Но я замолчал, как только понял, что не один.
Эта комната почему-то напомнила мне о больничных палатах с их белыми стенами и намытым до дыр линолеумом. Правда, пол тут был деревянный, а большую часть стен покрывали карты, плакаты со звёздным небом и рисунки. Последних было столько, что у меня разбежались глаза.
Мест - удивительно! - оказалось не так много, как в остальных комнатах,
куда мы заглядывали с мамой. Всего шесть, из них два занятых, вот и всё. С подоконника, заставленного коробками и книгами, свисал край цветастого покрывала, а возле самого окна, на расправленной кровати...
Я даже сначала не поверил своим глазам. Подумал, мол, перенервничал, вот и показалось. Но нет. Там действительно сидело привидение и, глядя исподлобья, громко сопело.
У него было белое-белое лицо и чёрный-чёрный круглый рот.
- Ты здесь чего забыл? - вполне человеческим голосом спросило оно, и, высунув из-под своего савана костлявую руку, почесало нос. На носу остались разводы.
Я моргнул, и саван оказался простынёй. Мертвецкая бледность - белой гуашью, а привидение – обыкновенным мальчишкой.
Отчего-то я очень на себя разозлился за свой страх.
- Жить буду, - постаравшись вложить в эти слова как можно больше уверенности, ответил я.
Из-за спины привидения высунулась кудрявая голова. Второй обитатель комнаты едва доставал своему приятелю до плеча, но на лице у него было написано куда больше решительности. Толстые роговые очки с болтающейся дужкой держались на его переносице, приклеенные пластырем.
- Мы здесь, вообще-то, ил-люст-ри-руем, - важно изрек он и потряс в воздухе чернильной ручкой. – А ты орёшь.
Руки у него тоже были чернильные.
- Да, - кивнуло привидение и окончательно вышло из образа - сбросило с себя простыню.
Волосы у него оказались жидкими и грязно-рыжими, а сам он был настолько худой, что удивительно, как вообще мог стоять на ногах.
- Я Шимка, - представился он и, вроде бы, улыбнулся, потому что чёрный круг превратился в чёрный овал. - А это Робер.
Робер хмыкнул, не отрываясь от своего занятия. На коленях у него, кроме альбома, лежала раскрытая книга, он то и дело гладил её по корешку, как уснувшую кошку.
- Тадеуш, - протянул я, и присел на корточки, чтоб ухватить зубами ручку сумки.
Я хотел лихо зашвырнуть её на первую попавшуюся кровать и этим показать, как опасно со мной связываться, но не смог даже оторвать от пола. Шимка, заметив это, тут же пришёл на помощь.
- А где твои руки? - спросил он так, как будто это не было очевидно.
- Дома забыл, - огрызнулся я и на всякий случай приготовился защищаться. Но он неожиданно рассмеялся и хлопнул меня по плечу.
- Вот и хорошо. У Сновидца всё равно их аж четыре.
Там, где я вырос, во дворе, одно резкое слово запросто могло перерасти в огромную драку. Я и не догадывался, что в мире есть люди, которые могут хихикать в ответ на колкость или переводить всё в шутку. Я даже не задумывался об этом, когда вгрызался в чьи-то уши или пальцы, поэтому поведение моего нового знакомого стало для меня вторым открытием за этот день.
Первым была улыбка на мамином лице, когда водитель открывал перед ней дверцу машины.
- Кто это - Сновидец? - поинтересовался я скорее для того, чтоб скрасить повисшую паузу. Робер отложил карандаш, и теперь в открытую
рассматривал меня, мои связанные за спиной рукава и размотавшиеся по дороге шнурки.
- О, я тебе покажу! - оживился Шимка. Ему наконец удалось справиться с сумкой, и он вовсю пытался подтащить её к ближайшей кровати. - Только ну, его не все видят. Плохие не видят.
"Третье открытие - этот парень сумасшедший" - подумал я, но вслух сказал:
- Это называется "воображаемый друг".
