Эдварту было не по себе, он уже не усмехался. Загорелое лицо покрылось сероватой бледностью, он едва шевелил губами:
— Я только одну, остальные Мартин сам.
— Тьфу!
Это Юн, спокойно сидевший на валуне, выплюнул табачную жвачку.
— Когда вы это сделали? — спросил Ховард.
— Да вот в те ночи, что ты был на сетере. Мартин как-то пришел и говорит…
Юн громко высморкался. Эдварт уже такого страху натерпелся, что и тут вздрогнул, стоит столбом, слова выговорить не может. Но все-таки удалось из него выжать, что случилось это месяц назад.
Стало быть, всего через несколько дней после того, как закончили…
— Мы только пошутить хотели! — уверял Эдварт.
Мартин медленно сел. Потер шею, сплюнул пару раз кровью, — верно, прикусил язык. Поднялся, стал понуро отряхивать землю и глину.
— Отправляйтесь в усадьбу, и живо за работу, — крикнул Ховард и добавил, еще не остыв от гнева. — Нужно бы ленсмана на тебя напустить!
Оба хусмана убрались. А Ховард остался. Ему хотелось самому себе язык откусить. Хорош хозяин, не поладил с работниками и сразу ленсмана звать. Самому надо разбираться.
Юн сидел на валуне и спокойно наблюдал за Ховардом. Ховард еще не успокоился. Он резко обернулся к Юну:
— Ты знал об этом?
Юн сердито возразил:
— Я тебе отвечать не обязан.
— Почему ты не предупредил меня?
Юн встал, холодно взглянул на Ховарда.
— Так и быть, отвечу. Потому что мне плевать и на тебя, и на твой луг. Не мой это луг и не мои канавы. А вообще, — и гнев его улетучился, — вообще-то, я считал, что это свинство, то, что они устроили, и решил было сказать тебе. Ну а потом рассудил, что если есть у тебя голова на плечах, то сам разберешься. Но знай, мне плевать!
Ховард расхохотался.
— Сказано начистоту! Но, может, ты мне разъяснишь кое-что. Хусману, понятное дело, ни к чему из сил выбиваться и из кожи вон лезть за жалкие четыре шиллинга в день. Но какая им корысть не спать ночью, работать часами, чтобы свой же труд загубить?
Юн отвел взгляд.
— Ну… верно, они не сами до этого додумались, — только и сказал Юн. — Почем знать, может, не совсем даром старались!
Ховард с Юном привели в порядок все три канавы и снова прикрыли землей. Не успели кончить, как зажурчала вода в отводной канаве.
Кончив работу, Ховард стоял, задумавшись. Мысли его были далеко. Потом он спросил, не собирается ли Юн на рыбалку.
Да, Юн собирается на рыбалку. Завтра спозаранку. Он захватит сети, соль и хороший бочонок — неплохо бы рыбы насолить да накоптить на зиму.
— Если не поскупишься, продам тебе немного! — пообещал Юн.
Ну что ж. Но Ховард не о рыбе думал, когда спрашивал.
Он еще помедлил. Похоже, что-то для себя решил.
— Можешь ненадолго пойти со мной в кузню? — спросил он Юна.
Потом объяснил, что задумал:
— Этот нож меня два раза чуть до смертоубийства не довел. Первый раз дело было в Телемарке на свадьбе моей сестры. Тогда меня силой оттащили, бедняга уже на земле валялся. Второй раз ты сам видел, час назад. Как бы в третий до беды не дошло. Я решил перековать нож на косу — от греха подальше.
Он умолчал о Туне, которая вернула ему нож перед тем, как броситься в водопад.
— Сегодня до смертоубийства не дошло, а ведь еще немного, и быть беде, — сказал Юн. — Я это по твоему лицу видел, когда ты ножом замахнулся. Отчего же его не перековать на косу… если все зло от ножа, конечно.
Когда они пришли в кузницу и раздули горн, Юн долго смотрел на нож.
