«Ваше высокопревосходительство, уважаемый Петр Аркадьевич. Позвольте мне снова возвратиться к вопросу о пересмотре закона 1906 года, который должен сделать номинального носителя Верховной власти государства действительным обладателем присущих ей прав. Дело это неотложимо, т. к. с нынешним режимом Россия совсем деморализуется, расшатывается. Теперь нужны меры, пока еще не поздно.
Вы со всей искренностью старались вырастить государственный строй, врученный Вам на основах 1905 года. Но, положа руку на сердце, Вы не можете не видеть сами, что этот строй становится все хуже и ничего лучшего впереди не обещает. На что же Вы уложили такое громадное количество стараний, силы, энергии и, несомненно, огромного искусства? Неужели Россия, по крайней мере ее история, не спросит, почему Вы всего себя истратили на обработку абсолютно бесплодной почвы? А ведь Россия, по своим природным данным, обладает богатой почвой, действительно сторицей способною окупать государственный труд. Но эта почва лежит вне конституции 1906 года.
Вы убеждены в необходимости народного представительства. Но 1906 год не дает нам и народного представительства. Я — также принципиальный сторонник его и не представляю себе Самодержавия без народного представительства. Он создает представительство партий. Тут не истинно народная точка зрения, не швейцарская, например, а точка зрения власти политиканства, французская (Бенжамен-Констановская).
Если мы хотим народного представительства, то должны его выращивать непременно при Самодержавии. А конституция 1906 г. подрывает и то и другое.
Овладевшая Россией политиканская аристократия пресекает попытки реформы утверждением, будто бы Государь Император, ограничив свою власть в 1906 году, уже лишился права самостоятельной перестройки узаконений 1906 г. Я первый был бы против всякой незакономерности, но в этом отношении наши политиканы просто напускают туман.
С точки зрения закономерности положение вполне ясно. Оно таково. Государь Император, в качестве Власти Верховной, учредительной, санкционировал такой строй, при котором власть Императора ограничена. Понятно, что все время, пока Верховная Власть поддерживает существование данного строя, означенные ограничения составляют законную норму. Но это не значит, чтобы Верховная Власть теряла право изменять самый строй, ею раз заведенный, отменять его, вводить еще большие самоограничения, или — напротив — устранять их. Юридически безграничные учредительные права Верховной Власти есть факт государственной природы. Самоограничения Верховной Власти сохраняются лишь до каждого нового акта учредительства.
Таким образом, вопроса о праве Верховной Власти изменять какой бы то ни было строй не может и существовать. Вопрос о таких изменениях сводится не к закономерности, а только к целесообразности.
Вопрос же о целесообразности приводит нас именно к пожеланию изменить строй, явно оказавшийся неудачным, не осуществляющим целей государственного блага.
Этот строй уже практически показал свое полное несоответствие с задачами хорошего управления страной. Полный противоречий по внутреннему смыслу, он порождает борьбу не только партий, но даже самих государственных учреждений, и это потому, что у государства отнято действие необходимой части механизма, последней решающей инстанции, то есть Верховной Власти. Когда Верховная Власть не лишена своих прав, то, если она даже ими не пользуется (как и должно быть, пока дела идут хорошо) — ежеминутная возможность ее выступления держит всех в должном порядке.
Но когда конституция закрывает для Верховной Власти реальные способы проявления, то государство погружается в беспорядки.
Строй 1906 года, будучи по смыслу двойственным и уклоняясь от ясного отношения к какой бы то ли было Верховной Власти, и сложился так, что в нем все могут мешать друг друг)', но нет никого, кто принудил бы государственные учреждения к солидарной работе. Сам Государь Император может самостоятельно лишь не допустить закону восприять силу, но создать потребного для страны закона самостоятельно не может. Но такое построение учреждений годилось бы только при задании „ничего не делать", а ведь государство, наоборот, имеет задачей работать, и особенно в стране столь расстроенной за предыдущие годы бедствий и смут.
