— Сейчас, без хозяина, в подвале хуже, чем всегда, — сказал Монс, когда они вошли во двор усадьбы. — Ты же знаешь, что самых спокойных Керстаффер выпускает работать на участке, а сам с плеткой присматривает за ними. Пока в подвале народу поменьше, можно хоть чистоту навести. А сейчас мы их выпускать боимся, потому что только Керстаффер управляется с ними. Вот и сидят они взаперти и кидаются кашей и всякой дрянью. Я тебе сразу скажу — вид этот не из приятных, так и знай.
Вид и впрямь был отвратительный. Помешанные сидели по стенам в темном подвале. Из двери разило такой вонью, что кружилась голова. Внутри было темно, и слышался лязг цепей. Люди правду говорили: кое-кто из помешанных был прикован к стене.
— Мы пробовали привязывать их веревками, — пояснил Монс, — но они их перегрызают.
Прямо против входа сидел человек, одетый в мешковину и тряпки. Рядом с ним стояла чашка с едой. Он устремил взгляд на вошедших. Таких умных и проницательных глаз Ховарду не доводилось видеть. Человек молча сидел в вонючей полутьме и просто смотрел, как будто взглядом хотел прожечь Ховарда насквозь. Остальные что-то бормотали или бессмысленно смеялись, мели пол руками и мазали себя грязью, как это делают слабоумные. Только этот один сидел спокойно и смотрел.
— Он тут самый опасный, — объяснил Монс. — Сам Керстаффер его боится.
Долго еще, куда бы ни шел, чем бы ни занимался Ховард, он чувствовал на себе этот взгляд. И потом, стоило ему услышать знакомый вой к перемене погоды, он снова видел эти глаза.
Крепкий он все-таки мужик, этот Керстаффер. Держит у себя под подом помешанных, и так каждый день, всю жизнь. И похоже, ему это даже нравится.
— Как-то много лет назад Керстаффер решил: жалко ведь, что такая силища без пользы для хозяйства пропадает, — рассказывал Монс. — И вот Керстаффер спустился в подвал и снял с него кандалы, да, я с ним тоже ходил. Не успели снять кандалы, а он возьми и вцепись в глотку Керстафферу, я насилу его оттащил. Керстаффер целую неделю потом говорил только шепотом. С тех пор так он и сидит.
Помешанный бросил быстрый взгляд на Монса.
— Замолчи! — сказал он звонким и красивым голосом. Затем обратил пронзительный, какой-то сияющий взгляд на Ховарда.
— Ты с чертом схватился! — сказал он, по-прежнему звонко, ясно, красиво. — Да поможет тебе бог, если сумеет.
И он сделал знак своими скованными руками, как будто отпускал Ховарда и Монса.
И больше не смотрел на них.
Они ушли.
Вся Нурбюгда давно уже знала, что Керстаффер хотел попортить картофельное поле Ховарда и получил такой удар по плечу, что кости сломались.
Никто как будто его и не жалел, но здесь вообще редко чужую беду принимали близко к сердцу.
— Значит, ты и есть тот сеновал, который упал на Керстаффера! — говорил то один, то другой Ховарду.
По словам Ларса, кое-кто пытался даже называть Ховарда сеновалом. Но прозвище не прижилось, оно было недостаточно смешным.
Весточка от Туне
Как-то утром во двор Ульстада въехал незнакомец. Молодой человек, ровесник Ховарда, и по речи его заметно, что он с запада. Он назвался помощником Монса Брюфлатена, барышника. Монс гонит свой табун лесом от соседнего селения дальше на юг, к столице, а оттуда на восток, в Швецию. Брюфлатен велел кланяться и узнать, нет ли у Ховарда луга или выгона, где бы он мог попасти свой табун, всего два-три дня. В табуне двадцать две лошади. Сам Брюфлатен и второй его помощник приедут через несколько часов и хотели бы остановиться неподалеку.
Ховард попросил незнакомца обождать. В таких делах он никогда ничего не решал без Рённев. Он спросил ее, помнит ли она Монса Брюфлатена, барышника, который незваным явился на их свадьбу с шестью лошадьми и двух тут же успел продать. Ховард добавил:
— Помнишь, он хромой, одноглазый, и даже нос у него какой-то хитрый. Я несколько лет табун гонял с ним, и мы собирались держаться вместе еще год, но тут у нас с тобой все решилось. В Ульстаде есть открытый луг за выгоном, сейчас там ни лошади, ни коровы не пасутся, вот я и подумал…
Рённев хорошо запомнила Брюфлатена, он ей понравился. Конечно, отчего не пустить его лошадей на луг, что за выгоном. Уж во всяком случае, навоз на лугу останется, так что на другой год трава будет лучше расти.
