Я отрицательно мотнул головой.
– Ладно, поговорю с Нери, но не думаю, что он ее мне вернет, да, может, у него ее уже и нет, – импровизировал я. – Вам‑то она зачем? Только не говорите, что хотите ее прочесть.
– Нет. Я знаю ее наизусть.
– Вы коллекционер?
– Да, что‑то вроде того.
– А у вас есть другие книги Каракса?
– Были, когда‑то… Хулиан Каракс – моя специальность, Даниель. Я ищу его книги по всему свету.
– И что же вы делаете с ними, если не читаете?
Незнакомец издал глухой, булькающий звук. Мне потребовалось несколько секунд, прежде чем я понял, что он смеется.
– Единственное, что можно с ними сделать… – последовал ответ.
Он достал из кармана коробок спичек. Вынул одну и зажег. Пламя впервые осветило его. Моя душа заледенела. У этого типа не было ни носа, ни губ, ни век. Вместо лица у него была маска из черной, изборожденной шрамами кожи, которую обезобразил огонь. Та самая маска, о которой говорила Клара.
– Сжечь, – прошипел он после короткой паузы; в голосе и взгляде пылала ненависть.
Порыв ветра погасил спичку, и черты незнакомца снова поглотила тьма.
– Мы еще увидимся, Даниель. Я всегда помню лица, думаю, и ты отныне не забудешь, – медленно проговорил он. – Ради твоего же блага и блага твоей подруги, надеюсь, ты примешь верное решение и разберешься с этим сеньором Нери… что за шутовская фамилия! Я бы ему ни на грош не верил.
Не проронив более ни слова, незнакомец развернулся и направился к пристани – силуэт, испаряющийся в темноте, пронизанной его утробным смехом.
С моря, искря электричеством, надвигался полог туч. Я хотел было бежать от надвигающегося ливня, но слова незнакомца возымели свое действие. Лихорадило не только тело, в голове все смешалось. Я поднял взгляд и увидел, как сквозь тучи потоками темной крови проливается гроза, погасив луну и бросая сумрачную пелену на крыши и фасады домов. Я пытался ускорить шаг, но тревога подточила меня изнутри, так что, преследуемый дождем, я шел, еле переставляя налившиеся свинцом ноги. Укрылся я под навесом газетного ларька, пытаясь привести мысли в порядок и решить, что делать дальше. Рядом, рыча, как устремившийся к гавани дракон, грянул оглушительный раскат грома, и земля всколыхнулась у меня под ногами. Несколько секунд спустя уличное освещение, рисующее в полумраке очертания фасадов и окон, стало постепенно меркнуть. Над превратившимися в сплошную лужу тротуарами перемигивались фонари и гасли, как свечи на ветру. На улицах не было ни души, и чернота внезапного затмения изливалась зловонным дыханием из водосливов, стекая в канализацию. Ночь стала глухой и непроницаемой, дождь – саваном, сотканным из испарений. «Из‑за такой женщины кто угодно голову потеряет…» Я бросился бежать вверх по улице Рамблас, с одной лишь мыслью: Клара.
|
|
Бернарда сказала, что Барсело уехал из города по делам. У нее выходной, значит, эту ночь, как обычно, она проведет в Сан‑Адриан‑дель‑Бесос, у своих тетки и кузин. А Клара оставлена одна в лабиринте комнат на Королевской площади на милость того типа без лица, что угрожал мне, и неизвестно, что у него на уме. Поспешая под проливным дождем к Королевской площади, я не мог отделаться от мысли, что, подарив Кларе книгу Каракса, подставил ее под удар. До площади я добрался, промокнув до костей, и поспешил укрыться под аркадой на улице Фернандо. Мне показалось, будто у меня за спиной маячит тень какого‑то бродяги. Дверь подъезда была заперта. В связке ключей я отыскал те, что передал мне дон Густаво. У меня всегда при себе были ключи от магазина, квартиры на улице Санта‑Ана и дверей Барсело. Один из бродяг подошел ко мне, бормоча что‑то насчет позволения переночевать в подъезде. Я захлопнул дверь прежде, чем он успел договорить.
