Я берусь за перо, чтоб сообщить тебе, что отец твой, Ермюнн, 13 июня внезапно заболел горячкой и после четырех дней страданий помер в беспамятстве и жару 17 июня сего года. Было это жестоким ударом для твоей матери, и она сидит все в углу и ни слова не говорит. Похороны были хорошими, ибо, как тебе известно, отца твоего в селении почитали и врагов у него не было.
Брат твой, Ермюнн, задумал, как поговаривают, жениться. Невесту зовут Мария, она из Граве. Но об этом ты, может быть, знаешь. Мать твоя велела кланяться и передать, что она часто думает о тебе и молится за тебя.
Юн Толлефсен, учитель.
Ховард перечитал письмо дважды, а Брюфлатен стоял и глядел на него.
Потом Ховард решил было позвать Рённев и уйти — ему не хотелось здесь оставаться. Но уйти не удалось.
Оказалось, что всем хочется с ним выпить — Хансу Нурбю, Амюнну Муэну, Аннерсу Флатебю и еще многим, едва знакомым ему людям. И все хотят поговорить о Керстаффере.
— Да, уж нажил ты себе дружка! — сказал кто-то.
Ховард возразил, что вряд ли это Керстаффер хотел попортить его картофельное поле. Темень была хоть глаз выколи. Он ударил дубинкой по тени и попал. Вот и все.
Ховард видел, что отвечает, как нужно.
— Но мы-то Керстаффера знаем хорошо! — сказал другой. — И странно, как это его угораздило свалиться с сеновала в тот самый вечер.
Ховарду пришлось порядком выпить. Он пил быстро, чтобы поскорее отделаться. Не по себе ему было сегодня среди этих развеселых, подвыпивших людей.
Ларе, работник, собрал вокруг себя целую толпу, он малость перебрал. Да и не такую уж малость.
Наконец, они отправились домой. Быстро темнело.
— Монс привез письмо из дому, — сказал Ховард. Он держал Рённев за руку, чтобы в темноте она не споткнулась.
|
|
— Вот как?
— Отец умер. Тому уже два месяца.
— Вот горе-то какое! — ответила Рённев. — Ты его любил?
— Отец ведь. Правда, люди мы с ним разные. Строгий он был. Он считал меня шалопутным, и, что бы я ни делал, все ему было не так. Наверно, он был в чем-то прав. Но…
— Понимаю! — ответила Рённев. — У меня тоже был строгий отец. И все же, когда он умер, грустно так стало…
Ховард остановился.
— За нами кто-то идет?
Но Рённев ничего не слышала.
— Посидим немного на кухне, — сказала она, — тебе нужно поговорить об отце. Можно зажечь свечу, а то и две.
Ховард сидел у стола, на котором горели две свечи. Рённев села чуть поодаль. Он смотрел не на нее, а прямо перед собой и говорил тоже будто бы больше для себя, чем для нее. Но он обращался к ней — к ней одной.
— Ты права, — говорил Ховард. — Странное это чувство, когда теряешь отца. По-настоящему я с ним толком не говорил с восемнадцати лет; но он жил вроде между мной и господом, вроде бы от гнева господнего меня защищал. Теперь этой защиты нет. Бывало, что мы с ним не ладили и до того, как мне исполнилось восемнадцать. Такие уж разные люди мы были. Ты ведь на свадьбе видела брата моего, Ермюнна. Он похож на отца: думаю, ты заметила, какие мы разные. Отец был темноволосый, коренастый и строгий — в общем, как брат. Я же пошел в мать. Но говорят, что во мне больше от старого рода Виланнов. Это, может, и не так удивительно, как кажется, мать ведь тоже из этого рода. Подростком я был очень своевольным. Брат Ермюнн таким не был, и отец в молодости тоже, наверное, таким не был. Отец считал, что надежности во мне нет, он так и говорил. Но далеко дело не заходило, знаешь, мать не допускала до ссоры.
|
|
— Да, могу себе представить! — ответила, улыбаясь, Рённев.
— А еще был дед. У него характер легкий был, они с отцом друг друга плохо понимали. Когда дед при смерти лежал, он позвал меня и дал мне нож, который у нас в роду называют наследным клинком. Мы всегда им гордились, и по справедливости он должен был отойти отцу. Но дед дал этот нож мне, потому что у меня — так он объяснил — родинка там, где надо.
— Та, что под сердцем? — спросила Рённев.
— Да, говорят, что у опального рыцаря, от которого наш род пошел, была такая родинка — ворожбой наведенная, говорят. Болтовня все это, конечно. Вот как мне достался нож. А отцу это не очень-то понравилось. Что до меня, я мог бы нож отцу и отдать. Но он обиделся и ни за что не принял бы его, я знаю. После этого нам стало трудно говорить друг с другом…
— А что в этом ноже такого необыкновенного?
