ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ДОМ НОМЕР ТРИСТА ДВА 7 глава




 

- Чего он? - отвернувшись, чтоб не видеть, как его будут заталкивать в машину, спросил я у кучки ребят, обсуждавших произошедшее в двух шагах от меня.

 

Они выглядели взволнованными и немного – злыми.

 

- Чего-чего, - грубо отозвался пухлый мальчишка в чёрной майке, - сеструха это его была. Милица. Ещё такие гады забрали, не могу.

 

- И за это – человека...

 

- Тебя ещё спрашивать

 

И правда - пару дней назад я слышал, как Милош кричал на кого-то во дворе. Сильно кричал, с надрывом, но для него это было делом почти обыденным, и я не обратил внимания. Мы с ним особо не общались - так, перебрасывались приветствиями через крыльцо, но я постоянно сталкивался с ним снаружи, и вёл он себя не всегда адекватно.

Выходило, это он просил не забирать свою сестру?

А мы с Шимкой ещё смеялись, какой он сумасшедший, этот Милош, и как даёт всем прикурить.

 

Той ночью я снова подумал о доме, и в темноте почему-то горше, чем обычно плакалось по маме, образ которой почти стёрся у меня из памяти.

 

 

Сколько живут Сновидцы

 

В ночь перед днём рождения Шимки мне совсем не спалось.

 

Проворочавшись на неожиданно жёстком матрасе под неожиданно кусачим одеялом несколько часов и списав всё на привычку спать днём, я осторожно встал, сунул ноги в тапки и собрался было выскользнуть за дверь, как вдруг.

 

Почему-то все мои ночные вылазки сопровождались этим "как вдруг". "Как вдруг" было чем-то вроде скалы, о которую разбивалось то странное ощущение под ложечкой, похожее на щекотный голод. Я называл это "голодом приключений".

 

Шимки не было.

 

Отвернувшись к стене, тихо сопел Робер, две сдвинутых кровати

поблёскивали рассыпанными стеклянными шариками, а на том месте, где обычно обитало наше доморощенное привидение, валялась скомканная простыня.

Но испугало меня даже не это, а то, что я не заметил, как он вышел, хотя я мог поклясться, что не спал.

 

В коридор я вылетел уже подгоняемый целью.

 

Тёмный интернат казался огромным. В нём была куча тайных уголков, где можно было укрыться от чужих глаз, но по ночам большинство из них

надёжно охраняли дежурные, которых Шимка боялся до одури. Собственно, вариантов оставалось не так много - прачечная, душевые, гимнастический зал для девчонок и халабуда.

Туда-то я и направился в первую очередь, изо всех сил стараясь быть бесшумным.

 

Так открыто я разгуливал тут впервые. Я был один, ни от кого не прятался, не убегал, и - подумать только! - мне наконец-то представилась возможность рассмотреть поближе то, что днём я воспринимал как фоновую картинку, не особо заморачиваясь деталями.

Ночью всё становилось синим. Бежевые стены становились синими. Белый потолок становился синим. Истёртый паркет становился синим. Синими

становились занавески, а цветы на окнах в лунном свете казались голубоватыми.

Я брёл, как завороженный, в этом синем мареве, вдыхал привычный запах пыли и мастики, слышал, как за окнами гремит цепью собака и чувствовал себя странно лёгким. Даже почти счастливым, если можно было назвать так человека, от которого давным-давно отказались.

 

Потом я услышал музыку.

 

Это было больше похоже на звук, как если бы кто-то ритмично нажимал на


клавишу пианино, притопывая ногой в такт, и показалось мне странным, хотя бы потому, что единственное пианино во всём здании находилось на третьем этаже под замком.

Замерев и прислушавшись, я подметил еще одну странность. Где-то совсем рядом тихо квакала лягушка.

 

По спине моей побежали холодные мурашки. Вся эта ситуация напоминала мне о фильмах ужасов, которые мы с Миро втихомолку смотрели у него дома. И я уж точно не пошёл бы вперёд, если бы не вспомнил о Шимке.

 

"Он тебе сколько помогал, а ты его бросишь?" - шепнул мне на ухо внутренний голос, но на этот раз я смело послал его к чёрту: чего-чего, а этого я точно делать не собирался.