— Нож-то больно хорош! — воскликнул он. — Да и подлиннее обычного. Прямо рука не подымается… Говорят, можно снять колдовство с ножей и прочего оружия, если положить его на блюдо со святой водой, а потом три четверга кряду под вечер ходить в церковь и ставить это блюдо на алтарь. Но только в одиночку. Правда, на такое не каждый решится. Но нож уж очень хорош!
— Да к тому же и непростой, — сказал Ховард. — Видишь, какая рукоятка? Когда-то это была рукоять меча. Да еще, взгляни, лезвие-то обоюдоострое, как у кинжала, только пошире. Этот нож называют у нас в семье наследным клинком. Видишь, он синий и острый — им даже бриться можно.
И Ховард рассказал Юну все об этом ноже — когда-то это был меч, и владел им его прадед, опальный рыцарь, который искал убежище в Телемарке.
Ховард рассказал и о мрачном стихе, который старая ведьма прочитала ему тогда, на свадьбе у сестры:
Дороже злата наследный меч,
Дороже груза Грани[19].
Но если дома его обнажишь,
Тебя же он насмерть ранит.
А закончил Ховард так:
— Не то, чтобы я в это верил, и все-таки, знаешь… порой мне кажется, будто на ноже этом заклятье.
Юн призадумался.
— Да, нешуточное, видно, это дело. И стих, впрямь, похоже, старый и непростой. Я бы этому стиху не перечил. Но, знаешь, если этот нож и вправду чинит убийство, добра не будет, если ты даже и перекуешь его. Надо, чтобы над косой этой сотворили молитву.
Нет, Ховард ведь говорил уже, что не верит в колдовство. А в глубине души какой-то голос нашептывал ему: с какой тогда стати перековывать нож на косу?
— И у меня тоже была одна наследная вещица, — сказал Юн. — Только это не нож был, а кольцо… Мать моя как-то в служанках целый год в Швеции прожила. Там-то она меня и зачала. Отцом моим был один капитан — мне мать и имя его называла. Фон-барон какой-то. Когда мать заметила, что быть мне на свете, дал ей капитан дал еров и это кольцо, и она отправилась домой. Потом она вышла замуж за того человека, который моим отцом считается. Деньги, конечно, ему достались. Но вот кольцо мать мне отдала. Правда, толку мало, я потерял его как-то по пьяному делу…
Так-то. Юн тоже не простого роду.
Что же — да все люди, наверное, благородные. Если Адам не простого роду.
Ховард отрубил конец косы.
— Из этого кончика я еще лезвие для ножа могу сделать, — объяснил он.
Когда работа была кончена, Юн перекрестил косу и сказал:
— Надо мне эту косу приметить. Должна быть хороша коса-то.
Не успел Ховард перековать нож на косу, как уже пожалел об этом. Наследный клинок — лучшее, что у него есть, — перековать на косу, словно он перепуганный хусман.
Да и права у него нет это делать. Ведь нож принадлежит роду. Он только его хранитель.
Убийство — неужели он в самом деле верит, что в этом ноже такое зло? Знать, верит, раз до такой глупости додумался.
Дед его и вправду этим ножом человека убил. Но его не судили, он только оборонялся — на свадьбе на него напали двое, и вот одного он уложил…
Ховард спрятал рукоять, старинную рукоять меча. Она, наверно, железная, но сверху кольцами вьются золотые нити. Если захотеть, так еще можно выковать из косы нож.
Но тогда уж без помощника. Юн чересчур суеверен.
Антон
Дождливым вечером в начале августа в Ульстаде появился нежданный гость — Антон Мосамюра, младший работник из пасторской усадьбы.
Время было не страдное, и на кухне были только домашние — Рённев, Ховард и Кьерсти, да еще Ларс и служанка. Другая служанка была на сетере вместе со скотницей.
Август только начался, но было темно и холодно, поэтому в кухне разожгли огонь, в настенные светцы вставили лучины, и они горели, отбрасывая желтые блики по всей кухне.
