка с пикирования! Теперь каждый мальчишка знает, что это такое. А тогда я не понимал, в чем дело. Подавляя безотчетное волнение, смотрел, как падает самолет и как отрываются от него бомбы. Но первый взрыв, потрясший землю, вой сирен, пламя, дым, смерчи из огня, земли и вырванных с корнями кустов, сущий ад, от которого, казалось, нет спасения, — все это так ошеломило и оглушило, что я с трудом овладел собой. Надо что-то предпринимать, действовать... Земля, море, небо — все закрыто черно-рыжей мутью. Не то что стоять на месте, дышать невозможно. Я объявил химическую тревогу, решив, что противник бросает бомбы с отравляющими веществами...
А на командном пункте надрывался Глазков, тщетно пытаясь втолковать оперативному в Полярном, что фашисты бомбят батарею. Оперативный его не слышал и без конца переспрашивал. Бомбежек до этого не было, и мы не сразу научились с полуслова понимать друг друга.
Вслед за пикировщиками на нас обрушилась дюжина истребителей. Они носились низко, полосуя всё и вся орудийно-пулеметным огнем. На командном пункте вместе с рамами вылетели стекла. Лицо Афонина в крови, он ранен осколками стекла. Вот-вот завалится наш командный пункт, стены и крыша ходят ходуном. При каждом взрыве распахивается дверь, приходится ее придерживать. Нет, не годен такой командный пункт для боя! Нужно, если не подземное убежище, то по крайней мере хорошо укрепленный блиндаж.
Налет продолжался почти час. Все это время я не мог покинуть КП и не знал последствий беды. Когда улетел последний вражеский самолет, побежал в городок, оставив за себя дежурным старшину Афонина.
В нескольких шагах от КП в облаке дыма и пыли столкнулся с Космачевым, он спешил на орудийные позиции. Спросил меня, почему некоторые бойцы в противогазах. Я смутился, вспомнив, что забыл дать отбой химической тревоге.
Мало что осталось после бомбежки от нашего городка. Пополам расколото здание столовой. Той половины, где раньше жили семьи, вообще не существует. Дома эти нам не нужны, все равно пора перебираться под землю. Хорошо, что выстояла баня. Возле нее двое голышей — Барканов и Ивашев. Бомбежка застала их в разгар мытья, едва успели выскочить и битый час отсиживались под серым валуном. На Ивашева невольно поглядываю с недоверием, не струсил ли... Впрочем, попробуй не струсь, если бомбежка застала тебя голышом и в мыле...
Постепенно узнаю, что произошло. Основным объектом удара были огневые позиции. На орудиях оставалась только дежурная смена, в ней потери. Сброшено столько бомб, что к орудиям невозможно подойти, все подступы в воронках. Одна бомба весом в тонну угодила в основание первого орудия, другая — в соседнюю с ним землянку. Погиб вместе с другими дежурившими краснофлотцами лучший наводчик комсомолец Корчагин. Он и Николай Шалагин — неразлучные друзья, даже дежурили всегда вместе. Я хорошо запомнил обоих с прошлого года, когда они горячо поддержали меня при разборе учения дальномерщиков. Сегодня Шалагин случайно задежался в столовой. Услышав вой пикировщиков, он помчался на позицию. Добежал до опушки кустарника, почти до орудия. Но тут наводчика завалило землей. Придя в сознание, не сразу сообразил, что стряслось. С трудом выкарабкался из-под дерна и щебенки и увидел, что находится на краю огромной воронки, где раньше стояло его орудие. Шалагин тяжело контужен, его отнесли в наш лазарет к Попову. А повар, который кормил Шалагина, убит.
Иван Морозов вместе с Захаровым дежурил в это время у снарядного погреба. Морозов не отпускает бывшего пекаря ни на шаг от себя. Когда появились самолеты, он приказал Захарову уйти в укрытие рядом с погребом. Сам остался у выхода из траншеи наблюдать за происходящим, готовый по первому сигналу выскочить и подавать на орудия снаряды. Взрывная волна прижала Морозова к земле. Кто-то наступил на него и побежал по траншее. Морозов вскочил, в два прыжка догнал Захарова, но очередной взрыв повалил на землю обоих. Захаров дрожал, бомба вздыбила первое орудие. Вместе с бревнами, камнями и землей вверх полетели снаряды. Они шлепались рядом, но не рвались. Морозов навалился всем телом на своего подопечного:
— Лежи, дура, убьют!