 

В ноябре лягушки, наверное, уже видели десятый сон в своих норах, но, чем дальше я шел на подгибающихся от страха ногах, тем громче и многоголосей становилось их кваканье. Однажды мне даже почудилось что-то зелёное,

быстро мелькнувшее под батареей.

Из-за дверей не доносилось ни звука. Весь интернат, кроме лягушек, разом уснул с их кваканьем беспробудным сном, будто кто-то набросил на него, как на птичью клетку, синий платок. Замолчала собака, дежурные превратились в восковые фигуры за своими столами. Ничего не качалось, не шуршало, не двигалось. Мне даже захотелось крикнуть, чтобы убедиться: всё это не взаправду. Просто так подействовала на меня сама бессонная ночь.

 

А музыка продолжала играть – тин-н-нь, дин-н-н-нь. Теперь я уже не был так уверен в том, что это пианино – звук скорее напоминал колокольчик и то приближался, звеня из-за ближайшего поворота, то удалялся куда-то в другое крыло. Неуловимый и от этого ещё более пугающий.

В халабуде Шимки не было, только валялся поверх одеяла забытый в спешке фонарик. Темнота закрасила тряпки, служившие ей крышей, и от них

остались одни силуэты. Подойди ближе – и высунется, вцепится в тебя чья-то лапа, заполощутся над головой чёрные крылья.

Без ребят это место выглядело холодным и враждебным. Я постоял у входа несколько минут, втайне надеясь, что Шимка всё же объявится, но вокруг по- прежнему было тихо. Даже музыка отдалилась, ненадолго превратившись во что-то струнное.

 

«Где же, где же, где же», - крутилось у меня в голове. На каждый шаг – одно «где же». Я уже не шёл – летел по коридору, мимо запертой на ключ прачечной, мимо тёмных душевых. Оставался зал.

Я трусливо приберёг его напоследок, потому что побаивался. Там было зеркало во всю стену, а больших зеркал я в принципе не любил. Оттуда было недалеко до кладовой и до заднего двора корпуса старших, где наверняка

жили привидения. Там, в конце концов, кто-то разбил окно, и его некрасиво заклеили чёрной изолентой. Наш зал был хоть и обшарпанный, но совсем не такой страшный.

Убедив себя в том, что дружба стоит жертв, я понёсся к лестничному

пролёту. Прямо, потом свернуть – и вот она, цель! Почему-то я был уверен в том, что на этот раз не прогадал, хотя внутренний голос, и без того тихий, замолк.

 

Чем дальше я уходил от окон и чем ближе подбирался к тёмному проёму, тем сильнее леденело у меня внутри, потому что звук - тот самый, который я изначально принял за странную мелодию - оказался теперь в нескольких шагах. Визгливый, неприятный, словно кто-то водил смычком по

расстроенной скрипке.

Это скрипела приоткрытая дверь.

 

 

На цыпочках, прижавшись спиной к стене, я подкрался к ней на самое опасное расстояние, на какое только был способен, и заглянул внутрь. Для этого мне пришлось вытянуть шею, и я чуть не упал.

 

Внутри было темно.

 

 

Я отпрянул с колотящимся сердцем. Из зала не доносилось ни писка, но я никак не мог избавиться от ощущения действия. Того, что за густыми потёмками что-то скрывалось, что-то происходило, и это что-то было

нехорошим.

 

И Шимка, мой друг Шимка, попался в это нехорошее, как кур в ощип!

 

Когда я наконец решился подцепить дверь ногой и прыгнуть в зал готовым к чему угодно, всё закончилось.

Шимка сидел, прислонившись к зеркалу головой, глаза у него были закрыты.

Страшное, витавшее, казалось, в самом воздухе, быстро рассеивалось и обнажало самый очевидный факт: он спал. Спал, как у себя в кровати, даже посапывал тихонько.

 

То и дело оглядываясь, я подполз к нему на полусогнутых и опустился рядом. Так и есть - никаких признаков похищения привидениями. Обыкновенный сон, какой бывает, если часто недосыпаешь и потом весь день клюёшь носом на уроках.

 

- Шимка, - позвал я, и, не дождавшись ответа, повторил уже громче: - Шимка!

 

Он весь вздрогнул, как будто ткнул я его не лбом, а оголённым проводом. Распахнул дикие глазищи, заоборачивался, запаниковал.