Вроде бы за такое он точно должен был наброситься на меня с кулаками. Скажи мне кто-нибудь, мол, все эти твои чудовища - выдумка, я бы так и сделал. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что даже хочу этого. Большое мутное пятно, образовавшееся на том месте, где раньше был двор и дом, и бабушка с картинами, могло стереть только что-то ещё более разрушительное по своей силе.
Шимка не выглядел, как достойный соперник. А ещё он совсем не разозлился. Только глаза его, круглые и серые, сделались чуточку серьёзнее.
- Нет, - как-то даже грустно покачав головой, возразил он. - я воображаемее его.
Спорить с ним мне почему-то не хотелось.
Как только я наконец разложил свои вещи и окончательно познакомился со своими новыми соседями, на город рухнули дожди.
Они начинались незадолго до того, как в интернате звенел общий для всех будильник, и заканчивались глубокой ночью. Площадку снаружи и всё, что было за ней, размыло.
О том, чтобы выходить куда-то в такую погоду, никто и не заикался, но иногда, от скуки рассматривая двор за окном, я замечал за дождевой стеной серые скачущие фигурки.
То была старшая группа.
Так я узнал, что здание, которое я сначала принял за уродливую пристройку к интернату – и есть его второй корпус. И что в нём живёт целая куча народу, и народ этот – в силу своего возраста, наверное – выделывается, как только хочет.
У нас, например, вся одежда была одинаковой. У них, в общем-то, тоже, но в отличие от нас их не так уж и контролировали, потому на своих майках они делали заплатки из каких-то тряпок и даже рисовали гуашью человечков. И судя по тому, что они свободно расхаживали в таком виде, никто их за это не ругал.
Может быть, воспитатели их жалели: шутка ли – полжизни ходить, как узник в робе. А нас дисциплинировали, вот и запрещали всё подряд. Ну, мы всё равно были не то чтобы сильно послушными.
Общего у нас с ними было немного – столовка да умывальная. И если со столовкой всё было понятно, то умывальная с ходу показалась мне одним из самых странных и жутких мест, что я когда-либо видел в своей жизни.
Была она длинной, как часть коридора, и с огромным количеством раковин. Ржавые, пожелтевшие от времени, они акульими зубами выстроились у стен в несколько рядов, и всё равно их не хватало на всех: очередь никогда не соблюдалась.
Жуть, ясное дело, была не в этом.
Летом мы не учились, но подъём у всех был всё равно в одно и то же время – в восемь часов. В половине девятого возле умывальников уже было не протолкнуться, и, понаблюдав за этим столпотворением пару дней, я заметил одну неприятную вещь.
Они – если не все, то многие, - жили здесь не первый год, и за такое время сто раз могли бы договориться. Ходить кучками по десять человек,
например, или хотя бы половинами. Одна половина сидит в своих комнатах, вторая – быстро умывается, и наоборот.
Но нет.
Некоторые из них так и уходили грязнолицыми, потому что приходили не за этим.
Оказавшись на нейтральной территории, они разбивались на группы –
маленькие внутри больших – и, как это называл Длинный Петер, творили беспредел. Кто-то затевал словесные перепалки, кто-то безобидно пихался локтями, но через день на этом клочке, на облицованном кафелем участке коридора, соединявшем их и нас, случались и настоящие, злобные драки. Такие, что ненависть, бьющую из сцепившихся соперников,
можно было почувствовать на расстоянии.
Нам было всё равно, сколько нас соберётся у раковины – один или пятеро. Местом мы охотно делились, необходимости отстаивать какие-то неизвестно кем и зачем придуманные границы у нас не было, но иногда, поддавшись всеобщей враждебной атмосфере, начинали возню и мы. Схлёстывались – только клочья летели. Потом расходились, как ни в чём не бывало. И старшие ребята, удивительно, расходились тоже – куда девались недавние крики, визги и ругань. Многие из тех, кто ещё десять минут назад
грозился прирезать или загрызть друг друга, шли, касаясь плечами, и болтали о своём.
Что-то руководило нами. Что-то брало над нами верх возле черты, где пересекались два больших и разных мира. Общий на всех страх казаться слабее, или обыкновенная обозлённость, которая в местах вроде нашего
интерната обязательно приходит с возрастом. А может, и что-нибудь другое, инстинктивное, чего мне было пока не понять.