— Да это все, наверное, болтовня. Говорят, когда-то этот нож был мечом и принадлежал опальному рыцарю, который скрывался в нашей долине. От него-то наш род и пошел. Королевские люди разыскали его и казнили у Брункебергской церкви — казнили мечом, а не топором, потому что он был не простого рода. Разное говорят. Помнишь, я как-то пел тебе старую песню о Вилеманне и Сингне? Говорят, она про этого рыцаря. Только непохоже — ведь в песне поется совсем о другом.
Он тихонько напел первый стих:
И Вилеманн к матери старой вошел,
А кукушка пропела беду.
«Отчего ты так бледен, молчишь отчего?»
|
|
И пала роса.
И изморозь белая пала.
Помнишь, он едет к Синей Горе, чтобы найти и освободить сестру. И вот он сам попадает в гору, и забывает все, и не узнает сестры. Но спустя много-много лет он слышит колокольный звон, узнает сестру, спасает ее, но зато великанша убивает его самого.
— Это я помню, — ответила Рённев. — Странная песня. Только я думала, в ней говорится не о том, что ты сейчас рассказывал.
— И я так думаю.
Помолчали.
— Как нескладно, — сказал Ховард. — Очень уж мне хотелось отдать отцу этот нож.
Голос его оборвался.
Рённев, не двигаясь, смотрела на него. Она знала, что сейчас мысли его в далеком Телемарке.
Помолчав, она сказала.
— Пойдем-ка спать, Ховард. Душу ты хоть немного облегчил.
— Может быть, — пробормотал он. Голова у него была какая-то тяжелая. Верно, от всех тех чарок у барышника…
— Иди, ложись, — сказал он. — А мне надо пойти взглянуть на лошадей. Там, у барышника, Ларс здорово перебрал, небось валяется где-нибудь в канаве.
Было по-осеннему темно, когда он шел к конюшне. Он все еще думал о том, о чем рассказывал.
— И вовсе я не такой шалопутный, как это тебе казалось, отец, — сказал он в темноту.
Никто не ответил.
Он открыл дверь конюшни.
Оттуда доносилось знакомое ржание.
Он взял ведра и два раза сходил за водой. Он хотел дать лошадям сена на ночь и обнаружил, что Ларс забыл сходить на сеновал. Большой кошель — пехтярь, как его тут на севере называют — был пуст. Пехтярь был очень большой, сплетен из ивовых веток и с двумя лямками, тоже из ивы. Когда он набит доверху, не всякий его поднимет. Ховард закинул кошель на спину и пошел на сеновал. Там тоже ни зги не видать, но Ховард знает, где что лежит.
Ему показалось, что наверху что-то зашуршало, он остановился, но все стихло. Кошка, наверно. Только он набил кошель и собрался взвалить на плечи, как ему послышалось:
— Ховард…
Может, это донеслось сверху, с сеновала, а может, издалека — так слабо и глухо это прозвучало.
Но самое странное, что окликнула его Туне. Ее-то голос он знает.
Он стоял, прислушиваясь.
— Это я, Туне, — донеслось издалека чуть слышно, как дуновение ветра.
Он почувствовал, как у него волосы встали дыбом. На лбу выступил холодный пот.
— Это ты, Туне? — спросил он.
Ответом был холодный смех — тоже издалека, как будто смех летел из-за гор и лесов. Но Туне не так смеялась, он помнил другой смех.
— Чего ты хочешь от меня, Туне?
Молчание. И все время слышится слабый звук — словно жалобно, тоненько гудит далекий ветер, который скорее чувствуешь, чем слышишь под холодным, звездным зимним небом.
— Как тебе там, Туне?
Молчание. Потом снова холодный смех, далеко-далеко. И вот донеслось — но так тихо, что он сам не понял, услышал ли:
— Ты же знаешь, где я теперь…
Больше он ничего не слышал и не говорил.
Потом — он и сам не знал, долго ли простоял так, — он почувствовал, что замерзает. Он взял тяжелый кошель, взвалил его на плечи и пошел с сеновала — очень медленно, как ходил мальчишкой, когда взрослые посмеивались над ним за то, что он боится темноты, и он выходил во мрак и заставлял себя не бояться, а сам чувствовал, что кто-то идет за ним, но пересиливал себя и не оборачивался.
В конюшне было тепло. Лошади опять встретили его ржанием. Неторопливо он задал им сена, похлопал по шее, вышел, закрыл дверь и медленно пошел через темный двор, в дом.
На кухне было темным-темно и пахло свечным жиром. Он знал, что в очаге под пеплом еще горят угли. Раздул огонь, нашел толстые лучины, зажег их и вставил в светцы. В ушах звенело, верно, оттого, что он выпил лишнего. Он приложил ухо к дверям спальни, Рённев спала. Потом он подсел к широкому кухонному столу. Сидел, уставившись в пустоту невидящими глазами.
Наутро многое представилось ему в другом свете.
Может, все это шутки Монса Брюфлатена? У него совести хватит на такое, а женщина, которая приехала с ним, ведь родом из Телемарка.
Может, это она и была.
Может, да, а может…
Брюфлатен и раньше такие шутки любил, Ховард сам не раз ему помогал.