Этот строй, крайне плохой в смысле аппарата, сверх того совершенно антинационален, то есть не соответствует ни характеру нации, ни условиям общего положения Империи. От этого в стране порождается на всех пунктах дезорганизация. Единящие элементы ослабляются. Появляется рыхлое, скучающее, недовольное настроение. Русские теряют дух, веру в себя, не вдохновляются патриотизмом. При этом классовые и междуплеменные раздоры необходимо (так у автора.— Г. С.) обостряются.
Россия составляет нацию и государство — великие по задаткам и средствам, но она окружена также великими опасностями. Она создана русскими и держится только русскими. Только русская сила приводит остальные племена к некоторой солидарности между собой и с Империей. Между тем мы имеем огромное нерусское население. Другие племена, непосредственно за границей нашей, на огромные пространства входят в чужие государства, иные из которых считают своим настоящим отечеством. Мы должны постоянно держаться во всем престижа силы. Малейшее ослабление угрожает нам осложнениями, отложениями. Внутри страны все также держится русскими. Сильнейшие из прочих племен чужды нашего патриотизма. Они и между собой вечно в раздорах, а против господства русских склонны бунтовать. Элемент единения, общая скрепа — это мы, русские. Без нас Империя рассыплется, а сами эти иноплеменники пропадут. Нам приходится, таким образом, помнить свою миссию и поддерживать условия нашей силы. Нам должно помнить, что наше государство есть дело не просто национального эгоизма, а мировой долг (Г. С). Мы занимаем пост, необходимый для всех. Но для сохранения этого поста нам необходима единоличная Верховная Власть, то есть Царь, не как украшение фронтона, а как действительная государственная сила.
Никакими комбинациями народного представительства или избирательных законов нельзя обеспечить верховенства русских. Себя должно понимать. Как народ существенно государственный, русские не годятся для мелочной политической борьбы, они умеют вести политику оптом, а не в розницу, в отличие от поляков, евреев и т. п. Задачи верховенства такого народа (как было и у римлян) достижимы лишь единоличной Верховной Властью, осуществляющей его идеалы. С такой властью мы становимся сильнее и искуснее всех, ибо никакие поляки не сравнятся с русскими в способности к дисциплине и сплочению около единоличной власти, облеченной нравственным характером.
Не имея же центра единения, русский народ растеривается, и его начинают
забивать партикуляристические народности. Историческая практика и создала Верховную Власть по русскому характеру. Русский народ вырастил себе Царя, союзного с Церковью. С 1906 года то, что свойственно народу, подорвано, и его заставляют жить так, как он не умеет и не хочет. Это, несомненно, огромная конституционная ошибка, ибо каковы бы ни были теоретические предпочтения, практически государственный разум требует учреждений, сообразованных с характером народа и общими условиями его верховенства. Нарушив это, 1906 г. отнял у нас то, без чего Империя не может существовать — возможность моментального создания диктатуры. Такая возможность давалась прежде всего наличностью Царя, имеющего право вступаться в дела со всей неограниченностью Верховной власти.
Одно только сознание возможности моментального сосредоточения наполняло русских уверенностью в своей силе, а соперникам нашим внушало опасение и страх. Теперь это отнято. А без нашей бодрости некому сдерживать в единении остальные племена.
Такое обессиление и разъединение русских произведено как раз в историческую эпоху, требующую особенного сплочения. Идет последний раздел земного шара. Мир ходит на вулкане международной борьбы за существование. А внутри общества (вследствие классового характера государства, утративших единящую власть Монархии) — развилась язва социализма, вечно грозящая потрясениями и переворотами. При таких-то условиях мы отбросили важнейшее свое преимущество перед другими народами — возможность Верховного примирения враждующих, обуздания эксплуатации, усмирения бунтующих грозным мечом диктатуры. Но такой строй не может держаться. Он и сам рассыпается, потому что бессилен, не авторитетен, не развивает действия, порождает борьбу, которой не в силах сдержать. Жить он не может, но он может вместе с собой погубить Россию.
Посему, с точки зрения государственной целесообразности, изменение его необходимо и неотложно. Затягивать гниение слишком опасно, ибо в таком существовании будет постепенно терять доверие даже и сама Царская власть. Народ, разуверившись в ней, может искать защиты в демагогии, и если это зайдет очень далеко, то, может быть нас и ничто уже не спасет.