Антон вымок до нитки, волосы слиплись, а с одежды текло так, будто его окунули в озеро: под стулом, на котором он сидел, положив на колени шапчонку, набралась целая лужа. Всем своим видом — острым носом, выступающими зубами, бегающим взглядом — он напоминал мокрую крысу. Крыса чуть не утонула, но жизни в ней было хоть отбавляй — взгляд Антона метался по всей комнате, от одного к другому и не знал ни минуты покоя, словно выискивая, что стянуть.
Ховард ничуть не обрадовался Антону, он слишком хорошо его знал. Антон был никудышный работник, любил почесать языком и от дела увильнуть. Да к тому же и на руку был нечист. Теперь его, видно, из пасторской усадьбы прогнали. Вот он и пришел в Ульстад, решил, что здесь помогут.
Остальные разглядывали его — Ларе с явным удивлением на веснушчатом лице, служанка довольно равнодушно: и смотреть-то не на что. Кьерсти тихонько сидела в своем уголке. Лицо Рённев было непроницаемо.
Они как раз собирались ужинать, и Рённев позвала Антона к столу. Он не заставил себя дважды просить и угостился наславу кислым молоком и ячменной кашей.
Потом он сидел и все не решался сказать, зачем пришел. Это было так не похоже на Антона, что Ховард пригляделся к нему повнимательней. Но увидел лишь то, о чем уже и раньше догадался, — Антон впутался в скверную историю и боится.
Когда в кухне остались только Ховард и Рённев, Антон наконец-то выдавил из себя, что больше не служит у пастора и хотел бы работать в Ульстаде, если ему найдется дело.
Почему он ушел от пастора?
Ну — Антон замялся — все дело в этом новом капеллане, он во все суется — взял и обвинил Антона в том, что он пропадает по ночам у служанки на кухне, — но это неправда, он всего только и посидел как-то на краешке ее кровати. Но пасторша, она заодно с капелланом. С тех пор как он обручился с фрёкен Лисе, он у нее всегда прав, прямо бог его устами говорит.
О помолвке Ховард еще не слышал, и он задумался. Значит, бедняжка Лисе заполучила все-таки мужа… Да, новый капеллан, конечно, не красавец, но… он хороший проповедник, и в земледелии немного разбирается.
Ховард уже не слушал, что говорит Антон, да и не все ли равно. Ведь Антон наверняка врет.
Больше всего ему хотелось вышвырнуть Антона за дверь — да нет, впрочем, этого ему вовсе не хотелось; пройдоха так жалок, выгнать его — все равно что бить лежачего.
В конце концов Антону дали мешок и послали ночевать на сеновал. Об остальном решили потолковать завтра.
Возвращаясь с сеновала, Ховард хорошенько все продумал. Одно ясно: и речи быть не может о том, чтобы взять Антона батраком в Ульстад. Они вполне обходятся помощью Ларса, рыжего, веснушчатого паренька — он проворен, смышлен и надежен. Но не так-то просто выкинуть Антона — ясно ведь, что бедолаге деваться некуда.
Тут Ховард вдруг вспомнил. На дальнем, восточном краю леса у них пустовал хусманский участок. Назывался он Клейва. Это был худший из всех участков, постройки там совсем развалились, а крошечное поле поросло лебедой. Вот, может, и пустить пока туда Антона хусманом, вроде как на испытание, на лето.
Эта мысль Ховарду не очень-то нравилась, но… Он поговорил об этом с Рённев, когда они остались наедине.
Рённев тоже не могла решиться Антон ей показался лодырем. Родню его она знала, тоже доброго слова не скажешь. Они живут у болота, на краю главного прихода. Если ехать в пасторскую усадьбу, на опушке леса стоит развалившаяся избенка — может, Ховард ее замечал? Там частенько останавливаются цыгане и всякие бродяги. Про мать этого парня идет дурная слава, говорят, она воровка, да и про детей ее Рённев тоже слыхала. Самого Антона Рённев не знает, но сразу видно, что он только языком работать любит.