Но откуда им было знать, что он пойдет за сеном?
А вдруг все это ему показалось? Ведь он же выпил. Может, ему все просто почудилось.
Кое-что, возможно, но не все.
Чем больше Ховард думал, тем тверже убеждался, что это Брюфлатен. Но он не был уверен и поэтому решил с ним об этом не заговаривать. Ховарду не хотелось больше говорить с Брюфлатеном.
Он оседлал Гнедого и приготовился ехать на сетер. Пора привезти масло и сыры.
У Буланого стерта спина — все из-за этого дурака Эдварта, который возил сено. Буланый останется дома.
Рённев удивилась. Разве Ховард не пойдет к Брюфлатену? Она думала, что Ховард хочет купить у него коня.
Да, он действительно собирался. Но потом присмотрелся к лошадям, которых Монс пригнал в этот раз, и они ему не понравились.
— Я как-то говорил тебе, что провел с Брюфлатеном не одно лето, — объяснил Ховард, — тогда-то я научился понимать толк в лошадях, и уж вряд ли буду покупать у Монса. Брюфлатен говорит, что порой с самим богом беседует, и, если, мол, продает лошадь без обману, бог очень гневается и спрашивает: «Монс! Я кем тебя сотворил, барышником или не барышником?» Нет, в этот раз коня лучше не покупать.
Кьерсти узнала, что Ховард собирается на сетер, и упросила, чтобы ее отпустили с ним. Рённев была в хорошем настроении и разрешила Кьерсти пожить на сетере — через неделю все вниз поедут.
Перед самым отъездом Ховард попросил Рённев сказать Брюфлатену, если он придет платить за аренду луга, что платить не надо. Пусть Рённев скажет, что это прощальный подарок Ховарда.
На сетере дел нашлось немало. Только к вечеру Ховард собрался домой. Он вез еще и порядочную связку форели из озера, что на сетере.
В Ульстад он приехал поздно. С луга доносились крики, топот лошадей.
В этот вечер он зажарил для Рённев форель на углях.
— Чтоб ты не тосковала по Монсу Брюфлатену. Сами себе устроим праздник! — сказал Ховард.
Монс и в самом деле приходил платить, но, услышав, что передал Ховард, поблагодарил и быстро ушел.
На другой день Ховард уехал в лес нарубить березовых дров на зиму. Он запасся едой и уехал на целый день.
А утром табун двинулся дальше. Рённев и Ховард смотрели из окна спальни, как уходил Брюфлатен. Он не заехал попрощаться: когда хотел, он соображал, что к чему.
Они насчитали восемнадцать лошадей. Значит, он продал четырех. Но потом они узнали, что он прикупил еще трех, так что продал семь. А Брюфлатен сам говорит, что редко зарабатывает меньше десяти далеров на лошади.
На этот раз, как им потом рассказали, он продал двух, которые стойло грызут, одну лошадь слепую на один глаз и еще одну порченую. Но остальные были без изъянов.
Следующая его остановка в главном приходе, откуда родом Рённев. Она попросила Брюфлатена передать привет сестре, если они встретятся. Сестра Рённев была выдана в богатую усадьбу.
Время шло, и Ховард почти поверил, что это Брюфлатен подшутил над ним тогда на сеновале. Но кое-что было ему все-таки неясно: самое главное, что он вначале узнал голос Туне.
Однако уверенности не было, и, когда ему приходилось отправляться за сеном темными осенними вечерами, сомнения одолевали его.
Издавна сложился обычай: когда скотница осенними и зимними вечерами шла в хлев с ведрами в руках, она держала в зубах горящую лучину. Но Ховард запретил это: открытый огонь на сеновале опасен. Как-то он привез из города фонарь, вроде тех, что держали в пастырской усадьбе. Вместо ворвани туда заливали растопленный жир, и свет был слабый. Но с фонарем было веселее.
Сестра
В затишье перед жатвой Рённев обычно ездила главный приход погостить несколько дней у родственников. В этом году ей очень хотелось, чтобы с ней поехал Ховард. Они поживут у сестры, у нее славный хутор. Договорились об этом уже давно.
Ехать Ховарду было некстати: слишком много дел накопилось в Ульстаде. А тут еще Ларсу, работнику, сообщили из дому, что отец неожиданно заболел, и ему пришлось отпроситься на несколько дней. Ларс был вторым сыном на маленьком хуторе в самой северной части селения.
Но в тот же день — это был как раз тот день, когда уехал Брюфлатен, — они услышали и другую, пожалуй, добрую новость. Из городка сообщили, что Керстафферу придется пролежать еще несколько недель.
Ховард все-таки поехал с Рённев. Он послал за Антоном и наказал ему присматривать за лошадьми, а по ночам сторожить картофельное поле.
В глубине души он не верил, что сейчас, когда Керстаффер лежит больной за много миль отсюда, картофельному полю грозит опасность, и все же, уезжая, он был неспокоен.
