За день до похорон Ховард зашел к Хансу Нурбю. Он спросил, не придет ли Ханс завтра на часок пораньше других гостей.
Когда Ханс явился, Ховард достал связку ключей Рённев.
— Я знаю, к чему подходит большинство ключей, — пояснил он, — почти все от ящиков и шкафов, которыми мы пользовались вместе. Сомневаюсь только насчет этих двух ключей, да и то, кажется, догадываюсь. Большой — от дорожного сундука Рённев, он всегда стоял у нее в комнате, а маленький, верно от ящичка, что спрятан в сундуке. Я знаю, что она обычно хранила там деньги на мелкие расходы. Сундук я не открывал, надеюсь, ты веришь. Как видишь, у нее стоят еще два огромных сундука. Но где ключи от них — не скажу, не знаю. Я хотел бы отдать тебе эти два ключа. Мы положим их в конверт и запечатаем. Придет пора, и откроем все, если найдем ключи. Скорее всего, они лежат в дорожном сундуке. Но не будем с этим торопиться, пусть ключи пока хранятся у тебя.
Так и сделали.
Дорожный сундук открыли нескоро. И у Нурбю, и у Ховарда были свои дела. Ховард, пожалуй, и просто боялся открывать сундуки, боялся того, что в них таится.
Как-то в начале ноября в усадьбу зашел Нурбю. У него выдался свободный вечерок. Так что они могли бы взглянуть на вещи.
Нурбю вытащил запечатанный конверт с ключами. Они позвали Кьерсти.
— Если делать все как полагается, ты должна быть с нами, — пояснил Нурбю. — Наследница ты. Как только выйдешь замуж, к тебе перейдет хутор.
Ключ, большой, почти как от сарая, подошел к дорожному сундуку. Ховард несколько раз видел, как Рённев открывала его, и знал, что там хранится.
В сундуке лежали три-четыре шали, в которых Рённев обычно ходила в церковь, две большие серебряные брошки, которые она носила по воскресеньям, две пары серебряных пряжек на туфли и отделанный серебром широкий черный кожаный пояс. Все эти вещи и Кьерсти и Ховард не раз видели, как и Ханс Нурбю. Но теперь они внесли их в список, и все трое подписались.
Слева к стенке был приделан выдвижной ящичек с деревянной крышкой и висячим замком. Там, как и предполагал Ховард, они нашли деньги, которые Рённев держала на мелкие расходы. Далеры ассигнациями, далеры серебром и мелочь. Всего около тридцати далеров. Эти деньги Рённев тратила, когда нанимала женщин из соседнего хутора на большую стирку, когда расплачивалась за шитье простого платья для себя или Кьерсти и тому подобное.
Они занесли и это в список и подписались.
В том же отделении лежали два ключа на кольце, как они предполагали, от тех двух сундуков.
Ключ побольше и в самом деле подходил к меньшему из сундуков. Открыв его, они обнаружили, что в нем все вещи из серебра. На дне хранилась аккуратно составленная бумага, в которой значилась личная собственность Рённев и то, что принадлежит Ульстаду. Им оставалось только проверить и отметить в описи.
— Бумага с Завода! — сказал Нурбю.
К личной собственности Рённев, занимавшей половину ящика, относились двенадцать серебряных ложек, явно из Хокенстада, две большие дорогие серебряные броши, три золотых кольца, три пары серебряных пряжек для туфель, крупнее, с украшениями и явно дороже тех, что она обычно надевала в церковь, несколько золотых браслетов и два пояса: один — из чистого серебра, а другой — отделанный серебром.
— Это стоит немалых денег! — уважительно заметил Нурбю.
В другом отделении они нашли серебро, принадлежащее Ульстаду, самое ценное — серебряная кружка с выгравированными инициалами и годом и две дюжины ложек.
— Старое, крепкое хозяйство! — пробормотал Нурбю. — Эта кружка старинная, а дюжину ложек Ула Ульстад купил как-то в городе после выгодной продажи леса. Он любил серебро, Ула. Я был с ним, когда он покупал. Тогда же он купил и браслет для Рённев. Серебра здесь на сотни далеров! — прикинул он. — Когда был налог на серебро, они, как я погляжу, лишнего не сдали.
Они разделались со списком; впрочем, та его часть — кстати говоря, большая, — которая касалась личной собственности Рённев, уже была подписана пятнадцать лет назад ленсманом. По-видимому, перед замужеством Рённев с Улой Ульстадом.
Они тоже подписались.
— А теперь за большой сундук! — Распоряжался все время Нурбю. — Ключ наверняка где-нибудь здесь.
Два ключа, большой и маленький, лежали в серебряной кружке.
Большой ключ подошел к сундуку. От чего ключ поменьше, они еще не знали. Открыв крышку, они почувствовали запах камфары. Сундук был поделен на две части. Одно отделение доверху было набито праздничными платьями, сверху лежало несколько шелковых шалей, богаче и наряднее тех, что Рённев надевала по воскресеньям в церковь.