 

- Ты шутишь, Шимка?

 

Я тряс его, как мог и заглядывал ему в лицо – он меня не узнавал. То вскакивая, то садясь обратно, метался он по крохотному пятачку мягкого мата, на котором сидел, и вроде бы силился что-то сказать. Но ничего у него не получалось.

Он не шутил. Это я понял, когда он рухнул перед зеркалом на колени и заревел. Шутил бы - побоялся бы Катрины, которая, кажется, поселилась в интернате, так часто мы видели её по вечерам.

 

- Алё, Деревянный Глаз! - тоже здорово испугавшись, завопил я. Будь у меня руки, я бы как следует встряхнул его или даже залепил бы ему пощёчину, но в таких делах я, увы, был беспомощен. - Алё, ты куда! Ты чё! Шимка, Шимка, Шимка-а-а-а!

 

В конце концов это подействовало. Он моргнул, всхлипнул, шмыгнул напоследок носом, свёл на мне оторопелый взгляд и спросил:

 

- Ты его видел?

 

Я хотел было ответить, что не понимаю, о ком он, но этого не потребовалось.

 

- Ты его спугнул, - уверенно сказал Шимка, и вдруг закричал: - Ты его спугнул! Теперь он не придёт!

 

Дошло до меня не сразу.

 

 

 

 

Через два часа, абсолютно выдохшийся от слёз, я отключился на коленях у Длинного Петера.

Он примчался сразу же, после первого звонка от Катрины, а с ним - директор, Беда и, почему-то, Индеец. Оказалось, брат у него работал как раз там, где нужно.

Интернат проснулся, как единый организм - одновременно захлопали двери, зазвучали голоса, зашумела собравшаяся в вестибюле толпа. Разбуженные топотом и светом старшие подтягивались лениво и не так активно;

некоторые, так и не разобрав, что случилось, просили угомониться и дать им поспать.

Как будто Катрина позволила бы кому-нибудь сделать хоть один лишний шаг без её ведома.

 

Новость о том, что Шимку увезли в дурдом, быстро облетела все группы, дошла даже до самых маленьких. Робер, возмущённый и растрёпанный, принялся было командовать всем заткнуться, а увидев, в каком состоянии меня вывели из директорского кабинета, сел там же, где стоял. Костыли со стуком упали на пол, там и остались.

 

Петер не обращал внимания на то, что творилось вокруг. На глазах у всех он подхватил меня на руки, как маленького, и отнёс к себе - выяснять, что произошло, в спокойной обстановке.

Меня мутило, я ему так и сказал, и я никак не мог сконцентрироваться на одной мысли. Он бегло осмотрел моё лицо, поинтересовался, не болит ли у меня голова, и долго сидел со мной, дав мне время успокоиться хотя бы

настолько, чтоб я мог связно говорить.

 

 

- Что произошло, Деуш? - спросил он, заметив, что я больше не дышу, как умирающий носорог и не трясусь от нервной икоты.

 

И я рассказал.

Рассказал всё, что помнил - начиная с дурацкой мелодии и заканчивая тем, как мы с Шимкой битый час сидели у зеркала. Он говорил что-то о болотной траве и, конечно же, о Сновидце, показывал пальцем в отражение какого-то инвентаря за нашими спинами и твердил, что видит видит, видит. Четыре руки, фонарь и глаза, в которых плавают сны. Какие же страшные дурачества.

Я бы не стал никому об этом рассказывать, на самом деле. Просто

чувствовал, что если и есть среди взрослых кто-то, кто может меня понять, так это Длинный Петер. Человек, который знал о приключившемся с Шимкой несчастье больше самого Шимки.

 

 

- С ним всё будет хорошо, - шептал он мне на ухо, пока я пытался перестать плакать, уткнувшись ему в плечо. - Это обычный нервный срыв, это легко подлечат.

 

Дальше я не слышал. Меня медленно, с макушки поглощало глухое забытье.

 

 

Когда умирают Сновидцы

 

 

Тяжёлой, мрачной была моя четвёртая зима в триста втором интернате. Я даже подумал, что, как говорят, у меня с ним не сложилось.

