КОГДА УМИРАЮТ СНОВИДЦЫ?
Моему оторванному уху,
в память о шести глазах,
четырёх руках и дурной голове
Спросите меня: с чего начинается мир?
Я отвечу вам: с окна.
"С какого окна?" - удивитесь вы и будете правы. Ничего никогда не станет начинаться с окна. Окно - это само по себе ограничение, а если на нём ко всему прочему еще и стоят решётки - так тем более. Мир - он огромная штука, на самом деле.
Особенно когда ты сам умещаешься в полный рост под стулом.
Сначала я увидел маленький клочок неба и подумал - это часть нашей квартиры.
Потом увидел тучи – клочковатые, бумажные, - и подумал, что раньше здесь этого вроде бы не было.
На закате небо изогнулось оранжевой дугой, и мне стало интересно: как это так получается?
Когда я немного подрос, я научился взбираться на подоконник и смотреть во двор. Двор был гораздо больше нашей квартиры, больше неба и больше чего- либо ещё у меня в мире. Хотя скорее это мой мир был крохотным; впрочем, тогда меня в нём волновало только то, что за границей занавески, за пыльным стеклом, в которое со стуком билась дурища-муха, с утра до вечера царили такие же дети, как я. Ну, может, немножко постарше.
- Уйди ты оттуда, - заметив, что я снова толкаю к подоконнику табурет, ворчала бабушка, - мёдом тебе там намазано?
Гулять меня не пускали.
- Ба, а почему у них вот это вот есть? – однажды спросил я и покрутился на месте. Рукава мотнулись туда-сюда и замерли у меня за спиной.
Уж не знаю, на что рассчитывали взрослые в нашем доме. Наверное, на то, что вопрос про «вот это вот» я никогда не задам, а я до некоторых пор
старался оправдывать их надежды и молчал. Сначала думал, что такими рождаются все, а оно отрастает само и тайно мечтал, чтобы это время поскорее наступило. Потом – что это дано не всем, а только некоторым, но всё равно мечтал. Я видел, как другие дети рисуют, лепят куличи в
песочнице, карабкаются на деревья и отчаянно, болезненно не понимал, почему в таком случае среди них нет ни одного похожего на меня. Бабушка пожимала плечами и отвечала всегда одно и то же:
- Такая судьба твоя несчастливая.
Я, как любила повторять мама, родился недоношенным – семимесячным. Потом окреп и вытянулся, но и в пять, и в десять, и в двадцать лет упорно отставал от своих сверстников в весе. Не потому, что мало ел или двигался; не было у меня и того, что, знаете, можно подцепить от кошек. Просто там, где у всех обычно начинаются руки, у меня они заканчивались. Плечо было, а руки не было, ни с одной, ни с другой стороны. Ключица упиралась в небольшой зачаток того, что должно было быть костью, и я долгое время не мог спать на боку – становилось неприятно, как если бы под кожей шевелилось что-то живое.
(Из-за этого-то я и думал, что со временем оно начнёт расти, расти и превратится в руку с пальцами).
Но этого так и не случилось.
На приёме у врача я не упускал возможности выяснить, не болезнь ли это, а если болезнь, то как её лечить. Как только мой рот научился связно произносить слова, я начал интересоваться об этом во время каждого похода в поликлинику.
Грустные врачи разве что головами качали.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЧУДОВИЩА
Бабушкин бог
Бабушка говорила, что лучники – это такие красивые дядьки на лошадях. В перьях, разукрашенные, с дикими глазами. "Как вот у тебя, когда ты неспокойный " - уточняла она, чтобы мне было понятнее.
Для неё я всегда был неспокойный. А может быть, и глупый. И даже то, что в свои пять я уже знал все буквы и считал до ста, не делало меня умнее в её глазах.
Лучники - это такие светлые пятнышки от солнца. Вон их по утрам сколько – только и делай, что успевай жмуриться.
Я это в одной книжке прочёл. Так и называется - "Солнечный лучник ". Обычно они заглядывали к нам незадолго до того, как ленивое солнце выползало из-за виноградников и показывалось в окне. Я просыпался рано, замечал, что они прыгают по обратной стороне шторы, и отодвигал её, тяжёлую, ухватившись зубами прямо за шнурок. А потом ложился спать дальше.