В отделении поменьше хранилась большая шкатулка, к ней-то и подошел маленький ключик, и снова они нашли аккуратное перечисление пышных нарядов. Список начинался так:
На дне — платье, которое я надевала на конфирмацию.
Затем следовало по порядку:
Платье, подаренное отцом, когда мне исполнился 21 год.
Платье, купленное на мой первый заработок на Заводе.
Ниже следовало:
Мое свадебное платье, когда я выходила замуж 11 апреля 1814 года за Улу Хансена Ульстада.
И еще намного ниже следовало:
Мое свадебное платье, когда я выходила замуж 22 апреля 1818 года за Ховарда Ермюннсена Виланна.
Длинный список продолжался. Рённев любила наряды, и все они были тщательно записаны, большинство вещей помечены годом и днем, когда она получила их в подарок или купила. Но встречались и исключения. Три-четыре платья, значившиеся в списке и лежавшие в сундуке с вещами, полученными до замужества Рённев с Улой Ульстадом, даты не имели и пояснений к ним не давалось. Они, по-видимому, относились к тому времени, когда Рённев служила на Заводе, и Ховарду показалось, что он сует свой нос куда не следует.
Нурбю, бравший каждую серебряную вещь с любовью, как дорогое ему дитя, не испытывал большого интереса к женским нарядам и не скрывал своей радости, когда со списком было покончено.
— Кьерсти, сложи все, как было, — велел он. — Уж проветривала ли она платья? Не лежат ли они годами?
Кьерсти сказала, что помогала Рённев проветривать их дважды в год, обычно они делали это, когда мужчины бывали в лесу.
Теперь оставался только большой сундук. У него оказался сложный замок. Прежде чем открыть, надо было несколько раз по-особому повернуть ключ налево и направо. Когда крышка открылась, Нурбю объяснил:
— Два раза вправо, потом раз влево и еще раз вправо. У нас в Нурбю такой же замок.
В сундуке сверху лежали три полотняных мешка с римскими цифрами: II, III и IV, а под ними — тяжелый мешок из тюленьей шкуры.
— Тюлений мешок, пожалуй, постарше остальных, — высказал предположение Нурбю. И он не ошибся.
На дне мешка хранился большой полотняный мешок, помеченный цифрой I. В нем, завернутые в толстую бумагу, лежали десять столбиков далеров серебром — всего двести далеров. Здесь же в конверте хранилась толстая пачка ассигнаций на двести далеров. В другом конверте еще двести. В общей сложности в полотняном мешке лежало шестьсот далеров серебром и ассигнациями.
Кроме этих пакетов и конвертов, отдельно в тяжелом кожаном мешке лежал документ, написанный почерком заводчика — это они сразу определили, — но подписанный Рённев, заводчиком и управляющим Завода в качестве свидетелей. Документ составили шесть лет назад, осенью.
Это было своего рода завещание.
В случае если я умру раньше моего супруга, Ховарда Ермюннсена, заявляю следующее:
Деньги, лежащие в полотняном мешке I (двести далеров серебром и четыреста ассигнациями) были моей собственностью до того, как я вышла замуж за Улу Хансена Ульстада. Двести далеров, что лежат в полотняном мешке с отметкой II, — сумма, которую я получила при разделе наследства перед вторым замужеством. Я считаю, что это мои деньги, и желаю, чтобы эта сумма — всего 800 далеров (восемьсот далеров) — полностью перешла моему остающемуся в живых супругу Ховарду Ермюннсену, если это разрешается законом. В противном случае пусть перейдет моему мужу Ховарду Ермюннсену сколько разрешается законом. Но, кроме доли наследства, он должен получить наличными 200 (двести) далеров — это его личные затраты в первые два года нашего супружества, на которые он покупал новый инструмент в хозяйство, а также семенное зерно, скот и т. д.
Я также изъявляю желание, чтобы мой остающийся в живых супруг Ховард Ермюннсен унаследовал как мою личную собственность все серебро, означенное в особом списке.
Если же остающийся в живых мой супруг Ховард Ермюннсен женится после моей смерти, то это мое завещание отменяется — и пусть деньги и серебро поделят между моим братом Хокеном, сестрой Ранди и падчерицей Кьерсти.
Внизу собственноручная приписка Рённев.
Написано на Заводе под мою диктовку сентября третьего дня 1821 года и мной подписано.
Затем следовало ее имя и имена свидетелей — заводчика и управляющего.