Он хотел было поехать на Буланом, но у того еще не зажила потертая спина и его несколько дней нельзя было трогать.
К полудню они добрались до места. Там их встретили сестра и ее муж. Жили они на крепком хуторе, и назывался он Муэн. Ховард бывал здесь и раньше, но сестру Рённев как-то не запомнил — такая она неприметная. Муж, скромный и молчаливый, мало бывал в доме. У них было двое детей — мальчик и девочка, оба уже подростки. И такие же тихие, будто пришибленные. Они больше походили на отца.
После обеда Рённев, Ховард и Ханс Муэн отправились в Хокенстад — хутор отца Рённев, по соседству с Муэном. Хозяйствовал там теперь старший брат Рённев, Хокен. Они собирались рано поужинать, а потом Хокен и Ханс думали посмотреть лошадей Монса Брюфлатена, — он остановился на хуторе неподалеку. Сестра — ее звали Ранди — с ними не пошла. Она сказала, что в последнее время неважно себя чувствует, хоть и не знает, что бы это могло быть: тяжесть в груди, иногда кашель. Ей лучше остаться дома.
Хокен был крупный, спокойный мужчина, посветлее Рённев. Жена у него русоволосая, веселая и трое детей — мальчик и две девочки, тоже подростки, но вовсе не пришибленные, как дети сестры, а улыбчивые и доверчивые. Хорошие здесь жили люди. И хутор хороший. Он стоял у реки и, пожалуй, был побольше Ульстада. Но ни у брата, ни у сестры не было того блеска, который окружал Рённев светящимся ореолом.
После ужина, когда Хокен и Ханс пошли смотреть лошадей, Рённев и Ховард вернулись в Муэн. День выдался трудный, и они рано легли спать.
На другой день после обеда Рённев отправилась повидаться со своей давней подругой. Ховарда она от этого избавила.
— Не шибко она веселая, эта Мари, — пояснила Рённев. — Да и замужем не больно удачно. Но уж очень расстроится, если до нее дойдет молва, что я была здесь, а к ней не заглянула. Ты отдохни, Ховард, посмотри на земли здешние и все остальное.
Ховард остался и чуть не до вечера бродил по хутору.
Ханс снова отправился к Брюфлатену — он еще накануне облюбовал одну гнедую кобылу.
Хутор был крепкий, ухоженный, но хозяйство велось по старинке. Ховард решил, что здесь ему учиться нечему, и в конце концов пришел в комнату Ранди.
Служанка накрыла ужин в горнице. Ранди, тихая и неприметная, притулилась на скамье. Дети были на кухне.
Ранди послала служанку в подвал за пивом. Сама она ничего не пила, но усердно потчевала Ховарда.
Она словно никак не могла решиться. Ощупывала его взглядом, отводила глаза, снова смотрела на него. Да, ей явно хотелось что-то ему сказать.
Он пригляделся к ней внимательнее. Вроде бы она и похожа на Рённев, но, с другой стороны, между ними нет ничего общего. Он уже знал, что Ранди на несколько лет старше Рённев, к тому же она посветлее, меньше ростом и полнее. Какая-то она поблекшая, будто выросла в тени. Ховард почувствовал — не по душе ему эта Ранди. А ей — он почувствовал — не по душе ее красивая сестра.
Вот ведь как чудно бывает, говорила она, Ховард забрался в такую даль, в селение, которое, как она слыхала, не похоже на родные его места. Да еще женился в Нурбюгде, в эдаком захолустье. Хотя Рённев вряд ли согласилась бы с этим…
Рённев, она никогда не признается, если у нее что не так. Уж она умеет держать язык за зубами. Она несет свой крест и никогда не жалуется. Да теперь ей и жаловаться не на что. Все говорят, что такой радостной и сияющей, как сейчас, Рённев не видели со дней ее юности.
Быть может, в ту счастливую пору своей жизни Рённев была немножко избалована.
— Мы все носили ее на руках — и мать, и отец, не говоря уж обо мне и Хокене. Она была как ясное солнышко в доме! Мы так ее все любили! Целый день только и слышалось: «Рённев, Рённев!»
Краешком нарядного фартука Ранди вытерла уголок глаза.
— Но потом и ей досталось. Она никогда не признается, но…
Да, Рённев не всегда каталась как сыр в масле.
Ранди как раз вышла замуж, когда отец неожиданно заболел и умер. А Рённев, бедняжка, еще была не замужем. Она могла бы остаться жить дома, но тут женился Хокен и…
— Из отчего дома, где ей было так вольготно, вдруг пойти в услужение! Четыре года она провела на Заводе, у заводчика. Первые два года как простая горничная, два последних — как экономка. Вот так-то. И уж конечно, там ей нелегко пришлось. Я не раз думала: ну почему ты, Рённев, никогда ко мне не придешь и начистоту не поговоришь! Ты же знаешь, что я люблю тебя больше жизни. Так ведь нет!
И снова кончик фартука взлетел к уголку глаза.
Она помолчала, и Ховард подумал: «Вот сейчас она и скажет».