|
|
На лестнице было темно, как в бездонном колодце. Отблески молний проникали сквозь щели над входом и разбивались о края ступенек. Я на ощупь двинулся вперед, пока не наткнулся на первую ступеньку. Вцепившись в перила, стал медленно подниматься. Вскоре ступени сменились ровной поверхностью, и я понял, что добрался до площадки второго этажа. Провел рукой по враждебным, холодным мраморным стенам, наткнулся на очертания дубовой двери и металлических засовов, нашел замочную скважину и на ощупь вставил ключ. Когда дверь распахнулась, меня ослепила полоса голубоватого света, а моей кожи ласково коснулся теплый воздух. Комната Бернарды была в самом конце квартиры, рядом с кухней. Сначала я направился туда, хотя и был уверен, что служанки нет дома. Постучав в ее дверь согнутым пальцем и не получив ответа, позволил себе войти. Это была скромная комнатка с большой кроватью, платяным шкафом мореного дерева с мутными зеркалами на дверцах и комодом, на котором у Бернарды было расставлено и разложено столько фигурок святых и богородиц, а также церковных картинок, что впору было бы открыть домашний храм. Я вышел, притворив дверь, а когда обернулся, у меня чуть сердце не остановилось при виде дюжины бирюзовых глаз с алым отливом, уставившихся на меня из глубины коридора. Коты Барсело слишком хорошо меня знали, а потому терпели мое присутствие. Они окружили меня, негромко мяуча, и, убедившись, что моя насквозь промокшая одежда не подарит им желанного тепла, с полным безразличием удалились.
|
|
Комната Клары располагалась в другом конце квартиры, рядом с библиотекой и музыкальным салоном. Еле слышная поступь котов сопровождала меня по всему коридору. В перемежающемся вспышками грозы полумраке квартира Барсело казалась зловещей пещерой, совсем не похожей на ту, что я привык считать своим вторым домом. Я вернулся в ту часть квартиры, окна которой выходили на площадь. Передо мной была оранжерея Барсело – непроходимая стена зелени. Я углубился в гущу листьев и ветвей. В какое‑то мгновение я вдруг подумал, что если незнакомец без лица проникнет в квартиру, ему, наверное, не найти лучшего укрытия. Мне даже стал мерещиться запах горелой бумаги, но обоняние подсказывало, что это всего лишь табачный дым. Меня охватила паника. В этом доме никто не курил, а трубка Барсело, всегда потухшая, была чистым атрибутом.
Я прошел в музыкальный салон, и отблеск молнии высветил кольца дыма, что парили в воздухе, подобно гирляндам пара. Рядом с входом в галерею зияла широкая улыбка рояля. Я пересек салон и подошел к двери в библиотеку. Она была закрыта, Я открыл ее, и мягкий свет стоящих полукругом стеллажей, любовно заполненных истинным книжником, тепло приветствовал меня. Стены здесь были овальными, а между ними стояли два плетеных кресла. Клара хранила книгу Каракса на одной из застекленных полок у входа. Я на цыпочках направился туда. Мой план состоял в том, чтобы найти книгу, незаметно забрать ее, отдать этому психу и забыть о ней навсегда. Никто, кроме меня, не заметит, что она исчезла. Книга Хулиана Каракса, как обычно, ожидала меня на своем прежнем месте, чуть выдвинув вперед корешок. Я взял ее и прижал к груди, будто обнимал старого друга, которого готовился предать. «Иуда», – подумал я. Уйти отсюда надо так, чтобы Клара не заподозрила, что я был здесь. Мне нужно было унести книгу и исчезнуть из жизни Клары Барсело навсегда. Легким шагом я покинул библиотеку. В конце коридора виднелась дверь в комнату Клары. Я представил ее лежащей на постели во власти сна. Вообразил, как мои пальцы ласкают ее шею, скользят по телу… о котором я не имел ни малейшего представления. Я повернулся, готовый решительно распрощаться с шестью годами напрасных иллюзий, но прежде чем успел дойти до музыкального салона, что‑то меня остановило. Голос за дверью, у меня за спиной. Грудной глубокий голос, шепчущий и смеющийся. В комнате Клары. Я осторожно подкрался к двери. Взялся за ручку. Мои пальцы дрожали. Я опоздал. Я с трудом сглотнул и открыл дверь.