Это было так верно сказано, что Ховард улыбнулся.
— Да, вот еще что, — продолжала Рённев. — Легко посадить такого парня на участок, но не так-то легко от него избавиться. Конечно, можно найти повод и выбросить его по закону. Но люди-то что скажут? Да и хусманы сразу призадумаются: они с ним одного поля ягода, ты же знаешь. Так что, если брать Антона…
Но если сделать, как предлагает Ховард — позволить ему пожить в Клейве, пока не выяснится, что же произошло в пасторской усадьбе, — тогда, пожалуй, не страшно.
— Тебе решать, — ответил Ховард, — но я бы хотел, чтобы ты его приютила, хотя бы на время, пока все не выяснится.
Ховард чувствовал облегчение. Облегчение ли? Какой-то голос говорил ему: ты еще в этом раскаешься.
Кончилось тем, что на следующий день Антон переехал в Клейву. Ховард проводил его и помог сколотить кровать и стол. Антону дали соломенный тюфяк, старую шкуру и несколько чашек и чугунков. Ховард понял, что еду и хоть какую-то одежду надо ему тоже дать — у Антона было только то, что на нем.
Антону нашли работу в Ульстаде, и он удивительно быстро освоился. Рот у него опять не закрывался, он смеялся и хвастался, дразнил хусманов и во всем разбирался куда лучше их — ведь он-то работал и учился всему у пастора, да и у самого Ховарда. Он носился по всей усадьбе, как белка, поспевал сразу всюду, но только никогда не бывал там, где ему было велено работать.
Он прижился великолепно. Изо рта его вонючей струей лились похабные истории. Хусманы посмеивались и украдкой косились на Ховарда. Значит, вот каких работничков он сюда приманивает, этот новый хозяин…
Прошла неделя. И вот наступило воскресенье, когда в Нурбюгде должна была читаться проповедь, и приехал сам господин Тюрманн в сопровождении неторопливого Улы Викена — уже стало обычным, что господин Тюрманн не ездил один по этой безлюдной дороге.
На этот раз господин Тюрманн ночевал у кистера — пастору не хотелось его обижать, — но после проповеди он поехал обедать в Ульстад. Очень ему нравилось в Ульстаде.
Распрягая лошадей, Ховард спросил Улу, что там случилось с Антоном.
— Верно, стянул что-нибудь из клети, — равнодушно ответил Ула.
Ула не очень-то жаловал Антона.
После обеда, когда Рённев вышла на кухню, Ховард спросил пастора об Антоне. Что, пастор выгнал Антона?
Значит, Антон теперь в Ульстаде? Пастор замолчал и задумался. Гм. Гм! Ховарду пришлось напрямик спросить, что же произошло. Гм. Да. Вот ведь какое дело… Пастор растерянно посмотрел на Ховарда.
Фру Марен София давно уже подметила, что в амбар повадился вор. И вот как-то вечером она застала Антона и одну из служанок — ту, что спит на кухне, — на месте преступления. Служанка стояла на ступеньках клети, и в руках у нее был окорок, баранья нога и целая гора плоского хлеба.
Антон все отрицал, продолжал пастор, сказал, что просто шел мимо. Но фру Марен София тут же уволила обоих. Есть веские причины подозревать, что Антон как-то причастен и к той краже, которую совершили в пасторской усадьбе цыгане прошлой осенью. Во всяком случае, доказано, что цыгане провели вечер в доме его матери, и как раз в этот вечер Антон был там; и есть свидетели того, как табор двигался на юг, а Антон сидел на передней повозке. Антон же упрямо отрицал всякую причастность к этой краже и утверждал, что только немного проехался с цыганами. Когда табор расположился в полумиле от пасторской усадьбы, он бросил их и пешком пришел в усадьбу.
Что пастор посоветует Ховарду?