Тот обмяк и как неживой пролежал на одном месте до конца налета. Увидев, что бомба попала в землянку первого орудия, Морозов бросился на помощь товарищам. Но его помощь была не нужна: на месте землянки зияла глубокая воронка, на дне ее валялась чья-то скрученная в спираль винтовка. Он побежал к орудийной позиции, скатился на дно еще дымящейся воронки и нащупал рукоятку орудийного замка. Замок открылся. Это было удивительно, потому что орудийное основание и весь дворик разворотило, а конец ствола задрался вверх. Морозов осмотрел прицельные трубы, потрогал рукой объектив, обнаружил, что нет стекол, вернулся к открытому стволу, посмотрел в канал — темно: закрыта, наверное, дульная пробка. Добравшись до конца ствола, он убедился, что так оно и есть. Раз пробка цела, то и канал не поврежден. Значит, орудие может действовать. Здесь его и нашли оставшиеся в живых товарищи и командир орудия Александр Покатаев.
Хладнокровно вели себя во время бомбежки дальномерщики, особенно мой старый знакомый Куколев и его командир Пивоваров. Возле дальномера была расположена позиция зенитного пулемета. Все бомбы и авиационные снаряды, не достигавшие этой цели, падали рядом с дальномерным двориком. На дальномере вспыхнул чехол. Куколев и Пивоваров под обстрелом и бомбежкой погасили пожар и спасли дальномер. Содрав полусгоревший чехол с дальномерной трубы, Куколев обнаружил на ней пробоину. Значит, нарушена герметичность. Дальномерщики тут же проверили механизм. Выбрав ориентир, они сделали во время бомбежки около двадцати замеров, вывели среднюю дальность и убедились, что она соответствует действительной. Дальномер работал. Пробоину заделали в тот же день.
Чем же занималась в это время наша зенитная защита?
Батарея Пушного завязала бой с самолетами и часть из них отвлекла на себя. Ее порядком потрепали и вынудили прекратить огонь. В строю остался только счетверенный пулемет М-4. Пулеметчик Травчук впервые видел в действии пикирующие бомбардировщики. Никто не обучал его борьбе с ними. И все же Травчуку удалось прошить пулеметной очередью один «юнкере». Вся батарея видела, как «юнкере», дымя, потянул к своему берегу. Немцы стали бомбить и обстреливать позицию пулеметной установки. Ее командир Рапкин скомандовал: «Ложись!» Это была трусливая команда, выход из боя во время боя, и Травчук не выполнил ее. Он вел огонь до тех пор, пока его не швырнуло на землю взрывной волной. Рапкина за трусость пришлось отстранить от командования.
Плохо у нас с противовоздушной обороной. Неправильно выбраны огневые позиции. Зенитчики должны прикрывать прежде всего орудия, а не другие объекты. Эту ошибку надо срочно исправлять.
Еще один герой этого дня — вахтенный радист Макаренко, из недавнего пополнения. Артиллеристы прозвали его интеллигентом. Впрочем, так они называли всех управленцев. Макаренко, высокий стройный брюнет, с горящими глазами на бледном лице, представлялся мне человеком горячим, вспыльчивым. Но во время боя он оказался удивительно собранным, хладнокровным. Зажигательные пули подожгли радиорубку, в которой работал Макаренко. Он крикнул старшине, чтобы гасил пожар, а сам продолжал дежурить у аппарата...
Настроение подавленное. Батарея еще ничего не сделала, а уже такие потери. Сколько убитых, раненых, контуженых! Выведено из строя орудие. И это при первом воздушном налете. Что же будет, когда заговорит артиллерия противника? Батарея перед ней как на тарелочке, бери и щелкай. Как можно было выбрать такую открытую, незащищенную позицию?..
С колонной груженных снарядами автомашин во время боя вернулся Бекетов. Шофер головной машины убит. Наша подавленность тревожит Бекетова. Он и сам потрясен, но старается поднять наш дух, утешает, что на войне, мол, жертвы неизбежны. Нам от этого не легче. Слишком дорогой ценой заплатили мы за один потопленный тральщик. В строю только два орудия, а мы должны блокировать Петсамо и Лиинахамари. Даст ли противник использовать орудия? Это зависит от нас. Если будем встречать врага так, как встретили сегодня самолеты, — не даст. Батарея обязана действовать. Наши два орудия должны воевать!
Без специальных команд, без понуканий и приказов батарейцы бросились расчищать территорию от последствий бомбежки. Восстанавливают, что возможно, готовятся к бою.
Бекетов утверждает, что мы не виноваты в случившемся: первый налет. Но могут быть и потери, зависящие от нас самих. Он рассказывает, что подъехал на грузовике к побережью во время прилива. Увидел вводе машину, груженную снарядами. Вода уже добралась до кабины и, очевидно, остановила мотор. Дверца кабины закрыта, а там спит шофер Куприянов. Разбудить его не удалось. Машину вытянули буксиром, но шофер так и не проснулся.
— Разгильдяйство! — возмутился я.
— Нет, — возразил Бекетов, — шофер здесь ни при чем. Это наша беспечность и равнодушие к людям! Куприянов пять суток возил снаряды без сна и отдыха. Человек он дисциплинированный и стеснительный, сам не попросится отдыхать. И никто из нас его не остановил. Думали, так и надо — война. А человек мог утонуть...
Вечером хоронили погибших. Прогремел прощальный винтовочный салют. На батарее появились первые могилы.
И тотчас из Полярного позвонил оперативный и сообщил, что жены наших товарищей осаждают коменданта МУРа. До Полярного дошел слух о гибели батареи, а туда только что прибыл пароход с семьями.
Космачев поговорил со своей женой и рассказал, что произошло в этот день на берегу залива Маттивуоно.
Ночью батарея залечивала раны. Из казармы все ушли в тундру, устраиваются на жилье в кустарнике поближе к позиции. Люди стараются хорошо замаскироваться, проверяют друг друга. Каждое отделение выбрало себе позывной. Но кусты — плохая защита от осколков бомб и снарядов. Надо строить надежные укрытия, рыть щели. Это дело нелегкое: глубоко не зароешься, мы живем на камнях и на воде. Придется отыскивать лощинки, распадки, строить укрытия из камня и бревен, которые валяются на берегу, но строить так, чтобы противник не смог их засечь. А время года светлое, полярный день, значит, надо выбирать для работы те часы, когда солнце бьет в глаза противнику. И кроме того, необходимо немедленно переносить на новое место наш командный пункт.
ПРАВОФЛАНГОВАЯ
Нашу батарею называли потом правофланговой. Мы действительно находились на самом правом фланге огромного советско-германского фронта, на краю нашей земли, на берегу Баренцева моря. Правее нас воевали только корабли и самолеты Северного флота. Но по-настоящему мы почувствовали себя правофланговыми в тот день, когда левее нас, на перешейке между полуостровом Средним и материком, на черном хребте Муста-Тунтури, возник фронт. Противник начал наступление по всему Мурманскому побережью, и армия запросила нашей поддержки.
28 июня нас разбомбили. В тот же вечер гитлеровцы объявили по радио, что наша батарея уничтожена, — нам сообщили об этом работники политуправления из Полярного. 29 июня горнострелковый полк противника начал наступать на перешеек полуострова Среднего. На защиту границы двинулись наш стрелковый полк и бойцы пограничных застав. Рано утром Космачеву позвонил командующий участком прикрытия полуостровов и попросил поддержать пограничников артиллерийским огнем. Наконец-то мы нужны! В строю два орудия. Развернем их в сторону тыла и через голову нашего командного пункта откроем огонь по сухопутным рубежам.
В это время поступило боевое распоряжение от коменданта нашего укрепленного района: при прорыве врага на полуостров Средний боеприпасы расстрелять, батарею взорвать и с личным составом отступить на Рыбачий... Страшный приказ. Страшный и непонятный. Мы и без того ошеломлены случившимся, подавлены вестями о тяжелых боях на Большой земле. Взорвать батарею своими руками? Это не укладывалось в голове. Еще и недели не воюем, а уже приказано готовиться к отступлению... Покинуть полуострова? Краснофлотцы и слышать не хотят об отступлении. Вперед, на фронт, на сухопутный участок с винтовкой в руках, или на тот берег в десант — только не поддаться врагу!
Бойцы непримиримо относились к малейшему проявлению паники и трусости.
Очень много разглагольствовал о силе врага моторист Смирнов.
— Где наши хваленые соколы? — язвительно спрашивал он окружающих после бомбежки.
И это переполнило чашу терпения. Наших истребителей действительно не было видно над полуостровами. Мы сами не понимали, что происходит, и мучительно искали ответа на этот вопрос. Но ни один человек не хотел принимать того, что говорил моторист, быстро поверивший в несокрушимость врага. Паникера едва не избили...