С постоянными нагрузками и Длинным Петером, который изредка звал меня к себе в кабинет, угощал чаем и веселил, пережить её стало чуть полегче, а с Нового года жизнь вообще потекла быстрее и проще. Но к тому времени, как весна подожгла облепившую крыльцо скользкую корку, внутри меня обосновался какой-то мутный, непонятный осадок.

Я хранил открытку, которую прислала мне бабушка. На ней - я запомнил её так хорошо, что мог бы описать и с закрытыми глазами, - трое детишек

лепили пузатого снеговика. Один - тот, что в красной шапочке, - держал в руках морковку, второй нахлобучивал на снежную башку сверкающее ведро. Как и всегда на таких картинках - всё блестящее, новое, смеющееся. У нас в вестибюле поставили чахлую сосенку с обрезанными нижними ветками; эти ветки нам разрешили поделить и развесить у себя в комнатах. К праздникам никто не готовился.

Ближе к Рождеству из города прислали большую машину, нагруженную сладостями, одеждой и игрушками. Нам разрешили надеть яркие, узорчатые, а главное – свои собственные свитера. По словам старших - впервые за последние лет пять.

Я во время раздачи демонстративно закрылся в кладовой и долго, несколько часов, рассматривал полустёршихся головастиков.

 

 

 

Потом наступила весна, и я выбросил открытку, потому что все снеговики растаяли.

 

 

 

- Робер, - спросил я, - а ты когда-нибудь видел этого Сновидца? Он кивнул с очень серьёзным лицом, и мне сделалось не по себе.

 

- Видел.

 

- И какой он?

 

 

Не то чтобы мне сильно хотелось знать. Точнее, не хотелось совсем, но я

чувствовал, что это важно, потому у меня не было другого выхода, кроме как ждать ответа.

Робер вздохнул.

 

 

- Страшный, - пожал плечами он. – Не знаю, он мог свихнуться или нет.

 

Шимкино имя он почему-то не называл.

Я понял, что винит он меня. Я и сам чувствовал себя виноватым, если честно. Не подними я тогда такой шум, может, того, что произошло, удалось бы избежать. Навряд ли полностью, но по крайней мере это случилось бы не из- за меня.

Мне казалось, что если я буду об этом думать, я сойду с ума, как Ямик и Якуб - так сильно трещало по швам что-то внутри.

Для меня стало открытием, что Якуб, длинный и ломкий Якуб, которого я всегда считал всего лишь чудаком, оказался настоящим сумасшедшим и пил таблетки. Открытием и потрясением, как и то, что Мышке не помочь, а Милоша отправили в тюрьму. Во мне как будто что-то сломалось, пошло не так, и я отчаянно не знал, как вернуть это на место.

 

Робер продолжал равнодушно строчить в своём блокноте - весь уже исписал мелким неразборчивым почерком. За последние месяцы этот блокнот стал похож на истрёпанную древнюю рукопись, так часто он его открывал.

Теперь у него за ухом постоянно торчала ручка, а взгляд время от времени подёргивался плёнкой рассредоточенности; тогда он как будто растворялся в своих подушках и исчезал.

Со мной он разговаривал редко и нехотя.

 

Мне хотелось закричать, что никаких Сновидцев нет, нет и быть не может, что всё это - симптомы какой-то неведомой, страшной болезни! Что тогда, с Шимкой, я простоял чёртовых полчаса, таращась в зеркало, но кроме

собственного отражения так никого и не увидел. И что на считанные секунды заразился этим рядом с Якубом, потому что он был старше и говорил убедительно. Мне было не занимать внимательности, я не мог не заметить, если бы вокруг ходило что-то ещё. Чужие чудовища, невидимые в темноте.

 

"Но у тебя же есть свои", - отрицал внутренний голос. Он медленно глох, теряясь в годах, и я слышал его всё реже, всё тише с каждым месяцем, приближающим меня к границе детства. Где-то на задворках меня он всё ещё подсказывал, остерегал, подначивал, но теперь я был уверен в том, что это всего лишь моя развитая интуиция.

 

- Я придумал их - убеждал себя я. - Придумал, придумал, придумал!