Н-да. Тут господин Тюрманн совсем растерялся. Если говорить откровенно, он, пастор, склонялся к тому, чтобы проявить милосердие в надежде, что страх, который пережил Антон, будет ему хорошим предостережением. Но, откровенно говоря, жена, фру Марен София, и слушать об этом не хотела. И потому… н-да…
Но, если ты, дорогой мой Ховард, возьмешь на себя риск, который несомненно связан с присутствием в усадьбе такого весьма ненадежного человека…
Пастор возвращался домой в глубокой задумчивости.
На следующий день Ховард отправился в Клейву и увидел, что Антон, прислонившись к стенке, греется на солнышке. Из дома пахло кофе. Где только Антон его добыл?
Услышав, что Ховард говорил с пастором, Антон разрыдался и тут же рассказал совсем новую историю.
Верно, он в прошлый раз сказал не все, как есть, когда упомянул про служанку: по правде говоря, между ними кое-что было. Но только потому, что Антон такой уж добрый и никому не может отказать.
В тот вечер, стало быть, он заглянул на кухню, когда решил, что остальные улеглись, но там служанки не было. Тогда он, так сказать, пошел на поиски. И видит: стоит она на ступеньках клети, и в руках у нее окорок, баранья нога и хлеб.
Антон так увлекся, что плакать перестал.
— Я так испугался. Неси все обратно! — говорю ей. А тут уже пасторша подошла. Наверно, пряталась где-нибудь.
— Почему ты сразу этого не рассказал? — спросил Ховард.
Антон вновь разрыдался.
— Боялся! — заикаясь, выдавил он. — Боялся, что не поверят этому. Кто ты такой, Антон, подумал я, чтобы Ховард поверил тебе, а не таким господам, как сам пастор и пасторша.
— Но ведь ты же наверняка знал, что я поговорю с пастором?
— Да. Но я так далеко не загадывал.
А все же — и тут Антон заметно приободрился — пастор был не очень-то уверен, что правильно делает. Да, если подумать хорошенько, пастор почти наверняка поверил ему, Антону. Но господин Тюрманн, бедняга, и слова сказать не может, когда пасторша вобьет себе что-нибудь в голову, это Ховард и сам небось знает…
— И каждое мое слово — истинная правда, а нет — так гореть мне в геенне огненной, — торжественно заключил Антон.
А Ховард подумал: и это ложь!
Но промолчал.
Антон смотрел на Ховарда заплаканными глазами, испуганный, жалкий и хитрый. В его бегающих глазках, как всегда, читалась тайная надежда: а вдруг клюнут?
— А что там у тебя было с цыганами, которые в прошлом году украли бочку соли из пасторской клети? — спросил Ховард.
Но Антон замахал обеими руками.
Все это чепуха, наговоры. Он немного проехался в повозке, потому что путь дальний; он тогда мать проведать заходил, она совсем разболелась. Но когда цыгане стали табором, он ушел от них и не останавливался до самой пасторской усадьбы.
— Вот как? — удивился Ховард. — А мне ты тогда сказал, когда я вернулся из города, что пришел в усадьбу только к утру, уже после кражи.
— Да… нет… — Антон смешался, но всего на миг. — Я задержался чуток у знакомой девки! — сказал он.
Ховард подумал: «Если ты в этом деле замешан, убить тебя мало. Ула-то из-за этого чуть на тот свет не отправился…»
— Ясно только одно, — сказал Ховард. — Если я тебя выгоню, тебе только и останется, что побираться. Это ты понимаешь?
— Да, — прошептал Антон.
Ховард сказал — суровее, чем собирался, — что решать будет не он. Дело это касается и Рённев, пусть она решает.
— Подожди здесь! — сказал он. — Боюсь, ничего не выйдет.
Когда Рённев услышала всю правду, она не колебалась. Если лентяй Антон к тому же и вор, гнать его в три шеи, и немедленно.
Она так рассердилась, что напомнила Ховарду пасторшу, и он, хоть и не собирался, взял Антона под защиту.