Она только спросила, где будет жить Брюфлатен: в Ульстаде, что ли?
Ховард ответил, что вряд ли: обычно Брюфлатен о жилье заранее договаривается; и слава богу, ведь стоит Брюфлатену продать лошадь, как он устраивает попойку на всю ночь.
— Когда барышник приезжает, это вроде как праздник, — сказала Рённев. — Кто ни придет, непременно рюмку пропустит, и все остаются в дураках, кроме самого барышника, ясное дело, и все равно все довольны. Так уж мужик глупо устроен.
— Ну, Брюфлатен еще не худший из барышников, — сказал Ховард. — Он сам любит повторять, что плох тот барышник, который так грубо тебя надует в первый раз, что во второй ему уже и приезжать незачем. Но и то правда, Монс всегда остается в выигрыше — и когда продает, и когда покупает.
— Хорошо, что луг далеко от усадьбы, — сказала Рённев. — Вот уж будет шуму.
Через несколько часов Брюфлатен был на месте. Ховард показал ему луг, и он остался доволен — луг был открытый и просторный, лежал не слишком близко к дороге.
Нет, спасибо, о жилье Брюфлатен договорился с Амюнном Муэном.
Ховард вспомнил, что эти двое очень подружились на свадьбе.
Рённев с Ховардом пришли к Брюфлатену в первый же вечер. Он продал всего несколько лошадей; в первый день дело редко идет бойко; зато на второй и на третий день, когда люди приглядели себе лошадей, начинается настоящая торговля.
Брюфлатен встретил Рённев как давнюю знакомую. Нет, он непременно ее угостит — у него есть такая красивая серебряная фляжка с французской водкой.
— Жаль, Рённев, что поздно ты мне повстречалась, — воскликнул он. — Эх, когда-то и я был красавец хоть куда!
Брюфлатен ничуть не изменился — не трезв, но и не так чтобы пьян. Настроение у него хорошее — торговля в Телемарке и в долинах к западу от фьорда все лето идет бойко. На севере он добрался до самого Хедемарка и всюду покупал и продавал лошадей. Остальных он задумал продать в Швеции, там всегда хорошо идут битюги.
Красавец хоть куда? Если Брюфлатен и был когда-то красавцем, то с тех пор много воды утекло. Одного глаза у него нет — бык ему рогом глаз выколол в молодости. Но второй глаз чего только не повидал! Самое удивительное во внешности Брюфлатена — его нос, длинный, крючковатый и красный, покрытый сеточкой жилок — память о многих сотнях чарок после удачной сделки. У этого огромного носа такой чертовски хитрый вид, что даже непонятно, как это крестьяне не боятся покупать лошадей у человека с таким носом.
На этот раз с Брюфлатеном были два помощника да еще против обыкновения женщина. Но она была женой одного из помощников, у них был собственный хутор, где они и собирались осесть, а пока молодая очень хотела повидать свет, родную свою Норвегию. Потом, мол, за детишками и пеленками света не увидишь. Смышленая бабенка, впрочем, — лошадьми торгует не хуже мужика.
— Она из Телемарка! — заметил Брюфлатен. — Правда, не из твоих родных мест, Ховард, так что не знает ни тебя, ни твоей родни. Да, я был в твоем селе, дай бог память, под иванов день. У меня даже есть для тебя письмо от Юна, тамошнего учителя. Вот еще Ермюнн, отец твой, заболел горячкой и умер весной, в три дня его не стало. Наверное, Юн об этом и пишет. Н-да. Ермюнн уже был не молод, отец-то твой. Помнится, ему за шестьдесят было.
И Брюфлатен выудил письмо из одного из своих толстых бумажников.
Даже сейчас, поистине в час скорби, когда лицо Монса приняло соболезнующее выражение, где-то в глубине его взгляда таилось что-то хитрое и плутоватое. Ну-ка, а как отнесется к новости Ховард? Ведь у Ховарда с отцом были какие-то нелады еще до истории с Туне. Ермюнн был человек с характером и считал, что Ховард очень легко ко всему относится. И этого своего мнения о сыне Ермюнн никогда не скрывал.
Уже стемнело, и Ховард с трудом прочел письмо; оно было кратким, Юн не мог простить ему Туне.