Нагое тело Клары покоилось на белоснежных простынях, блестевших, как мокрый шелк. Руки маэстро Нери скользили по ее губам, шее, груди. Взор ее невидящих глаз вознесся к потолку, вздрагивая от возвратно‑поступательных движений, с помощью которых учитель музыки проник меж ее бледных, содрогающихся бедер. Те же пальцы, что изучали мое лицо шесть лет назад в сумерках Атенея, впились теперь в блестящие от пота ягодицы маэстро, направляя его движения внутрь себя с животной, отчаянной страстью. Я почувствовал, что задыхаюсь. Должно быть, парализованный увиденным, я стоял там с полминуты, пока взгляд Нери, вначале недоуменный, затем вспыхнувший гневом, отметил наконец мое присутствие. Все еще задыхаясь, не в силах произнести ни слова, он остановился. Не понимая, что происходит, Клара не отпускала его, прижалась к нему, лизнула его шею.
– В чем дело? – простонала она. – Почему ты остановился?
Глаза Адриана Нери пылали яростью.
– Так, ничего страшного, – пробормотал он. – Сейчас вернусь.
Нери встал и, сжимая кулаки, попер на меня, как танк. Но я его не замечал. Я не мог оторвать глаз от Клары, заливавшейся потом, бездыханной, от ее проступающих сквозь кожу ребер и с вожделением вздымающейся груди. Учитель музыки схватил меня за горло и поволок вон из комнаты. Мои ноги едва касались пола, и, как я ни старался, мне не удалось освободиться от хватки Нери, тащившего меня, словно тюк с тряпьем, через оранжерею.
– Я из тебя всю душу вытрясу, негодяй, – цедил он сквозь зубы.
Он доволок меня до входной двери, открыл ее и с силой вышвырнул на площадку. Книга Каракса выпала из моих рук. Он поднял ее и злобно бросил мне в лицо.
– Если я тебя здесь еще раз увижу или узнаю, что ты посмел подойти к Кларе на улице, клянусь, изувечу, как бог черепаху, и упрячу в больницу для калек, и мне плевать, сколько тебе лет, – холодно бросил он. – Ясно?
Я с трудом поднялся на ноги и обнаружил, что, пока я сопротивлялся, Нери нанес серьезный урон моему пиджаку и моей гордости.
– Как ты вошел?
Я не ответил. Нери вздохнул, качая головой.
– Ну же, давай ключи, – сдерживая ярость, процедил Нери.
– Какие ключи?
От его пощечины я упал. Когда я встал, мой рот наполнился кровью, в левом ухе звенело, и звон этот сверлил мне мозг, как полицейский свисток. Я ощупал лицо – губы были рассечены и горели. На безымянном пальце учителя музыки блестел окровавленный перстень с печаткой.
– Сказано тебе, гони ключи.
– Идите в задницу, – сплюнул я кровь.
Я не успел увидеть, как он вновь нанес удар. Почувствовал только, как кузнечный молот в клочья разорвал мне желудок. Я сложился пополам и стоял, бездыханный, как сломанная марионетка, качаясь, у стены. Нери рывком поднял меня за волосы и шарил по моим карманам, пока не нашел ключи. Я сполз на пол, держась за живот и всхлипывая, то ли от боли, то ли от злости.
– Передайте Кларе, что…
Он захлопнул дверь перед самым моим носом, и я остался в полной темноте. Я на ощупь поискал в потемках книгу. Нашел, сжал в руке и пополз по ступенькам вниз, задыхаясь, придерживаясь за стены. На улицу я вышел, сплевывая кровь и хрипло дыша. От холода и ветра промокшая одежда колюче облепила тело. Разбитые губы горели.