Этот строй во всяком случае уничтожится. Но неужели ждать для этого революций и, может быть, внешних разгромов? Не лучше ли сделать перестройку, пока это можно производить спокойно, хладнокровно, обдуманно? Не лучше ли сделать это при государственном человеке, который предан и Царю, и идее народного представительства?
Ведь если развал этого строя произойдет при иных условиях, мы наверное будем качаться между революцией и реакцией, и в обоих случаях, вместо создания реформы, будем только до конца растрачивать силы во взаимных междоусобицах, и чем это кончится — Господь весть.
Ваше высокопревосходительство не несете ответственности по созданию конституции 1906 года. Но вы ее всеми силами поддерживали, упорствуя до конца испытать средства вырастить на этих основах нечто доброе. Позвольте высказать без несвоевременных стеснений, что именно Вам надлежало бы посвятить хоть половину этих сил на то, чтобы избавить Россию от доказано вредных и опасных последствий этой неудачной конституции.
Свидетельствую Вашему высокопревосходительству мое искреннее уважение, без которого я бы, конечно, не мог себе позволить такого письма. С пожеланиями счастливых вдохновений, остаюсь всегда желающий вам всякого добра» [58, с. 234—237].
В ИЮЛЕ 1911 ГОДА премьер-министр возвращается в Петербург, где был принят Государем. Столыпин доложил ему подробности предстоящей поездки в Киев, где в августе намечались торжества по случаю освящения памятников Царю-Освободителю
Александру II и Св. Ольге, с дальнейшим посещением Чернигова. Впоследствии в обществе стали циркулировать слухи о том, что на этой встрече монарх сказал премьеру о его скорой замене. Поскольку источник этих слухов установить невозможно, в качестве литературной версии приводим цитату из мемуаров вездесущего Витте:
«Кстати, я слышал из достоверных источников, что государь не мог простить Столыпину того издевательства, которое он над ним совершил, представив ему свою отставку вместе с кондициями, и хотя тогда его величество эти кондиции принял и отставку вернул, но еще перед выездом в Киев на одном из докладов государь по окончании доклада перед уходом Столыпина сказал ему:
— А для вас, Петр Аркадьевич, я готовлю другое назначение.
Эта фраза весьма поразила Столыпина. Какое это было назначение, я не знаю. Одни говорят: посла, а другие говорят, будто бы наместника на Кавказ.
Во всяком случае Столыпин, воспользовавшись открытием памятника Александру II, хотел устроить себе в Киеве громадное торжество» [6, с. 531].
Можно поставить под сомнение вероятность приведенной фразы Николая II, можно даже предположить, что это выдумка хитрого графа, запустившего такой слух в оборот. Во всяком случае, ясно одно: слухи о вероятной скорой отставке Столыпина, видимо, осложняли его и без того напряженную жизнь.
ЗАМЕТИМ, что в столице премьера поджидает еще одна неприятность: он узнает об одобренном Николаем II докладе А. В. Кривошеина. Министр земледелия в отсутствие шефа, положение которого пошатнулось, отрекся от прежней позиции в отношении Крестьянского банка*. Вот как пишет об этом В. Н. Коковцов:
«Прошло после этого всего один или два дня, как Столыпин позвонил ко мне на дачу и спросил, не могу ли я придти к нему теперь же, так как ему нужно поговорить со мною по неожиданно выяснившемуся для него вопросу. Я тотчас же пошел к нему и застал в его кабинете Кривошеина, очень взволнованного и продолжавшего, по-видимому, давно начавшийся разговор. При моем входе он был очень смущен, тогда как Столыпин в очень сдержанной форме обратился ко мне со следующими словами:
«Я вас побеспокоил, Вл[адимир] Ник[олаевич], потому, что только что узнал от Александра Васильевича о том, что сильно волновавший Вас одно время вопрос о судьбе Крестьянского банка получил в мое отсутствие совершенно неожиданное разрешение, которое меня очень радует, потому что оно дает Вам полное удовлетворение, а с