Лучники скакали по моему лицу, и в полусне мне чудились белые искры, летящие из-под копыт.
Бабушка приходила меня будить ровно в восемь. Смотрела на раскардаш вокруг моей кровати, потом на чьи-то грязные пятки, выглядывающие из- под одеяла и подозрительно похожие на мои, а потом – как будто приберегая этот момент напоследок - в угол, где стояли картины.
Это были страшные картины, с какой стороны ни глянь. Тёмные и неаккуратные, ещё и без подписи. Те, что висели в маминой комнате, были сплошь красочные и яркие – то с цветами, то с лугами, то с улыбчивыми девочками, а под одной - с жёлтыми подсолнухами - еще и было выведено чьё-то имя.
На этих не было ничего такого, но стоили они в сто раз дороже. Потому что были старые и потому, что дядьки, смотревшие на меня с каждой из них, назывались коротким словом "Бог".
Моя бабушка, хоть и не была старой, очень верила этому богу. Читала ему на ночь молитвы, как будто он мог слышать её с картин, каждый вечер зажигала ему лампадку и часто заводила со мной серьёзные разговоры якобы от его имени.
- Ты знаешь, кто такой Бог, Деуш? - спрашивала она голосом вкрадчивым и бархатным, как будто посвящая меня в какую-то тайну.
- А вон тот, бороденький, - отвечал я, и почему-то в этот момент к окну со стороны улицы всегда прилипал сопливый нос кого-нибудь из моих дворовых друзей.
- Не бороденький, неуч, - качала головой бабушка, - а всемогущий.
Дальше я не слушал. Я начинал ёрзать на месте, крутить головой, корчить рожи, болтать ногами и всячески становиться неспокойным, лишь бы она поскорее махнула на меня своей сухой ладошкой и отпустила. От Бога я был так же далёк, как он – от меня, и вроде бы нам обоим не было друг до друга никакого дела.
- Чего же он мне руки не приделает? - однажды задал я встречный вопрос.
- Такая судьба твоя несчастливая, - вот что мне на это ответили, и я впервые в своей жизни засомневался.
Тоже мне - всемогущий. Вот был бы я всемогущий, я бы отрастил всем желающим хоть по восемь рук. Разве не весело было бы, скажем, одной
держать бутерброд, а еще двумя - играть на пианино. Или в баскетбол. Или незаметно отвешивать подзатыльники своим врагам.
Окончательно моя хрупкая вера в бабушкиного бога рухнула, когда я узнал, что он, ко всему прочему, ещё невидимый, наблюдает за мной с неба и
обязательно накажет меня за все мои выходки. Это звучало как вызов, и в тот же день я подбил своего ближайшего приятеля пририсовать самой большой и мрачной картине усы.
Кажется, богу это было до лампочки, зато от бабушки мне влетело знатно. А потом ещё от мамы – рука у неё была меньше, но била хлёстко и больно.
Я подумал, что, если это и есть священное наказание, я почти готов согласиться с тем, что этот бог, знаете ли, до ужаса жестокий чудак.
Песочница
Двор у нас был большой и запущенный.
Наш дом – пятиэтажная громадина – стоял на пригорке вместе с десятком таких же, для удобства выкрашенных в разные цвета. Из них он был самый новый, но это значило только то, что, в отличие от остальных, он пока ещё не начал основательно рушиться.
Я очень любил двор за то, что с него была видна железная дорога. За то, что по утрам солнце будило его первым, и от этого он казался тёплым, как речная галька в июле. За то, что в нём жили птицы – синие голуби и какие-то другие, с длинными шеями. За то, что в его глубине можно было легко спрятаться от бабушки, за тётю Руженьку, которая каждое лето выбивала на площадке ковры. Да много за что ещё.
Когда я был совсем маленьким, из всего, что стояло, лежало, качалось и росло вокруг нашего дома, больше всего я почему-то любил песочницу.