Ниже Рённев приписала собственной рукой 22 апреля 1827 года, то есть прошлой весной:
Из 800 (восемьсот) далеров, лежащих в полотняном мешке с отметкой III, что составляют доход Ульстада за время, истекшее после 22 апреля 1818, часть денег, — я не могу сказать сколько, но это определит закон, — принадлежит моему супругу Ховарду Ермюннсену. Оставшиеся деньги, по моему разумению, следует поделить между мной и моей падчерицей Кьерсти. Я тем не менее изъявляю желание, если это разрешается законом, чтобы моя доля после смерти полностью перешла моему остающемуся в живых супругу Ховарду Ермюннсену или, если это не разрешается, то столько, сколько определит закон.
Ховард понял одно: это завещание вроде как просьба о прощении за первый год их жизни, когда Рённев придерживала деньги, которые были так нужны Ховарду на плуг и овес.
— Вообще-то это еще не документ, — сказал Нурбю. — Имеет ли он силу по закону, не знаю. У нее, верно, был душеприказчик, и он должен был бы подписаться. Моя же забота — побеспокоиться, чтобы Кьерсти не лишилась того, на что право имеет. Но я хочу заметить, у Рённев были толковые советчики, если ей удалось сберечь свои деньги в такие трудные времена.
Насколько Ховард понял, Нурбю намекал на заводчика.
Нурбю осенила новая мысль:
— А ты знаешь, Ховард, почему Рённев составила завещание?
Ховард не мог точно ответить, но сказал, что в то лето Рённев серьезно болела — у нее, как говорили, был легочный жар. Она целый месяц пролежала и потом еще долгое время не могла оправиться. В ту пору она гостила у родственников. И тогда, верно, ходила к заводчику и написала бумагу.
— Да… да. Похоже, так оно и было. Одно непонятно — что за триста двадцать далеров лежат в четвертом полотняном мешке без всяких пояснений?
Ховард знал, в чем дело, но промолчал.
Шесть лет назад, когда Ульстад начал давать приличную ежегодную прибыль, к нему пришла Рённев и сказала, что так как Кьерсти лет через восемь — десять выйдет замуж и получит право на хутор, то ей кажется, им с Ховардом следует подумать и о себе, о вознаграждении за свой труд, ведь они оба знают, что при передаче хутора им много не перепадет.
По ее предложению, они рассчитали свое жалованье со дня супружества — по сорок далеров в год Рённев, по восемьдесят — Ховарду.
Это и были триста двадцать далеров. Заработанное за этот год она еще не положила, обычно они отсчитывали его, когда Ховард получал жалованье от Завода.
У Ховарда в собственном сундуке лежала тысяча пятьсот далеров. С двумястами далерами он пришел сюда, шестьсот сорок заработал в хозяйстве, да деньги, которые получал за посредничество между Заводом и крестьянами Нурбюгды.
Эти деньги он оставлял себе с чистой совестью. Он за них потрудился. Ульстад стал лучшим хозяйством в селении, с его приходом хутор по меньшей мере стал вдвое дороже. Кьерсти была богатая невеста, и не потому, что поднялась цена на землю — цена осталась приблизительно той же, что и десять лет назад перед прошлым разделом наследства. Тогда все хозяйство оценивалось в тысячу далеров. Но Ховард знал, что, купи он сегодня Ульстад за три тысячи, он бы не прогадал.
Они порядком провозились с этим осмотром, и уже наступил вечер. Вошла Гуру и сказала, что ужин на столе.
— Накрой-ка и на Кьерсти! — сказал Нурбю. — Поедим, как городские — пусть женщина сидит за столом. Тем более когда мы беседуем о разделе наследства и тому подобном.
Кьерсти сидела молча и почти не притронулась к еде. А Нурбю ел, пил и говорил за троих.
— Да, большие деньги, — разглагольствовал он. — Признают завещание Рённев или нет, все равно Кьерсти — самая богатая и лучшая невеста в селении. И ты, Ховард, не бедный. Но делить наследство еще рановато. У Кьерсти нет на него прав до замужества, и я, как опекун, не могу этого требовать. По закону, и я это знаю, ты, Ховард, имеешь право пользоваться всем в Ульстаде до раздела наследства. О лучшем хозяине и мечтать нечего, мы все это знаем.
Потом обсудили, что им делать с ключами и документами. Порешили, что сундуки надо закрыть, как были, и документы положить туда, где они лежали. А Ховард напишет копию, которую засвидетельствует Нурбю, и она будет храниться у него вместе с ключами от дорожного сундука.
Нужны ли Ховарду сейчас деньги на хозяйство, спросил Нурбю.
— Нет, деньги у меня есть, — ответил Ховард. — Впрочем, кое-что мне еще и Завод должен. По договоренности я получу там в декабре.
Но сам-то он знал, что заводчик, верно, и на этот раз будет просить отсрочку. У Ховарда там накопилось несколько сотен далеров. В последние три-четыре года дела на Заводе снова шли неважно.
Гуру убрала со стола и поставила пиво и французскую водку. Нурбю болтал о всякой всячине.
Когда поздно вечером он ушел, Ховард открыл двери в прихожую и на улицу. Было жарко от натопленной печки и дымно от трубки Нурбю.