 

 

Не раз и не два – скорее для того, чтобы оправдаться перед самим собой, – я пробирался в зал для девочек и садился перед злосчастным зеркалом. Иногда даже тихонько звал - Снови-дец! - но никто так и не пришёл. За моей спиной отражалась шведская стенка, похожая на железную дорогу, покачивался в лунном свете канат, танцевала на лавках тень от дерева. Однажды мне

почудилось, что откуда-то со стороны на меня дохнуло незнакомым влажным, травяным запахом, но окно в тот день было открыто, а за ним бушевала весна, и я не стал придавать этому значения.

 

Шимка вернулся на исходе апреля. Он ни капельки не вырос и почти не


изменился, разве что немного набрал в весе. Движения его приобрели какую- то непривычную плавность и выразительность, речь стала чище, а голос - ниже, но в целом он остался таким же, каким я его запомнил - смешливым и невнимательным.

Мы оказались по разные стороны баррикады. Он остался там, где можно было легко собрать вокруг себя толпу и рассказывать ей истории о Сновидце

- как он навещал его там, куда его отправили. Где люди просыпали завтрак и смеялись от того, что солнечное пятно садилось им на нос. Где по коридору не ходилось, но прыгалось, и с этим ничего нельзя было сделать. А я пошёл дальше.

Я слал ему записки, на которые он не отвечал, и несколько раз пытался поговорить, только вот подойти почему-то так и не решился. Наверное, стоило бы, просто я боялся, что слушать меня он не станет.

Он бы и не стал.

 

 

В первый же день, когда мы ушли на обед, он собрал свои вещи и молча переселился куда-то на третий этаж. Позже я узнал, что с Робером они всё- таки поговорили, но не узнал, о чём. Может быть, подсознательно мне и не хотелось знать - хватало и понимания того, что больше мы никогда не

соберёмся втроём, а пойдём каждый своей дорогой.

Хуже всего, знаете ли, когда сидишь за общим столом между двумя людьми, с которыми ещё не так давно готов был в огонь и в воду, и один из них

кормит тебя с вилки, глядя в сторону, а второй так вообще отвернулся и молчит. И это не значит, что вы разругались час назад и рисуетесь

специально. Это значит, что рядом друг с другом вам неуютно, но пересесть вы по каким-то причинам не можете.

Робер не мог потому, что был слишком ответственным, Шимка - потому, что нигде не видел для себя места. После возвращения люди к нему потянулись, но друзей он себе так и не нашёл.


Иногда он поднимал голову и с тоской смотрел за соседний стол, где какие- то ребята из недавно прибывших голова к голове обсуждали прочитанные

книги, а я смотрел на него, и физиономия у меня при этом, наверное, была такая же.

Поев, мы спокойно расходились по своим делам, не кивая и ничего не говоря.

 

 

 

 

Май наконец проделал в тучах дыру, в которую на пару часов - по вечерам - высовывалось белое солнце. Нас стали выводить на прогулки.

 

Многие из тех, с кем я рос, так и остались щуплыми и хилыми, практически никто за годы не загорел и особо не поправился. Воспитатели списывали это на недостаток витаминов, врачи, которые нас осматривали - на недоедание, мы же были уверены - всё дело в том, что нас не выпускают за ворота.

Когда тебе семь, ты ещё можешь найти себе развлечение на тесной площадке под деревьями. В десять начинаешь потихоньку посматривать за окно;

двенадцать начинаются с тянущего, томительного желания свободы.

Мы, конечно, бегали через свою лазейку, но, как правило, далеко не уходили. Со временем наша территория, раньше ограничивавшаяся сеткой, расширилась до ближайших дворов, старого дома из "аварийных", куда мы ходили позлить мальчишек, небольшого стадиона и подземного перехода.

Забираться дальше у нас не хватало времени и смелости.

 

 

Парк и далёкий лес стояли зелёные и свежие, на улицу тянуло нещадно, и перед выходными Беда выбил разрешение сводить нас в музей. Что за музей, как мы туда доберёмся - пешком или на автобусе, сколько пробудем и когда вернёмся - это всем было до лампочки. Едва услышав слово "гулять", все повскакивали со своих мест и кинулись кто куда. Девчонки полезли

обнимать оторопевшего Беду, Война запрыгнул на подоконник и оттуда кричал в окно всякую чушь, Якуб написал на доске слово "музей" и долго думал, стоит ли ставить точку над "й". Даже Робер оторвался от своей извечной писанины и улыбался, щурясь за стёклами очков.