Бабушка рассказывала, что ещё вполне здоровым молодым человеком, водителем самосвала, сосед дядя Филь навёз в размытую дождями яму за домом настоящего морского песка. С ракушками и даже обрывками водорослей. На дне этот песок, конечно, давно уже превратился в грязь, а снаружи его плотным ковром усеивали камни и собачьи какашки. Но после дождя он всё-таки немного пах морем.
И какашками, если не очень романтизировать.
Ну так вот, я любил приходить в песочницу даже больше, чем шастать по лужам или подбивать приятеля Миро на всякие пакости - только потому, что там всегда была великая куча народу и на меня никто не обращал внимания. На меня, мой непривычный вид и походку, которой я сильно
стеснялся.
Походка у меня была прыгающая и сутулая.
В любое время дня там играли все, от двухлетних карапузов до старших ребят. Их головы величественно торчали из ямы как лишнее подтверждение тому, что все мы стареем телом, но не все - умом. Там постоянно велись битвы, заключались сделки и кипела работа, там можно было легко затеряться в толпе и подумать о своём, потому что песочница была по-
настоящему огромной. Ну, тогда она мне точно такой казалась. Спустившись туда в свой последний раз, я просто сидел и восхищённо наблюдал, как двое совершенно одинаковых с виду мальчишек
обносят рвом кособокий замок, украшенный пластиковыми формочками-рыбками. С одной стороны - синяя, с другой - розовая. Красиво.
Почему-то - наверное, потому, что, по словам мамы, папка мой был забулдыгой-художником, - я как-то по-особенному трепетно относился к цветам. То, как они сочетались, переливались, изменялись в разном
освещении, меня завораживало. Так, узнав, что по вечерам тени от деревьев синеют и становятся прохладными не только по ощущениям, но и на вид, я ходил радостный весь следующий день.
(Кто такой забулдыга я, кстати, понятия не имел, но на всякий случай хвастался этим при любой возможности).
Закончив с рвом, мальчишки принялись выискивать в грязном песке ракушки-завитушки.
- Можно с вами? - спросил я и бочком придвинулся ближе. Один из них поднял голову, смерил оценивающим взглядом сначала меня, потом мои рукава-узелки, прищурился и фыркнул:
- Во рту, что ли, песок таскать будешь?
Это меня зацепило, но я промолчал. Только засопел обиженно, да поддел ногой самую крайнюю башенку.
Конструкция обрушилась, как настоящий замок - с глухим уханьем, взметнув в воздух облачко песчаной пыли. А мне стало радостно-радостно, как будто я сделал что-то хорошее.
Примерно с шести лет у меня начались проблемы с адаптацией в коллективе. Что это такое, я тогда не знал, да меня не сильно-то и спрашивали. Но если бы спросили, я мог бы уверенно сказать, откуда ноги растут.
Не оттого я стал сторониться, что ребята меня не взяли к себе в игру и даже не оттого, что сразу побежали жаловаться. Может, от слов их матери и ответа моей.
Думаю, всё началось с их короткого разговора над моей головой.
Мама мальчишек спросила: зачем вы выпускаете такого ребёнка во двор? Здесь маленькие, они его пугаются.
А моя ответила: ну, не держать же мне его под замком, честное слово.
Буква
Вообще-то много чего обо мне говорили.
Тяжело живётся, когда ты маленький и слабенький, на голову ниже и на порядок легче остальных. Даже если при этом у тебя очень цепкий ум.
До того, как у меня начались проблемы с адаптацией, я ещё и ужасно картавил. Если подсчитать, сколько это времени и учесть, что говорить я начал рано (несмотря на то, что врач сказал, мол, вырасту я кретином),
получается, что я картавил больше четырёх лет. Согласитесь, солидный срок. Мама думала, что я таким и останусь, потому что у меня неправильный привкус. Бабушка, наверное, думала, что меня таким сделал Бог. Я думал, что они не знают, что я не знаю, как произносить букву "Р" и сказал им об этом прямо. Чтоб разрешить их спор и не выставлять их перед собой глупенькими.
- Правда, не знаешь? - удивилась мать. - Это же очень просто.