Пламя свечей задрожало от сквозняка. Кьерсти, отодвинувшись от стола, глядела на Ховарда.
Вечером глаза ее будто светились еще ярче. Ховарду вспомнилось, как в первый год его появления здесь она по вечерам сидела в уголке у очага не шевелясь, не произнося ни слова, но всякий раз, глядя в ту сторону, он встречал на себе ее взгляд.
Проветрив на совесть и закрыв входную дверь, он удивился, что Кьерсти не идет спать. И тут она произнесла его имя.
— Ховард…
Она сказала это тихим голосом, словно доносившимся издалека, казалось, ей было трудно вымолвить это имя. На мгновение Ховарду почудилось, что однажды это уже было.
— Да?
— В тот вечер, когда Рённев замахнулась на меня ножом… а потом ударилась головой о плиту…
Она запнулась.
— Да, Кьерсти?
Кьерсти заговорила так тихо, что он едва ее услышал:
— Она померла… потому что ты ударил ее?
От неожиданности Ховард оцепенел.
— Нет, Кьерсти, что ты. Я стоял с топорищем в руке, разве ты не помнишь? Если бы я ее ударил, то остались бы следы. Да ты же ведь была здесь. И не помнишь, что произошло?
— Нет, — прошептала она. — Я видела: она замахнулась ножом. Потом ничего не помню, очнулась, когда она лежала головой у порожка…
Ховард не переставал удивляться. Странно, она и в самом деле забыла… Что и говорить, удивительное существо человек.
Сам он по сию пору не только не забыл, но даже видел все будто наяву, в мельчайших подробностях: как Кьерсти молниеносно отскочила назад, спасаясь от удара, схватила кухонный нож со стола и держала его в руке, чтоб защищаться, если придется. В ту же минуту Ховард прыгнул между ними и стоял, подняв топорище, готовый принять удары ножом с любой стороны.
— Рённев, видно, показалось, что я собираюсь ее ударить, — продолжал он. — Иначе я объяснить не могу… Я не раз думал, что же происходило в доме в последние недели жизни Рённев. Она так переменилась, что я ее едва узнавал. По-моему, в последнее время Рённев тронулась. И Юн, неглупый человек, думает то же. Ее словно подменили, сказал Юн, а он ведь видел не все. Будь Рённев в здравом уме, ей бы и в голову не пришло, что я собираюсь ее ударить.
Но где-то в глубине его сознания пел маленький комарик: так ли? А что тебе снилось в последнее время…
— Должно быть, поэтому она и отскочила, — продолжал он, — и напоролась спиной на укосину… Ты же помнишь, как из стены торчал железный прут, с котлом на крюке?
Кьерсти по-прежнему шептала, будто в комнате находились невидимые призраки — призраки, которые не должны слышать, о чем они говорят.
— Да, помню.
— В котле была теплая вода, и Рённев перед тем, как зажечь лучину, сняла котел — как раз перед твоим приходом. По-моему, она собиралась стирать. Помнишь, она часто стирала по вечерам. Прут остался торчать, ничем не прикрытый, и когда Рённев отскочила назад, то напоролась спиной на его острие. Это несчастный случай. Такое случается раз в сто лет…
А в мозгу сверлило: и чтобы коса угодила прямо в сердце медведя, случается раз в сто лет…
Он продолжал:
— Наткнуться поясницей на железный прут — нестерпимо больно, и, по-моему, она так поранила спину, что ее разбил паралич или что-то в этом роде. Она вскрикнула, похоже, потеряла равновесие и со всего маху упала затылком прямо на каменный порожек, не успев ни за что ухватиться. Ты тогда, видно, и очнулась?
— Нет, — прошептала Кьерсти. — По-моему, не сразу. Первое, что я помню, как Рённев лежала, а ты наклонился над ней и говорил: «Рённев»… Я смутно помню, что ты повторял ее имя много раз.
Так оно и было. Он повторил ее имя по меньшей мере раза четыре-пять, пока не понял, что Рённев без сознания.
— Потом ты попросил меня зажечь свечи, поднял ее и отнес в спальню, я откинула покрывало, ты ее раздел, и мне казалось, будто я не смею смотреть, а ты все без конца звал ее, а она была без сознания и не отвечала… Это я помню. Но это все как сон…
Ховард помолчал.
— То есть, — вымолвил он наконец, — все это время ты думала, будто я убил Рённев? Что же ты передумала, живя под одной крышей с убийцей?
Она ответила не сразу. Но от ее ответа он просто онемел.
— Я думала, — ответила она в первый раз громко, — я думала, что пойду за тебя в огонь и в воду.
Когда он наконец обрел дар речи, то сначала попытался обратить все в шутку.