*В книге «А. В. Кривошеин» конфликт между Столыпиным, Кривошеиным и Коковцовым вскрывается обстоятельно и последовательно, но совершенно обходится молчанием эпизод измены министра земледелия своему теряющему силу покровителю. Из несоразмерно лаконичной по сравнению с общим объемом книги главы (2 страницы против 345), посвященной Столыпину, мы лишь узнаем, что «личная близость у них не создалась» и что Кривошеин, зная «пределы своих дарований, не чувствовал себя вождем общественных сил или парламентских коалиций, но зато обладал большей широтой ума, чем Столыпин, большим тактом, большим знанием людей и умением с ними обходиться». По мнению автора (К. А. Кривошеина), его отец даже «пошел дальше своего учителя и, будучи правой рукой Столыпина в практике управления, становился его левой рукой в вопросах чистой политики, его политическим суфлером». В целом этот полновесный труд приметен стремлением по возможности умалить роль Столыпина и других исторических персонажей в сложном процессе внутригосударственного переустройства, и, прежде всего, в земельной реформе, автором которой К. А. Кривошеин считал своего отца. В главе «Столыпинская земельная реформа» он так и пишет: «Проведение в жизнь указа 9 ноября 1906 г. неразрывно связано с А. В. Кривошеиным. В этом деле ему принадлежит бесспорно главная, почти исключительная, исполнительная роль».
меня слагает большую тяжесть, так как перспектива возможного Вашего ухода меня сильно волновала, и я сам все время искал какого-нибудь выхода. Теперь этот выход найден именно Александром Васильевичем, который все время был того мнения, что без коренной перемены интересы его ведомства не будут ограждены, а теперь встал на Вашу точку зрения и считает даже, что ему было бы не справиться с новым делом, если бы состо-ллась задуманная нами обоими реформа. Ну, что же, тем лучше. Я нисколько не намерен настаивать более перед Государем на одобренном им моем и Александра Васильевича взгляде, но не могу не сказать Вам в присутствии его — и за этим я и просил Вас придти ко мне,— что Вы всегда действовали открыто и честно, возражая мне против того, что мы с ним задумали, и, считая наше мнение ошибочным, Вы не постеснялись поставить на карту Ваше служебное положение, находя невозможным нести ответственность за чужие: шибки. Я Вас только сердечно благодарю за все, как вы себя держали, а Александру Васильевичу не могу не сказать при Вас то, что я уже сказал ему без Вас, а именно, что он меня предал и не подождал даже моего возвращения. Пусть так и будет, и не станемте больше говорить об этом неприятном для нас обоих вопросе. Алекс [андр] Вас[ильевич] согласился с Вами, и я обещаю только помочь Вам обоим довести это дело до благополучного конца, но буду еще более рад, если Вы найдете время довести его до такого конца под Вашим председательством в Совете министров еще до моего окончательного возвращения в Петербург...
...После этой тягостной для меня беседы мы больше ни разу не говорили с П. А. Столыпиным об этом несчастном деле. Вышли мы с Кривошеиным из Елагина дворца вместе. Он проводил меня до моей дачи и сказал мне только, что когда-нибудь можно будет восстановить правду и сказать, кто был во всем виноват, а „пока пусть буду я виноват во всем". Я ответил ему только, что нисколько не боюсь никакого восстановления истины и прошу его удостоверить, что моей вины в этом деле не было, и никто не может упрекнуть меня в том, что я когда-либо противоречил себе, а тем более производил какое-либо давление на Государя в личных моих интересах.
Последними словами Кривошеина перед тем, что мы расстались, были: „Об этом не может быть и речи. Еще третьего дня Государь сказал мне, что Вы говорили с ним только один раз, когда объяснили ему в самой деликатной форме, почему Вы не сможете оставаться в министерстве, если от Вас отойдет Крестьянский банк, и более никогда об этом и не упоминали. Все произошло от того, чтоП[етр] А[ркадьевич] решил раз-зязать этот узел своей властью, а я соблазнился легким способом достигнуть того, что мне казалось гораздо проще, чем это есть на самом деле. Виноваты мы оба, а правы только Вы, за то Вы и имеете основание торжествовать"» [21, с. 404—405].