Ранди продолжала:
— В ту пору заводчик овдовел. Человек он хороший. Жена умерла от чахотки, детей у них не было. То ли по ее вине, то ли по его. Нет, пожалуй, он не виноват, потому что он второй раз женился, и у него сын…
Ранди стыдливо потупилась.
— Ходили слухи, будто Рённев и заводчик тайно помолвлены. Рённев, понятно, про это никому не сказала. Но удивляться тут нечему, дело возможное. Краше девушки, чем Рённев, в селении не сыщешь. А если уж говорить о родне…
Ранди подняла глаза. Сам того не желая, Ховард восхищался ею. Она обладала удивительной способностью смотреть на собеседника невинным ясным взглядом, словно никакой задней мысли у нее и в помине не было.
— Что касается родни, — не унималась она, — то, уж коли на то пошло, дед заводчика был простой крестьянин, который скупал лес, а наш род из дворян, если покопаться в четвертом-пятом колене.
Неожиданно Ховард разозлился на себя за то, что рассказал Рённев о своем роде: опальный рыцарь, народная песня о Вилеманне и Сингне, наследный клинок. Он сам, Юн, а теперь и Ранди — все, выходит, из благородных… Рённев, правда, никогда этим не кичилась. В каждой порядочной крестьянской семье рассказывают такие легенды — то ли правду, то ли ложь. Скорей всего, все-таки ложь.
Во всяком случае, он опального рыцаря не видел.
Ховарду стало и стыдно и смешно.
Ранди снова потупилась.
Что уж там было иль не было, только заводчик и Рённев так и не поженились. Сама-то Ранди не сомневалась в том, что заводчик хотел бы заручиться кое-какими доказательствами еще до женитьбы, но Рённев, воспитанная в строгости, наверняка сказала ему: «Сначала женись!»
Однако нелегко ей пришлось в ту пору, это было видно по ней. Бедняжки женщины, им нелегко сообразить, как разумнее повести себя в таком случае.
Ранди снова подняла глаза. И снова Ховард поразился ее ясному, без всякой задней мысли, взгляду. Что ж, подумал он, впредь буду знать, что ты собой представляешь.
Ранди опять потупилась.
Через четыре года Рённев вышла замуж за Улу Ульстада, вдовца в расцвете лет; у него была дочь, да Ховард ее знает. Но Уле страсть как хотелось иметь наследника — сына…
Заводчик-то, он женился второй раз только через два года. Горевал. Во всяком случае, многие так думали.
Но, видно, не суждено было в Ульстаде появиться наследнику. Это была самая большая печаль Рённев. Потому что Ула ведь был замечательный человек — у нашей Рённев все были замечательные… Она ходила по знахаркам, но все без толку. Так уж судьбе, знать, угодно. Никто не может иметь все, что захочет, даже Рённев. Хотя всевышний чего только ей не дал — до замужества самая красивая девушка в главном приходе, сейчас самая красивая женщина в Нурбюгде…
Вот почему она, Ранди, так рада, так рада, что у Рённев снова все хорошо. Что Ховард подходящий муж для Рённев, это всякому видно. Так что, когда придет положенный срок…
Кабы у Рённев были собственные дети, то-то бы она их любила.
И Ранди в который раз посмотрела на Ховарда невинными глазами.
Конечно, спокойно ответил Ховард, у них все будет хорошо.
Он заставил себя сдержаться и не наговорить лишнего.
Ранди испытующе смотрела на него.
Ах, если б так оно и было! Если бы она смела надеяться! Ведь она так любит свою сестру…
Ховарду хотелось уйти, но он не смог. Его по-своему заворожило зрелище этой сестрицы, которая «так любит, так любит» Рённев. Так любит, так любит…
Ранди повторяла это много раз, и краешек фартука то и дело взлетал к глазам.
«Ну нет! — подумал он. — Отравить наши отношения с Рённев тебе не удастся. Даже такой подколодной змее, как ты, это не по силам».
Но вдруг он поймал себя на том, что вспоминает первую встречу с заводчиком в горнице Ульстада, его спокойный взгляд, который переходил с Рённев на Ховарда и с Ховарда на Рённев, вспоминает, как позже, в его конторе, поднялось настроение заводчика, когда он услышал, что в кубышке у Рённев не нашлось ни далера на несчастную борону…
С тех пор его уста ни разу не произнесли слово «нет». И кредит, и семена клевера, и посевное зерно, пообещал даже годовалую телку и бычка.
«Берегись! — предостерег себя Ховард. — Берегись того, что ты считаешь своим ясновидением, на самом деле это — подозрение и ничего более. Да у тебя и оснований никаких нет».
Пусть эта чертова кукла не радуется, что ей удалось сбить его с толку. Ховард и вида не подал, что ее слова заронили сомнение в его душу, он уверен, что по нему ничего не заметно.
Они заговорили о другом. Эта сестрица, верно, думает: «Семена свои я посадила, дай срок — прорастут…»
Черта с два!
— Вот как? — отвечал он ей. — Что ты говоришь?