— Нет, я не убивал Рённев. Это большое несчастье, что и говорить, но из-за него тебе не придется идти за меня в огонь и в воду. Пожалуй, Рённев отчасти сама виновата в собственной смерти. А может, несчастье подкарауливало ее за порогом и вот нагрянуло. Или это судьба, кто знает… Что же ты подумала, когда очнулась и увидела Рённев на полу?
Кьерсти опять прошептала:
— О, я так испугалась!
И снова в его мозгу неуловимо промелькнула тень воспоминания.
Он промолчал.
А она продолжала говорить и опять еле слышно:
— Иногда мне снится этот вечер… Как я стою с ножом. И мне так страшно!
Ховард не ответил.
Кьерсти продолжала уже громко:
— С чего ты взял, что Рённев была… что Рённев была не в себе в последнее время?
— О… — Ему именно ей не хотелось об этом говорить. — По многим причинам. Но еще и потому, что она вдруг без всякого основания стала ненавидеть тебя. С ней даже говорить об этом было бесполезно.
Кьерсти сидела, уставившись на пламя свечи, мысли ее были далеко.
— Ох… — вздохнула она. — Это совсем не вдруг. Я-то прекрасно понимаю, почему она ненавидела меня. Из-за этого нечего считать ее сумасшедшей. Я ее тоже ненавидела!
И она посмотрела на Ховарда с вызовом и торжеством во взгляде.
— Кьерсти! — сказал он. — Ты не должна думать, а тем более говорить об этом. Я же видел, что Рённев последнее время относилась к тебе скверно. Но она умерла. Не забывай об этом, Кьерсти.
— Ладно, Ховард, — покорно ответила Кьерсти.
Лестница заскрипела. Закутавшись в шаль, спускалась Гуру. Она остановилась в прихожей и заглянула в комнату через распахнутую дверь.
— Мне показалось, ты ушел провожать Нурбю, и я хотела посмотреть печку, — пробормотала она.
— Нет, я только выпустил его. А потом проветрил комнату. Может быть, ты это слышала. Завтра ты проветришь все еще разок.
Кьерсти поднялась к себе.
— Погаси свечи, Ховард, — сказала Гуру.
Ховард улыбнулся ей, и она, понимая, чему он улыбается, перед уходом обернулась и ответила ему застенчивой улыбкой.
Предостережения
Ховард не помнил, чтобы перед рождеством когда-нибудь стояли такие темные дни, как в этом году. Заморозки начались сразу после похорон — на несколько недель раньше обычного —, но снега не было. Потом погода переменилась — стало теплее, а вместо снега пошел дождь. Кстати, именно тогда Ховард с Юном охотились на лося.
Было тепло, пасмурно, дождливо, а среди дня вдруг становилось темно, как ночью. Лучину жгли целый день.
Люди в Ульстаде, встречаясь, говорили мало, а то и вовсе не произносили ни слова. За столом на кухне было тихо, все сидели опустив глаза или отводили взгляды в сторону. Во всяком случае, так было, когда Ховард глядел на кого-нибудь за столом. После ужина хусманы с такой поспешностью выскакивали из дверей, что можно было подумать, будто они стремились домой.
После разговора с Юном на горном пастбище Ховард знал или ему казалось, что он знает, почему это. Сплетни катились по селению, вырастали, плодились, как крысы в подземных норах. Бабы чаще, чем прежде, сновали с вязанием из дома в дом, забывали про скотину и мужей, дольше обычного возились с ужином, болтая о темных и скверных вещах.
— Ты слышала новость? Я слыхала…
Кьерсти ходила бледная, кое-что явно долетало и до нее, Гуру притихла и сникла, она-то слышала и того больше.
Юн этой осенью чаще заходил на хутор, хоть у него и не было никакой работы. И Ховард понимал почему — Юн хотел хоть немножко держать хусманов в узде, а самым пакостным заткнуть рты.
Часто, когда все расходились, Юн оставался посидеть. Тогда Ховард приглашал и Гуру — он взял за правило и считал разумным, как можно меньше оставаться наедине с Кьерсти. И Гуру, и Кьерсти это понимали.
Юн, как и прежде, шутил, смеялся и рассказывал невероятные охотничьи истории. Случалось, он смешил и обеих женщин. Тогда Ховард спускался в погреб и приносил кувшин пива. И тот, кто подглядывал за окнами — а кто-нибудь стоял там частенько, они это знали, — только диву давался, как веселились в этом доме, где только что гостила смерть.
Будет о чем посудачить, думал Ховард. Ну да пусть!
За месяц до рождества в церкви читалась проповедь. Ховард взял с собой Кьерсти и Гуру. Он заметил, что у церкви народ перед ними расступался, и подумал, заметят ли это женщины. Наверняка заметили — у женщин на такое нюх как у собак.
Совершал богослужение капеллан, господин Пэус. На сей раз с ним приехала и его жена Лисе — они уже были женаты много лет.
После службы Ховард подошел к господину Пэусу справиться о здоровье господина Тюрманна. Он совсем плох, сказал капеллан, с постели не поднимается.