Я вообще мало чего понимал, но это не мешало мне с удовольствием орать, кусать, наскакивать. До тех пор, пока в умывальную не являлся дежурный и не разгонял образовавшееся там многоногое, многорукое и многоголосое
чудище. Оно распадалось нехотя, как бы делая большое одолжение; отвалившиеся от него детали брели к свободным раковинам, потирали ушибы или вяло перебрасывались оскорблениями. Крови не было никогда. На следующий день всё проходило мирно, иногда это растягивалось на два, а потом круг начинался по новой.
Однажды в пылу я оттоптал Шимке ногу, набил лбом синяк под глазом и понял, что злость не исчезла. Её и не было, злости-то. Скорее даже наоборот – как первому своему настоящему другу я был ему очень признателен. За то, что показал мне интернат и двор, и лаз под сеткой, через который было легко сбежать во время тихого часа, и тайную дверку на кухню. Эта признательность разлилась у меня в груди странной энергией, горячей и жгучей; что с ней делать, я совсем не знал, а потом меня заразила чужая злоба. Вот я и набросился на него с тумаками и толкотнёй.
Может быть, – подумал я тогда, – в этом и есть секрет.
Время внутри интерната бежало не так, как дома.
Не успел я оглянуться, как закончился полный тоски по маме июль, и первым августовским утром на наши головы спустилась жара.
Сначала мы ей радовались, конечно – до этого лето было совсем холодным, с весны все так и ходили в свитерах и ботинках. А тут прошли наконец надоевшие серые грозы – и вылетела, вопя, на улицу ребятня – кто в чём был. Кто в халате, кто в трусах, а какой-то мальчик из старших вообще пронёсся мимо, завёрнутый в одно полотенце. Красота!
Потом, когда стало совсем невмоготу (ни кондиционеров, ни даже вентиляторов нигде, кроме ординаторской, никто не установил), мы
прятались под крыльцом или сутками вели на площадке водяные битвы. Под конец кто-то начинал записывать мелом счёт, но всё это быстро смывалось из бутылок с дырявыми пробками, которые привозил нам Длинный Петер.
Иногда он и сам выходил играть с нами – долговязый и угловатый, с какой стороны ни взгляни. Он был моложе остальных и работал у нас на две ставки - воспитателем и учителем биологии. Летом он уезжал домой совсем редко, и я сделал вывод, что семьи у него нет.
К нему, ухохатываясь, подкрадывались со спины и обливали из ведра.
С его подачи и совсем чуть-чуть – по просьбе Робера мы ужасно много читали. Неудивительно – летом гулять нас выводили не так часто хотя бы потому, что за время прогулки кто-то обязательно валился с солнечным ударом, а душный двор годился для игр только рано утром и поздно вечером, когда садилось солнце и остывал асфальт. В перерывах между этими часами мы большой группой обретались в библиотеке. Не столько потому, что нам было интересно, сколько из-за прохлады.
Библиотека ютилась на первом этаже, рядышком с нашей комнатой, и была очень маленькой. Даже меньше, чем душевая, и вся, абсолютно вся заставлена стеллажами с книгами. Она была общей на всех – в старшем корпусе стало не хватать комнат, и книги оттуда кучами громоздились на полу.
Их там, конечно же, тоже было мало по сравнению с другими библиотеками. Особенно с городской, с центральной.
Вот уж где можно было разгуляться! И тебе иллюстрированные атласы, и толстенные энциклопедии, и журналы с разными историями, которые так любил Шимка. Я бывал там с бабушкой всего однажды – она у меня как раз подрабатывала библиотекарем и ездила туда забирать какие-то бумажки.
Для меня это был одноразовый восторг, а вот Робер, наверное, неделю не мог бы отойти от потрясения, так много всего там было. Могу спорить, он бы
остался там жить, если б у него была такая возможность.
Книжки нам выдавали строго на одну неделю, и за некоторыми из них выстраивались целые очереди. За сказками Андерсена и Пушкина, за нашим любимым Джеральдом Дарреллом, и за Жюлем Верном, и за Кэрроллом - да много за кем ещё. Тут хочешь не хочешь - научишься читать быстро, как
метеор. Ещё и вслух, потому что читаешь ты один, а ещё трое или четверо ждут, пока ты закончишь, заглядывают тебе через плечо и торопят: ну
скорее, скорее, чего ты копаешься. Понятно, что всё удовольствие сразу же пропадает.
Драгоценные "библиотечки" были чуть ли не единственным нашим
развлечением. Нашим окошком в мир, пусть даже и не совсем тот, что мы
видели за окнами. Да и чтение поощрялось: Шимка, например, говорил, что старшим, которые на уроке могли пересказать содержание любого внеклассного произведения, ставили пятёрки по литературе в четверти.
Робер в этом преуспевал; мы с Шимкой оказались теми ещё любителями детективов и приключений, а вот беднягу Оливера Твиста или какие-нибудь басни не жаловали. Всё, что писалось во имя морали, казалось нам скучным, а английская литература попросту была не по зубам, и мы тихонько дремали под звонкий Роберов голос, сталкиваясь лбами и сонно хихикая.
"Смеяться шёпотом" - вот как это у нас называлось.
Робер – тот читал запоями. Даже не читал – глотал книги одну за другой, с такой скоростью, что мы быстро оставили свои попытки за ним угнаться. И очень внятно всё пересказывал. Бывало, спросишь у него что-нибудь простое по сюжету, а он в ответ цитирует тебе целый абзац – чистенько, без запинки! Память у него была такая же замечательная, как и воображение.
Мы уважали его, как старшего, но в отношении дружбы между нами – это стало очевидно почти сразу – лежала целая пропасть. Восьмилетними мы были живыми и пытливыми, как и все вокруг нас. Такая уж нам попалась группа – почти без дураков, - но он уже тогда резко отличался от нас всех какой-то необъяснимой глубиной своих знаний. Иногда мне казалось, что в нём живёт что-то старое и мудрое, гораздо мудрее его самого, потому он так смущается, выдав необычно длинную фразу или слишком умное для мальчишки слово. Глаза его за стёклами толстых роговых
очков в такие моменты становились мокрыми, он отворачивался и тихо вытирал их трясущимися пальцами.
- Извините, - бормотал он, и голова у него начинала странно подёргиваться. – Давайте дальше, а то не успеем.
Мы переглядывались и притворялись, что ничего не заметили.
Он был странный насквозь, этот Робер. Между собой его называли «мешком стукнутый» и «камышина носатая», но, понаблюдав за ним немного, я решил, что такие люди и есть будущие великие.
А значит, ему было простительно.
Якуб и Ямик
Вообще у нас считалось, что, если уж человек в свое время чего-то недопонял, не ухватил, значит, он дурачок.
Я дурачком не был, это, по словам Робера, сразу бросалось в глаза. И Робер не был, этот вопрос даже не обсуждался. И Шимка тоже. В третьей комнате дурачки не водились, не водились и на всём нашем этаже, да и вообще в огромном доме номер триста два их было всего двое: Якуб и Ямик.
Якуб - высокий и тонкий, как молодое деревце, с уродливым шрамом под глазом, с ногами-спичками и локтями, которые гнулись в обе стороны, не вызывал сомнений ни у кого, кто имел с ним дело. Ему было двенадцать, но он по-прежнему учился с нами в одном классе – из года в год проваливал даже самые простые экзамены. Он и читал с трудом, и разговаривал тягуче, медленно, всегда не по теме. Ты его спросишь: "Якуб, который час?", а он тебе: в столовке суп пересоленный. Как он это узнавал - загадка, да и ориентироваться по пересоленному супу, чтоб не опоздать, было нелегко.
Я и опаздывал, честно говоря. Всюду, где только мог.
А вот Ямик знал страшные вещи.
Внешне он был похож на дурачка гораздо больше Якуба. Огромная голова с пушком на затылке, водянистые глаза, сутулая спина, крохотный, вечно приоткрытый рот, - смотришь и думаешь: ну что за недоразумение такое. А добавить ко всему этому уши торчком и отчаянное спотыкание сразу на две буквы - "р" и "л" - вот вам готовый образ человека отстранённого и недалёкого. Как с картинки прямо.
Читать Ямик не умел совсем, а разговаривать с ним было неинтересно – я его почти не понимал. Но то, что он знал страшные вещи и, не таясь, рассказывал о них всем, кто готов был слушать, сразу возвысило его в моих глазах.
За какой-то несчастный день он стал для меня куда более ценным собеседником, чем все старшеклассники вместе взятые и библиотечные книжки впридачу!
Всё потому, что, увидев меня однажды в коридоре, он не шарахнулся в сторону и не спросил, чего это я шатаюсь посреди тихого часа (это я любил), а наклонил свою великую башку и сказал:
- Если два дня не есть, то перехочется.
У него получилось – пеехошется.
Ямик - он был не только нескладный. Даже на фоне интернатских аборигенов, сухих и недокормленных, он казался чересчур тощим. Я видел таких в книжке, которую мне однажды показывала бабушка. С большими круглыми животами и косточками наружу.
Вечно чавкающий, вечно с набитым ртом, он выглядел не просто голодным, а голодающим. И он совершенно точно был уверен в своих словах, когда делился ими со мной. Оттого мне было страшно.
Ко всему прочему он был до смешного доверчивым.
Например, однажды ему кто-то наплёл, что Шимка умеет разгонять тучи.
Такие слухи в интернате рождались каждый день – Шимку считали странным. Никто уже особо и не удивлялся.
Когда поутру я вышел на крыльцо подышать свежим воздухом, Ямик сидел на ступеньке, сложив руки на коленях, и смотрел на меня немигающим взглядом.
- Шлушай, - неуверенно начал он, и, дождавшись, пока я повернусь,
осторожно спросил: - а Шимка...ну, он што-то умеет...такое, да? Ты ш с ним живёш.
Во рту он перекатывал корочку от апельсина.
- Я не знаю, - мотнул головой я. – Точно не скажу. Может, и так.
На самом деле никакие тучи Шимка разгонять не умел. Просто нога, которую он когда-то сломал, перед приближением дождя у него начинала ныть. Тогда он напускал на себя серьёзный вид, смотрел в небо и изрекал что-то вроде: "Вижу, сегодня разыграется настоящая буря". Впрочем, боль тревожила его действительно только перед настоящими бурями, а в остальное время он вполне себе жил и не жаловался.
Глуповатому Ямику хватило и этого. Скажи ему, что дылда Якуб прячет под шрамом запасной глаз - он поверил бы безоговорочно. Ещё и другим
рассказал бы.
Тогда я подумал: сплетни - это хорошо. В моих интересах было поддерживать образ для бинзеса.
Бинзес мы придумали, когда в душевой обнаружилось, что в нашей с Шимкой мыльнице размокло мыло. Из получившейся пасты мы попробовали лепить фигурки, но она была для этого слишком вязкой.
- Как мазь от веснушек, - поморщился Шимка.
Я удивился тому, что мазь от веснушек вообще существует. Судя по шимкиной физиономии, это была скорее мазь для веснушек.
Существовала или нет, мы её изобрели, и называлась она «ВЕСНУШНЫЙ ДОКТОР».
С трудом запихивая склизкие мыльные куски в бутылочку из-под йода, мы предвкушали, какой фурор произведёт наша находка на весь интернат. Ещё бы – половина из его обитателей могла похвастаться такими веснушищами, что хоть плачь.
У Ямика их не было. Зато его ближайший друг по прозвищу Мошка был усеян ими с ног до головы и очень даже тянул на нашего постоянного клиента.
Как ни крути, а покупать «ВЕСНУШНОГО ДОКТОРА» у человека, который умеет разгонять тучи, всё-таки понадёжнее, чем у простого смертного – средство-то не аптечное.
- А ты? - вдруг спросил Ямик и придвинулся ближе. Огромные глаза чуть навыкате смотрели на меня едва ли не с благоговейным трепетом, и я мысленно загордился.
- А я что? Я чудовищ вижу. - С притворным безразличием сказал я.
Ямик на это только рот открыл, и мне вдруг стало его до ужаса жалко. Так, что я даже сначала сам не понял, что случилось и почему это мне так резко перехотелось рассказывать ему о живущих за шкафом.
"Он же верит каждому твоему слову", - чётко сказал у меня в голове внутренний голос". - "А ты обманываешь".
"Но я же вижу!" - возразил я.
Наверное, это как-то отразилось на моём лице, потому что Ямик тут же поднялся на ноги, отряхнул свои рваные шорты, и, пискнув что-то неразборчивое, юркнул за дверь.
Он вообще был пугливый. Или я сказал это вслух.
- Ты это...не принимай всерьёз! - запоздало крикнул я, но Ямик меня, ясное дело, уже не слышал.
Мошка за волшебной смесью так и не явился.
Война
В триста втором интернате царили одинаковые имена.
Я, привыкший к дворовому разнообразию и к ощущению собственной уникальности, очень удивился, узнав, что у старших ребят, оказывается, есть ещё один Тадеуш, два Корнеля, два Милана и три Йозефа.
Но больше всех было Яников.
Не много и не мало - четверо, и это только в нашей группе. Одного в насмешку прозвали Ямиком - за то, что был глупый и за то, что речь у него была невнятной. Второй отзывался на любое имя, каким ни назови - хоть Дурош, хоть Карел, а хоть бы и "эй, ты чего". Третий был
настолько внушительной комплекции, что даже учителя величали его Яном, а четвёртый, кажется, уже и забыл, как его изначально звали, потому что все четыре этажа нашего интерната знали его как Войну. Он-то и стал причиной, почему в первые месяцы мне жилось так тяжело.
На самом деле его звали Янко Войнич. Звучной своей фамилией он очень гордился, а получив такое прозвище, загордился ещё больше. Это было ещё до меня, но с тех пор эта гордость так никуда и не делась.
Вот он идёт по коридору после уроков – встрёпанный, рюкзак подметает паркетные доски, штаны на заду испачканы то ли мелом, то ли гуашью.
Крикни из-за угла: Война-а-а-а! – тут же, как по команде, распрямит плечи, обернётся с важным видом и долго ещё будет всматриваться, кто его позвал и зачем.
Неприятный он был тип. И голос, и глаза у него тоже были неприятные.
Война с Войной у меня началась примерно через месяц после приезда, за ужином. До этого я с ним не пересекался и решил, что он из тех, кто не
постоянно живёт в интернате, а уезжает на каникулы домой. К тому моменту мне уже объяснили, что так можно, и я тайно надеялся, что мама об этом знает тоже.
Он сразу не понравился мне тем, что не смотрел в свою тарелку, как все нормальные люди, а стрелял глазами по сторонам. И не только глазами.
Соорудив из вилки и указательного пальца катапульту, он атаковал макаронными пулями сначала мальчишку напротив, а когда тот не выдержал и пересел, занялся Робером и Шимкой.
Видно, моим новым соседям было не привыкать, потому что Робер, вытаскивая из-за ворота рубашки макаронину, молча поджал губы, а Шимка и вовсе делал вид, что ничего не замечает. Только наклонился над столом ещё ниже, испачкав свои длинные волосы в мясной подливке.
Конечно же, мне такое поведение показалось страшным уродством, и я тут же мысленно окрестил нарушителя сумасшедшим парнем.
- Эй, ребята, - глядя поверх белобрысой макушки довольного Войны, тихо позвал я. - Это что ещё за несчастье?
Они дружно дёрнулись, как током ударенные. Робер посмотрел на меня так, будто я сказал ужасную глупость.
- Ян из седьмой комнаты, - шёпотом ответил он. – Не пялься на него.
- С чего бы мне на него не пялиться? – возмутился я, и Шимка с круглыми глазами прижал палец к губам.
- Лучше с ним не связывайся, - вот что он сказал, и по тому, как жалко, трусливо он при этом съёжился, стало ясно: Яна из седьмой комнаты тут боятся.
Когда мне говорят что-то в этом роде - мол, лучше бы тебе не делать того-то и того-то, - у меня внутри щёлкает особенный переключатель. Такой,
который заставляет мой внутренний голос давать не полезные советы, а наоборот. При этом умом-то я понимаю, что поступаю глупо, но, поверьте, очень трудно проявить твёрдость, отказать азарту и не побежать, не сломать, не ввязаться.
Это был как раз такой случай.
- Давай я сам решать буду, - огрызнулся я, и, задрав голову, смело встретился с прищуренными глазами своего первого в жизни врага.
На следующий день мы с Войничем подрались.
Драка эта была серьёзной потому, что не была показательной: сцепились мы один на один, без секундантов и без предупреждения.
Он налетел на меня, когда я, сонный, шёл с утра в умывальную. Проходил мимо и задел плечом. Знаете, не так, как задевают, если вдруг в коридоре оказывается мало места, а специально так задел. Больно даже.
До этого мы здорово рассорились в столовке – заметив, с каким вызовом я на него уставился, он скорчил идиотскую рожу и сказал кое-что такое, от чего у мальчишки за соседним столом покраснели уши. Я, конечно, тоже молчать не стал, ну вот и получилось, что выводить нас обоих пришлось воспитателям. Меня крепко держал за шиворот Длинный, а его – какая-то тётка с белым накрашенным лицом.
Я успокоился быстро. Он же, оставшись без половины ужина, разозлился окончательно и как-то так извернулся, что пнул меня босой пяткой под колено. Обувь он не носил почти никогда.
И вот, мы замерли друг напротив друга возле пустой умывальной на границе нашего и старшего корпусов. Вдали от воспитателей, от друзей, от учительской и от директорского кабинета.
- Ты чё, а? – щурясь, выдал он.
- А ты чё?
- Огрызок.
- Сам.
- Урою.
- Попробуй.
Он весь напружинился, как собака перед прыжком, и сказал:
- Бежи, уродец.
А потом рванулся и схватил меня за волосы. Я изо всех сил боднул его лбом. Он ударил меня в живот. Я до крови укусил его за руку. Он закричал. Я тоже.
Мы повалились на пол и покатились по нему, визжа и пинаясь, как первоклашки. Я не знал, куда ударить, чтоб побольнее и на всякий случай размахивал ещё и головой – вдруг попаду. И попадал.
Но чаще, всё-таки, не попадал.
- До первой юшки, - вдруг сказал кто-то прямо над нами. Стены перевернулись, слились в жёлтое пятно, и я оказался на ногах. Из носа текло.
- До первой юшки, – повторил мягкий голос. – Брейк, пацаны.
Мы поколотили друг друга так основательно, что сложно было сказать, кому эта самая первая юшка принадлежала, но свидетелю нашей схватки, кажется, это было до лампочки. Он широко улыбался, демонстрируя нам щель между передними зубами. Щель была размером с целый зуб.
- Эт вы зря, ребята, - вздохнул он. Ему было весело.
Я шмыгал разбитым носом. Войнич вытирал рот подолом майки.
Парень уходить не собирался. Так и стоял, рассматривая на нас с высоты своего роста, как дурачков. На вид ему было лет шестнадцать, и в чертах его угадывалось что-то такое, от чего становилось не по себе, хотя человеку невнимательному, наверное, показалось бы, что перед ним балабол и весельчак.
- Тебя как звать-то? – заметив, что я таращусь на него в ответ, он повернулся ко мне, и всё впечатление тут же смазалось. Теперь это был обыкновенный носатый мальчишка с дурацкими зубами.
Войничу только этого и надо было. Видимо, он хорошо знал, с кем столкнулся, потому, стоило на секунду отвлечься, как его и след простыл. Только бурые следы остались.
- Тадеуш, - сказал я, хотя желания говорить у меня не было. Я бы тоже с удовольствием сбежал, просто боялся, что после этого меня начнут считать трусом.
- Я Милош. Рад познакомиться.
Я подумал, что на самом деле он не так уж рад. Когда он поворачивался в профиль – а он делал это часто и вроде как намеренно – его лицо менялось, становилось острым и некрасивым. Угрожающим.
- Горвиц? – выпалил я. Робер как-то рассказывал мне о каком-то чудаке по имени Милош Горвиц, который давал всем жару. Правда, я себе его по- другому представлял.
- Не совсем, - улыбнулся он.