– С вами все в порядке? – спросил голос из темноты.
Это был бродяга, которому я совсем недавно отказал в помощи. Я кивнул, стыдливо избегая его взгляда. И пошел вперед.
– Подождите немного, пусть хотя бы дождь утихнет, – предложил бродяга.
Он взял меня за руку и отвел в укромный уголок под аркадой, где хранил какой‑то тюк и суму со старой грязной одеждой.
– У меня есть немного вина. Неплохого. Хлебните чуток. Поможет согреться. И дезинфицировать надо…
Я отхлебнул из протянутой бутылки. На вкус это было дизельное топливо, приправленное уксусом, но его тепло успокоило желудок и нервы. Несколько капель попало на разбитые губы, и я увидел небо в алмазах, среди самой черной ночи в моей жизни.
– Неплохо, а? – улыбнулся бродяга. – Ну, еще глоточек, оно и мертвого поднимет.
– Нет, спасибо. Давайте теперь вы, – пробормотал я.
Бродяга надолго присосался к горлышку. Я внимательно за ним наблюдал. Он походил на мелкого министерского бухгалтера, проходившего лет пятнадцать в одном и том же костюме. Он протянул мне руку, и я ее пожал.
– Фермин Ромеро де Торрес, госслужащий в отставке. Очень рад знакомству.
– Даниель Семпере, круглый дурак. Мне тоже приятно.
– Вы к себе несправедливы. В такие ночи, как эта, все кажется хуже, чем есть на самом деле. Вот гляньте хоть на меня: я прирожденный оптимист. Ни секунды не сомневаюсь, что дни режима сочтены. По всем признакам, вот‑вот нагрянут американцы, Франко отправят торговать лимонадом в Мелилью.[15]А я верну себе место, репутацию и поруганную честь.
– А чем вы занимались?
– Разведка. Высококлассный шпионаж, – сказал Фермин Ромеро де Торрес. – Скажу только, что был человеком Масиа[16]в Гаване.
Я понимающе кивнул. Еще один псих. Барселонской ночью их притягивает друг к другу. Как и придурков вроде меня.
– Слушайте, не нравится мне ваша рана. Здорово вас отделали, а?
Я прикоснулся к губам. Они еще кровоточили.
– Из‑за юбки, поди? – полюбопытствовал он. – Оно того не стоило. Женщины этой страны – а я повидал мир и знаю, что говорю – лицемерны и фригидны. Точно. Вот помню я одну мулаточку на Кубе… Знаете, другой мир. Совсем другой мир. Эта карибская сучка прижимается к тебе всем телом, извиваясь под местные ритмы, и шепчет на ухо: «Эй, папаша, сделай так, чтобы мне было пррриятно», – и настоящий мужик, у которого кровь кипит… а, да что там говорить…
Мне показалось, что Фермин Ромеро де Торрес, или как там его на самом деле звали, нуждался в душеспасительной, ни к чему не обязывающей беседе едва ли не больше, чем в горячем душе, тарелке чечевицы с копченой колбасой и смене белья. Какое‑то время я ему кивал, дожидаясь, пока утихнет боль. Мне это не стоило большого труда, поскольку ему и надо‑то было только чтобы кто‑нибудь вовремя поддакнул и сделал вид, будто его слушает. Бродяга уже начал посвящать меня в подробности тайного плана похищения доньи Кармен Поло де Франко,[17]когда я увидел, что дождь немного утих, а гроза медленно отступает на север.
– Ну, мне пора, – пробормотал я, пытаясь подняться.
Фермин Ромеро де Торрес грустно кивнул и помог мне встать, стряхивая несуществующую пыль с моей мокрой одежды.
– Что ж, в другой раз, – смирившись, вздохнул он. – Иногда язык мой – враг мой. Начинаю говорить, и… слушайте, это, ну, насчет похищения, ведь это между нами, а?
– Не волнуйтесь. Могила. И спасибо за вино.