Да уж, проще некуда. Гораздо проще было заставить Миро стащить из ящика с конфетами ровно шесть штук, пока продавщица не видела.
Миро было восемь, но он был такой дурак и так быстро попадал под моё влияние, что я даже сам удивлялся. И он совсем не умел считать.
- Вот скажи, - продолжила мама и поводила глазами по сторонам, - какого цвета Везувий?
Везувий был большой и толстый уличный кот, которого иногда подкармливала бабушка. Мама его не любила, но с тех пор, как во дворе его придавил мотоцикл, стала очень его жалеть и частенько оставляла открытой форточку, вроде как случайно.
"Рыжего", - подумал я.
- Гыжего, - ответил мой голос.
- А обои в кухне какие?
"Розовые", - отчеканила моя память, но я, ясное дело, сказал "лозовые". Ещё и растягивая "о", как выходец из сумасшедшего дома. Ло-озовые.
- А теперь попробуй то же самое, но язык не глотай, а отталкивайся им от зубов, как кошки делают.
(Потом я, кстати, думал, что кошки именно так и делают. Лет так до двенадцати, а узнав горькую правду, целый день ходил, как выражалась бабушка, "никакой").
Я сделал очень серьёзное лицо, нахмурился, набрал в грудь побольше воздуха и громко, с выражением произнес:
- Ы-ы-ы-ыозовый.
И захохотал, потому что подумал, что если бы мимо проходил какой-нибудь врач, он бы с ходу записал меня в кретины.
Мама вздохнула и махнула на меня рукой.
А неделю спустя я начал день с того, что вылетел в коридор и поскакал по нему бешеным кенгуру, врезаясь в стены. Я катался по полу и танцевал индейский танец среди пляшущих по кухонному паркету лучников, и рычал, как бравый тигр. А всё только потому, что проснувшись, первым
делом глубоко вдохнул и - оттолкнулся языком от зубов!
Получилось: р-р-р-р- рь.
А ведь ещё вчера я тренировался целый вечер. И всем, на что меня хватило, была противная смесь из "л" и мягкого знака, хотя до этого я даже не подозревал, что у него есть звук.
Неудивительно, что со временем рычать вошло у меня в привычку. Сначала в драках, потом в спорах. Рычал я и когда мне было страшно, и когда хотел,
чтоб мои слова лучше дошли до собеседника. Эта привычка, разве что немного подпорченная забытым отсутствием маминой поддержки, осталась у меня до сих пор.
Ворота в дряхлость
В детстве я был пугливее ребят со двора, и по большей части из-за картин. Мама почему-то наотрез отказывалась вынести их куда-нибудь в другое место, а бабушка за такое вообще назвала меня словом, которое не произносят вслух.
Они пугали меня так, что я просыпался по несколько раз за ночь и разрывался между желанием вскочить и нежеланием пробегать мимо злосчастного угла. Смотрели оттуда хищными глазами, держа в руках свои палки и коробочки, и свет из коридора вычерчивал в потёмках зловещие контуры их золотых воротников.
Я был уверен, что за мой фокус с усами они обязательно мне отомстят и, подгоняемый этой мыслью, придумывал сцены одна страшнее другой.
В то время я даже не подозревал, что религия может быть познавательной или приятной. Я не говорил с Богом, не знал ни одной молитвы и был от этого так далёк, что искренне считал церкви бабушкиным
изобретением. Мне было непонятно, для чего нужно креститься или ходить в храм – раз в месяц меня просто одевали и вели туда, в страшное здание с
круглыми потолками. Там немного пахло бабушкиной комнатой, а картины достигали невероятных размеров. Возвращаясь, я долго не мог уснуть и всё слышал в ушах отголоски хора.
Наверное, больше картин я боялся только живущих за шкафом. Они выползали в полной темноте, - например, когда на ночь отключали
электричество, - садились на подоконник и шелестели. Я чётко видел их рыбьи морды и слышал целлофановое ш-ш-шу, фш-ш-ш-ш-у, фш-ш-ш- шу, доносящееся как будто со всех сторон. Слышал, но никогда не показывал, как мне страшно и не звал на помощь. Мне казалось, что, почуяв моё
присутствие, они тут же набросятся на меня и разорвут в клочья.