Рённев вернулась вечером, она сказала, что ей было очень скучно. Честно говоря, она предпочитает болтать с мужчинами. Но муженек Мари отправился смотреть лошадей.
Ховард подумал: «Если ты даже меня и обманула, как на то намекает твоя сестрица, хотя я не могу и не хочу в это верить, то все равно ты мне дорога, как никогда раньше».
Следом за Рённев вместе с Хокеном пришел домой Ханс. Он купил у Брюфлатена лошадь. Он настаивал, чтобы Ховард вышел и посмотрел ее.
Лошадь как лошадь. Бывает хуже. И лучше тоже бывает. Ховард видел ее раньше — неужели Амюнн Муэн продал свою гнедую кобылу Брюфлатену? Или выменял? Пойди Ханс прямо к Амюнну, глядишь, купил бы далеров на десять подешевле. Но к чему говорить это? И вслух он сказал, что лошадь хорошая.
Почему Амюнн с ней расстался, Ховард не знал.
Ханс пыжился от радости. Он был слегка навеселе и хотел, чтобы все вместе пропустили по стаканчику. Надо же обмыть удачную покупку!
Было уже поздно, когда они угомонились.
Ховард спал неспокойно. В сущности, он вовсе и не спал; ему казалось, что он почти все время бодрствовал.
Он находился в одной комнате с гадюкой. Она извивалась, извивалась и шипела. «Я та-ак… страш-шно люблю, та-ак… страш-ш-но люблю…»
И ужалила.
Он только засмеялся, отшвырнул ее, раздавил ее голову каблуком и сказал:
— Ну нет! Слабовата ты, гадюка, чтобы совладать со мной… Слабовата!
Но Ховард понял, что яд начинает действовать, ему стало плохо, он задыхался.
Он проснулся, чувствуя себя точно с тяжкого похмелья, повернулся на другой бок и подумал: «Лучше уж не спать, чем видеть такие сны».
Они с Рённев возвращаются домой. Но что-то стряслось… Что-то стряслось в Ульстаде… Он не должен был… не должен был… отпускать Ларса… Что-то стряслось в Ульстаде.
Он часто просыпался, садился в постели и пытался отделаться от мучительных мыслей, навеянных сновидениями. Но стоило ему заснуть, и кошмары возвращались.
Ховард встал, едва забрезжил рассвет. Оставаться на хуторе больше не было сил. И хотя они собирались погостить здесь несколько дней, да и надо бы ему заглянуть к пастору, он чувствовал: покоя ему уже не будет — что-то стряслось в Ульстаде.
Ховард разбудил Рённев и сказал, что на душе у него неспокойно и он возвращается домой. Он боится, что в Ульстаде что-то стряслось.
— Опять твои видения, — улыбаясь, сказала Рённев, но возражать не стала. Она уже убедилась — не раз сны Ховарда сбывались.
— Раз уж такое дело, пойди на кухню и перекуси, — предложила она. — Не стоит будить сестру, а тем более Ханса — его сегодня из пушки не разбудишь. Я передам, что ты тревожился из-за Ульстада.
К Ранди они оба приехали верхом. Гнедой, на котором ехал он, конь хороший, но тяжеловат.
Что-то стряслось в Ульстаде… А может быть, все это вздор. С чего он взял, что это ясновидение? Просто его одолевают подозрения.
Пожалуй, скорей всего неладно на картофельном поле — ничего другого ему сейчас не приходит в голову. Но уж Керстаффер здесь ни при чем…
Ховард пустил Гнедого рысью.
Мысли его снова вернулись к сестрице.
Собственно, что она такого сказала? Обычный вздор и бабьи сплетни. Извечная ревность между сестрами. Ничего такого и не сказала.
Он погнал Гнедого быстрее. В Ульстаде что-то стряслось.
Почему он так уверен в этом? Не потому ли, что на него подействовала злобная болтовня сестрицы? Но ведь она ничего такого не сказала, ничего такого не сказала…
Только вот беда не приходит одна, и в Ульстаде что-то стряслось.
С Антона станется, что он не сторожил картофельное поле. Но тогда он его прогонит, сегодня же…
Ховард скакал, не видя дороги. Гнедой был весь в мыле, когда он свернул во двор Ульстада. Было время завтрака.
Три-четыре хусмана топтались возле конюшни. Хусманы? Но на эти дни с ними не договаривались о работе.
Хусманы были чем-то так поглощены, что не заметили появления Ховарда. Он спрыгнул с лошади. И тут же услышал ржанье Буланого, нет, не ржанье, а дикий лошадиный рев. В конюшне что-то грохотало и гремело, послышался человеческий крик и удар о стену. И снова загрохотало и загремело.
В одиночестве
— Буланка! Буланка! — позвал Ховард, открыл дверь и влетел в конюшню.
Буланый был весь в крови. В боку и на левой ноге зияли две большие ножевые раны. Конь дрожал как осиновый лист. Он сшиб перегородку в стойле.