— Вот беда-то какая, — сказал Ховард и добавил: — Мне бы хотелось поговорить с ним кое о чем. Но, видно, придется обождать.
Господин Пэус подтвердил, что так будет лучше.
Лисе вела себя с подчеркнутой сдержанностью. Она поклонилась Ховарду, но потом почти не поднимала глаз.
Вот уже десять лет прошло с тех пор, как Ховард ежедневно виделся с ней и ее сестрой Анной Маргретой.
Словно это было в другой жизни.
В понедельник Ховард отправился в сарай, где Юн хлопотал с дровами. Он-то не ходил в церковь и не видел, как вокруг них посреди толпы прихожан сразу образовалась пустота. Он спросил Юна, что сплетни — растут или пошли на убыль.
— Скорее растут, — ответил Юн. Наедине с Ховардом он не делал вид, что ему весело. И, не удержавшись, добавил: — Я знал, что от этого селения хорошего ждать не приходится. Но такого все-таки никогда бы не подумал. Да, этой осенью они себя показали. Если людям есть за что ухватиться, то опасайся!
Помолчав, Юн продолжал:
— Хуже всего, что я не могу взять в толк, чьих это рук дело, кто подливает масло в огонь. Кто-то здесь замешан, и в другое время я бы подумал на Керстаффера. Но он прикован к постели и, поговаривают, действительно плох…
Снова помолчал.
— Но, как я слышал, ухватиться-то им не за что, — сказал он. — Разве что за слова Марен Теппен. Она терпеть не может Кьерсти и всем жалуется, что девчонка черствая, бездушная, слезинки не выдавила, когда Рённев померла.
— Это правда, — согласился Ховард. — Кьерсти так уж устроена. Не умеет, как другие, все выставлять напоказ. Она с осени замкнулась в себе. Нетрудно заметить, как ей тошно после смерти Рённев. Но, кто хочет зла, все может истолковать по-своему.
Юн ничего не ответил.
В декабре наконец выпал снег, правда скудный, но установился санный путь, и крестьяне начали возить на Завод уголь и руду. Ховард и сам однажды поехал туда получить жалованье. Но, как и ожидал, вернулся домой с бумагой вместо денег. Заводчик в этом году тоже попросил отсрочку.
— Нечего скрывать, Ховард, — сказал он, — дело на Заводе в последние годы идет туго. Если нынче не наладится, придется согласиться на предложение барона Русенкрантца о новом займе, а это значит, что рано или поздно он все приберет к рукам и тогда ты больше не найдешь меня в этом кресле.
Ховард отлично знал, что в свое время Рённев и заводчика связывали отнюдь не только дружеские отношения. Но все это было задолго до Ховарда, и заводчик вряд ли вел себя непорядочно, иначе Рённев никогда не пошла бы к нему писать завещание. Что бы там ни было в прошлом, сейчас Ховард чувствовал расположение к этому большому, спокойному человеку.
— Будем надеяться, все обойдется, — сказал Ховард. — Барон Русенкрантц скуп, даже я успел это заметить.
За последние два года барон прибрал к рукам две усадьбы в Нурбюгде, явно с помощью Нурбю, и двое свободных крестьян теперь оказались вроде бы на положении хусманов по милости барона.
— Поживем — увидим! — сказал заводчик. — Бывало иногда, что времена менялись.
За две недели до рождества Ховард, Юн и работник Аннерс ездили в город с тремя возами. Хоть какое-то развлечение. На обратном пути Ховард предложил Юну — если, конечно, Юн не собирается затворничать — отпраздновать рождество в Ульстаде.
— Возможно, Ульстад нынче не самое веселое место, но все-таки… — добавил он.
Юн поблагодарил за приглашение и сказал, что, как только они откроют бочонок, который с ними на возу, сразу станет весело.
Так оно и было. Даже Кьерсти смеялась.
Праздники в Ульстаде прошли не шумно. Гости к ним не приходили, да и их никуда не приглашали, если не считать Амюнна Муэна, который праздновал крестины своего третьего малыша, на сей раз девочки. Ховард был крестным отцом. Ребенка крестили в главном приходе в воскресенье под Новый год; на улице лил дождь, словно и погода помогала крестинам. В главный приход они ехали торжественно. Ховард взял с собой Кьерсти, а на сани бросил медвежью полость.
Потом направились прямо к Муэнам.
Амюнн был по обыкновению весел и обходителен, особенно с Кьерсти.
— Если бы сегодня здесь плясали, то я бы пошел танцевать первый танец с тобой, Кьерсти, — сказал он. — Самая красивая девушка — первая, таков мой обычай. И будь я лет на двадцать моложе, холост и не обременен заботами, я бы пришел свататься в Ульстад, истинная правда. И вовсе не из-за твоих денег.
От этих шуток Кьерсти немного оттаяла.