Я направился к Рамблас. Уходя с площади, бросил прощальный взгляд на окна квартиры Барсело. Света в них по‑прежнему не было, и по стеклам стекали последние слезы дождя. Я хотел бы возненавидеть Клару, но не мог. В самом деле, ненависть – дар, который обретаешь с годами.
Я поклялся себе, что больше никогда не увижу ее, не упомяну ее имени и не вспомню то время, что напрасно провел с ней рядом. По непонятной причине на меня снизошло умиротворение. Гнев, погнавший меня из дому, испарился. Но я боялся, что завтра он воротится и охватит меня с новой силой. Боялся, что ревность и стыд сведут меня с ума, когда детали нынешних ночных событий канут на дно моей души. До рассвета оставались считанные часы, а мне еще надо было кое‑что сделать, для того чтобы с чистой совестью вернуться домой.
Передо мной зияла темная брешь улицы Арко‑дель‑Театро. В центре образовался черный ручей, медленно и плавно, словно похоронная процессия, двигавшийся к центру квартала Раваль. Я узнал старый деревянный портал и барочный фасад, к которому как‑то на рассвете, шесть лет назад, привел меня отец. Я взбежал по ступенькам и укрылся от дождя под аркой портала, где пахло мочой и гниющим деревом. От Кладбища Забытых Книг несло мертвечиной сильнее, чем когда‑либо. Я и не помнил, что дверным молотком тут служила медная голова чертенка. Я сгреб его за рога и трижды ударил. За дверью разнеслось гулкое эхо. Через какое‑то время я снова постучал, теперь шесть раз, уже сильнее, так что даже стало больно руку. Прошло еще несколько минут, и я начал думать, что там никого нет. Присев на корточки, я достал из‑под пиджака книгу Каракса, открыл ее и еще раз прочел ту первую фразу, что зачаровала меня много лет назад.
Тем летом все дни выдались дождливыми, и, хотя многие утверждали, что это кара Господня за то, что в селении рядом с церковью открыли игорный дом, я знал: это мой и только мой грех, ибо я научился лгать, а в ушах моих все еще звучали слова матери, сказанные на смертном одре: я никогда не любила человека, ставшего мне мужем, любила другого, о котором мне сказали, будто он погиб на войне; найди его и скажи, что я умерла, думая о нем, ведь он‑то и есть твой отец.
Я улыбнулся, вспомнив ту первую ночь, когда я запоем читал роман. Захлопнув книгу, я хотел уже постучать в третий и последний раз, но прежде чем пальцы мои легли на головку молотка, двери приоткрылись ровно настолько, чтобы предъявить мне профиль хранителя, держащего масляную лампу.
– Доброй ночи, – проговорил я. – Вы – Исаак, верно?
Хранитель, не моргая, изучал меня. В свете лампы его угловатые черты казались янтарно‑алыми, и я отметил его очевидное сходство с чертом на дверном молотке.
– Вы Семпере‑сын, – сонным голосом пробормотал он.
– У вас превосходная память.
– А у вас отвратительная манера являться в самое неподходящее время. Вы в курсе, который час?
Его цепкий взгляд уже различил книгу у меня под пиджаком. Исаак вопросительно качнул головой. Я достал книгу и показал ему.
– Каракс, – сказал он. – В этом городе едва ли десяток человек знает, кто это, а книги его читали и того меньше.
– Один из этого десятка надумал сжечь книгу. И я не знаю лучшего места, чем это, чтобы ее спрятать.
– Тут кладбище, а не банковский сейф.
– Вот именно. Книгу надо похоронить, причем там, где ее никто не найдет.
