собирается ли мой гость уходить. Я вышел из театра приблизительно в 8 ч. 25 м. вечера, перешел на другую сторону Владимирской ул. и приблизительно через 15 минут вернулся обратно. Вошел я через правый боковой вход, причем неизвестный мне офицер не пропускал меня, так как часть билета была прорвана при первом контроле. Я обратился за помощью к Кулябко, который удостоверил, что я уже был в театре. Тогда меня впустили. Во время первого антракта я не сходил с места. Во время второго я прошел в коридор, где Кулябко сказал мне, что он сильно беспокоится насчет моего квартиранта, и предложил ехать немедленно домой. Я выразил согласие, но повернул в другую сторону и прошел в проход, в котором стоял Столыпин. Подойдя к нему на расстояние 2—3 шагов, я вынул револьвер „браунинг" и произвел два выстрела. После этого повернулся и пошел к выходу, но был задержан. Револьвер мною приобретен в бытность мою за границей в Берлине, в магазине, в 1908 г., вместе с револьвером мною были куплены патроны в количестве 50—60 штук. Стрелять мне приходилось мало, в общем стрелял я раз 30, иногда в цель, иногда в воздух.
Все рассказанное мною Кулябко было вымышленно (Г. С). Никто у меня не останавливался. В первое свидание я рассказал в самом неопределенном виде, что ко мне на дачу, где я жил в течение 2-х недель, приезжал молодой человек по кличке „Николай Яковлевич", с которым я будто бы познакомился в С.-Петербурге. Человек этот расспрашивал меня об условиях, в которых будут проистекать Киевские торжества и, видимо, интересовался условиями, при которых мог бы иметь место террористический акт. Кулябко спросил у меня приметы этого человека, а также просил сообщить, если будет что-нибудь новое. Между прочим, он указал на пачку билетов, которые лежали у него на столе, и спросил: „А билет на торжества у вас есть?" Я ответил, что билет мне не надобен, ибо я боюсь афишироваться. При этом разговоре присутствовал Спиридович и Веригин (Г, С). Только при следующем разговоре по телефону я попросил билет в Купеческое. Билет мне был дан. После Купеческого я вечером часов в 11 зашел в охранное отделение; Кулябко уже спал, я написал ему сообщение, что „Николай Яковлевич" приехал ко мне, ночует у меня и завтра намерен встретиться с неизвестной девицей „Ниной Александровной", у которой есть бомба. Все это опять-таки было ложно. Кулябко поставил к моему дому наблюдение для того, чтобы заметить выход „Николая Яковлевича" и встречу его с „Ниной Александровной". Во время свидания в „Европейской гостинице" я напирал на необходимость выделить меня из компании бомбистов и с этой целью просил создать предлог в виде ухода моего в театр. В то же время посещение мною театра давало бы возможность предупредить покушение, тем что я не дал бы нужного заговорщикам сигнала.
Ни к какой партии я не принадлежу. Имел года три тому назад связи с анархистами, но связи эти безвозвратно порвал. С тех пор я занимался исключительно своим образованием. В январе 1910 г. кончил Киевский университет и в апреле того же года уехал в С.-Петербург, где пробыл до ноября 1910 г. Из С.-Петербурга я уехал по болезни и в течение 2-х месяцев, январь и февраль 1911 г., пробыл в Ницце, откуда вернулся в Киев. В С.-Петербурге я жил по Литовской ул. в д. № 69, кв. 19, у двоюродного брата Льва Богрова, занимался отчасти адвокатурой, отчасти состоял помощником секретаря в Комитете по борьбе с фальсификацией пищевых продуктов при министерстве торговли и промышленности, где получал 50 руб. в месяц жалованья, судебная практика в мировых учреждениях давала мне 25—30 руб. в месяц и от 75—100 руб. ежемесячно высылал мне отец.