Вот уж где, а в большом классе нам было необязательно сидеть вместе, и он этим охотно пользовался - отсаживался аж на другой конец и до самого звонка не отрывался от урока.

Я скучал, и от безделья тоже начал записывать свои мысли на обратной стороне тетрадки. Скоро их накопилось столько, что эту тетрадку я оставил в комнате, по привычке спрятав под подушку. Впрочем, лазать туда всё равно было некому.

 

Шимка сидел через две парты от меня и улыбался тоже. Раньше наверняка вскочил бы и прыгал со всеми. Что-то сделало его спокойнее и тяжелее, что- то, что для меня ощущалось куда более опасным, чем Сновидец и ночные похождения.

Чувство вины родилось где-то в горле и сидело там до самого позднего вечера. Ни на обед, ни на ужин я не пошёл.

 

 

Всё: и крыша интерната, и дождевая вода в вёдрах, и глаза Беды, пропиталось небом.

Весенние утра не бывают ни вязкими, как зимой, ни крадущимися, как осенью, ни внезапными, как летом. Они шумные и летучие, поющие птичьими голосами, шелестящие неокрепшей пока листвой. Мы радовались им, этим утрам, как вкусностям в столовке и отменённым урокам - громко и от души. Выскакивали, толпились, толкались. Уворачивались от воспитательских подзатыльников и хороводили вокруг Лянки Пулемётчицы. Лянка смеялась и по-старушечьи складывала на груди пухлые руки.

 

А если в такое утро нам предстояла ещё и прогулка, остановить нас было невозможно!

За завтраком наша группа раскололась на нетерпеливые куски. Шимка впервые отсел от нас, присоединившись к какой-то компании, Робер то и

дело промахивался мимо моего рта, едва не ронял ложку и вертел головой. В конце концов довертелся до того, что очки слетели с его носа прямо в

тарелку. Я фыркнул. Он разозлился и сказал, чтобы в таком случае я ел сам. Но есть мне не хотелось.

 

Хотелось на воздух - продышаться и устать от впечатлений. Может быть, тогда мне стало бы чуточку легче и я бы смог нормально уснуть, не ворочаясь до поздней ночи и не клюя потом носом на уроках.

За эти месяцы ребята с нашего этажа успели прилепить ко мне прозвище Ветруган. До самого отбоя я носился по коридорам, как умалишённый, чтоб не ложиться бодрым и поменьше думать. Бывало, я поскальзывался, падал и чертыхался на весь интернат, бывало, вылетал на кого-то из-за поворота, но

чаще всего мой топот слышала Катрина, молча отправляла обратно в комнату и запирала.

Лучше бы она кричала на меня своим визгливым голосом. А ещё лучше - ударила. Я мог бы цапнуть её за руку, или убежать, или расплакаться, и внутри стало бы меньше наросшего чувства вины и потери.

Жить так, как я жил, было изнурительно.

Когда заскрипели, отодвигаясь, стулья, я выбежал из столовой первым.

 

Беда повёл нас по длинному пути - через соседнюю улицу и мимо леса. Улица была длинная, тенистая и вся загромождённая совершенно одинаковыми домами.

 

- Как они так ориентируются? - спросил я.

 

- По почтовым ящикам, - ответил Беда.

 

 

Лес раскрылся перед нами сырой синей глубиной, замершими в безветрии ростками, похожими на папоротник, и деревьями. Деревья были высотой с целую многоэтажку. Местами они лохматились хвоей, как большие щётки; кое-где она взобралась высоко-высоко, к самым верхушкам, и тихонько качалась там, кажущаяся на солнце чёрной.

 

- Ёлки! - послышалось сзади, и я узнал голос Шимки. - Лысые ёлки!

 

Все засмеялись.

Кто-то шёл, держась за руки. Многие несли на плечах набитые рюкзаки.

 

 

- Это корабельные сосны, - отсмеявшись, объяснил Беда. - Из них когда-то строили суда.

 

Лес был бесшумным и шумным одновременно. Что-то в нём жило, двигалось, шуршало и ухало; со стороны он казался невозмутимым и неприступным. Смотреть, мол, смотри, а заходить не смей.

На секунду я почувствовал желание сорваться и сбежать в самую чащу.