Мама утверждала, что у меня просто хорошая фантазия и показывала мне то завалящий пакет, то Везувия, который иногда запрыгивал к нам в форточку. Но Везувий никаких похожих звуков не издавал, поэтому в пять у меня вдруг обнаружилась ночная болезнь, о которой стыдно говорить вслух, и
продлилась до самого девятилетия.
Ещё меня с некоторых пор пугало Убежище.
Оно было старым и полуразвалившимся. Уродливой пастью выглядывало из собственных руин, змеилось вглубь, под землю, и растекалось коридорами на многие километры. Заблудиться там было - раз плюнуть, поэтому взрослые строго-настрого запрещали детям от трёх до восемнадцати даже смотреть в его сторону.
Наверное, поэтому дети от трёх до восемнадцати считали своим долгом лазать туда чаще, чем куда угодно ещё.
Никто точно не знал, почему его не заколотили - по сути своей это были самые настоящие катакомбы. Но вход туда оставался открытым и тогда, когда я, уже будучи взрослым мужчиной, проездом остановился в этом районе. Я не помнил ни своих окон, ни дворовой площадки, но Убежище отпечаталось у меня в памяти очень чётко. По этой покосившейся, обитой досками жалкой норе я его и опознал.
Там, в сыром мраке, прятались чудовища похлеще живущих за шкафом. Я знал это наверняка, потому что видел их собственными глазами. Как они жмутся к стенам, хватают за волосы и мерзко каркают прямо над ухом, открывают свои пасти, вытянутые, как у крокодилов. А всё потому, что однажды - но только однажды - я решился коснуться Ворот в дряхлость.
У нас во дворе было одно-единственное негласное правило, которое помнили все-все-все: ни за что, ни при каких обстоятельствах не касайся
Ворот в дряхлость, если не хочешь неприятностей. По слухам, даже самые смелые возвращались оттуда с капающей изо ртов слюной и
трясущимися руками, навеки лишённые рассудка.
По мне это всё была чистой воды выдумка. Единственным навеки лишённым рассудка в нашем доме был придурковатый дядя Филь,
который думал, что он будильник. По утрам и по вечерам, ровно в семь и ни секундой позже, он взбирался на небольшой холмик за домом и три раза ударял в пустое ведро начищенной до блеска столовой ложкой. Этой же ложкой он и ел, и ковырял в земле червяков для рыбалки, хотя в нашем
городе не было никакой речки. Только озеро. И то внизу, под самым крутым обрывом в мире.
Впрочем, от дяди Филя был хоть какой толк - по нему сверяли часы. А вот россказни про ворота – обыкновенную сколоченную из старых труб ограду, которой кто-то из взрослых наспех перекрыл ход в Убежище, - одно время очень действовала мне на нервы. Подумаешь - чудища. По сравнению с
картинами и живущими за шкафом киношные монстры, которых так красочно описывали ребята постарше, казались мне пустяком.
И я решился на отчаянный поступок.
Шестилетний я был неосторожным и неосмотрительным. Пасмурным летним вечером я собрал у лаза целую толпу, но совсем забыл про освещение. В голове у меня было одно: доказать всем этим трусишкам, что это они себе
напридумывали и там, внутри, столько же чудищ, сколько в обыкновенном подвале.
В конце концов Миро кое-как прицепил мне на лоб фонарик своего отца. Он у него работал врачом, потому такие штуки в карманах Миро не
переводились. Правда, за это он не раз бывал бит, но всеобщая зависть и уважение того стоили.
Перед тем, как нырнуть в поросший густой травой лаз, я услышал что- то вроде: "Тадеуш смелый, вот он покажет!". Это придало мне сил. Я вообще любил, когда меня называли смелым, потому что таким не был.
Пять минут спустя я с победным воплем (на деле это был вопль ужаса, но я этого, конечно, не показал) вылетел наружу. Как раз в этот момент дядя Филь ударил в свой гонг, и это подстегнуло меня ещё больше.