Исаак осторожным взглядом окинул переулок. Затем чуть шире приоткрыл дверь и сделал мне знак войти. В огромной темной передней пахло сыростью и горелым воском. Откуда‑то из глубины доносился звук нескончаемой капели. Исаак протянул мне лампу, чтобы я подержал ее, пока он извлекал из своих одежд связку ключей таких размеров, что ей мог бы позавидовать любой тюремщик. Не знаю, каким чудом он сразу нашел нужный ключ и вставил его в замок, закрытый стеклянным каркасом, передачами и зубчатыми колесиками напоминавший сошедшую с заводского конвейера музыкальную шкатулку. Одним поворотом кисти руки Исаак привел механизм в движение, он заскрипел; я увидел рычаги и кулачковые сочленения, скользящие в восхитительном техническом танце, затем металлические стержни выдвинулись во все стороны, как звездные лучи, и вошли в отверстия в стенах по периметру входной двери, накрепко замкнув ее.
– Куда там Испанскому банку… – пробормотал я, пораженный увиденным. – Похоже на что‑то из Жюля Верна.
– Из Кафки, – поправил меня Исаак, забрав лампу и направляясь в темные недра дворца. – В тот день, когда вы наконец поймете, что книжное дело – это нечто вроде сообщества отверженных, и захотите узнать, как ограбить банк или создать его, что по сути одно и то же, приходите ко мне, и я вам кое‑что объясню насчет замков.
Я следовал за ним по коридорам, узнавая путь благодаря фрескам с ангелами и химерами. Исаак высоко держал лампу, бросавшую дрожащий круг красноватого призрачного света. Он неспешно ковылял впереди, и его потрепанная фланелевая накидка походила на погребальную мантию. Мне пришло в голову, что этот персонаж, являвший собой нечто среднее между Хароном и александрийским библиотекарем, словно сошел со страниц романа Хулиана Каракса.
– Вам что‑нибудь известно о Караксе? – спросил я. Исаак остановился в конце галереи и взглянул на меня равнодушно:
– Немногое. Только то, что мне рассказывали.
– Кто?
– Тот, кто хорошо его знал или думал, что знает.
У меня дрогнуло сердце.
– Когда это было?
– О, я тогда еще причесывался. А вы, наверное, писали в пеленки и, как мне кажется, с тех пор не особенно повзрослели. Послушайте, что это с вами, вы весь дрожите? – вдруг спросил он.
– Промок насквозь, и потом здесь холодно…
– В следующий раз предупредите, я включу центральное отопление и устрою вам теплую встречу, цыпленок вы мой неоперившийся. Ну, идите за мной. Здесь, в моем кабинете, есть обогреватель и кое‑какая одежонка, которую можно накинуть, пока ваша просохнет. Да и меркурохром с перекисью водорода вам не помешают, а то физиономия у вас такая, будто вы только что из участка на Виа Лаетана.[18]
– Ну что вы, не беспокойтесь!
– А я и не беспокоюсь. И вообще стараюсь ради себя, не ради вас. За этой дверью правила диктую я, и одно из правил таково: единственные покойники на этом кладбище – книги. Вдруг вы подхватите тут пневмонию и мне придется вызывать труповозку? С книгой вашей мы разберемся позже. За тридцать восемь лет ни разу не видел, чтобы хоть одна сбежала.
– Вы не представляете, как я вам благодарен…
– Бросьте эти ритуальные танцы. Если я вас впустил, то только из уважения к вашему отцу, а не то оставил бы мерзнуть на улице. Окажите любезность, следуйте за мной, и если будете хорошо себя вести, так и быть, расскажу вам, что мне известно о вашем приятеле Хулиане Караксе.
Краем глаза, когда он полагал, что я не могу его видеть, я заметил на лице Исаака глумливую ухмылку. Он явно наслаждался своей ролью злобного цербера. Я тоже улыбнулся про себя. У меня не осталось сомнений, чье именно лицо изображено на дверном молотке.
Исаак накинул мне на плечи пару легких одеял и дал чашку с каким‑то зельем, пахнувшим горячим шоколадом и вишневой наливкой.
– Вы собирались рассказать о Караксе.