Остальные гости держались от них на расстоянии, и Ховард рано увез Кьерсти домой.
То, что их никуда не приглашали, еще ни о чем не говорит. Прошло всего три месяца со дня смерти Рённев.
Ни о чем не говорит? Как бы не так!
На второй день Нового года в Нурбюгде капеллан читал проповедь. Господин Тюрманн уже четвертый месяц не вставал с постели. Господин Пэус остановился, как обычно, у кистера. На сей раз Ховард отправился в церковь один, он не хотел, чтобы Кьерсти еще раз окружала пустота и чтобы на нее глазели со всех сторон.
К нему никто не подходил — Амюнна Муэна здесь не было, — но Ховард уже свыкся с этим.
После службы, когда люди стали медленно расходиться, на дороге Ховарда догнал Ула Викен, возница господина Пэуса.
— Я не знаю… — робко начал он и остановился. Ховард тоже остановился.
— Я должен кое о чем поговорить с тобой, Ховард… Но не решаюсь.
Они подождали, пока все прихожане не прошли.
Ула выждал еще некоторое время, чтобы убедиться, что на дороге, кроме них, никого нет. Прежде чем заговорить, он еще раз внимательно огляделся.
— Нехорошие разговоры ходят про внезапную смерть Рённев.
Они медленно шли вдоль дороги.
— Насколько я понимаю, — сказал Ховард, отгоняя какую-то смутную мысль, — болтовня уже докатилась и до главного прихода.
— Гм. Это не обычные сплетни. Уже дважды сюда наведывался ленсман и беседовал с людьми. Поговаривают, что заведут дело.
Это что-то новенькое.
— Дело? — переспросил Ховард. — Дело? О чём?
Ула смотрел под ноги.
— Болтают, мол, будут расследовать, умерла ли Рённев своей смертью или… да… или ее убили. Я хотел тебя предупредить.
— Но это же вздор и чушь, Ула. Рённев упала навзничь и ударилась затылком о плиту.
Ула по-прежнему смотрел под ноги.
— Так-то оно так, — пробормотал он. — Но говорят, ленсман был здесь.
— А что он может узнать? Мы с Кьерсти единственные, кто были с Рённев на кухне… И еще кое-что знает Марен Теппен, сиделка. И она видела…
Ховард осекся: а что, в сущности, видела Марен?
Они остановились у поворота тропы в Ульстад.
— У Марен Теппен тоже был ленсман, — сказал Ула. — Я просто хочу, чтобы ты это знал.
Ховард молчал. Ему нужно было время, чтобы собраться с мыслями.
Ула, до сих пор ни разу не взглянувший на Ховарда, вдруг посмотрел на него в упор.
— По-моему, тебе надо уехать от греха подальше, Ховард, — заговорил Ула горячо и настойчиво; он был напуган. — Если ты придешь в усадьбу пастора, я помогу тебе уехать, так, чтобы никто не знал куда.
— Не побегу я из-за сплетен! — вспылил Ховард. Потом уже спокойнее добавил: — А в общем, если все, что ты рассказываешь, правда, то и бежать-то поздно. Спасибо тебе, Ула, за добрые намерения.
Ула больше ничего не сказал. Он повернулся и пошел к дому кистера.
Ховард чувствовал, что его ноги словно приросли к земле.
Ула! Даже Ула думает, что он убил Рённев.
В Ульстаде его уже ждали обедать. Кьерсти видела их вдвоем на тропе и, как всякая женщина, полюбопытствовала, что надо было Уле.
Ничего особенного, ответил Ховард. Впрочем, он расскажет ей об этом попозже.
Но у него кусок застревал в горле.
Ховард собирался поговорить с Кьерсти только после ужина. Раньше надо подумать.
Но для этого ему нужен покой. Он не мог думать под взглядом испуганных глаз, которые не сводила с него Гуру. Ховард отправился в конюшню и побыл несколько часов с лошадьми.
Как тихо в конюшне, как покойно. Звук хрустящего на лошадиных зубах сена и легкий стук, когда лошадь переступает с ноги на ногу, делают тишину еще более ощутимой.
Лошади его не обманут и не предадут. Они не то, что люди.
Он потихоньку приходил в себя и снова мог сосредоточиться. Но не видел выхода. Если бы хоть дело было летом…
Возможно, Кьерсти он и сумеет помочь. Если люди начисто не спятили, то…
После ужина Ховард увидел, что Гуру собирается остаться с ними на кухне. Он подошел и шепнул ей:
— Гуру, мне надо потолковать с Кьерсти. Я попробую отправить ее отсюда. Не стоит ей оставаться здесь, среди всех этих сплетен.
— О, если б тебе удалось, Ховард!
Слезы навернулись ей на глаза. Она быстро поднялась к себе. Кьерсти и Ховард остались одни.
Они сидели и молчали. Ховард долго не решался начать.