Рядом с Буланым, отброшенный к стене, лежал Мартин. Грудная клетка у него была проломлена, и он с трудом дышал. Он был в сознании и посмотрел на Ховарда странным, задумчивым, беззлобным взглядом, словно прощаясь. Вдруг изо рта у него хлынула кровь, он вытянулся и испустил дух. Буланый, почувствовав запах крови, снова с силой ударил в стену.
— Буланка! — Ховард бросился в стойло, схватил коня за холку и принялся нежно поглаживать.
— Ну, Буланка, конек! Бедный Буланка!
Лошадь чуть успокоилась.
По счастью, стойло рядом с ней оказалось свободным. Конюшня была рассчитана на шесть лошадей, но в Ульстаде было их только четыре, а в конюшне сейчас стояло две. Кроме Буланого, здесь находился лишь перепуганный до смерти Старый Гнедой. Он бил о землю копытами, дрожал и фыркал.
— Ну, Буланка, конек!
Ховард вывел коня из стойла и поставил рядом со Старым Гнедым. Когда он вел Буланого мимо трупа Мартина, конь опять задрожал всем телом и зафыркал, будто почуял волка или медведя.
Ховард привязал коня. Старый Гнедой протянул голову в соседнее стойло и мордой тыкался в шею Буланого.
Ховард вышел к хусманам.
— Мартин умер. Помогите мне его вынести, — сказал он.
Двое мужчин вошли в конюшню, и лошади снова захрапели и зафыркали.
Втроем они подняли Мартина, положили в проходе и распрямили тело. Ховард закрыл Мартину глаза, остальные ждали.
Когда они вышли, Эдварт сделал шаг вперед. Лицо его было перекошено. Глядя безумным взором на Ховарда, он крикнул:
— Это ты убил Мартина! Я слышал, ты прихлопнул его!
Остальные стояли в нерешительности. От удивления Ховард не мог вымолвить и слова: они же стояли здесь и слышали — Буланый ударил Мартина так, что стены задрожали.
Но Эдварт снова закричал как бешеный, так что пена брызгала изо рта.
— Я слышал. Это ты его прихлопнул!
Должно быть, он слышал последний удар Буланого.
И остальные подхватили:
— Да, мы слыхали, ты его прихлопнул!
— Убивец! — заорал Эдварт.
Трое других, все больше распаляясь, вторили ему:
— Убивец! Убивец!
Ховард, опешив, смотрел то на одного, то на другого. Он не верил собственным ушам.
Гнедой, все это время спокойно стоявший поодаль, насторожился. Но вскоре принялся щипать траву.
Появилась служанка и, широко раскрыв от удивления рот, замерла на ступеньках крыльца. Когда они снова закричали «убивец», она заорала благим матом и скрылась в доме.
Ховард приготовился защищаться — сейчас можно ожидать чего угодно. Четверо против одного — достанется ему. Но произошло не то, чего он ожидал. Вдруг Эдварт завопил:
— Мы идем к ленсману!
Другие тут же подхватили:
— Да, да! Идем к ленсману!
В ту же минуту выскочила служанка с большим узлом в руке.
— Не останусь в доме убивца! — крикнула она и вышла вместе с хусманами со двора.
Ховард остался один.
Беспорядочные мысли теснились в его голове, но он и сам не знал, о чем думает. Он очнулся, почувствовав, как Гнедой трется мордой о его плечо.
— Верно, Гнедой. Сначала займемся тобой. И, думаю, мы пока не поведем тебя в конюшню.
Ховард напоил коня, расседлал и привязал за домом.
Потом отправился на кухню — надо было промыть раны Буланому.
На столе опустевшей кухни стояли остатки еды — каша, плоский хлеб к кислое молоко. Большой котел, висевший на вбитом в стену крюке, был наполнен теплой водой. Ховард снял котел с горящих углей, взял полотенца, намочил их, выжал и направился в конюшню.
Успокоившийся Буланый тихо заржал, когда он вошел. Кровь почти остановилась.
Ховард ласково заговорил с ним и осторожно промыл раны мокрым теплым полотенцем.
Похоже, что лошади это нравилось.
Потом он напоил обеих лошадей и дал им сена. А Буланому добавил несколько горстей овса.
Худшее позади. Буланый с жадностью набросился на овес. Подумав, Ховард и Старому Гнедому насыпал несколько пригоршней овса.
Конь тихо заржал и принялся жевать.
В конюшне воцарился покой, будто ничего страшного и не произошло.
В пяти локтях от лошадей лежал труп Мартина.
Ховард вспомнил: пора заняться и другим. Верно, коровы еще в хлеву, да и накормлены ли свиньи?
Он отправился в хлев. Мари лежала в своем закутке.
— Коровы подоены?
— Да. Служанка их напоила и дала им сена. Но свиней, кажись, еще не кормили.
Впрочем, он и сам догадался: из свинарника раздавалось недовольное хрюканье.
— Слыхала, что случилось, Мари?
— Слышала, почти все, — ответила Мари. — И думаю, почти все поняла.
