Он тем брал людей, что был сам трепещущим человеком. 35 глава

В письме этом, написанном в явно враждебном тоне, от меня требовались отве­ты на целый ряд вопросов о моей прежней деятельности, а именно: 1) передавал ли я при подготовлявшемся побеге из Лукьяновской тюрьмы Н. Тыша и „Филиппа", который ор­ганизовала Роза Сельская, телеграмму в тюрьму для вызова означенных лиц к следовате­лю; 2) был ли известен кому-либо, кроме меня, адрес „Николая" в Варшаве; 3) каковы бы­ли мои отношения к борисоглебским максималистам, почему я сам не ездил в Борисог-лебск и кто та „Роза", которую я посылал в Воронеж за литературой. На это письмо я не ответил непосредственно написавшим его, а вновь написал Гросману о том, чтобы он пе­редал „Буревестникам", что подобными письмами они меня могут легко провалить, если такое письмо попадет в руки полиции, и что я, отстранившись от всяких партийных дел, ни в какую переписку вступать не желаю. После этого письма 16 августа ко мне на квар­тиру явился известный мне еще в 1907—1908 гг. „Степа". Последний был в Киеве в 1908 г. летом. Он бежал с каторги, куда был сослан по приговору екатеринославского суда за убийство офицера. Преступление его, насколько помню, было совершено в следующей

обстановке: „Степа" направился на какой-то террористический акт или на экспроприа­цию и был вооружен браунингом. На улице его внимание обратил на себя офицер, бра­нивший солдата, не отдавшего ему чести. „Степа" выхватил браунинг и ранил или убил офицера, затем был арестован и приговорен к каторжным работам на 8 или 10 лет.

В Киеве он был на пути за границу, причем со мной встретился только для то­го, чтобы я ему помог деньгами. Я дал ему денег (8 рублей) и адрес в Черкассы, куда он и отправился. После этого „Степу" я видал в 1909 г. в Париже в русской столовой. Он гово­рил мне, что работает на заводе, но собирается эмигрировать в Америку. При его появ­лении 16 августа „Степа" был одет очень прилично, вообще настолько изменил свою внешность, что я его совершенно не узнал. Открыл я ему двери сам, ибо в это время жил уже в двух комнатах, имеющих отдельный парадный ход. Приметы „Степы": высокого ро­ста, лет 26—29, темный шатен, усы, падающие вниз, волосы слегка завиваются, довольно полный и широкоплечий. „Степа" заявил мне, что моя провокация безусловно и оконча­тельно установлена, что сомнения, которые были раньше из-за того, что многое припи­сывалось убитому в Женеве в 1908 г. провокатору Нейдорфу (кличка „Бегемот", настоя­щая фамилия, кажется, Левин из г. Минска), теперь рассеялись и что решено о всех со­бранных фактах довести до сведения общества, разослав объявления об этом во все те места, в которых я бываю, как, например, суд, комитет присяжных поверенных и т. п., вместе с тем, конечно, мне в ближайшем будущем угрожает смерть от кого-то из членов организации. Объявления эти будут разосланы в самом ближайшем будущем.

Когда я стал оспаривать достоверность парижских сведений и компетентность партийного суда, „Степа" заявил мне, что реабилитировать себя я могу только одним способом, а именно — путем совершения какого-либо террористического акта, при­чем намекал мне, что наиболее желательным фактом является убийство начальника охранного отделения П. Н. Кулябко, но что во время торжеств в августе я имею „бо­гатый выбор". На этом мы расстались, причем последний срок им был дан мне 5-го сентября (Г. С).

После этого разговора я, потеряв совершенно голову, из опасения, что вся моя деятельность в охранном отделении будет раскрыта, решил совершить покушение на жизнь Кулябко. Для того чтобы увидеться с ним, я по телефону передал, что у меня име­ются важные сведения, и приготовил в общих чертах рассказ о „Николае Яковлевиче".

Но, будучи встречен Кулябко очень радушно, я не привел своего плана в испол­нение, а вместо этого в течение получаса рассказывал ему и приглашенным им Спиридо-вичу и Веригину вымышленные сведения.