— На фру Марен Софию в таких делах не всегда можно положиться, — сказал Ховард. — Она вспыльчива и не очень-то разбирается в людях.
И он рассказал Рённев про цыган и бочку с солью.
Год назад сентябрьской ночью украли цыгане большую бочку соли из клети в пасторской усадьбе. Пасторша заподозрила Улу, работника, и почти напрямик заявила, что это он украл. Это Ула-то, самый честный и достойный человек из всех, кого Ховард встречал здесь на севере.
Но все выяснилось.
— Я нашел Улу на сеновале, — сказал Ховард. — Сидит с веревкой в руках и на балку смотрит. Услышал меня только, когда я его в третий раз окликнул.
— Я хочу одно сказать, — продолжал Ховард, — что у фру Марен Софии не больше доказательств против Антона, чем тогда против Улы.
А сам думал: «Против Улы? Ты что же, Улу с Антоном сравниваешь?»
Но уступить Рённев он не хотел или не мог.
Он не рассказал ей обо всем том, что узнал от пастора. А ведь теперь сомнений, можно сказать, не оставалось: Антон был тогда заодно с цыганами.
Рённев помолчала.
— Ты считаешь, что Антон так же невиновен, как тогда Ула? — спросила она немного погодя.
— Нет! — ответил Ховард. — Но я считаю, что сейчас он так напуган, что будет тише воды, ниже травы. А если он себе что и позволит, мы его выкинем в тот же день.
В конце концов Рённев сдалась.
Пусть Антон останется на лето, на испытание, сказала она, там видно будет. Весь-то хутор он за это время не разворует.
— У нас теперь покоя не будет, — сказала Рённев, — раз мы знаем, что на хуторе свой вор завелся!
Ховард отмахнулся от этой мысли.
— Не такой это долгий срок — лето, — сказал он. — Да оно уже и на исходе.
Ховард пошел к Антону, который по-прежнему грелся на солнышке, но, казалось, стал меньше ростом.
— Рённев разрешила тебе на время остаться, — сказал Ховард. — Но только на испытательный срок. Она сама будет смотреть за тобой. И заруби себе на носу: ее не проведешь, у нее глаз поострее, чем у пасторши, так что знай!
— Я уж на этот раз буду тише воды, ниже травы! — пообещал Антон. Прозвучало это так необычно в его устах, что Ховард замолчал, уставившись на него.
Еще раз в голове у него мелькнуло: «Ты в этом раскаешься!»
Ерунда! — снова отмахнулся он. Какой вред может быть от такого, как Антон?
Правда, за то время, что он знал Антона, Ховард заметил, что тот ненавидит людей, которые оказывают ему услугу. Во всяком случае, всегда говорит о них дурно. Как ни странно, у него своя гордость, и он считает зазорным, что ему помогают.
Но при этом вечно нуждается в помощи.
К счастью, Антон умел забывать — разве все услуги упомнишь. Вскоре воспоминание о том, как ему помогли, превращалось в неясную неприязнь. Еще немного, и он забывал все начисто. Уж злопамятным его не назовешь.
Где ему навредить Ховарду! Нет. Ерунда, не опасен он.
Но, возвращаясь на хутор, Ховард не переставал удивляться себе. Почему он так лезет из кожи вон, чтобы помочь этому жалкому человеку, который ему даже и не нравится?
Тут же он нашел ответ.
Антон ему противен, но Ховарду вся его низость понятна. Поэтому-то он и не опасен, вроде даже как бы друг. Не то, что эти хусманы. О них он знает лишь, что они с радостью всадили бы ему нож в спину, если бы посмели.
Так Антон и поселился в Клейве на испытание. Сразу стало ясно, что хлопот с ним не оберешься. Спустя несколько дней в Клейве поселилась пожилая баба. Это сестра Антона, она будет жить в Клейве и вести хозяйство. Не похоже, чтоб Антон мог найти себе какую-нибудь другую бабу, хоть и бахвалится и похабничает.