— Мартин пытался изувечить Буланого — он дважды ударил его ножом, кровь еще хлестала, когда я вбежал. А Буланый разъярился, свалил перегородку и отшвырнул Мартина к стене.
— Слышала, — сказала Мари. — Плохо это.
Ховард не ответил.
— Ты ела, Мари? — спросил он.
Нет, она не ела.
— Каша, наверное, уже остыла, но, может, поешь? — предложил он.
Она поест. Ховард принес ей еду.
Коровы в пустом хлеву тосковали по сочной траве. Ховард выпустил их на выгон.
— Я скоро вернусь, — сказал он Мари, уходя.
Теперь надо было накормить свиней. Он подогрел воду с помоями, приготовил несколько ведер корма и вылил в большую лохань. На это ушло полчаса. Он радовался каждой прошедшей минуте. День этот будет долгим.
Что еще?
Он вспомнил, что надо накормить и напоить кур и приготовил им корм.
Не мешало бы и самому поесть, но есть не хотелось.
Он снова пришел к Мари.
— Ты сказала, что почти все слышала. Что же произошло до моего приезда? — спросил Ховард. — Когда я въезжал во двор, у конюшни стояли четверо хусманов. Мартин, как я потом понял, находился в конюшне. Двоих — Юна и Антона — с ними не было.
— Да? — удивилась Мари. — Мне показалось, я слышала голос Антона. Но до твоего приезда. Может, он увидел тебя на дороге и сбежал?
— Ты слышала о чем они говорили?
— Не все, но слышала, как спорили. Кто-то из них сказал: «Нет, это уж слишком!» — или что-то эдакое.
— Кажется, я представляю, как все было, — сказал Ховард. — Мартин вошел в конюшню. Буланый стоял в крайнем стойле, слева от двери. Чтобы ударить его ножом, Мартину надо было перейти на левую сторону, так, чтоб Буланый оказался между ним и дверью. Видно, Мартин был не в себе, если не сообразил, как это опасно. Когда Буланый разворотил перегородку, Мартин попытался выбежать, но не успел, и Буланый ударил его. Тут как раз я въехал во двор, услышал удар и грохот — это лошадь отбросила Мартина к стене.
— Я слыхала то же самое, — подтвердила Мари.
— Буланый раздавил ему грудную клетку. Он еще был в сознании, когда я вошел в конюшню. Посмотрел на меня, а говорить уж не мог. Изо рта хлынула кровь, и он умер, так ничего и не сказав. Да, худшей смерти не придумаешь. Он не мог дышать и захлебнулся кровью. Если б я только мог понять…
— Я ждала, что что-нибудь случится, — сказала Мари, — но мне и в голову не приходило такое, хотя… Вот если бы Керстаффер был дома и в полном здравии, то я бы подумала, что без него тут не обошлось. Но ведь у него плечо в лубке, да и лежит он далеко отсюда. За много миль. И, поговаривают, совсем плох.
Она задумалась и, тщательно подбирая слова, сказала:
— Кое-чего ты, Ховард, конечно, не знаешь. Этот Мартин, он два года хозяйничал здесь и все время заглядывался на Рённев. Бог знает, о чем уж он мечтал — может быть, и о хозяйке, и о хуторе. Он, верно, и тогда уже был не в своем уме, иначе бы понял, что он не муж для Рённев. А тут явился ты, взял и хутор и хозяйку, а он снова в хусманах. Видно, этого он перенести не смог. Я примечала, что он ходит сам не свой. Но чтоб он до такого дошел, ни в жисть бы не поверила. Резать живую лошадь… Буланый-то жив?
Ховард объяснил, что промыл раны теплой водой. Кровь почти остановилась.
— Свари-ка кашицу из подорожника и приложи. Хорошо помогает, если только нож не отравлен. Подорожник через день жар снимет и все пройдет.
— Ну, а другие хусманы? Они-то не хуже меня слышали, что произошло в конюшне. И все-таки… — Он присел у Мари в закутке и задумался. — Этого я никак не возьму в толк. И еще: как они согласились, чтобы Мартин зарезал лошадь, которая сроду ему ничего худого не сделала. Буланый всегда такой ласковый, сама знаешь.
— Это и я уразуметь не могу, — ответила Мари. — Да ведь они и сами об этом спорили. Похоже, кто-то из них считал, что это уж чересчур. Этот бедняга Тьёстьёль так и сказал.
Взгляд, который она бросила на Ховарда, говорил красноречивее всяких слов: ты неверно повел себя со своими хусманами.
Да, видно, так оно и есть. Только он не понимал, в чем его ошибка.
— Я сроду не желал им зла, — сказал он. — Правда, им казалось, будто я заставляю их слишком много работать. Я их не заставлял. Просто я сам работаю быстрее, чем они привыкли. И еще одно. Мы с Юном весной были в горах на пастбище…
И Ховард рассказал ей, как он тогда говорил Юну: если правильно вести хозяйство, то хусманы смогут удвоить свое жалование.