С тем же успехом он мог бы просто закрасить им странички.
- Зато продуктивно, - пожимал плечами он и косился на меня из-за стола.
Я сидел на полу, согнувшись в три погибели, и старательно выводил слово за словом в блокноте. Его мне подарил Длинный Петер и я им ужасно гордился, потому что на нём были нарисованы динозавры.
- Это по твоей теме, - выловив меня на переменке, тихонько сказал он и положил мне в сумку что-то яркое и совершенно замечательное. И заоборачивался - не смотрит ли кто. - Увидел его и сразу о тебе подумал.
Своего отца я никогда не знал, но почувствовал, что в рыжих петеровых глазах мелькнуло при этом что-то отеческое.
Может, оттого я так и старался - чтоб меньше черкать и размазывать за собой пасту. Писал я исключительно левой ногой (правая в таких делах слушаться отказывалась), и мне приходилось ещё и изгибаться по-особому. Иначе кому- то пришлось бы постоянно сидеть рядом и вертеть мне туда-сюда тетрадь.
Зато почерк у меня был вполне себе аккуратный.
Главы - исправленные Робером и переписанные на чистовую – мы подклеивали в большую картонную папку. Её нам пожертвовал Индеец, но он об этом пока не знал. Наверное, думал, что она у него сама куда-то
запропала.
Раз в неделю мы перечитывали написанное и испытывали смешанные чувства. То оно нам нравилось и мы от души смеялись над описанием Войны, то кто-нибудь из нас с воплем вскакивал на середине и просил
прекратить. То Робер кидался исправлять то, что не исправил в первый раз. Потому двигались мы очень медленно.
А зима - та и вовсе плелась позади нас.
Ничего такого мы не потеряли, отказавшись от игр. За последним снегопадом пришла оттепель, да так и осталась до самого февраля. В феврале на крыльцо намёрзла талая вода с редкой позёмкой, и выходить во двор совсем расхотелось.
Увлёкшись книгой, мы как-то сами собой научились видеть и наблюдать. Как будто долго-долго ходили с опущенными головами, а потом подняли их, и оказалось, что забрели мы не в другой коридор, а в другой мир. Мир, где каждое лицо в десять раз выразительнее обычного. Где половицы скрипят
громче положенного и даже время течёт по-особенному - так, что хватает и на работу, и на наблюдения. Нам как раз хватало.
- А ноги, - бормотал я, сидя за последней партой бок о бок с Шимкой, - ноги у него были длинные...и похожи...на две ка-та-пульты.
- Ты это про кого?
Шимка тыкался носом мне в плечо и громко сопел, чтоб не рассмеяться. Ноги, похожие на катапульты, казались ему забавными, а для меня точнее сравнения было не придумать.
- Про Войну, про кого ещё.
В комнате Робер решительно зачёркивал всё, что я написал.
- Ты с дуба рухнул? - учительским тоном вопрошал он. - Это что ещё такое, какие катапульты? Ты их хоть раз видел?
Я признавался, что нет. В моём представлении это были длинные палки с пружинами на концах, а катапультироваться значило очень высоко прыгать.
Робер открывал учебник по истории и показывал нам картинки. Мы тут же падали на кровать от смеха. Такое повторялось почти каждый день, менялись только книжки, в которых он отыскивал примеры.
Поначалу мы веселились, как могли. Шимка, всегда первым читающий мои главы, иллюстрировал их на полях тетради. Это у него получалось лучше, чем писать, а у меня почти не получалось ничего из этого. И к тому времени, как по крышам застучали первые дождевые капли, мы все это отлично поняли.
Дела с книгой шли хорошо, пока мы из-за неё не рассорились.
Случилось это по моей вине – из-за глупой моей привычки. О ней я старался особо не распыляться, но в конце концов она всё равно выплыла наружу. За это Робер объявил мне бойкот на целую неделю и, как ни старался я перед ним оправдаться, припоминал мне это до самых каникул.
Робер – он был в плане описаний почти гением. Вот как-то ловил, как-то чуял своим подвижным умом, какое слово и куда ввернуть, чтобы выстроилось хорошее предложение. Ему это было дано.