В Ульстаде им дали козу, и Ховард помог починить крошечный хлев, чтобы коза зимой не околела с холоду.
Ховарду пришлось помочь им и всякими другими вещами, потому что у Антона с сестрой нитки своей не было. Мелочи, конечно, но все же еще одна шкура, еще несколько горшков и плошек, немного селедки и хлеба, старое платье для сестры Антона…
Самое удивительное, что Антон старался, как никогда. Он даже языком меньше болтал, во всяком случае, когда Рённев была на кухне.
Он боялся Рённев. Но при этом поклонялся ей, словно она королева, а он ее раб. Он прямо научился угадывать ее желания; бросал свою работу и мчался к ней, чтобы помочь — натаскать дров, наносить воды, поднести корзину с бельем…
Рённев смеялась, но ей это нравилось.
Когда подошла зима, она сказала Ховарду:
— Давай оставим его. Он ведь не хуже других.
Но до этого кое-что произошло.
Августовским вечером
Как-то перед завтраком в кухню ворвался Ларс. Его рыжие волосы стояли дыбом: когда случалось что-нибудь необычное, он ерошил волосы.
— Ховард, на картофельном поле воры побывали! — крикнул Ларс.
Ховард пошел с ним. И впрямь — на поле побывали воры, и непростые.
Из всех нововведений Ховарда картофельное поле было самым удачным. Участок, как и положено, был песчаный, обращен на юг, и Ховард сам проследил за всеми работами. Ботва высокая и уже цвела. Но кому-то это не понравилось: почти четверть всех кустов была вырвана и разбросана по полю. Тот, кто это сделал, верно, собирался побольше напакостить, но что-то его спугнуло…
— По-моему, это я спугнул его, — сказал Ларе. — Вернее их. Потому что их было двое: я слышал, как они переговаривались. Я шел мимо…
Здесь Ларе запнулся. Стало ясно, что он провожал домой свою девушку — Улина работала в Берге. Домой он шел через мостик и вот здесь услышал, как кто-то тихонько переговаривается. Но они, верно, тоже услышали его, потому что кинулись бежать к большому мосту.
— Поэтому я спозаранку и пошел на поле! — сказал Ларе. — Хотел посмотреть, чем они там среди ночи занимались.
У Ховарда от злости потемнело в глазах.
Он знал, чьих это рук дело.
Он вошел в дом и рассказал Рённев, что случилось.
Она ничего не ответила, только посмотрела на него. И он понял, что они оба думают на одного человека.
День тянулся долго.
После завтрака Ховард взял мотыгу и ведро и пошел на картофельный участок. Он набрал полное ведро мелкой картошки — ох, сколько загублено, сколько могло бы получиться! Картошка еще мелкая, но та, что покрупнее, годится в пищу, а ежели к ней селедки и масла — такое угощение хоть в праздник на стол подавай.
Он договорился с Рённев, что сегодня на ужин у них будет картошка.
Сначала хусманы смотрели на него с подозрением — уж не задумал ли Ховард еще и отравить их? Но, увидев, что хозяин сам ест картошку, тоже принялись за нее. В конце ужина на большом блюде не осталось ни единой картофелины.
Ну вот, они хотя бы узнали, что он вкусный, этот новый, диковинный и опасный овощ. Но больно дорогое получилось угощение, разносолами угощать — и то дешевле обошлось бы.
Вечером Ховард приготовился сторожить поле. Оделся потеплее — по ночам прохладно, а ждать, может, придется долго.
После обеда он вырезал толстую березовую дубину. Не похоже, чтобы тот человек уже сегодня вернулся. Но если он от злости голову потерял и придет, ему несдобровать.
Ховард пошел на поле, только когда совсем стемнело. Середина августа, а стемнело рано, луны не было и небо закрыто облаками.
Только Рённев знала, что он задумал — теперь на хуторе лучше говорить поменьше.
Он просидел на поле час. И еще час. На всех хуторах давно уже отужинали. Наверно, сегодня ночью никто не придет, но Ховард решил досидеть до глубокой ночи.