Принимая во внимание царившую при дворе обстановку, когда Петербург жил слухами о скорой отставке премьера, эти приезды в столицу наверняка лишь упрочили у него самые худшие ожидания и добавили самых мрачных предчувствий.
В 1911 ГОДУ под нажимом главы правительства Дума выделяет 222 миллиона pvблeй на усиление Балтийского и Черноморского флота [41, с. 188]. На воды Балтики были спущены первые линейные корабли-дредноуты типа «Севастополь», которые превосходили аналогичные им английские, германские, американские и французские военные корабли и были признанные лучшими в мире. Линкоры России развивали большую скорость, имели более грозное вооружение, что позволяло им навязывать противнику время и дистанцию боя. В том же 1911 году со стапеля сошел новейший эскадренный миноносец «Новик», ставший головным кораблем в серии эсминцев*. Это был самый быстроходный
*Военные корабли типа «Севастополь» и «Новик» участвовали в Великой Отечественной войне, некоторые из них оставались в составе нашего флота до 50-х годов.
корабль своего времени. «При Столыпине быстро развивался и русский подводный флот, постоянно пополнявшийся все новыми подводными лодками конструкции выдающегося кораблестроителя И. Г. Бубнова» [41, с. 189—190].
4 августа в Совете Министров под председательством П. А. Столыпина обсуждался вопрос о постройке Черноморского флота. На эти цели после трехлетней осады правительством законодательных учреждений было отпущено 102 миллиона рублей. Было решено построить 3 броненосца типа дредноут, 9 эскадренных миноносцев и 6 подводных лодок.
«Заказы были распределены между обществом русских заводов и обществом частных николаевских судостроительных заводов. Стоимость броненосцев оказалась несколько дешевле, чем стоимость уже строившихся в то время в Петербурге броненосцев для Балтийского флота. Скорость была установлена около 22 1/2 узлов, двигатели турбинные, вооружение — из 12-дюймовых орудий, мелкой артиллерии и минных аппаратов, район действия — около 1200 верст. Срок окончания броненосцев был установлен четырехлетний (т. е. август 1915 года), миноносцев — двухлетний. Все суда решено было строить в Николаеве. 5-го августа были даны наряды на постройку судов. Одновременно Правительство решило внести в недалеком будущем в законодательные учреждения общий проект воссоздания флота.
1. Балтийский флот был определен: из 16 линейных кораблей (дредноутов), 8 броненосных крейсеров, 16 крейсеров, 36 эскадренных миноносцев, 12 подводных лодок, заградителей, транспортов, плавучих барж, учебных, посыльных и тралящих судов в потребном количестве, а также резервной эскадры того же состава, комплектуемой из судов, выслуживших срок в действующем флоте. Количественный состав Балтийского флота должен был быть доведен до указанной нормы в 1930 году.
2. Черноморскому флоту было установлено состоять из одной действующей эскадры, превосходящей активные силы государств, расположенных на побережье Черного моря в 1—1,5 раза, затем — из резервной эскадры и вспомогательных судов того же назначения, как и в Балтийском море. Срок, к которому должен был быть готов в полном составе Черноморский флот, был поставлен в зависимость от судостроительной интенсивности других держав.
3. Тихоокеанскую (сибирскую) флотилию предполагалось создать в составе 2 крейсеров, 18 миноносцев, 12 подводных лодок, 3 минных заградителей, транспортов и учебных судов по потребности. В этом составе было намечено поддерживать сибирскую флотилию до тех пор, пока средства государственного казначейства не позволят увеличить ее линейными кораблями. Предусмотрен был также вопрос о замене устаревших судов новыми.
На том же заседании 14-го августа 1911 года Совет Министров постановил выдавать премии поощрения отечественного судостроения. Вызвана была эта мера тем. что ввиду ничтожного развития русского торгового флота, лишь 10% груза перевозилось из России под национальным флагом, остальные же 90% доставлялись на иностранных судах. Такая постановка дела являлась для государства чрезвычайно невыгодной. Совет постановил выдавать премии не только за суда торгового флота (в течение 15 лет), но и за новые машины. Наше речное судоходство было развито так, как нигде в мире. Вышеназванными мерами предполагалось развить в такой же мере наш торговый флот» [54. с. 39-41].