– Да рассказывать‑то почти нечего. Первым, от кого я услышал о Караксе, был Тони Кабестань, издатель. Это было двадцать лет назад, до того, как его издательство закрылось. Так вот Кабестань, бывало, возвратившись из очередной поездки в Лондон, Париж или Вену, заглядывал ко мне сюда поболтать, Мы оба овдовели, и он все сетовал, что каждый из нас женат на книгах, я – на старых, а он – на конторских. Да, это была настоящая дружба. Однажды он рассказал мне, что почти задаром приобрел права на все испаноязычные издания некого Хулиана Каракса, барселонца, живущего в Париже. Случилось это то ли в 1928‑м, то ли в 1929‑м. Кажется, Каракс по ночам работал пианистом в захудалом борделе на Пляс Пигаль, а днем писал романы в нищенской мансарде в районе Сен‑Жермен. Париж – единственный город на свете, где муки голода до сих пор возводят в ранг искусства. Каракс опубликовал пару романов во Франции, но успеха, увы, они не снискали. В Париже за Каракса и сантима бы не дали, но Кабестань был охоч до дешевизны.
– Так Каракс писал на испанском или на французском?
– Кто его знает? Возможно, на том и на другом. Его мать была француженка, учительница музыки, кажется, и сам он жил в Париже то ли с девятнадцати, то ли с двадцати лет. Кабестань говорил, что получал от Караксa рукописи на испанском. А был ли это оригинал или перевод – какая разница? Любимым языком Кабестаня был язык песет, остальное его нисколько не волновало. Он надеялся, если повезет, продать несколько тысяч экземпляров Каракса на испанском рынке.
– И ему это удалось?
Исаак нахмурился и добавил в мою чашку новую толику своего лечебного пойла.
– Похоже, лучше всего разошелся «Красный дом», около девяноста экземпляров.
– И тем не менее он продолжал издавать Каракса себе в убыток, – заметил я.
– Продолжал. Честно говоря, не знаю почему. Уж кем‑кем, а романтиком он не был. Но, сдается мне, у каждого свои секреты… С 1928‑го по 1936‑й он издал восемь романов Каракса. А на чем Кабестань действительно зарабатывал деньги, так это на катехизисах и дамских романах о провинциальной барышне Виолете Лефлер. Они очень неплохо расходились в киосках. Романы Каракса, как я подозреваю, он издавал ради удовольствия и в пику Дарвину с его естественным отбором.
– Что сталось с Кабестанем?
– Возраст. Годы всем нам рано или поздно предъявляют счет. Он заболел, к тому же начались финансовые проблемы. В 1936 году издательство возглавил его старший сын, но он был из тех, кому размер трусов на ярлыке – и тот не прочесть. Предприятие не продержалось и года. К счастью, Кабестань так и не увидел, что сотворили наследники с делом всей его жизни и что сотворила война со страной. Он умер от эмболии в Вальпургиеву ночь с гаванской сигарой во рту и двадцатипятилетней девчонкой на коленях. Сын был из другого теста. Спесив, как может быть спесив только последний придурок. Первое, что пришло ему в голову – продать разом весь запас книг на складе, то есть все наследство отца, на макулатуру. Приятель, такой же молокосос с особняком в Калдетас[19]и автомобилем «Бугатти», убедил его, что фотокомиксы про любовь и «Майн Кампф» пойдут на ура, так что бумаги не хватит, чтобы удовлетворить бешеный спрос.
– И у него получилось?
– Он не успел. Вскоре после того как он взял бразды правления в свои руки, к нему домой явился какой‑то тип и сделал весьма щедрое предложение. Он хотел купить целиком весь оставшийся тираж Хулиана Каракса и готов был заплатить втрое от рыночной цены.
– Можете не продолжать. Он покупал их, чтобы сжечь, – пробормотал я.
Исаак улыбнулся, даже не пытаясь изобразить удивление:
– Точно. А я уж было подумал, что вы круглый дурак: все спрашиваете, спрашиваете, а сами как будто ничего не знаете.
– Кто был этот тип? – спросил я.
– То ли Обер, то ли Кубер, не помню.
– Лаин Кубер?
– Знаете такого?
– Так зовут персонажа «Тени ветра», последнего романа Каракса.
Исаак нахмурился:
– Персонажа книги?