Если негодяй тот, на кого думал Ховард, он не дурак. Может, он как раз и рассчитывает на то, что в первый же вечер его никто не ждет.
И тут — часов в одиннадцать или около того — он услышал чьи-то осторожные шаги по траве. И ему показалось, что он видит две тени.
Он подождал, и когда услышал, как они вырывают первые кусты, выскочил и бросился к злодеям. Наверно, он что-то кричал, потом он не мог этого вспомнить.
Он видел теперь обоих, они бросились наутек в разные стороны.
Ховард побежал за одним, и стал догонять его, но бежать было трудно — он ругал себя за чрезмерную предусмотрительность, за то, что так тяжело оделся. Ему показалось, что бегущая перед ним тень припадает на одну ногу. Тень бежала к мосту через ручей.
Теперь Ховард почти настиг ее. Он размахнулся дубиной и ударил изо всех сил. Удар пришелся по левому плечу тени, Ховард услышал хруст костей, стон, и человек упал. Но сам Ховард зацепился за корень и тоже растянулся во весь рост. Когда он поднялся, было уже поздно, тени исчезли. Ему показалось, что он слышит шелест травы у ручья, где мост. Но уже ничего нельзя было поделать.
Ховард вернулся к Рённев, которая не ложилась и ждала его, и рассказал обо всем.
— Их было двое. Одного я огрел дубиной. Думаю, что он это не скоро забудет — по-моему, у него кость хрустнула. Я попал по левому плечу.
— А ты разглядел, кто это?
— Нет. Но мне кажется — хотя точно сказать не могу, — что он волочит левую ногу.
Как бы там ни было, на следующий день они узнали, что Керстаффер накануне вечером свалился с сеновала и расшиб левое плечо. И сильно, добавил тот, кто принес эту весть, похоже, кость сломал.
Еще через несколько дней стало известно, что у Керстаффера дела плохи. Плечо у него ужасно разболелось, так что он глаз не смыкает ни днем, ни ночью.
Ховард договорился, что Ларе посторожит картофельное поле. Он отдал ему свою дубину.
— Но, думаю, она тебе не понадобится, — сказал он. — Теперь, по-моему, долго все будет тихо.
Так оно и оказалось. Картофельное поле больше никто не трогал.
Прошло еще несколько дней. И Нурбюгда узнала, что двум хусманам из Берга пришлось перевезти Керстаффера в город, в крепость, к фельдшеру, или как там его. Этот фельдшер, конечно, немец, но бывал на войне и свое дело знает. Плечо-то загноилось.
Сначала было позвали старуху знахарку, она решила, что плечо вывихнуто, но рука так болела, что до нее и дотронуться нельзя было. Керстаффер уже и бредить стал. Тогда-то Монс Мюра снес его в лодку. Они проплыли озеро, а потом по крохотной речушке к городу. Пришлось грести четыре мили в каждый конец, и дорога туда и обратно заняла три дня. Керстаффер остался в крепости и с ним его семнадцатилетний сын. Хусманы рассказывали, что фельдшер только головой покачал, когда взглянул на плечо Керстаффера. В жизни еще не видел, чтобы так с сеновала падали, сказал он.
Прошло еще несколько дней. И как-то под вечер в Ульстад наведался редкий гость, Монс Мюра.
— Дело у меня необычное, — начал он. — Тут одному из наших помешанных очень на тебя поглядеть хочется. С одной стороны, он из них самый сумасшедший, с другой — и самый умный. А ясновидящий он — это уж точно, это все в Берге знают. И из тех, кто к перемене погоды воет. Ну так вот: он целый день твердит, что ему поглядеть на тебя хочется. «Хочу на Ховарда поглядеть. Хочу поглядеть на сеновал, который рухнул на Керстаффера!» — твердит он. Остальные помешанные от этого делаются беспокойными, ну я и подумал, что надо бы к вам заглянуть…
Ховард пошел с ним в Берг.