Уйдя от Кулябко, я опять в течение трех дней ничего не предпринимал, по­том, основываясь на его предложении (при первом свидании) дать мне билеты в Купе­ческое и театр, я попросил у него билет в Купеческое. Там я вновь не решился произ­вести никакого покушения и после Купеческого ночью поехал в охранное отделение с твердой решимостью убить Кулябко. Для того чтобы его увидеть, я в письменном сооб­щении еще больше подчеркивал грозящую опасность. Кулябко вызвал меня к себе на квартиру, встретил меня совершенно раздетым, и хотя я при такой обстановке имел все шансы скрыться, у меня не хватило духа на совершение преступления, и я вновь ушел. Тогда же ночью я укрепился в мысли произвести террористический акт в театре. Буду ли я стрелять в Столыпина или в кого-либо другого, я не знал, но окончательно ос­тановился па Столыпине уже в театре, ибо, с одной стороны, он был одним из немно­гих лиц, которых я раньше знал, отчасти же потому, что на нем было сосредоточено об­щее внимание публики.

В предъявленной мне фотографической карточке (мне предъявлена фотогра­фическая карточка Муравьева) я не признаю знакомого мне лица и отрицаю, чтобы это

лицо посещало меня на квартире. Относительно „Степы" я в 1908 г. давал сведения Ку-лябко. Билет в театр мне был передан „Самсоном Ивановичем" в 8 часов вечера на углу Пушкинской и Бибиковского бульвара. В 5 часов вечера 1 сентября я по телефону пере­дал Кулябко о том, что „Николай Яковлевич" заметил наблюдение и беспокоится. Разго-зор мой по телефону 31-го августа с Кулябко, когда я просил билет в Купеческое, был слу­чайно услышан одним из клиентов моего патрона Певзнером, который мне об этом в иронической форме заявил. Относительно сохранившихся в Черкассах и Киеве оружия и шрифта могу соответственно тому, что слышал от членов ревизионной комиссии и знал сам, сообщить следующее: в Киеве около пуда шрифта должно быть закопано в усадьбе на Боричевом Току, где в 1908 г. произошел взрыв бомбы.

В Черкассы из Киева в том же году был отправлен транспорт и 21 браунинг, ко­торые в значительной части были спрятаны в усадьбе, в которой было оказано вооружен­ное сопротивление группой анархистов. Где в настоящее время находится Петр Лятков-ский, члены „ревизионной комиссии" и „Степа", не знаю. Полагаю, что Лятковский на родине, на Кавказе; „Степа" же на юге России, но не в Екатеринославе. Настоящее пока­зание написано мною собственноручно. Подлинное подписали: Дмитрий Богров. Под­полковник Иванов» [56, с. 162].

ВОЕННО-ОКРУЖНОЙ СУД по делу Богрова происходил в том же «Косом ка­нонире», в самой большой камере второго коридора, куда было доставлено 30 стульев и большой стол, покрытый красным сукном.

Председательствовал генерал Рейнгартен; в составе судейской коллегии были полковник Акутин, подполковник Мещанинов, подполковник Кравченко и подполков­ник Маевский. Обвинял прокурор киевского военного суда генерал Костенко. Секрета­рем был Лесниченко.

«Защитника не было: от защиты подсудимый категорически отказался.

В зал суда были допущены исключительно представители высшей администра-пии и судебной власти. Тут находились: министр юстиции И. Г. Щегловитов, киевский генерал-губернатор генерал Ф. Ф. Трепов, командующий войсками Н. И. Иванов, киев­ский губернатор А. Ф. Гирс, прокурор судебной палаты Чаплинский и окружного суда Брандорф, судебный следователь по особо важным делам В. М. Фененко, расследовав-гний дело комендант крепости Медер, губернский предводитель дворянства Куракин, Алексеев, Зальца и др. Всего около 20 человек.

Заседание открылось в 4 часа дня.

Подсудимый Богров был доставлен в суд под конвоем.

На нем та же фрачная пара, в какой он был взят в театре.

Воротник, манжеты, галстук — сняты.

Обвинительный акт написан на трех листах.

Чтение его заняло около получаса.

Свидетелей вызвано 12, из них явилось только 7. Неявившиеся свидетели-са­новники, очевидцы покушения. Показания неявившихся свидетелей не были прочита­ны, за исключением одного.

Из неявившихся свидетелей допрошен был только начальник Киевского охран­ного отделения подполковник Кулябко. От допроса остальных свидетелей прокурор от­казался.

Богров подробно рассказал, как морочил руководителей охраны.

По просьбе Богрова Кулябко во время его объяснений был оставлен в зале.

Много говорилось о том, каким путем был получен Богровым билет на парад­ный спектакль.

Заседание продолжалось три часа.

Совещание длилось не более 20 минут.

Резолюцией суда Богров, признанный виновным по предъявленным ему 102 (принадлежность революционной партии) и 279 (покушение на убийство) ст. ст., приго­ворен к смертной казни через повешение. Кроме того, суд вынес особое постановление, что разбором дела установлены данные, достаточные для возбуждения преследования против руководителей охраны. <...>

После объявления резолюции Богров обратился к председателю с просьбой дать ему поесть и жаловался, что кормят его отвратительно.

Председатель распорядился, чтобы просьба Богрова была удовлетворена.

Через час после приговора резолюция была объявлена в окончательной форме.

В приговоре подробно изложены мотивы.

Приговор в тот же вечер был отправлен командующему войсками Киевского во­енного округа на утверждение.

От подачи кассационной жалобы Богров отказался.

Приговор по его делу был утвержден командующим войсками через 24 часа по­сле его объявления, а именно — в 10 часов вечера, и 10 сентября немедленно был направ­лен к исполнению» [56, с. 163—165].

10 СЕНТЯБРЯ в последнем письме Дмитрий Богров напишет:

«Дорогие мама и папа!

Единственный момент, когда мне становится тяжело, это при мысли о вас, до­рогие мои. Я знаю, что вас глубоко поразила неожиданность всего происшедшего, знаю, что вы должны были растеряться под внезапностью обнаружения действительных и мнимых тайн. Что обо мне пишут, что дошло до сведения вашего, я не знаю. Последняя моя мечта была бы, чтобы у вас, милые, осталось обо мне мнение, как о человеке, может быть и несчастном, но честном. Простите меня еще раз, забудьте все дурное, что слыши­те, и примиритесь со своим горем, как я мирюсь со своей участью. В вас я теряю самых лучших, самых близких мне людей, и я рад, что вы переживаете меня, а не я вас. Целую вас много, много раз. Целую и всех дорогих близких и у всех, у всех прошу прощения.

Ваш сын Митя. 10 сентября 1911 г.» [63, с. 231].

Жизнь Богрова пытались спасти его близкие: еще в дни следствия отец убийць: Г. Г. Богров посылает из Берлина телеграмму генерал-губернатору Ф. Ф. Трепову:

«...я глубоко убежден, что на ужасное дело он был подвигнут внезапным для не­го стечением обстоятельств, подстроенным более зрелым и коварным умом (Г. С). Поэтому я решаюсь умолить ваше высокопревосходительство не передавать дело на рас­смотрение исключительного суда, преследующего главным образом цели быстрого воз­мездия, а предоставить возможность неторопливым, но всесторонним исследованием нормального суда выяснить всю истину ужасного события и всех интеллектуальных ви­новников его...» [18, с. 140]

Примечательно, что стремление близких Дмитрия Богрова совпадает с мнени-ем влиятельных родственников Столыпина, которые также считают, что для выяснения истины с казнью не стоит спешить. Здесь следует принять в расчет, что, например, на шесть лет пережил свою жертву убийца Министра Плеве Егор Сазонов. А смертная казнь Ивана Каляева за зверское убийство Великого князя Сергея Александровича была отсро чена на два с лишним месяца. В интересах правосудия и получения ясной и полной картины

совершенного преступления стоило подождать. Но в случае с убийством Столыпи­на получилось иначе: исполнение приговора перенесли лишь на два дня, поскольку 10 сентября было субботой, а казни накануне праздников и воскресных дней по православ­ным обычаям не допускались.

Российская пресса следила за развитием киевских событий. Вот что сообщала газета «Новое время» за 13 сентября 1911 года:

«В день казни Богров, беседуя в „Косом капонире" с раввином Алешковским, сказал:

— Передайте евреям, что я не желал причинить им зла, наоборот, я боролся за
благо и счастье еврейского народа.

На упреки Алешковского, что Богров своим преступлением мог вызвать еврей­ский погром, осужденный резко ответил:

— Великий народ не должен, как раб, пресмыкаться перед угнетателями его.
Полагают, что перед казнью Богров хотел продолжить беседу с раввином и что-
то передать через него еврейству» [11, с. 360—361].

В НОЧЬ на 12 сентября Д. Богров был доставлен к месту казни, под обрыв Лы-согорского форта, находящегося в 4 верстах от «Косого капонира». Накануне здесь была сооружена виселица, вырыта яма. Вся прилегающая местность тщательно обследована полицией и пехотой, еще с вечера окружена казаками.

Помимо должностных лиц сюда прибыло около 30 представителей «союзни­ков» и «правых», желавших убедиться в исполнении приговора и получивших разреше­ние присутствовать лично при казни.

После прочтения приговора, который Богров встретил спокойно, товарищ прокурора спросил, не желает ли он сказать что-нибудь присутствующему раввину Алеш-ковскому.

«Да, желаю,— ответил Богров,— но в отсутствии полиции.

—Это невозможно,— возразил товарищ прокурора.

—Если так,— сказал Богров, то можете приступить» [63, с. 234].

Когда подошел палач, Богров попросил присутствующих передать последний привет родителям.

Палач связал ему руки назад, подвел к виселице, надел саван, затем накинул ве­ревку...

В три часа утра 12 сентября все было кончено.

ИСТОРИЯ ЭТОГО ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ДЕЛА до сих пор таит массу неясно­стей. Ни одна политическая партия не взяла на себя ответственность за это убийство, хо­тя большинство исследователей склонялось к тому, что Богров действовал по поручению социалистов-революционеров. Самая распространенная версия была такова: агент ох­ранки после разоблачения революционерами вынужден был пойти на убийство главы правительства. Вместе с тем обстоятельства покушения говорят о том, что оно стало воз­можным благодаря преступной халатности охранки и ее покрывающих высших чинов — халатности, которая сродни злому умыслу...

Бытовавшее мнение о том, что Богров пошел на убийство, запутавшись в долгах, не выдерживает серьезной критики: сын богатого человека не мог таким образом разме­нять свою жизнь, тем более что никакими деньгами он не смог бы воспользоваться.

Загадке убийства П. А. Столыпина посвящены статьи и целые книги, вышедшие в России и зарубежье. Например, распространенная версия смерти премьера изложена в публикации пытливого зарубежного русского историка Н. Ю. Пушкарского [44], которая

дана в приложении № 8. Но обширная информация не открывает завесы: похоже, тайну главного для России убийства Богров унес с собою в могилу, хотя и был, как гово­рится, схвачен за руку.

Поспешность суда над убийцей Столыпина и его скорая казнь породили массу всяческих кривотолков. Даже киевский номер телефона Богровых — «609», во взбудора­женном обществе вызывал подозрения...

Общественное мнение не было удовлетворено исполнением скоропалительно­го смертного приговора над Богровым.

Еще более накалило обстановку то обстоятельство, что именно в это время, «на десятый день после смерти премьера, арестованному ранее (полгода назад.— Г. С.) в Ки­еве приказчику кирпичного завода Менахему Менделю Бейлису было предъявлено обви­нение в ритуальном убийстве» [111, с. 18].

Бейлис был арестован в связи со смертью в марте 1911 года православного мальчика Андрея Ющинского, на теле которого было обнаружено много колотых ран. «Правые» из Государственной Думы и различных организаций выступили в поддержку версии о ритуальном убийстве, которую принял также министр юстиции И. Г. Щегло-витов.

На фоне этого дела расследование обстоятельств убийства премьера, знавшего о загадочном деле Ющинского, приобретало особый характер. Стали циркулировать раз­ные версии о причинах убийства Столыпина, его инициаторах, сокрытых в тени.

В Государственную Думу поступают запросы по поводу убийства Председателя Совета Министров: от «октябристов», русской национальной фракции и социал-демо­кратов. У каждой фракции свои соображения, расчеты, акценты: искреннее негодование и тревога одних уживается с откровенной спекуляцией на трагичном моменте и циниз­мом других. В чрезвычайно напряженной атмосфере противостояния депутатов новый глава МВД А. А. Макаров вынужден давать спешный ответ. В резолюции, принятой III Госдумой, выражена уверенность, «что Правительство подвергнет ответственности по суду тех должностных лиц, виновность коих выяснится в деле об убийстве Председа­теля Совета Министров, и безотлагательно приступит к коренной реорганизации поли­тической полиции с подчинением ее деятельности на местах губернаторам, градоначаль­никам и прокурорскому надзору...» [63, с. 266]

Именно в этот период в Колноберже и Петербурге из столов П. А. Столыпина были изъяты все бумаги, имеющие государственное значение. Среди документов был и незаконченный проект будущего политического устройства России, который премьер готовил в последнее лето.

КАК БЫЛО СКАЗАНО выше, для расследования обстоятельств этого сложно­го и темного дела под давлением близких Столыпина и сочувствующих его государствен­ной деятельности людей по высочайшему повелению была назначена сенаторская реви­зия, которую возглавил сенатор М. И. Трусевич, прибывший вскоре с отрядом чинов су­дебного ведомства и Министерства внутренних дел в Киев.

Бывший директор Департамента полиции Трусевич энергично взялся за дело. Комиссия опросила десятки свидетелей, невзирая на звания и чины. В ходе расследова­ния выяснились любопытные обстоятельства, которые позже оказались на страницах пе­чати. Выше уже говорилось, что помощник главы МВД генерал Курлов делал попытку ус­троить встречу полковника Кулябко с Богровым, якобы для того, чтобы добиться прав­дивых ответов. Этот факт породил массу догадок и слухов.

Тем временем сенатором Трусевичем были также установлены следующие инт­ригующие обстоятельства:

«<...> Прокурор киевского окружного суда Брандорф, присутствовавший на за­седании военно-окружного суда, сообщил сенатору Шульгину, что Богров на суде изме­нил свои первоначальные объяснения и показал, что убийство статс-секретаря Столыпи­на было им совершено по требованию парижской группы анархистов „Буревестник". По словам Богрова, террористический акт он совершил почти бессознательно и если бы за­метил кого-нибудь в проходе на своем пути, то, вероятно, не совершил бы преднамерен­ного преступления» [75, с. 196—197].

В начале 1912 года обстоятельная сенаторская ревизия Трусевича была завер­шена, протоколы показаний свидетелей вместе с другими документами заняли 24 внуши­тельных тома. Результаты были представлены во «Всеподданнейшем докладе сенатора Трусевича о произведенном им по Высочайшему повелению расследовании должност­ных лиц, принявших участие в осуществлении охраны во время пребывания Его Импера­торского Величества в г. Киеве в 1911 г.».

В этом докладе, рассмотренном 20 марта 1912 года в 1-м департаменте Госсове­та, поднимался вопрос о «превышении и бездействии власти, имевшем весьма важные последствия» и назывались виновные — товарищ министра Курлов, вице-директор Вери-гин, заведующий дворцовой охраной Спиридович, начальник киевского охранного отде­ления Кулябко. Бездействие выражалось в пассивном отношении к легенде, данной Бог-ровым, которую никто не проверил, превышение власти — в том, что вопреки четким циркулярам секретный осведомитель был допущен на парадный спектакль. По главной мысли доклада, вина вышеуказанных лиц состояла прежде всего в том, что они «<...> в на­рушение возложенных на них обязанностей по обеспечению безопасности во время ки­евских торжеств, а равно вопреки установленному порядку и существующим распоряже­ниям по департаменту полиции, допустили на происходивший 1 сентября 1911 г. в киев­ском городском театре в Высочайшем присутствии парадный спектакль помощника при­сяжного поверенного Мордку Богрова, заведомо для них политически неблагонадежно­го, что создало непосредственную опасность для Священной особы Его Императорского Величества и для Августейшей семьи, а также повлекло за собою лишение названным Богровым жизни председателя совета министров, министра внутренних дел статс-секре­таря Столыпина» [63, с. 270].

Интересная деталь: Трусевич в ходе расследования получил также сведения о том, что Курлов и Дедюлин ходатайствовали перед Столыпиным о пожаловании Вериги-ну звания камергера двора. Однако Петр Аркадьевич их не поддержал, сославшись на не­корректные высказывания вице-директора Департамента полиции. Между тем ловкий и осведомленный Веригин был у Курлова правой рукой в финансовых делах и разных де­ликатных вопросах. Изучая дело Веригина, также замеченного в бесконтрольном ис­пользовании казенных денег, Трусевич рассчитывал «взять за жабры» его покровителя генерала Курлова. Но обвиняемые большей частью умело обходили ловушки. И даже тот странный факт, что в Киев под разными предлогами не были командированы личные ох­ранники премьер-министра страны, не возымел в следствии должной цены и огласки.

Выводы комиссии Трусевича, от которых ждали убедительных доказательств виновности высокопоставленных жандармов, вызвали разочарование, недоумение и тревогу, поскольку в них говорилось лишь о халатности и возможность заговора не об­суждалась. Однако материалы ее были переданы в первый департамент Государственно­го Совета, который прежде всего обязал всех жандармов представить письменные объяс­нения.

Затем, уже в апреле, принимая во внимание сложность дела, департамент по­ручает тайному советнику, сенатору Е. Ф. Тарау ознакомиться с ним и составить доклад. 11 мая в обстоятельном и подробном докладе, анализируя по материалам ход событий,

сенатор доказывал, что «налицо был не один только акт, характеризующий бездейст­вие власти, а ряд деяний, подходящих под эту категорию преступлений. Систематиче­ское бездействие началось с момента появления Богрова, до того около 2 лет не рабо­тавшего в охранном отд., бывшего, стало быть, вне поля зрения начальника охранного отделения.

Об этом периоде деятельности Богрова никаких сведений охранное отделение не имеет. И подозрительность, которая прежде всего обязательна для охранников, на сей раз по совершенно непонятным соображениям отпала. Богрову оказывают такое до­верие, что все его шаги и рассказы принимают за аксиому. Ему всецело доверяют. Эта не­уместная доверчивость доходит даже до того, что когда Богров, после столь важных со­общений, исчезает на 2 дня, это ничуть никого не тревожит...» [63, с. 274—275]

В результате генерал Курлов, статский советник Веригин, полковник Спиридо-вич и подполковник Кулябко были привлечены к предварительному следствию в качест­ве обвиняемых в преступном бездействии власти.

РУКОВОДСТВО СЛЕДСТВИЕМ было поручено в июне сенатору Н. 3. Шуль­гину, который в целом подтвердил выводы С. И. Трусевича, но привнес в дело больше определенности, хотя обвиняемые не меняли позиций. Вот, например, как излагал свою версию минувшей трагедии главный обвиняемый генерал Курлов:

«Я не признаю себя виновным в бездействии власти, имевшем весьма важные последствия. В качестве товарища министра, заведывавшего по распоряжению минист­ра внутренних дел только делами департамента полиции, я исполнительной власти над подведомственными этому департаменту чинами полиции не имел и непосредственное принятие розыскных мер на моей обязанности не лежало, причем я давал лишь руково­дящие указания по делаемым мне докладам. В виду распоряжения министра, все меры по охране принимались мною по соглашению с киевским генералом-губернатором, генерал-адъютантом Треповым, который, однако, в области политического розыска никаких рас­поряжений самостоятельно не давал и в это дело не вмешивался. Утром 27-го августа 1911 г. начальник киевского охранного отделения подполковник Кулябко, явившись ко мне в „Европейскую гостиницу", доложил, что к нему приехал его старый сотрудник Аленский, который раньше давал ему возможность раскрыть несколько серьезных и крупных дел. По словам Кулябка, сведения, которые доставлял ему этот сотрудник, всег­да подтверждались до мельчайших подробностей, и Аленский, имея состоятельных ро­дителей, не получал постоянного определенного вознаграждения, а довольствовался де­нежными выдачами, которые он, Кулябко, иногда ему производил. Характеризуя Аден­ского, Кулябко также добавил, что он никогда не привлекался к делам политического ха­рактера и хотя в последнее время не состоял у него сотрудником, но в это время был в Петербурге, где вошел в сношения с начальником местного охранного отделения пол­ковником фон-Коттеном, с которым, однако, не мог работать, так как они в чем-то разо­шлись. Далее, Кулябко мне доложил, что, по словам Аленского, к последнему во время проживания его на даче близ города Кременчуга приехал известный ему Николай Яков­левич, с которым он познакомился в Петербурге, будучи в сношениях с группой, в кото­рой принимали участие присяжный поверенный Кальманович и Николай Яковлевич со­общил ему о намерении революционеров совершить в Киеве серьезный и террористиче­ский акт в последние дни пребывания там высоких гостей. Зная, что Аленский считался принадлежащим к партии анархистов-коммунистов, но никогда не привлекался к поли­тическим дознаниям, Николай Яковлевич обратился к нему с просьбой подыскать в Ки­еве квартиру, предполагая, что по своему положению он легко может это выполнить. Кроме того, Николай Яковлевич просил Аленского достать моторную лодку для более

удобного проезда злоумышленников из Кременчуга в Киев и добавил, что у него есть свя­зи в департаменте полиции и среди чинов петербургской столичной полиции. При до­кладе, насколько я помню, присутствовали полковник Спиридович и статский советник Веригин, и вместе с ними я приступил к обсуждению тех мер, которые представлялось необходимым принять, в виду получения упомянутых сведений. Прежде всего было при­знано необходимым поручить начальнику петербургского охранного отделения устано­вить тщательное наблюдение за группой Кальмановича и Лазарева и в случае, если кто-либо из принадлежащих к этой группе лиц выедет по направлению к югу, сопровождать их наблюдением и немедленно об этом донести. Предполагая из содержания доклада Ку­лябка, что Аленский возвратится в Кременчуг в ожидании прибытия Николая Яковлеви­ча, я распорядился командировать туда ротмистра Муева для наблюдения за дачей, где проживал Аленский, и за лицами, имеющими прибыть в эту дачу. Особого распоряже­ния Кулябку установить наблюдение за личностью самого Аленского я не сделал Г. С), считая, что такой элементарный прием розыска не может быть упущен опытным начальником охранного отделения и что наблюдение за Аленским естественно входило в круг обязанностей ротмистра Муева, а также вытекало само собою из сделанного мною распоряжения наблюдать за дачей Аленского и всеми проживающими в ней лицами. Уз­нав из доклада, что подполковник Кулябко предполагал предоставить чрез посредство Аленского террористам, имеющим прибыть в Киев, помещение в квартире вдовы быв­шего письмоводителя охранного отделения, я на это не согласился из боязни провалить сотрудника, а разрешил Кулябку подыскать квартиру где-либо в другом месте; что же ка­сается предоставления террористам для приезда в Киев моторной лодки, то это было мною воспрещено. Независимо от указанных мер, мною было отдано приказание под­полковнику Кулябку усилить наблюдение на вокзалах и пристанях в Кременчуге и Киеве за приезжающими лицами. При вышеозначенном докладе Кулябко ничего не говорил мне относительно допущения им Аленского в места посещений высокими гостями (! — Г. С.) и о каких-либо соображениях по этому предмету; высказанное же мною предпо­ложение о возможности провала для Аленского относилось единственно лишь к той час­ти доклада, в которой упоминалось о предоставлении террористам помещения в кварти­ре вдовы служившего у Кулябка чиновника. На следующий день, 28-го августа, я подроб­но доложил как о полученных Кулябком сведениях, так и о сделанных распоряжениях министру внутренних дел Столыпину, а затем до 1-го сентября неоднократно спрашивал подполковника Кулябка о том, не получено ли каких-либо новых сведений; на это он до­кладывал мне, что новых сведений не имеется, а поступил лишь ответ от полковника фон-Коттена, что разработка группы Кальмановича и Лазарева никаких результатов не дала. 1-го сентября утром, приблизительно около восьми-девяти часов, начальник охран­ного отделения Кулябко, приехав ко мне в гостиницу, доложил следующее: поздно ночью прибывший к нему Аленский сообщил ему, что неожиданно в Киев приехала вся группа лиц, замышлявших совершить террористический акт, что об этом он узнал от Николая Яковлевича, который явился в его, Аленского, квартиру и временно поселился там, уз­нав, что отец Аленского находился в отсутствии. По словам Кулябка, Аленский также объяснил, что ему неизвестно, где остановились в Киеве другие злоумышленники, при­бывшие туда вместе с Николаем Яковлевичем, в том числе и женщина, по имени Нина Александровна, которая привезла с собою бомбу, и что Николай Яковлевич имеет при себе револьвер. Сведения о месте пребывания остальных злоумышленников Аленский имел получить в тот день между двенадцатью и первым часом дня, когда Нина Александ­ровна должна была прийти в его квартиру для свидания с Николаем Яковлевичем и сооб­щения последнему дальнейших планов действия. Кроме сего, Аленский объяснил Куляб­ку, что по сведениям, сообщенным ему Николаем Яковлевичем, злоумышленники намеревались