Таким образом, упорством Столыпина было сдвинуто с мертвой точки дело воссоздания русского военного флота, а также развития отечественного судостроения и торгового флота.
ЛЕТОМ 1911 ГОДА П. А. Столыпин немало времени уделяет проблемам образования, финансирование которого в последние годы существенно улучшилось. Например, общие расходы по Министерству народного просвещения повысились с 1907 года по 1911-й более чем вдвое — до 97,6 миллиона рублей. Весомую лепту в развитие науки и просвещения вносили также Священный Синод, другие ведомства и земства. Особое внимание было уделено совершенствованию начального образования: помимо прямых ассигнований земствам и городам предоставлялись кредиты на введение всеобщего образования. Заметные сдвиги произошли также в системе среднего и высшего образования: на гимназии, реальные и технические училища, учительские институты, семинары и школы, университеты отпускались все большие средства. Тем летом под руководством Столыпина был подготовлен проект развития средних и высших учебных заведений страны: их было намечено увеличить к 1933—1938 годам соответственно до 5 и 1—1,5 тысячи. Предполагалось установить незначительную плату за обучение, доступную малоимущим сословиям [41, с. 192].
Таким образом, принятый в 1908 году курс на введение всеобщего начального образования уже давал значительные плоды: в 1911 году в стране насчитывалось свыше 100 тысяч начальных школ, в которых обучалось б миллионов человек. Примечательно, что наряду с Министерством народного просвещения и церковными приходами опеку над школами все активнее брали на себя местные земства.
В АВГУСТЕ 1911 ГОДА благодаря содействию главы правительства П. А. Столыпина в Москве состоялся первый общеземский съезд по народному образованию.
Более трехсот делегатов, представлявших всю Россию, и 42 приглашенных на съезд специалиста разработали подробную систему развития образования и его материального обеспечения. 21 августа съезд постановил: „Признать введение общедоступности начальной школы неотложным... Признать желательным принцип обязательного начального обучения"» [41, с. 191].
Все знавшие П. А. Столыпина были единодушны в одном: последняя схватка за земство в Западном крае далась ему тяжело, лишила многих союзников, ослабила его и без того незавидное положение. Многие отмечали большую перемену в облике и поведении главы правительства. Вот что рассказал о своей последней встрече с премьером А. И. Гучков:
«Последний раз я видел П. А. Столыпина за несколько дней до его поездки в Киев. Я только что вернулся из своего путешествия по Дальнему Востоку, где ознакомился с ходом постройки Амурской железной дороги и по поручению Главного управления Красного Креста принял участие в организации борьбы с чумой в пределах русских концессий в Маньчжурии. Узнав о моем возвращении в Петербург, П. А. пригласил меня к себе обедать. Свидание происходило в его летнем помещении на Елагином острове. После обеда мы с ним гуляли в саду.
Я нашел его очень сумрачным. У меня получилось впечатление, что он все более и более убеждается в своем бессилии. Какие-то другие силы берут верх. С горечью говорил он о том, как в эпизоде борьбы Илиодора с саратовским губернатором Илиодор одержал верх и как престиж власти в губернии потерпел урон. Такие ноты были очень большой редкостью в беседах П. А. Чувствовалась такая безнадежность в его тоне, что, видимо, он уже решил, что уйдет от власти. Через несколько дней пришла весть о покушении на него в Киеве. Я послал ему иконку, которую он получил, когда был в сознании. Меня что-то задержало в Петербурге, и я по приезде в Киев уже застал Столыпина в гробу. <...>
Картина была такая. Не знали, как отделаться от Столыпина. Просто брутально удалить не решались. Была мысль создать высокий пост на окраинах, думали о
восстановлении наместничества Восточно-Сибирского. Вот эти люди, которые тоже недружелюбно относились к Столыпину (тем более что в это время Столыпин назначил ревизию секретных фондов Департамента полиции), словом, они нашли, что можно мешать... В это время в левых кругах создалась атмосфера какая-то покушений на Столыпина. Когда я вернулся с Дальнего Востока, мне об этом сообщили и указали, что можно ждать покушений со стороны финляндцев. Перед этим прошел закон о Финляндии, который обидел финляндских националистов, можно было ждать покушения оттуда. Так как у меня были конкретные данные, я, несмотря на мое нерасположение к Курлову, эти сведения ему сообщил.
Так как предвиделась поездка Столыпина в Киев, то я его предупредил об этом, и у меня определенно сложилось впечатление, что что-то готовится против Столыпина. Я тогда последний раз виделся со Столыпиным. Мы поздно вернулись к нему. Заседание должно было состояться... Он стоял в дверях, а я все думал — сказать ему или не сказать, чтобы он остерегался... Я ему не сказал. У меня до сих пор сохранилось убеждение, что в этих кругах считали своевременным снять охрану Столыпина (Г. С). Любопытно следующее: я потом узнал, что Столыпин не раз говорил Шульгину: „Вы увидите, меня как-нибудь убьют, и убьет чин охраны..."» [11, с. 440, 443].
Глава XV
Смерть
Предчувствия. Воспоминания А. Коковцова и А. Гирса. Роковой выстрел. Свидетельства Г. Рейна. Хроника кончины П. А. Столыпина. Прощание Царя и рескрипт. Завещание и погребение П. А. Столыпина. Письмо Николая II к матери. Отклики на смерть П. А. Столыпина - Л. Тихомирова, И. Восторгова, М. Меньшикова, В. Ульянова-Ленина и других. Памятник.
ПОСЛЕДНИЙ ОТДЫХ Петра Аркадьевича в поместье будто отмечен печатью ожидания скорой разлуки с близкими людьми и местами. Петр Аркадьевич навещает своего младшего брата, который тем летом жил с семейством в своем имении Бече, в шестидесяти верстах от Колноберже. Впоследствии Александр Аркадьевич рассказывал, что в эту последнюю встречу брат «говорил с ним о здоровье, чего он так не любил делать, и сказал ему, что, чувствуя себя крайне утомленным, дал исследовать себя перед отъездом из Петербурга доктору, который ему и сказал, что у него грудная жаба и что сердце его требует полного и длительного отдыха.
—Постараюсь отдохнуть в Колноберже насколько возможно без вреда для дел, а осенью поеду на юг. <...>
—Не знаю, могу ли я долго прожить» [4, с. 207—208].
Вот свидетельство последних дней П. А. Столыпина среди родных:
«И этим летом, как всегда с самого моего рождения, посещали Колноберже все наши старые друзья и соседи, но в этот последний год и папа побывал у всех, чего он в предыдущие годы не делал. „Будто бы хотел со всеми проститься",— говорила впоследствии мама. Он всех посетил, всех обласкал, интересуясь жизнью каждого. Отцу Антонию привез даже в подарок красивую чернильницу из Петербурга» [4, с.210].
Старшая дочь вспоминала также удивительный случай, совершенно не вязавшийся с обликом ее отца, свободного от суеверий и мистики. В то последнее лето явился к нему во сне бывший университетский товарищ Трагоут: уведомив о своей смерти, он допросил позаботиться о его жене. Петр Аркадьевич, разбудив Ольгу Борисовну, сообщает о смерти однокашника, с которым до последнего времени сохранял дружественные отношения. Печальную весть он передает также днем старшей дочери, навестившей своих родителей в Колноберже. Телеграмма о смерти Трагоута пришла в имение только вечером...
Накануне отъезда на киевские торжества Петр Аркадьевич в кругу своих близких не скрывает скверных предчувствий. Перед расставаньем с родными он говорит, обращаясь к супруге:
«Скоро уезжать, а как мне это тяжело на этот раз, никогда отъезд мне не был так неприятен. Здесь так тихо и хорошо» [4, с. 211].
25 августа П. А. Столыпин выезжает в Киев и по приезде 27 августа поселяется в генерал-губернаторском доме. Вызывает министров, обсуждает подготовку намеченного земского съезда новоиспеченного народного представительства. Он принимает различные
депутации, отдельных лиц — как штатских, так и крестьян. Пропуск был свободным для всех являющихся, хотя охранному отделению к тому времени было известно о готовящемся покушении.