Я прыгнул так далеко, что Миро и все, кто заглядывал через его плечо в сырую темноту, с визгами бросились врассыпную. Так далеко и сильно, что от моей левой сандалии оторвалась подошва, и на ноге остался один ремешок. А потом долго-долго не мог отдышаться, для вида растянув улыбку до ушей. Вот он я, мол, живой, а вы что думали?
Ни рассудка, ни чего-то ещё я не лишился. Я таки коснулся Ворот в дряхлость, да что там - я пнул их ногой: не такие вы и страшные, как о вас говорят.
И с той поры действительно стал видеть немного больше.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ДОМ НОМЕР ТРИСТА ДВА
Вам, наверное, интересно, зачем я это всё рассказываю. Зачем глава за главой описываю своё детство и чудовищ, которые и на чудовищ-то не похожи, а так, что-то совсем глупое и нестрашное. Такими они, в общем-то, и были.
Это я вас готовлю к самому главному (а если и не к не самому, так точно к немаловажному) моменту моей повести - к моменту, когда я отравился.
"Во даёт!" - скажете вы. - "Отличная тема для разговора!". И, может быть, будете правы. Но моё отравление – оно было другим, а потому - значительным. Если честно, я даже не уверен в том, что его можно так назвать.
Тот день я почему-то запомнил целиком, до самых мелких деталей. Помню, как бабушка завязала мне шнурки с утра. Помню, как поспорил с Миро на три стеклянных шарика, что он не сможет пробежаться по луже и остаться сухим. Помню, как Миро привязал к поясу новые кроссовки, закатал штаны до щиколоток и спокойно добежал до середины выбранной мною лужи.
Помню, как он орал, провалившись по колено на середине, и как хохотал я. Помню, как прибежал пообедать, не дождавшись зова мамы и как замер у приоткрытой двери, услышав своё имя.
- Тадеуш, - сказал бабушкин голос, - очень самостоятельный мальчик. У меня с ним проблем нет.
"Врёт и не краснеет!" - вспомнив раскардаш и усатого Бога, подумал я. Иногда я бабушкой прямо восхищался.
- Ну, - твёрдо ответила мама, - так я решила. Ты за ним смотреть не будешь. На следующей неделе приезжает Корнель, он не знает, что у меня больной ребёнок.
Я шмыгнул носом. Глубоко вдохнул и выдохнул. Проверил, не ноет ли спина, не растёт ли у меня зубмудрости, не чешутся ли пальцы на ногах. Всё было в порядке. Здоровее меня был разве что знаменитый Морж-полярник, про которого рассказывал мне дядя Ян из второго подъезда.
"Может, тот врач обнаружил у меня неизлечимую болезнь и я скоро умру?" - промелькнуло в голове. - "Может, зря я ходил с бабушкой на медосмотр? Жил бы себе в неведении".
Слово "неведение" я услышал от одной нашей соседки и до недавних пор думал, что это что-то вроде привидения.
- Так я решила, - повторила мама. - Вчера я ездила в тот интернат. Триста второй, который за почтой, остальные для взрослых. У них таких ещё трое душ и там грамотные воспитатели.
Я мало что понял из того, что она говорила о каком-то Корнеле и имел смутное представление о том, что такое интернат. Мой слух зацепился за "троих душ", и вот тогда ко мне впервые в жизни пришло осознание.
С этим осознанием я скосил глаза на своё плечо.
***
Ночью я заболел.
Проворочавшись допоздна, я уснул далеко за полночь и почти сразу же вскочил с мыслью о том, что меня сейчас точно стошнит. И даже почти не удивился, когда мои опасения подтвердились.
К тому времени, как бабушка догадалась позвать маму, меня уже бросало то в жар, то в холод, а в голове кто-то невидимый, но очень злой бил в десять барабанов сразу.
"Бумм!" - стучало в затылке.
"Бумм! Бумм!" - вторило эхо в висках.
"Бумм!" - в животе завязывался очередной узелок.
"Это сердце колотится", - догадался я. - "Что ж так быстро? Не передохнуть".
- Опять вишни зелёные ел? - склонившись надо мной, с укором спросила мама.
Я замотал головой.