 

Дальше его огородили бетонным забором, и он сразу приобрёл какой-то цивилизованный вид. Всю таинственность как корова языком слизала - из- за обрисованных яркими картинками плит нелепо торчали верхушки

деревьев. Сосны, изящные и основательные именно потому, что цеплялись корнями за землю, выглядели теперь почти игрушечными.

С тропинки мы сошли на асфальтированную дорожку, прошагали мимо таблички "Охранная зона" и сами не заметили, как оказались в городе

Воскресным утром он шумел, как огромный базар. Машины и люди, витрины, собаки, громадина торговый центр и дома, такие высокие, что приходилось задирать голову до хруста в шее.

 

- Держитесь вместе! - предупредил Беда и провёл повторную перекличку. Одна была у интернатских ворот.

 

В пределах своих комнат мы различали друг друга не столько по лицам, сколько по особым признакам. Пятна на одежде, подкатанные или заправленные в ботинки брючины, майки, порванные под мышкой или на спине. Когда живёшь в месте, где всё у всех одинаковое, обращаешь внимание на любые мелочи. Здесь, среди городского разнообразия, среди

цветастых платков, свитеров, кроссовок и пальто, мы сразу слились в одно невыразительное, бесцветное существо. Маленькие копии друг друга,

бледные лица над воротничками ношеных, абсолютно одинаковых рубашек.

 

 

Один Корнель нацепил себе на грудь яркий малиновый значок и этим взял на себя роль оригинала. Мы были его блеклыми двойниками.

 

 

 

Беда был географом, но повёл нас почему-то в зоологический музей с чучелами и динозаврами. Наверное, потому, что в географическом (если вообще существовали на свете географические музеи) нам было бы не так интересно.

Через пять минут в городе мои переживания отошли на задний план. Поднимаясь по ступенькам, я думал, что хотел бы остаться здесь жить. Миллион звуков, доносящихся отовсюду, этот вселенский грохот, разом глушил все нехорошие мысли, они не успевали накапливаться в голове и пропадали, толком не сформировавшись

Мы вошли в помещение с такими высокими потолками, что, казалось, сюда можно было уместить целый лес корабельных сосен. Потолки были светлые и плавно перетекали в стены, а на стенах...

На стенах чего только не висело! Уже на входе глаза разбежались в разные стороны, и мне приходилось то и дело вертеться волчком, чтоб успеть охватить всё великолепие, которое я увидел.

Рыбы и змеи, орлы и снежные барсы, лисы и мыши, и главное - динозавры! Не безликие скелеты с фотографий - точнее, не только они, - а цветные, замечательные фигуры!

В первый зал я заглянул в предвкушении того, как всё это будет выглядеть в натуральную величину.

 

Следующий час мы ходили от одного экспоната к другому, обомлевшие и немые от восторга. Изогнувшись, повисли за стёклами огромных

подсвеченных аквариумов змеи; рядом - их же зеркально отображённые скелеты, как гигантские многоножки. И жабы. И крокодилы. И узорчатые раковины размером с человеческую голову - целый шкаф!

Обезьяны. Слоны. Чучела зайцев, тигров, пингвинов, медведей. Даже дворовых кошек - одна вполне натурально повернула к нам свою любопытную морду с глазами из стекла. В зубах она держала тоже вполне натуральную мышь.

Иногда мы уставали и присаживались на диваны без спинок, похожие на сдвинутые мягкие лавки. Рассматривать красоту оттуда было не так здорово, но мы рассматривали всё равно.

 

- Это собаки?

 

- Собаки, собаки.

 

- Простые собаки?

 

- Проще не бывает.

 

- А это кто висит?

 

- Зверь такой, ленивец.

 

- Ха! Ленивец! Повезло ему!

 

 

Мимо зала с препарированными тушками мы прошли, почти не вглядываясь: противно. Мне было ещё и жалко, но виду я не подал - тоже сморщился, мол, фу, гадость.

 

- Зря вы так, ребята, - сказал Беда, изучая надпись на табличке рядом с распятым тельцем мыши. - Между прочим, благодаря этим мышкам люди открыли кучу полезных штук. Вакцины от разных болезней, например.

 

Я это знал. Слышал от Длинного Петера на биологии, но всё же предпочёл бы, чтоб учёные занимались этим у себя в лабораториях, а не показывали всем подряд.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-04-04 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: