Динозавров мы решили оставить на десерт, поэтому, когда наконец до них добрались, все были уже порядком уставшими. Даже Беда, самый энергичный человек в мире, несколько минут просидел на диванчике с
абсолютно выдохшимся видом.
Мне сидеть не хотелось - я был слишком для этого возбуждён. К тому же, я хотел запомнить как можно больше и точнее, чтобы прийти домой и всё записать. Желание появилось ещё в городе и сделалось навязчивым теперь, когда от эмоций я готов был прыгать до потолка.
Оторвавшись от всех, я принялся за первый же стенд. Там, за прозрачной стеной, развернулась целая панорама. Стадо нелепых, коротких ящеров с длинными шеями не спеша шествовало по жёлтой долине. Небо в облаках, неправдоподобно живописное, было нарисовано на стене, но из-за расстановки казалось, что оно смыкается над ними куполом. Я почти слышал шелест сухой травы, стрекот кузнечиков и тяжкие шаги исполинов. Их дыхание и хруст листьев, которые они обрывали с деревьев на пути.
- Жаль, что Робера нет, - машинально шепнул я. Мне правда было жаль - он отказался ещё тогда, на уроке, сославшись на то, что не хочет никого задерживать.
Вот уж кто оценил бы!
- Да, - сказал кто-то рядом, - действительно.
Я обернулся и увидел Шимку.
Сложив руки за спиной, он рассматривал маленькие скелетики в соседней витрине. Они были такими крохотными, что над некоторыми из них висели увеличительные стёкла. Ко мне он не поворачивался, и я подумал, что
обращается он к кому-то другому.
- Это дохлые ящерки? - зачем-то спросил я. Прозвучало ужасно глупо, но в этот момент он чуть повернул голову и глянул на меня одним глазом.
- Хуже, - просто ответил он, - это ящерочные позвонки.
И пошёл дальше, завесившись своими отросшими волосами.
Мы вернулись, когда в интернате уже вовсю светились окна.
Быстро, на цыпочках, пробежались мимо зловещего леса (в сумерках он казался совсем не таким безобидным, как днём), скрипнули воротами и
просочились внутрь. Нас ждал выговор от Катрины, но чего стоил какой-то там выговор по сравнению с ужином, который припасла нам повариха по просьбе Лянки Пулемётчицы! Пюре с мясными тефтельками, хлеб с маслом и чай - изголодавшиеся за день, мы набросились на них, как заправские
рапторы. Никогда ещё наша группа, самая медлительная из всех, не орудовала вилками так резво. Потом Беда провёл нас до комнат, и хороший день закончился, как обычно.
Робер сидел за столом и писал что-то на мятом листе. Увидев меня, он заслонил его рукой, как будто со своего места я мог что-нибудь разглядеть, хмыкнул и отвернулся.
Он не разговаривал ни с Шимкой, ни со мной, и это было мне непонятно. В другое время он обязательно спросил бы, как прошла поездка, сейчас же при виде моего радостного лица, кажется, разозлился. Или расстроился. Или то и другое.
- Нормально, было весело, - сказал я чистой стенке и поплёлся умываться.
Ночью мне не спалось.
В расписании стоял не просто первый урок, а "нулевой" - последние две недели мая мы занимались тем, что приводили в порядок классы. Нашим классам это не помогало - им вообще мало что могло помочь - зато, по
мнению воспитателей, нас сближало общее дело. Те, кто уезжал на каникулы домой, раздавали ненужное и накопившееся тем, кто оставался. Старшие
влетали к нам и в шутку лупили нас пыльными тряпками, взбирались на окна, помогали прилаживать сдёрнутые шторы и пересказывали нам свои дурацкие истории. Действительно весело, если внутри тебя ничего не грызёт.
Меня вот грызло, потому я лежал и предвкушал, с какими глазами встану через несколько часов.
В горле то и дело сдавливало, душило и царапало, во рту кислила слюна. Я подумал, что не только огорчился от роберовой реакции, но ещё и съел за ужином что-то не то, нашарил под кроватью тапки и вышел в коридор. Стало немного легче.
Свет погасили - экономили электричество. Только на далёких постах горели оранжевые лампочки и неясными пятнами мерцали снизу фонари. До обхода Катрины по моим ощущениям было ещё долго, бояться мне было нечего, и я брёл, касаясь боком неподвижных штор. Скрипели половицы, и впереди маячил лестничный пролёт. За мной колыхались растревоженные ажурные тени, синие от потёмок.
Всё это было мне настолько знакомо, что я мог пройти здесь с закрытыми глазами. Вон оторванная от паркета доска, о которую спотыкается каждый новичок. Вон каракули, нарисованные на дверном косяке девочкой Милицей ещё задолго до того, как я тут появился. Вон старая кошачья лежанка - кошка по какой-то причине перестала к ней приходить. Я поддел её ногой, и оттуда выкатилось что-то прозрачное. Стеклянный шарик, наверное, или колесо от игрушечной машинки.
Каждый миллиметр этого коридора я выучил наизусть, как лёгкое четверостишье. Старый интернат вот уже год числился как аварийный, а мне не хотелось верить
(пусть Робер всё чаще упоминал, что меня собираются куда-то определить)
что когда-то его снесут, и не будет больше этих облупленных лестниц и комнат, похожих на обжитые больными палаты. Здесь было мне по-своему уютно.
Коридор тянулся себе дальше, а я, поддавшись порыву, сбросил тапки, зажмурился и пошёл на ощупь. Уткнулся лбом в проём перед лестницей - не страшно! На первой ступеньке кто-то обронил карандашный огрызок, я толкнул его пальцем, и он весело упрыгал вниз. Я - следом за ним, слушая эхо и почти смеясь. Непонятно, почему я так развеселился.
Ностальгически маленьким мне казался теперь наш первый этаж. И вестибюль со сломанным телевизором, и неуклюжие цветы в кадках, и
комнаты вдвое меньше наших, но сохранившие наши следы. Где-то всё ещё стоит кровать, на которой мы с Шимкой выцарапали свои имена.
Я подумал об этом, и ноги сами понесли меня к девчачьему залу. Глаз я по- прежнему не открывал, но с шага перешёл на бег.
Из-под двери ординаторской выбивалась невидимая мне слабая полоска света.
Он был там - удивительно.
После четырёх месяцев лечения, потяжелевший и потерявший кусок чего-то очень важного, он был там. Сидел, как обычно, прилипнув носом к стеклу - то ли спящий, то ли слушающий. Руки, сложенные на коленях, тряслись;
конечно, я не мог разглядеть этого, стоя на пороге, но помнил, что теперь они тряслись постоянно. С чего бы им переставать сейчас, в месте, откуда его не так давно вытаскивали силой.
Кружевные занавески стараниями девчонок добрались даже сюда и тихонько раскачивались, покрывая стены и пол движущимся пятнистым узором. Углы затянула темнота.
Хлопнула дверь ординаторской: Катрина выползла на обход. Я осторожно повернул голову, но она ничего не заметила. Пошла себе, стуча каблуками и подсвечивая фонариком.
Путь назад был отрезан, и я шагнул вперёд, к страшному зеркалу. Что оно видело, чтобы показывать такие картинки?
Шимка открыл глаза на звук моих шагов. Обыкновенные глаза, без тени той жуткой, мёртвой сонливости, которую я уловил в них полгода назад. Открыл и посмотрел на меня недоверчиво.
- Ты что тут?
- Ничего.
Мне было до того неловко, что я опустил голову и сжался, как будто стоял перед старшеклассником. Как будто, не зная какого-то особого закона, вломился на чужую территорию. По сути, так оно и было. Мы, если уж так посудить, оба на неё вломились.
- Он рассказывал, что ты приходил, - тихо проговорил Шимка. Лицо у него было пятнистым дважды - от веснушек и от занавесок.
Я понадеялся, что это он о Робере.
- Приходил. Хотелось.
- Зачем? Он бы не показался.
Он запнулся, но я всё прекрасно помнил. "Потому что его видят только хорошие", вот что он хотел сказать.
Робер утверждал, что видел. Значит это, что он хороший или что такой же внушаемый, как я?
- Я покажу тебе, если хочешь, - вдруг сказал Шимка. На меня он не смотрел, и от этого мне было легче сказать "давай" вместо того, что
действительно вертелось у меня на языке. И я сказал: да-вай, и почувствовал, что комок вернулся.
Только теперь он вырос не в горле, а ниже, и выпирал сквозь рёбра, как огромная губка, и дышать от него было тяжело.
Я сел лицом к собственному отражению, и Шимка попросил меня закрыть глаза и считать до двадцати.
Потом крикнул: открывай!
И я открыл, хотя что-то внутри подсказывало мне этого не делать.
Шимка, - хотелось сказать мне, - Шимка, ты же лечился. У тебя и руки вон дрожат, и глаза не держат фокус, и сам ты, гляди, променял свою прыгучесть на непривычный, тяжёлый, взрослый шаг.
Что было с тобой там, куда тебя возили? Много там было детей, и чем тебя кормили, что ты так раздался - со спины и не узнаешь? Стоило это того, чтоб молчать всё это время, а если стоило, почему ты отвечаешь сейчас?
Из зеркала на меня смотрели радостные шимкины зенки. И я сам в синих теневых пятнах.
- Ты видишь?
Ничего я не видел.
- Очень смутно. Чуть-чуть.
- Расскажи!
Я лихорадочно вспоминал, что говорил об этом Робер.
- Вон там холм вижу. И камыш.
Шимка счастливо закивал.
- Немножко дерево, и эту штуку, как её, которая на речках, ну...
- Ряска?
- Ага, да. Ряска-тряска. Трава шелестит. Осока. И ковыль. Знаешь ковыль?
- Знаю, такой волохатый.
- Вот. Ну, а там вон ещё...
На секунду, на долю секунды мне показалось (всё из-за дурацких занавесок, конечно же), что темнота зала ушла вглубь и на её фоне заколыхались гигантские звонкие стебли. Я моргнул, и видение прошло.
Дослушивать меня Шимка не стал - набросился на меня с объятиями. Как всегда после мелких ссор - стиснул и замер на минутку. Потом только отпустил.
- Как же ты?... - слёзы катились по его расчерченным щекам, а он их ничуть не смущался, чудак, - а тогда ты как?...
Тогда, хотел крикнуть я, было точно так же. Но, ясное дело, не стал.
- Прости, - вместо этого сказал я, - прости меня, Деревянный Глаз.
И светлое чувство от того, что незлопамятный Шимка уже завтра забудет случившееся, каким бы серьёзным оно ни было, и то, что он снова обнял меня, как будто вовсе ничего и не происходило, омрачало чёткое осознание: не получится больше у нас дружбы. Слишком сильно за эти несчастные полгода - что для нас раньше были полгода! - разрослась между нами пропасть. И всё, что мы сейчас друг другу наговорили и наговорим, разве что избавит нас от груза этой невысказанности. И легче будет разойтись.
Потому что шимкины пытливые глаза сделались лекарственными, а мои чудовища ушли, как ушёл Робер - связующее звено между нами. И время, когда мы могли засыпать плечом к плечу, не замечая того, какие мы на самом деле разные, ушло тоже.
Осталось только несколько часов до утра, чтоб достойно его проводить.