Нам - нет. Поэтому я писал про ноги-катапульты, а Шимка - тот вообще редко мог собрать слова в строчки. Я ему помогал. Ему это не помогало.
Пропыхтев с нами над этим месяц, а потом задержавшись ещё на пару недель из-за меня, он наконец нашёл в себе силы сказать, что ему перестало быть интересно. Я же продолжал только из уважения к Роберу и немного – из любопытства: чем это всё-таки закончится.
Погубило меня то, что по неопытности я брал книги, выписывал из них понравившиеся моменты и лихо вставлял в свои главы. Получалось,
как будто на меня внезапно рухнуло вдохновение, а потом так же внезапно и ушло. Глупо, вообще-то, и нечестно, но я этого совсем не осознавал. Робер хотел от меня, чтоб я учился и совершенствовался, только вот забыл спросить, хотел ли этого я. Я, вроде бы, хотел. Но путь, по которому я пошёл, я считал лёгким и естественным, и искренне удивлялся, с чего это он на меня так разозлился.
Извинился я раз сто, в тот же день и в следующие, но Робер даже смотреть на меня не хотел.
Он расценил это как предательство, а его зверь установил лимит.
Через неделю, набойкотировавшись, Робер вдруг вздумал разбудить меня среди ночи.
Несмотря на холод, он был раздетый, в одних трусах незастёгнутом ботинке, ещё и без очков. Глаза у него блестели.
- Тадеуш! - шептал он, щёлкая и щёлкая выключателем ночника. Шимка спал без задних ног и даже не шелохнулся. - Тадеуш! Де-уш!
Я подумал, что мне это всё снится и хотел нырнуть головой под подушку, но он отбросил её вместе с одеялом, продолжая меня тормошить.
- Деуш! Деуш!
В конце концов меня это достало.
- А ну! - вскинулся было я, но, увидев его невменяемую физиономию, тут же лёг обратно. - Чего тебе?
Он сказал:
- Покажи мне, где ваша эта лазейка.
И всё, что я смог ответить - это: прям щас, что ли, и когда он кивнул, я окончательно решил, что сплю. Или свихнулся. Или он свихнулся. Или мы оба.
Как назло, за дверью никого не было. Даже дежурный куда-то ушёл со своего поста, и я впервые был этому не рад.
Мы бесшумно трусили вдоль стен; миновав тёмный вестибюль, направились к чёрному входу, заставленному старой мебелью. У нас давно поставили новую — так давно, что и она успела постареть, - и эта просто дожидалась, пока её вывезут или сдадут на пилораму. Дожидалась столько лет, что её обжили пауки и мокрицы, и слоёная древесина пошла пузырями.
Когда я обернулся на открытый шкаф, под светом роберового фонарика мне показалось, что я вижу огромную раззявленную пасть.
Февральский снег оставил по краям дорожки грязные бугры. Они всё никак не желали стаивать, и днём мы в шутку разбивали их носками обуви или
палками. Ледяные куски с прожилками слежавшегося снега разлетались во все стороны, а утром как по волшебству возникали снова. То отстреливались последние морозы.
Мы медленно, но верно, побеждали их и очень этому радовались.
Робер шёл впереди, светя себе фонариком, я плёлся сзади, едва переставляя ноги, и поминутно зевал. Нещадно хотелось спать.
- Робер, куда мы идём? Робер, к чему тебе эта лазейка? Робер, не дури.
Но он продолжал уверенно двигаться вперёд. Даже его хромота от такой уверенности казалась не такой заметной.
В лаз он, в отличие от меня, тоже протиснулся аккуратно, как гимнаст, хотя на нём был шарф с болтающимися концами. Я, конечно же, застрял и
барахтался под сеткой, как перевёрнутая черепаха. Пришлось ему меня вытаскивать.
Со скрипом брели мы по снегу вдоль спящих домов, дальше и дальше от интерната. За лесом постепенно светлело; я понимал, что скоро займётся заря и нас начнут искать, но свобода, свет фонарей и морозный предутренний воздух отгоняли от меня эти мысли.