— Кьерсти, ты знаешь, в селении всякое болтают, — начал он.
— Да, знаю.
Кьерсти отвела глаза в сторону.
— Это не обычные сплетни. Это кое-что похуже. Люди, — кто точно, не знаю, и это, пожалуй, хуже всего — хотят представить дело так, что Рённев будто бы умерла не своей смертью, будто бы мы убили ее… то есть, не мы, а я, — быстро поправился он.
Теперь Кьерсти посмотрела на него.
— Я кое о чем догадывалась, — сказала она. — Люди стали так странно себя вести…
— Те, кто желает мне добра, а таких здесь немного, боятся подойти и рассказать все, что они слышали. Но мне думается, болтают, что между мною и тобой что-то есть и потому-то Рённев так переменилась. И это вроде бы послужило причиной, что мы… что я убрал ее с дороги.
Кьерсти снова вскинула на него взгляд.
— Ховард, но ты же говоришь, что не трогал ее, что она ударилась спиной об укосину, упала и стукнулась головой о плиту…
— Я это говорю, и это правда. Но для людей это недостаточно низко. Им надо что-нибудь похуже. И они выдумывают небылицы про тебя и про меня…
Кьерсти помолчала.
— Что между мною и тобой было… они думают, что…
— Да. И будь это правдой, нас бы осудили и наказали. Сурово наказали, я думаю. Это называется кровосмешением.
Кьерсти снова помолчала, а потом сказала:
— Кровосмешение? Я знаю, что это такое. Когда очень близкие родственники спят вместе. Но мы же не родственники, Ховард?
— По закону — родственники, Кьерсти!
— Тогда это дурацкий закон! Я никакая не родня Рённев. И тебе тоже. Я и отцом-то тебя никогда не называла. Даже Рённев махнула на это рукой. Да ты никогда и не был мне отцом. Ты — Ховард и только Ховард. Ты ведь заметил это?
Ховард невольно улыбнулся.
— Заметил. — Он снова посерьезнел. — Но ты называла Рённев матерью?
— Да, потому что она заставляла меня. А про себя я говорила «Рённев». А когда стала старше, а она ко мне стала придираться, я про себя говорила «проклятая Рённев!».
Наступила тишина. Ховард подумал, что от честности Кьерсти ей же вред.
Вдруг Кьерсти сказала:
— Ховард, почему мы не можем уехать отсюда вместе? Далеко-далеко. — И добавила с искренностью ребенка: — Этот дурацкий закон не будет действовать в другой стране!
— Нет, Кьерсти, боюсь, что и там законы те же.
Кьерсти снова помолчала.
— Но если мы уедем туда, где нас никто не знает, по-моему, от этого никому вреда не будет.
У Ховарда мелькнула мысль, что Кьерсти и сама не понимает, что говорит.
— Боюсь, что нет такого места, где бы нас не нашли, — возразил он, — если захотят найти. — И перевел разговор на другое.
— Пока нам придется довольствоваться тем, что ты отсюда уедешь, — сказал он. — То, что мы живем в одном доме, — главный повод для сплетен. Я по крайней мере на это надеюсь. Поэтому я собираюсь завтра поехать к заводчику и спросить, не наймут ли они тебя временно к себе на работу. Кухаркой или горничной. Я уверен, ты бы многому там научилась. И люди бы меньше болтали. Но, если ты не хочешь, я, конечно, не поеду.
Он встал. Разговор и так, пожалуй, чересчур затянулся. Кьерсти тоже встала.
— Быть так далеко от тебя, Ховард…
— Я буду приезжать.
— А сколько я там проживу?
— Не знаю, может быть, год.
И тогда она произнесла слова, которые что-то ему напоминали…
— Год, так долго… Не знаю, смогу ли я так долго…
Она посмотрела на него удивительным, ничего не скрывающим взглядом, который пронизал его насквозь. И он понял: хоть она и до конца искренна, она уже далеко не ребенок.
— Ховард, — сказала она тихо, тяжело дыша, — Ховард, ты любишь меня?
— Да, ты же знаешь, — ответил он уклончиво и не глядя на нее.
— Ты отлично понимаешь, что я имею в виду. Ты любишь меня?
— Да, Кьерсти, конечно, люблю.
— О!
Он почувствовал, как ее руки обхватили его шею, и она прильнула к нему всем телом, словно желала слиться с ним воедино.
— Тогда все это сущие пустяки. Если ты хочешь, я пробуду на заводе хоть три года!
Он подумал: «Это уже опасно!» — и осторожно высвободился из ее объятий.
Она промолчала, когда он отстранился, и только смотрела на него сияющими глазами, не чуя под собой ног от радости.
Он ощутил слабость в коленях и попытался обратить все в шутку.
— Гуру лежит и дожидается, когда лестница заскрипит, — напомнил он. — Завтра до моего отъезда мы обо всем поговорим подробнее.
От последних слов она будто очнула