Обстановка на батарее сложная. А тут еще приказ о подготовке к взрыву.
Об этом распоряжении мы охотно забыли, когда нас вызвал командир полевой батареи Масленкин с высоты 200. Он собирается открыть огонь по монастырю на острове Хейносаари. Нет, это не монастырь, а НП, с которого просматривается не только полуостров Средний, но и Рыбачий с Мотовским заливом. Очень опасный НП, надо лишить их глаз, зрения, в этом — половина будущего успеха. С наблюдательным постом, за маскированнымпод монастырь, Маслеикин справится сам. Он просит одновременно разбить НП на Риста-ниеми.
— Война так война! — радовался Космачев.
И опять загремели залпы 221-й батареи. С высоты 200, расположенной правее, в тылу нашей батареи, тоже доносится грохот.
Наблюдательный пункт на Ристаниеми разбит. Мы прекратили огонь. Масленкин продолжает бить по острову. А нас теперь просит пехота поддержать ее огнем.
Значит, не подрывать будем пушки, а воевать! Дадим огонька! Только необходимо выслать в пехоту корректировщика, чтобы точнее в цель ложились наши тяжелые морские снаряды.
Пойти корректировщиком вызвался Трегубов. Ему дали рацию, телефонный аппарат, выделили в помощь радиста — нашего знаменитого лыжника Прокофьева — и телефониста Пименова.
До высоты 192, на которой должен работать корректировщик, четыре километра. Космачев доложил пехотному командованию, что батарея откроет огонь через полчаса: раньше корректировщикам не добраться до места. Огонь открыли через 24 минуты. За это время Трегубов и его товарищи успели добежать до высоты, засечь колонну вражеских солдат и вьючных лошадей и передать координаты цели на батарею.
— Цель, цель! — радостно кричал Трегубов, наблюдая за падением наших первых снарядов. — Усилить огонь! Солдаты бегут, много убитых...
Каждое его слово мы передавали на орудия. Это был первый настоящий бой с видимым противником, первое торжество после вчерашнего разгрома. Жива батарея, воюет, расплачивается за погибших бойцов..
Разгромив колонну фашистов на марше, батарея перенесла огонь на наступающую пехоту и остановила противника. Пограничники в восторге. Сейчас каждый, даже скромный успех радует, утешает людей.
На Муста-Тунтури наши перешли в контрнаступление. Надо подождать с огнем, чтобы не ударить по своим. Передышка. Стволы орудий накалены. Морозов советует Покатаеву:
— Водичкой их, Саша, водичкой!
Покатаев понимает, что водой тут не поможешь — орудие плохо идет на накат. Надо ослабить горбыли, увеличить зазор между бронзовой рубашкой люльки и телом орудия. Краснофлотцы берут ключи, быстро ослабляют горбыли, а Покатаев, вспомнив о товарище, тут же звонит на третье орудие. Но Фисун, командир третьего орудия, уже сам догадался ослабить горбыли.
Обо всем этом мне с гордостью рассказывает лейтенант Роднянский: смотри, дескать, какие у нас матросы, думают друг о друге в бою, дружат, помогают...
Но и у Покатаева сегодня случилось чрезвычайное происшествие, и я не знаю, как его расценить: формально — ЧП, а по существу — молодцы.
Речь идет о бывшем пекаре Захарове. В огневом взводе двое «подопечных» — Захаров и Ивашев, в прошлом дружки и недисциплинированные бойцы. Ивашев ведет себя в бою хорошо, а Захаров... Стоит только Морозову отвернуться, как его подопечный тут же увиливает и от тяжелой работы и от участия в бою. Когда открыли огонь по вражеской пехоте, Морозову пришлось быстро подавать на орудия осколочно-фугасные снаряды. Он сам подносил к орудию семидесятикилограммовые ящики и не смог присматривать за Захаровым. А тот немедленно спрятался в убежище. Спохватившись, Морозов отыскал Захарова и заставил подносить снаряды. Но Захаров, боясь надорваться, не брал больше одного снаряда. В горячке боя Морозов опять забыл о нем. Вдруг кто-то неистово заорал: «Самолеты!» Артиллеристы на миг остановились. Заминка, пропуск в стрельбе — позорное происшествие для орудийного расчета. К тому же в небе никаких самолетов.