Робер ковылял рядом, стиснув зубы. Он так спешил, что не надел ни перчаток, ни тёплых штанов, ни привычного второго свитера. Из нас всех он был самый мерзлявый и болезненный. Мы-то с Шимкой болели по собственному графику – я раз в два года, зато так, что хоть на стенку лезь, он — часто, но несерьёзно.
В этом году эпидемия обошла нас обоих стороной.
- Если у тебя болит нога, давай вернёмся, - предложил я. – Чего ты вообще выскочил в глухую ночь, чего тебе не спалось?
Он вздохнул.
- Днём я бы не выбрался, на меня бы все смотрели. А мне нужно набираться впечатлений. Я хорошим писателем буду. Я же не ты.
«Обижается», - догадался я и едва удержался, чтоб не улыбнуться.
Бедняга Робер! Со своим явным талантом писать и рассказывать он так и не смог заразить этим нас и кошмарно из-за этого расстраивался.
Неудивительно, что теперь, когда представилась возможность, он так
выразительно, зло, на одной ноте выпалил своё «я же не ты». А меня это не задело.
Скажи я ему, что стал замечать за собой совершенно несвойственное мне желание записывать свои впечатления, он бы, наверное, не так бурно реагировал. Но я молчал – не хотел спугнуть. Бывало у меня такое, что я интересовался чем-то ровно до того момента, пока не делился этим с кем-то. Раз – и оно пропадало в тот же день.
- Извини, - сказал я и боднул его лбом в плечо. – Зато я неплохой человек.
- Глупый ты, Деуш, человек, - ответил он.
Мы вышли на небольшой пятачок, отделяющий город от леса. Ночь выдалась безоблачной и звёздной – большие и маленькие, яркие и не очень точки
обсыпали небо до самой полосы на горизонте. Там, наверное, уже рассвело.
Заря выкрасила лес чернильной краской; тут и там, как шпили далёких башен, выбивались нестареющие сосны с кронами, похожими на зонтики
болиголова. Казалось, вот они – пройди два шага, дотронься, - но оттаявшая тропинка уходила вглубь на десятки километров, теряясь в непроходящих
сумерках. Потеряешься – и не заметишь. Одинаковые стволы, снег да тумана по пояс.
Робер открыл свой блокнот и щёлкнул колпачком ручки, а я вдохнул полной грудью пахнущий морозом и хвоей воздух. Слева поплыли розоватые облака, где-то чирикнула птица. Совсем рядом с нами, оставляя на снегу
треугольнички, прыгал нахохлившийся воробей. Я топнул ногой, и он
сорвался с места. Отскочил на несколько шагов и уставился на меня глазами- бусинками. Тьху, мол.
- Робер. Робер!
- Чего тебе? – он и не думал отрываться от работы, даже ухом не повёл.
- Запиши, пожалуйста: «Макушки деревьев касались зари».
Он вздрогнул, ручка выпала у него из пальцев. Потом поднял голову и широко, радостно мне улыбнулся.
Якуб слепнет
Я уже говорил, что дурачков у нас в интернате было всего двое – Якуб и Ямик. Поначалу я заблуждался, принимая одного за настоящего, а второго – за ошибочного, но за два года здесь моё понимание того, кто такие дураки, сильно изменилось.
В одиннадцать лет я мог бы с уверенностью сказать, что их у нас не водилось совсем.
Якуб Торошка с горем пополам закончил пять классов, а теперь, перейдя в шестой, совсем загрустил. Учёба ускользала от него, совсем как от меня - роберовы объяснения по поводу того, почему ноги не могут быть похожи на катапульты, и мне было искренне его жалко. Глядя, как он просиживает целые вечера в кресле с книгой, в которой всё равно почти ничего не понимал, я почему-то вспоминал моего дворового приятеля Миро. Как он научился разговаривать в шесть, а рисовать - в три, если не раньше, и как здорово смешивал цвета, даже не зная их названий.
"Ох, дурачок, дурачок", - причитала нянечка Катрина, спотыкаясь о Якуба, растянувшегося посреди коридора.
"Идиот - он и есть идиот", - вторила ей наша воспитательница. Её, как ни странно, тоже звали Катриной, и, мы, чтобы не путаться, по совету старших прозвали ее Ночной Бабочкой.