Зелёные вишни я, конечно, ел, но они для меня были пищей такой привычной и родной, что мой организм принимал их лучше, чем конфеты. Думать на них было глупо, только объяснить маме, что они здесь ни при чём, я не мог.
Потому, что мне было слишком плохо и потому, что она бы мне всё равно не поверила.
Я-то знал, в чём настоящая причина.
Она назвала меня больным ребёнком, и её слова заставили меня почувствовать себя самым что ни есть больным из всех детей в мире. Вот так и бывает — мы вроде бы не очень ладили, но всё это горьким, густым осадком зачем-то осело внутри. Не переварить, не запить водой, не показать врачу.
Как давно болеет ваш ребёнок? Восемь с половиной лет.
Если можно отравиться словами, будьте уверены, именно это я и сделал.
***
Через неделю я стоял у дверей в триста второй интернат и думал, как было бы здорово, окажись там закрыто. Но внутри шумели голоса, звякали тарелки, и я понимал, что моё желание неисполнимо даже с помощью бабушкиного Бога.
Мы попали на обед.
- Ты голодный? - с ходу поинтересовался первый человек, которого мы встретили. Он был такой длинный, что почти доставал до потолка, а потолки там, в интернате, были ну очень высокие.
"Ты голодный?" - мысленно передразнил его я. Почему-то мне казалось, что, раз сюда попадают самые невоспитанные дети – так говорила мне мама, - значит, и взрослые здесь должны быть невоспитанными. Потому я
рассчитывал на вопрос погрубее.
Жрал ли ты сегодня, например.
- Не, спс-сиба, - ответил я и шмыгнул носом. Была бы у меня была хоть одна рука, я б в нём еще и поковырялся.
Заданному образу нужно было соответствовать.
- Тадеуш! - прикрикнула на меня мама и поудобнее перехватила сумку с вещами, неловко улыбнувшись длинному человеку. По случаю моего отъезда она надела своё самое красивое платье; на фоне облупленных стен оно смотрелось чужеродным цветастым пятном.
- Нет, спасибо! - отчеканил я и уставился в окно, изображая робота.
Длинный опустил голову, посмотрел на меня странным взглядом, а потом присел на корточки. Лицо его – вытянутое и белое, казалось немного старым из-за того, что он по-стариковски зачёсывал волосы на сторону.
- Приятно познакомиться, Тадеуш, - мягко сказал он. - Меня зовут Петер.
"Петер!" - удивился я. - "Длинный Петер! Прямо как в книжках!".
Но виду не подал.
- Ну, - произнёс всё тем же ровным голосом и сделал шаг вперед, упираясь лбом в лоб Длинного Петера, - ну и что с того?
Глаза у него были рыжие и добрые. Он не отстранился, не отвернулся, даже не сдвинулся с места, и во мне вдруг поселилась какая-то дикая, звонкая тоска.
Наверное, таким же мог быть и мой папа, которого я никогда не видел. Примерно так я его себе и представлял – высоким и нешумным, спокойным.
Эта мысль запустила в груди тысячу маленьких отбойных молоточков.
- А ты художник? - спросил я.
Мама тут же ахнула и схватила меня за плечо, оттаскивая в сторону.
- Он теряется на новом месте, - поспешно объяснила она. - Тадеуш, как я тебе говорила обращаться к старшим?
Длинный Петер посмотрел на меня и улыбнулся.
Когда те двое, что привели меня в комнату, скрылись за дверью, я тут же замолк.
А до этого кричал.
Так громко, что где-то на улице залаяла собака.
На самом деле я не хотел кричать. Я устал с дороги, и всё же был немного голодный, и на меня таращились все, кому не лень, но мне пришлось.
Потому что въехавшее во двор белое такси, подло мигнув своими фарами, увезло маму. Потому что крик, как кашель, царапал горло, вырывался наружу
сам по себе. Потому что она сказала мне: я за тобой вернусь, а я каким-то образом знал, что не вернётся, и все радости в моей жизни, включая знакомство с Длинным Петером и гремящие в кармане стеклянные шарики, стали вдруг ерундовыми и незначительными.