С анархистами я познакомился в 1907 г. в Киеве в университете через студента Татиева под кличкой „Ираклий". В состав группы входили Иуда Гросман, Леонид Таратута, Петр, Кирилл Городецкий и несколько рабочих-булочников. Состав группы многократно
менялся в течение 1908 г., туда вошел целый ряд новых лиц: Сандомирский Герман, Филипп Тыш, Дубинский. Никаких преступных деяний я за все время принадлежности к анархистам не совершал. Примкнул к анархистам и искал связей с ними сначала из-за желания подробнее познакомиться с их учением, а затем, но очень короткое время, был заражен царившим там боевым духом. Я принимал участие в целом ряде собраний, происходивших в квартирах у членов их, и высказывал мнение свое по разным вопросам. Домов, где были собрания, не припомню. В организации с 1908 г., ни в С.-Петербурге, ни за границей с присяжным поверенным С. Г. Крупновым, помощником которого я состою с марта 1910 г., я раньше знаком не был. Просил же его принять меня в помощники потому, что рассчитывал у него на работу по уголовным делам. Узнал я про то, что в С.-Петербурге в Комитете борьбы с фальсификацией имеется вакансия на место помощника секретаря через родственника своего доктора Семена Леонидовича Райковича, причем на место был утвержден в Мюнхене и до конца 1906 г. состоял одновременно студентом Мюнхенского и Киевского университета, приезжая в Киев, чтобы сдавать экзамены.
Покушение на жизнь Столыпина произведено мною потому, что я считаю его главным виновником наступившей в России реакции, т. е. отступления от установившегося в 1905 г. порядка: роспуск Государственной Думы, изменение избирательного закона, притеснение печати, инородцев, игнорирование мнений Государственной Думы и вообще целый ряд мер, подрывающих интересы народа. С середины 1907 г. я стал давать сведения охранному отделению относительно группы анархистов, с которой имел связи. В охранном отделении состоял до октября 1910 г., но последние месяцы никаких сведений не давал. В сентябре 1908 г. я предупредил охранное отделение о готовящейся попытке освободить заключенных в тюрьму Тыша и „Филиппа". Необходимо было немедленно принять меры, и я предложил Кулябко арестовать и меня. Я был арестован и содержался в Старокиевском участке 2 недели.
В охранном отделении я шел под фамилией „Аленский" и сообщил сведения о всех вышеприведенных лицах, о сходках, о проектах экспроприации и террористических актов, которые и расстраивались Кулябко. Получал я 100—150 руб. в месяц, иногда единовременно по 50—60 руб. Тратил их на жизнь. В 1910 г. в июле или августе я встретился со Столыпиным при осмотре им С.-Петербургского водопровода. Расстояние между нами было шагов 10—12, но, по указанию начальника водопровода, я удалился. Был ли у меня при себе револьвер тогда, не помню, но мысли совершать покушение не было. Никакого определенного плана у меня выработано не было, я только решил использовать всякий случай, который может меня привести на близкое от министра расстояние, именно сегодня, ибо это был последний момент, в который я мог рассчитывать на содействие Кулябко, так как мой обман немедленно должен был обнаружиться. Настоящее показание написано мною собственноручно. Дмитрий Богров. Подполковник Иванов. Предъявленный мне револьвер принадлежит мне (система Браунинг № 239630), он был заряжен восемью патронами, из коих один был в дуле, а семь в обойме. Д. Богров. При допросе присутствовали: товарищ прокурора судебной палаты Царюк и прокурор суда Бран-дорф. Подлинный подписал подполковник Иванов» [56, с. 144—148].
2 сентября 1911 г. в крепости-тюрьме Косом Капонире, где содержался Богров, его допрашивал следователь по особо важным делам В. И. Фененко. Приводим его показания с некоторыми сокращениями:
«Я не признаю себя виновным в том, что состоял участником преступного сообщества, именующего себя группой анархистов и имеющей целью своей деятельности насильственное ниспровержение установленного основными законами образа правления, но признаю себя виновным в том, что, задумав заранее лишить жизни председателя совета министров Столыпина, произвел в него 1-го сентября сего года 2 выстрела из револьвера
Браунинга и причинил ему опасные для жизни поранения, каковое преступление, однако, совершено мною без предварительного уговора с другими лицами и не в качестве участника какой-либо революционной организации.
Вырос я в семье отца моего и матери, которые проживают в Киеве, причем отец присяжный поверенный и домовладелец. Дом отца моего находится на Бибиков-ском бульваре под № 4 и стоит приблизительно 400 тысяч рублей. Долга на этом доме имеется сто тысяч рублей. Таким образом, мой отец является вполне обеспеченным человеком. Я лично всегда жил безбедно, и отец давал мне достаточные средства для существования, никогда не стесняя меня в денежных выдачах. После окончания Киевской 1-й гимназии в 1905 г. я поступил в Киевский университет на юридический факультет. В сентябре того же года я уехал в Мюнхен для продолжения учения, так как Киевский университет был закрыт. Вернулся я из Мюнхена осенью 1906 г. В то время я уже был настроен революционно, хотя ни в каких конкретных поступках это мое настроение не выражалось. Вернувшись в Киев, я в декабре 1906 г. примкнул через студенческий кружок к группе анархистов-коммунистов, с которыми я познакомился через студента Татиева под кличкой „Ираклий". В настоящее время (в 1911 г.) он куда-то выслан, куда — не знаю. В состав группы входил Иуда Гросман, Леонид Таратута, какой-то Петр, фамилии которого не помню. Кирилл Гродецкий и несколько рабочих-булочников. Эта группа имела при мне 10—15 собраний. <...> На этих собраниях разрабатывались организационные планы и высказывались предположения о возможности совершения разных экспроприаций, но определенных замыслов не было. Я лично за все время принадлежности к группе анархистов-коммунистов ни в каких преступлениях не участвовал. <...> Примкнул я к группе анархистов вследствие того, что считал правильной их теорию и желал подробно познакомиться с их деятельностью. Однако вскоре, в середине 1907 г., я разочаровался в деятельности этих лиц, ибо пришел к заключению, что все они преследуют главным образом чисто разбойничьи цели. Поэтому я, оставаясь для видимости в партии, решил сообщить Киевскому охранному отделению о деятельности членов ее. Решимость эта была вызвана еще тем обстоятельством, что я хотел получить некоторый излишек денег. Для чего мне был нужен этот излишек — я объяснять не желаю. Когда я впервые явился в середине 1907 г. в охранное отделение, то начальник его Кулябко расспросил меня об имеющихся у меня сведениях, и, убедившись, по-видимому, что таковые совпадают с его сведениями, Кулябко принял в число своих сотрудников и стал уплачивать мне 100—150 р. в месяц. Тратил я эти деньги на жизнь, причем от отца своего в то время получал, кроме стола и квартиры, около 50 р. в месяц. В охранное отделение я ходил раза два в неделю и, между прочим, сообщал сведения о готовящихся преступлениях, как, например, Борисоглебской организации максималистов, об экспроприации в Киевском политехническом институте, лаборатории в Киеве, на Подоле, по которой была привлечена Р. Ми-хельсон, разъяснил дело Мержеевской, подготовлявшей покушение на жизнь государя в 1909 г., и много других замыслов анархистов.
Кроме того, я предупредил охранное отделение о готовящейся попытке освободить находившихся в Лукьяновской тюрьме Тыша и Филиппа при помощи бомб. Для предупреждения этого преступления необходимо было арестовать участников накануне, и для того, чтобы моя роль как сотрудника не была раскрыта, я тоже был арестован фиктивно охранным отделением и содержался в Старокиевском участке с 10 сентября по 25 сентября 1908 г., после чего был отпущен и продолжал свою деятельность в охранном отделении, где шел под фамилией „Аленский".
Всего работал я в охранном отделении около 2 1 /2 лет и в течение этого времени был несколько раз за границей, причем одна моя поездка длилась с сентября 1908 г. по май 1909 г. Эти мои поездки предприняты мною для моих личных надобностей и не
носили характера командировок от охранного отделения, но Кулябко пользовался этими поездками и сохранял со мною связь, поручая собирать сведения о заграничной деятельности анархических организаций и продолжая выплачивать мне ежемесячно деньги.
В охранном отделении я работал до начала 1910 г., а затем уехал в Петербург, по окончании в феврале месяце 1910 г. курса в Киевском университете. Там я продолжал числиться помощником киевского присяжного поверенного С. Г. Крупнова и иногда получал практику через знакомых прис. пов.: Кальмановича, Рашковича, Дубосарского и др. Вскоре по приезде в Петербург <...> я решил сообщить Петербургскому охранному отделению или департаменту полиции вымышленные сведения для того, чтобы в революционных целях вступить в тесные сношения с этими учреждениями и детально ознакомиться с их деятельностью.
На вопрос, почему у меня после службы в Киевском охранном отделении явилось вновь стремление служить революционным целям, я отвечать не желаю.
По прибытии в Петербург я снова сделался революционером, но ни к какой организации не примкнул. На вопрос о том, почему я через такой короткий промежуток времени из сотрудников охранного отделения снова сделался революционером, я отказываюсь отвечать. Может быть, по-вашему, это нелогично, но у меня своя логика. Могу только добавить, что в Киевском охранном отделении я действовал исключительно в интересах сего последнего. Задумав сообщить петербургским жандармским властям вымышленные сведения, я написал Кулябко письмо, в котором, сообщая, что у меня есть важные сведения, запрашивал его, куда мне их сообщить. На это письмо я получил телеграфный ответ с указанием, что мне нужно обратиться к петербургскому начальнику охранного отделения фон Коттену. У этого последнего я был раз 10 и, передавая ему вымышленные и довольно безразличные сведения, по-видимому, заслужил его доверие. Мне думается, что меня рекомендовал ему Кулябко. Коттен платил мне 150 р. в течение 4 месяцев. После этого я серьезно заболел в С.-Петербурге, и врачи послали меня на юг Франции, куда я прибыл в декабре месяце 1910 г. и оставался там до марта 1911 г. Там я никаких сношений с революционными организациями не имел и никаких поручений от них не получал. Вернувшись в Киев, я прожил здесь до конца июля месяца, ни с Кулябко, ни с революционерами не виделся. В июле же месяце я поехал на дачу около Кременчуга, где пробыл недели две у своих родителей. После этого я вернулся в Киев в начале августа и оставался здесь безвыездно до вчерашнего дня.
Еще в 1907 г. у меня зародилась мысль о совершении террористического акта в форме убийства кого-либо из высших представителей правительства, каковая мысль являлась прямым последствием моих анархических убеждений. Затем в период моей работы в Киевском охранном отделении я эту мысль оставил. А в нынешнем году снова вернулся к ней, причем я решил убить министра Столыпина, так как я считал его главным виновником реакции и находил, что его деятельность для блага народа очень вредна. Зная о предстоящих в Киеве августовских торжествах и о предполагаемом приезде Столыпина, я решил воспользоваться этим обстоятельством для осуществления своего замысла. Но так как мне трудно было проникнуть в те места, где должен был иметь пребывание Столыпин, то я придумал ввести Кулябко в заблуждение и при его помощи получить доступ в означенные места. Для этой цели я 26 или 27 августа отправился к Кулябко на квартиру, предварительно уведомив его по телефону о том, что имею сообщить ему некоторые сведения. Кулябко принял меня у себя дома и при нашем разговоре присутствовали полк. Спиридович и камер-юнкер Веригин (Г. С). Я сообщил всем этим лицам вымышленные сведения, схема которых была выработана мною заранее по следующему плану. В бытность мою в С.-Петербурге я сообщил фон Коттену ложное известие о моем знакомстве с молодым террористом, и вот теперь я и решил воспользоваться
этой же несуществующей личностью, которую назвал „Николаем Яковлевичем", для того чтобы создать связь между сведениями, сообщенными раньше фон Коттену и ныне сообщаемыми мною Кулябко и тем самым придать этим сведениям большую достоверность. Я решил рассказать Кулябко, что этот „Николай Яковлевич" с женщиной „Ниной Александровной", также не существующей, условились приехать в Киев во время августовских торжеств для совершения убийства одного из видных министров, что они просили меня дать им возможность прибыть в Киев не по железной дороге и не на пароходе, а на моторной лодке для того, чтобы избегнуть полицейского наблюдения, и что „Николай Яковлевич" имеет намерение остановиться у меня на квартире. После передачи всех этих сведений я решил убедить Кулябко дать мне пропуск в те места, где будет Столыпин, для того чтобы иметь возможность предупредить покушение на него. Получив же эти пропуски, я решил воспользоваться близостью Столыпина и стрелять в него. Весь этот план и был мною осуществлен, причем Кулябко, несомненно, вполне искренне считал мои слова правдивыми. Я виделся с Кулябко всего 3 раза, а именно: 26 или 27 августа в присутствии Спиридовича и Веригина (Г. С), затем ночью 31 августа у него на квартире и, наконец, 1 сентября в „Европейской гостинице" в № 14 в присутствии того же Веригина. В эти три раза я ему рассказал все вышеизложенное и прибавил, что „Николай Яковлевич" и „Нина Александровна" приехали, и первый из них остановился у меня на квартире. Тогда Кулябко учредил за ней густое наблюдение, но, конечно, никого не выследил, так как никто ко мне не приезжал. При первом свидании с Кулябко он, указывая мне на пачку пригласительных билетов на торжества, спросил меня, имею ли я таковые, но я, не желая возбудить у него подозрений, ответил ему, что мне таковых не надо; однако я твердо решил достать такие билеты и с этой целью телефонировал ему в б часов 31 августа, что в видах успеха дела мне необходим билет на вход в Купеческий сад. Кулябко, очевидно, понял, что мое присутствие в саду требуется для предупреждения покушения, и сообщил мне, что билет мне будет выдан и чтобы я прислал за ним посыльного. Таким образом, я и получил билет и находился в Купеческом саду 31 августа, где стоял сначала около эстрады с малороссийским хором, а затем перешел на аллею, ближе к царскому шатру; стоял я в первом ряду публики и хорошо видел прохождение государя, но Столыпина в тот момент не заметил и видел его только издали и то неотчетливо; поэтому я не мог в него тогда стрелять.
Вернувшись из Купеческого сада и убедившись, что единственное место, где я могу встретить Столыпина, есть городской театр, в котором был назначен парадный спектакль 1-го сентября, я решил непременно достать туда билет и с этой целью пошел в охранное отделение и ввиду того, что Кулябко уже спал, я написал предъявляемую мне записку. В этой записке я сообщил, что у Нины Александровны имеется бомба, что у Николая Яковлевича имеются высокопоставленные покровители и что покушение на государя не состоится из опасения еврейского погрома. Я рассчитывал, что эта запись произведет на Кулябко серьезное впечатление и что он примет меня лично и тогда я выпрошу у него билет на спектакль. Так оно и вышло: Кулябко меня принял и из разговора с ним я понял, что он меня ни в чем не подозревает и что я имею все шансы на получение билета. Но окончательно этот вопрос не был тогда разрешен, поэтому я на следующий день снова пошел к Кулябко и сообщил ему, а также присутствующему Веригину (Г. С), что билет мне необходим, во-первых, для того, чтобы быть изолированным от компании бомбистов, во-вторых, для разных других целей, полезных для охранного отделения. Но эти цели были изложены мною весьма неопределенно и туманно, и я главным образом рассчитывал, что Кулябко среди окружающей его суматохи не станет особенно в них разбираться, а из доверия ко мне выдаст билет. Мои предположения в этом смысле вполне оправдались, и билет был мне прислан в 8 ч. с филером охранного отделения, о чем меня
предуведомил по телефону Кулябко. Билет был за № 406, 18 ряд и был написан на мое настоящее имя, только с ошибкой в заглавной букве моего отчества. Приехал я в театр во фраке в 8 1 /4 и встретил Кулябко, которому сообщил, что Николай Яковлевич по-прежнему находится у меня на квартире и, по-видимому, заметил наблюдение. Тогда Кулябко, боясь прозевать его, просил меня съездить домой и удостовериться, не вышел ли он из дому. Я удалился на некоторое время из театра и в первом антракте не имел случая приблизиться к Столыпину. Затем во время второго антракта, высматривая, где находится Столыпин, я в коридоре встретился с Кулябкой, который мне сказал, что очень опасается за деятельность Николая Яковлевича и Нины Александровны, и предложил мне ехать домой следить за Николаем Яковлевичем. Я согласился, но когда Кулябко отошел от меня, оставив меня без всякого наблюдения, я воспользовался этим временем и прошел в проход партера, где между креслами приблизился к Столыпину на расстоянии 2—3 шагов. Около него почти никого не было, и доступ к нему был совершенно свободен. Револьвер Браунинг, тот самый, который вы мне предъявляете, находился у меня в правом кармане брюк и был заряжен 8 пулями. Чтобы не было заметно, что карман оттопыривается, я прикрыл его театральной программой. Когда приблизился к Столыпину на расстоянии 2 аршин, я быстро вынул револьвер из кармана и, быстро вытянув руку, произвел 2 выстрела и, будучи уверен, что попал в Столыпина, повернулся и пошел к выходу, но был схвачен публикой и задержан.
Я помню, что перед задержанием у меня кто-то отнял револьвер, но кто именно — не знаю. Пули в патронах, которыми я стрелял, отравлены не были. До этого случая я никаких попыток на убийство Столыпина или кого-либо другого не делал. После задержания меня прокурор суда отобрал у меня бумажник, в нем находилась записка, писанная мною собственноручно, начинающаяся словами: „Николай Яковлевич очень взволнован..." Подтверждаю, что я совершил покушение на убийство статс-секретаря Столыпина единолично без всяких соучастников и не в исполнении каких-либо партийных приказаний» [56, с. 149-154].
Одновременно с этими собственноручно подписанными Богровым показаниями составлен был другой протокол, подписанный со слов Богрова Чаплинским, Брандор-фом и Фененко. Этот документ Богров подписать «отказался, мотивируя тем, что правительство, узнав о его заявлении, будет удерживать евреев от террористических актов, устрашая организацией погромов. В неподписанном протоколе говорилось, что Богров, давая показания, между прочим, упомянул, что у него возникла мысль совершить покушение на жизнь государя, но была оставлена из боязни вызвать еврейский погром. Он, как еврей, не считал себя вправе совершить такое деяние, которое вообще могло бы навлечь на евреев подобное последствие и вызвать стеснения их прав» [56, с. 155—156].
4 сентября 1911г. допросы продолжил жандармский подполковник Иванов. Богров показал следующее:
«Зовут меня Дмитрий Григорьевич Богров. Относительно причин, побудивших Кулябко выдать мне билет, показываю следующее: я сообщил Кулябко, что ночевавший у меня „Николай Яковлевич" собирается в 9 ч. вечера выйти для встречи с „Ниной Александровной" куда-то в окрестности Владимирского Собора и просил инструкций, как мне поступить в случае, если кто-либо из этой компании даст мне какое-нибудь поручение. Кулябко категорически воспретил мне исполнять какое бы то ни было поручение. Тогда я заявил, что при таких условиях я должен быть изолирован от компании бомби-стов, иначе возбужу подозрение их, и что лучше всего для этой цели выдать мне билет в театр, ибо, показав этот билет „Николаю Яковлевичу" и другим, я смогу принять на себя исполнение роли наблюдателя за Столыпиным и неправильно данным сигналом испортить их предприятие. Билет я получил в 8 ч. вечера через филера „Самсона Ивановича"
на углу Бибиковского бульвара и Пушкинской улицы, куда я вышел, встревоженный долгим неполучением билета. Я прилагал все усилия к тому, чтобы достать билет в театр на 1-е сентября именно потому, что полагал, что более мне не представится удобного случая для встречи с Столыпиным, ибо мой обман должен был быть выяснен в самом непродолжительном времени охранным отделением. План покушения мною разработан не был. Я был уверен, что, находясь в театре, смогу улучить момент для того, чтобы приблизиться к министру. При разговоре 1-го сентября я просил Кулябко дать мне место поближе к креслу Столыпина, но он и Веригин ответили мне, что в первых рядах будут сидеть только генералы и потому мне сидеть там неудобно. Вообще Кулябко обращал внимание, что я очень взволнован, но приписывал это волнение тому, что я неожиданно попал в центр заговора: вместе с тем он мог бы обратить внимание на то, что держал я себя весьма не конспиративно, приходил днем в охранное отделение, телефонировал туда из своей квартиры, посылал туда посыльного и т. п., ходил в Европейскую гостиницу и, наконец, решался открыто посещать такие места, как Купеческое и театр, куда, как лицо неблагонадежное, билетов получить не мог бы. Билет в Купеческое был мною получен от Кулябко, без всякой особой мотивировки. Я по телеграфу часов в 6 вечера просил его выдать мне билет, и он предложил прислать за ним посыльного.
По возвращении из Потоков меня посещали несколько раз: Владимир Абрамович Скловский, мой товарищ по гимназии и по университету, который, однако, о моих планах совершенно осведомлен не был, пом. прис. поверенного Лев Леонтьевич Фельд-зер, с которым я встречался ежедневно в кабинете прис. пов. Александра Соломоновича Гольденвейзера, который находится за границей; студент Киевского университета Самуил Леонтьевич Фельдзер, мой товарищ по гимназии, заходил ко мне только один раз, возвращаясь от доктора. Я категорически утверждаю, что все эти лица не имели ни малейшего понятия о моих планах. Сведения, которые я давал Кулябко, им не записывались, и письменный след о них сохранился лишь в одной записке, которую я посылал ему 31 августа из охранного отделения в квартиру. Подлинный подписали: Дмитрий Богров. Подполковник Иванов» [56, с. 156—157].
10 сентября 1911 г. на очередном допросе у жандармского полковника Иванова Богров показал:
«Зовут меня Дмитрий Григорьевич Богров. В предъявленной мне фотографической карточке (предъявлена фотографическая карточка Петра Лятковского) я признаю того человека, который явился ко мне в первых числах марта сего года и сообщил мне, что в Лукьяновской тюрьме, из которой он вышел в феврале месяце, существует сильное раздражение против меня.
Еще раньше в 1908 г., приблизительно в мае месяце, отбывающие наказание за участие в анархической группе Наум Тыш, „Филипп" и несколько других лиц возбудили против меня обвинение в провокации. Обвинение это, однако, окончилось ничем, и доверие ко мне было восстановлено. Однако в 1910 году, приблизительно в сентябре или октябре месяце, в тюрьму поступили новые сведения, а именно письмо от некоего „Николая", настоящее имя которого Рафаэль Черный, в котором он обвинял меня в растрате партийных денег, а также письмо из Парижа с запросом о некоторых обстоятельствах в моей деятельности. Ввиду этого в Лукьяновской тюрьме вновь был возбужден и решен в утвердительном смысле вопрос о моем сотрудничестве в охранном отделении.
П. Лятковский был уполномочен находящимися в тюрьме анархистами расспросить меня о деньгах и вообще сообщить мне свои впечатления. После разговора с Лятковским, уехавшим через несколько дней домой, на Кавказ, я в течение двух месяцев не имел никаких сведений и свиданий с кем-либо из анархистов. Лятковский приходил ко мне один раз, был одет в студенческую форму. Дверь ему, насколько помню, открывала
горничная и впустила его в мою комнату, находящуюся направо от главной передней. Разговор с Лятковским велся в миролюбивой форме, и, уходя от меня, он взял у меня две книги (помню, что часть журнала „Былое"). Приблизительно числа 6—7 мая месяца ко мне явилось два человека, из которых одного я знал по Парижу, как анархиста, состоявшего в группе „Буревестник". Имени и клички я его не помнил, но он назвался „Василий". Что касается второго из моих посетителей, то о нем я никакого понятия не имел, но он говорил, что также меня знает из Парижа. Не назывался он мне никак.
„Василий" и неизвестный заявили мне, что они присланы из Парижа, в качестве членов „революционной комиссии", имеющей целью объехать те города России, в которых была, но прекратилась революционная работа, отчасти в целях выяснения оставшихся на местах сил, спрятанных материалов (шифра, револьверов), отчасти же для выяснения причины провалов организаций. От меня лично они требуют отчета в деньгах, которые находились у меня на руках в течение 1908 г., при этом они представили мне мой отчет в 2000 руб., помещенный в № 4 «Бунтаря», копию подробного ответа, присланного мною в 1908 г. в Париж Иуде Гросману, и указывали на погрешности его, доходившие по собранным ими справкам до 520 рублей. Я оспаривал правильность их счетов и сначала пришел с ними к соглашению, по которому должен был уплатить им 260 рублей. Деньги я должен был доставить через два дня, но к условленному сроку явился один „Василий" и заявил, что они „ревизионная комиссия" на прежнее решение не согласны и что требуют все деньги сполна. Я попросил еще три дня срока и потом внес „Василию" все требуемые от меня деньги.
Деньги я получил от родителей, причем в первый раз от матери моей 150 рублей, а через два дня от отца 210 рублей, 160 рублей были у меня. Обстоятельства эти мои родители могут подтвердить. «Василий» — светлый шатен, низкого роста, слабого сложения, лет 24—26, маленькая бородка и усы. Другой неизвестный, по-видимому еврей, чрезвычайно маленький брюнет, без усов и бороды, лет 20—21. Расписки я у них о вручении мною денег не взял, а вместо того написал вместе с „Василием" письмо Гросману в Париж, где подтверждал вторичную уплату мною уже раз истраченных на партийные цели денег. Всего я виделся с членами „ревизионной комиссии" три раза, из коих два раза у себя дома, а один раз в центральной молочной на Крещатике. После этого я считал мои партийные счеты окончательно законченными, но в конце июля месяца в Потоки мне было переслано заказное письмо из Парижа; письмо это было адресовано мне в Киев. Пересылал его, должно быть, швейцар. Письмо это было написано Максимом Раевским, "Томом" и еще, кажется, Василием Железным, а также Аскаровым. Все эти лица состояли членами парижской группы „Буревестник".