Это потом, нахватавшись подзатыльников от Длинного Петера, я понял, почему называть так взрослых - некрасиво. Для нас-то всё было вполне логично - то, что она собирала волосы заколкой-бабочкой и то, что почти всегда работала в ночные смены.
Так вот, каждый раз, когда при мне кто-нибудь называл Якуба Торошку глупым, я вздрагивал. Потому что, понаблюдав за ним как писатель, вдруг понял - никакой он не глупый, просто у него другое предназначение.
Я наблюдал за ним достаточно долго для того, чтоб успеть изучить все его странные повадки. Он любил ходить, размахивая руками, как ветряная
мельница, чесать голову, шевелить ушами и есть.
Да-да, он постоянно что-нибудь жевал. Худой, как палка, и такой же прямой, он умудрялся находить что-нибудь съедобное даже там, где его быть не могло. Из-под кресел он доставал печенье, под лестницей его всегда ждали хлебные корочки, а, пошуршав конфетными фантиками, он обязательно выуживал оттуда целую конфету. В этом была его магия, поэтому следить за ним было интересно.
Я и следил.
- Что ты ходишь за ним хвостиком, за дураком? - однажды застав меня за этим занятием, возмутилась нянечка Катрина. - Оно тебе надо?
Я как раз заметил, что каждый вечер Якуб куда-то пропадает и вот почти уже узнал, куда. Тихонько прокравшись до самого последнего пролета, ведущего в прачечные и подвал, я собрался было нырнуть за ним в темноту, но моим планам не суждено было сбыться. Голос Ночной Бабочки его спугнул.
- Он не дурак, - тихо сказал я.
Сумасшедшая Катрина замахнулась на меня своей ручищей и назвала меня словом, значение которого я узнал только спустя несколько лет. Приставка "маленький" немного смягчила его, но запоздалая обида жила во мне еще долго.
- Ну-ка марш в комнату! - взревела она и состроила такую угрожающую физиономию, что у меня затряслись колени. Чем-чем, а голосом и мимикой, в отличие от здравого рассудка, природа эту женщину не обделила.
Впрочем, дождавшись, пока она сдаст свой пост Лянке Пулемётчице, я возобновил свое наблюдение.
Якуб с того дня тоже стал намного осторожнее, и теперь уходил только поздними вечерами, подсвечивая себе зелёным ночником. Мне удавалось дойти с ним до последней ступеньки первого этажа, а потом он будто бы открывал невидимую дверь, за которой исчезал абсолютно бесшумно и не появлялся, сколько бы я его ни ждал.
Раз или два я брал с собой Шимку, а однажды за мной увязался коротышка Ямик, и все они утверждали, что я фантазёр. Дескать, просто в прачечной
собираются старшие и играют там в фишки, вот он и повадился туда. То, что Якуб старается ничем не отличаться от своих сверстников, было известно
каждому сопливому новичку.
Я же был уверен, что фишки тут ни при чём.
И в один прекрасный день невидимая дверь открылась передо мной тоже.
Это случилось через несколько месяцев, в сентябре, когда дожди снаружи всерьёз затеяли смыть город ко всем чертям. Я искусно наплёл ребятам, что договорился с Корнелем Мановичем по поводу душа, и, прихватив для вида полотенце, отправился на поиски Якуба.
Он сидел с книгой на полу в игровой и сосредоточенно водил пальцем по строчкам. Я уже подумал было, что ошибся, когда решил, что он совсем не
читает в свободное время, но тут взгляд мой упал на обложку и внутри что-то болезненно сжалось.
Это был учебник по математике, и он был перевёрнут вверх тормашками.
Игровая пустовала, и я мог бы свободно войти. Завести разговор или же просто сказать, что искал уединения, но что-то подсказывало мне, мол, этого делать не стоит, и я надолго застыл, прислонившись плечом к стене. Якуб не двигался.
Через полчаса он вдруг подскочил, словно вспомнив что-то важное, рывком открыл дверь настежь, и, не замечая меня, пронесся по коридору к
лестницам.
Предвкушая развязку, я кинулся за ним. Босые ноги громко шлёпали по паркету, но в тот момент мне это было до лампочки. Я готов был выскользнуть из рук ста дежурных и миллиона нянечек, лишь бы наконец разгадать тайну, которая - я ощущал это почти физически - была важна и для меня тоже.
На подходе к последнему пролёту я притормозил, осторожно спустился, считая ступеньки, и...
Ничего. Ни намёка на то, что здесь вообще кто-то был.
"Может, он побежал в другую сторону?" - подумал я, но сил продолжать погоню у меня не было. В конце концов, я понятия не имел, почему вдруг это стало для меня идеей фикс. Может, потому, что я любил детективы, а может, так подсказывал мой внутренний голос - в любом
случае наблюдение за чем-то необычным скрашивало мои будни и было похоже на сюжет моих любимых книжек.
Кажется, я уже начал засыпать, усевшись на последней ступеньке, когда из коридорных потёмок донёсся шорох.
"Чудовища!" - тут же мелькнуло в голове, и я приготовился задать стрекача.
- Тадеуш, - тихо позвал кто-то, и я замер там, где сидел.
Это был голос Якуба Торошки.
- Тадеуш, - повторил он.
И я отозвался.
- Что?
Якуб говорил глухо, как через стену. К тому же, вокруг было темно, хоть глаз выколи, а опоры в виде рук, чтоб нащупывать невидимые препятствия, у
меня не было. Поэтому я даже немного растерялся.
- Иди сюда, - подсказали из глубины коридора.
- Куда?
Уже то, что он запомнил моё имя, здорово настораживало. Обычно он вообще не обращал внимания на такие мелочи.
- Прямо, - уже громче сказал Якуб, и я сделал несколько неуверенных шагов в темноту.
Я и не думал, что обыкновенный коридор, который при свете дня ведёт в обыкновенную прачечную, ночью покажется мне таким страшным. Я бывал тут всего несколько раз и не припоминал, чтоб он был похож на пещеру, полную...
Чудовищ.
Конечно. Сейчас им ничего не стоило меня схватить. А вдруг это они специально скопировали голос Якуба, чтоб...
Додумать мысль я не успел, потому что чьи-то цепкие руки внезапно вцепились в мои плечи и куда-то потащили.
- Чш-ш-ш, - видимо, заметив, что я собираюсь заорать, шикнул Якуб и нащупал мое лицо, чтоб в случае чего зажать мне ладонью рот. Я в лучших традициях вцепился ему в палец.
- Ты что? - возмутился он.
С небывалым удивлением я понял, что всё это время он действительно прятался за дверью. За дверью, ведущей в кладовую с полками, куда
складывали бельеё. На одной половине - чистое, на другой - грязное. Грязного было больше.
- Ты меня искал? - открыто спросил Якуб. - Зачем ты за мной следил?
Руки у него были холодные и шершавые. Он всё ещё держал меня за плечо.
- Я не знаю, - честно ответил я. - А зачем ты прятался?
Я мог видеть только долговязый силуэт, да и то с трудом, зато прекрасно слышал. Невесёлый смешок, который он издал, был больше похож на всхлипывание. Так делал Робер, когда его кто-нибудь совсем доставал.
- Сегодня у меня особенный день, - сказал Якуб, и в его голосе мне почудилось отчаяние.
- День рождения, что ли? - попытался отшутиться я, но он даже не улыбнулся.
Я и не представлял, что существуют люди, ненавидящие свои дни рождения. Для меня этот день был всего лишь поводом считать себя более взрослым и крутым. Я не получал подарков, не приглашал к себе друзей, как Миро и остальные, гости к нам в дом не захаживали, но каждый год одиннадцатого апреля я становился как будто бы чуть мудрее. Как будто Тадеуша Котара становилось чуточку больше, и уже одно это заставляло меня весь день ходить с улыбкой на лице.
Отчаянная нелюбовь к этому дню делала Якуба Торошку странным парнем. Ещё более странным, чем все привыкли считать.
- Я слепну, - коротко сказал мне он и опустился на пол, закрыв лицо ладонями.
В тот день ему исполнилось четырнадцать (поздновато для пятого класса, но с его привычкой читать перевёрнутые книги удивляться было нечему). И он переживал по этому поводу так, словно эта цифра делала его самым
натуральным дряхлым стариком.
- Я слепну, - повторял он, - слепну, слепну, я почти ослеп.
"Может, у него какая-то дикая генетическая болезнь?" - подумал я, но вслух спросил:
- Почему?
И, словно ожидая моего вопроса, в тесной кладовке загорелся ночник. Сначала зелёным, потом синим, потом - зловеще-красным.
А потом - жёлтым.
- Ты видишь? - выдохнул Якуб, и я широко открыл глаза, боясь упустить что- то важное.
И увидел.
Стены, потолок и дверь облепили чудовища. Чёрные и белые, с длинными лапами и без них, похожие на змей и похожие на собак, и на людей, и на уродливых рыб, и ещё невесть на кого. Там были и те-кто-живет-за-шкафом, и мерзкие безглазые рожи с ртами, полными острых зубов, и бесформенные комки белёсой шерсти - какие хочешь, на любой вкус.
Ноги у меня онемели до самых колен.
- Видишь? - нетерпеливо потряс меня за плечо Якуб.
Я вздрогнул и шарахнулся в сторону. Чудовища заволновались, цепляясь лапами за стены.
- Да, - прошептал я, удивляясь, куда это пропал мой обычный для таких случаев громкий голос.
- А я нет, - обреченно ответил он и всхлипнул, на этот раз по-настоящему. - Я уже для этого - взрослый.
Я слепну
После случая с Якубом Торошкой я несколько ходил сам не свой.
Так бывает, когда что-то очень резко меняется. Что-то, что ты предпочёл бы оставить, как есть. Не видеть, не слышать, не знать.
Пребывать в неведении.
Якуб взял с меня честное пиратское, что я никому не скажу, и я его сдержал. Но с тех пор на мои плечи будто лег неподъёмный груз. Такой, что по утрам я никак не мог заставить себя подняться с кровати, а ночами ворочался по несколько часов, вспоминая мерцающие точки и извивающиеся тела.
В конце концов Робер заподозрил у меня что-то нервное и настрого запретил мне вылезать из кровати, пообещав предупредить учителей.
Шимка хотел составить мне компанию, заявив, мол, у него тоже нервное, но с помощью пары бодрящих подзатыльников и одного пинка тут же выздоровел и с воплями отправился за дверь.
- Лежи и не вставай, - приказал мне Робер, - это всё из-за того, что по коридорам шастаешь, когда надо и не надо.
Ох, Робер, мой милый друг! Где была твоя проницательность, когда я целую неделю ходил в душевую с Корнелем Мановичем, самым заскорузлым
неряхой из всех, кого я знал?
На третьем уроке Шимка сбежал ко мне, спасаясь от контрольной по математике. Скользнул под одеяло, и, хихикая, в красках описал мне, как изображал смертельно больного.
Я, конечно, был ужасно рад его видеть, но это не было поводом разрешать ему валяться в обуви на моей простыне.
- А всё-таки, старик (это слово заставило меня вздрогнуть), что с тобой происходит? - спросил он, поднимаясь с пола и неуклюже отряхиваясь.
И я не выдержал.
***
К огромному моему удивлению на историю о чудовищах Шимка
отреагировал таким смехом, что чуть не свалился с кровати во второй раз.
- Ты..., - держась за живот и вытирая выступившие на глазах слезы, еле выдавил он, - ты серьёзно, что ли?
Я кивнул. Ситуация медленно приобретала оттенок абсурда.
Вместо лишних объяснений он ухватил меня за ворот футболки, и, не переставая смеяться, повёл туда, откуда я не так давно бежал со всех ног и куда поклялся себе ни за что не возвращаться.
Дверь была на месте. Тёмная и неприметная, с ржавой табличкой "Кладовая" и ещё более ржавой замочной скважиной, она, наверное, пережила не одно поколение таких, как мы. На ней красовались выцарапанные гвоздём имена, значки и даты, признания и ругательства, но ничего кошмарного или таинственного я не разглядел, как ни старался.
Шимка, видимо, тоже, потому что вошел он без капли страха и сразу же щёлкнул выключателем. Под потолком загорелась тусклая лампочка.
Я обомлел.
Полки, стены и потолок были разрисованы, расчерчены и заклеены газетными страничками. Попадались и целые коллажи из журнальных вырезок, и рисунки самого разного уровня, и такие же ругательства, что я видел на двери. Стена слева была покрыта странным узором из глазастых многоногих телец.
- Вот они, твои монстры, - с очень нехорошим снисходительным видом улыбнулся Шимка. – Раньше тут был клуб для шахматщиков, вот они всё и уделали. Там, - тут он показал грязным пальцем на головастиков, - треснула стенка, ну, от сырости. Мы все пришли и нарисовали там змеюк.
- Это змеи? – фыркнул я. Страх понемногу проходил.
- Да, а что такого? В темноте за что хочешь примешь. Вон ту я рисовал.
И он ткнул в самого хилого, тощего, как глиста, синего головастика.
Поднимаясь по лестнице обратно в комнату, я чувствовал огромное облегчение. Гора, делающая тело тяжёлым и непослушным, рухнула с плеч, и я бы даже помчался вприпрыжку следом за Шимкой, если бы не один вопрос, то и дело вспыхивающий на задворках сознания тревожной
искоркой.
Если Якуб Торошка жил тут давно и знал, как обстоят дела, почему он этого не видел?
Милош
Мы не смотрели на время почти никогда, а оно не смотрело на нас - летело и текло, как придётся.
Вот я, восьмилетний, заплаканный, каждый день выхожу к ограде - ждать, что появится мама.
Вот мы с Робером вдохновенно берёмся за злополучную книгу и глупо ссоримся из-за неё. Вот я жалуюсь на это Шимке - мне непонятно, почему нужно ссориться, если у людей разные интересы. Вот втихую, повернувшись к двери спиной, записываю своё первое осознанное предложение.
Вот Шимка в сотый раз забирается ко мне под одеяло и взахлёб трещит о своём Сновидце. О том, какие он ему показывает сны. Я отвечаю, что это всё жутко и звучит, как враньё, потому что это жутко и звучит, как враньё.
Вот Длинный Петер ловит меня перед самым отбоем и просит об этом Сновидце наоборот - расспрашивать побольше. Мне не хочется, но я расспрашиваю и слушаю, и мне делается ещё хуже.
Вот блекнут и пропадают, теряясь в играх и уроках, мои чудовища. Живущие за шкафом и шуршащие под столом, и все остальные. Изредка они
появляются снова, но ненадолго и несерьёзно.
Вот мне было восемь, а вот - уже одиннадцать, и я, слившись с толпой, наблюдаю первое в своей жизни страшное происшествие.
С утра по интернату разлетелась новость: ночью в старшем корпусе "тёмную" устроили дежурному. Его, этого дежурного, почти сразу же увезли на "скорой", и уже оттуда сообщили: живой. Нескоро, но поправится.
"Тёмные" давно уже стали чем-то вроде местной традиции. В основном их зачищиками становились старшеклассники - иногда ради забавы, иногда - потому, что им просто кто-то не нравился. Тот парень, по слухам, числился на усыновление, но в последний момент вместо него выбрали - неожиданно - девочку. Тринадцатилетнюю девочку, которую забрали позавчера и
периодически отзванивались с восторгами.
Парень, видать, и так был не в лучшем настроении а тут - "тёмная".
Ещё и, говорили, нападал один. За завтраком наш стол только то и делал, что гадал - кому это могло прийти в голову стащить перочинный нож и наброситься с ним на человека. В месте, где тебя запросто вычислят и накажут, на такое был способен разве что совсем отчаянный чудак.
Я стоял, так и не спустив одну ногу с последней ступеньки, и на моих глазах из пустого корпуса выводили арестованного Милоша. Нестриженые волосы закрывали ему глаза; он шёл, низко опустив голову и ссутулившись, а из толпы на него мрачно и осуждающе глядели полсотни пар глаз. Он молча плёлся, как на эшафот, поникший и почерневший. Мне вдруг стало его жалко.