– В романе Лаин Кубер – псевдоним дьявола.
– Несколько театрально, на мой вкус. Но кто бы он ни был, чувства юмора, по крайней мере, ему было не занимать, – заметил Исаак.
У меня была еще слишком свежа память от встречи с тем типом, так что ничего забавного я в нем не находил, но решил приберечь свое мнение до лучших времен.
– Этот Кубер, или как там еще… его лицо было обожжено, обезображено?
Трудно было разобрать, чего было больше в улыбке Исаака: насмешки или тревоги.
– Представления не имею. Человек, от которого я о нем слышал, с ним не виделся, а узнал о его визите потому, что Кабестань‑младший рассказал об этом на следующий день своей секретарше. Об ожогах речи не было. Так, выходит, вы не в бульварном романе это вычитали?
Я тряхнул головой, будто все не так для меня и важно.
– И чем дело кончилось? Сын издателя продал книги Куберу? – спросил я.
– Молокосос решил, что он самый умный, заломил цену еще выше, чем та, которую предложил Кубер, и тот свое предложение снял. А через несколько дней примерно в полночь склад издательства Кабестаня в Пуэбло Нуэво выгорел дотла. Задаром.
Я глубоко вздохнул:
– А что случилось с книгами Каракса? Они погибли в огне?
– Почти все. К счастью, секретарша Кабестаня, услышав о странном предложении, заподозрила неладное, на свой страх и риск забрала со склада по одному экземпляру каждого романа Каракса и унесла домой. Это она вела переписку с Караксом, и за столько лет они волей‑неволей сдружились. Ее звали Нурия, и я думаю, что она единственная во всем издательстве, а то и во всей Барселоне, читала романы Каракса. У Нурии слабость к несчастненьким. В детстве она подбирала зверушек на улице и несла в дом. Со временем стала опекать незадачливых литераторов, возможно, потому, что ее собственный отец когда‑то мечтал стать одним из них, но так и не сумел.
– Похоже, вы очень хорошо ее знаете.
По лицу Исаака скользнула улыбка хромого беса:
– Даже лучше, чем ей самой может показаться. Она моя дочь.
Повисла напряженная пауза. Меня мучили сомнения, чем больше я узнавал обо всей этой истории, тем менее уверенно себя чувствовал.
– Насколько я понял, Каракс вернулся в Барселону в 1936 году. Некоторые говорят, что здесь он и умер. У него остались родственники? Кто‑нибудь, знающий о его судьбе?
Исаак вздохнул:
– Едва ли. Родители Каракса давно разошлись. Мать уехала в Латинскую Америку и там снова вышла замуж, а с отцом, насколько мне известно, он со своего отъезда в Париж не общался.
– А почему?
– Кто его знает. Люди любят усложнять себе жизнь, будто она и без того недостаточно сложна.
– А вы не знаете, его отец еще жив?
– Очень может быть. Он моложе меня, но я давно уже не выхожу и не читаю некрологов,[20]а то как увидишь, что знакомые мрут, как мухи, чувствуешь, что и тебя вот‑вот возьмут за яйца. Кстати, Каракс – фамилия его матери. Фамилия отца – Фортунь. Он держал шляпную мастерскую на улице Сан‑Антонио и, насколько мне известно, с сыном не ладил.
– А могло ли случиться так, что, вернувшись в Барселону, Каракс попытался увидеться с вашей дочерью, раз уж у них завязалась дружба, а с отцом отношения не сложились?
Исаак горько усмехнулся:
– Ну, я‑то последний, кто об этом бы узнал. В конце концов, я всего лишь отец. Знаю, что однажды, в 1933‑м или в 1934‑м, она ездила в Париж по делам Кабестаня и останавливалась на пару недель у Хулиана Каракса. Мне об этом рассказал Кабестань. По ее же версии, она жила в гостинице. Моя дочь в то время была незамужем, и я печенкой чуял, что она слегка вскружила голову Караксу. Нурия из тех, кто разбивает сердца по пути в ближайшую продовольственную лавку.