Таким образом, во всей истории о возможной причастности жандармского генерала Курлова к смерти Столыпина остается, по сути, лишь один впечатляющий до-зод, только одна серьезная улика: как уже говорилось, секретный агент Богров получил билет в театр не благодаря, а вопреки инструкциям для охранных отделений страны. Впрочем, получил не от генерала Курлова, а от начальника киевской охранки Кулябко, который, как уже говорилось, изменил свои первоначальные показания и принял всю вину на себя.
В нашу задачу не входит капитальное расследование причастия группы Курлова — Веригина — Спиридовича — Кулябко к убийству Столыпина. Однако стоит сказать, что помимо официального следствия эта чрезвычайно сложная тема стала предметом пристального внимания самых разных историков и публицистов в дореволюционный, советский и постсоветский период. И здесь, прежде всего, заслуживают внимания версии о спланированном покушении на премьера — сговоре, в центре которого
стоял погрязший в финансовых авантюрах Курлов, давно искавший подходящего случая. Гипотеза о том, что Богров стал лишь исполнителем замышленного убийства, высказывалась не раз*.
В некоторых версиях удачно сведены воедино всевозможные разрозненные ранее факты, улики, размышления, догадки и слухи, представляющие довольно достоверную картину этого чудовищного убийства. Например, в мемуарной литературе давно блуждала информация о предполагаемых соучастниках Д. Богрова, которые после его выстрелов должны были погасить свет в театре. Этим, кстати, объяснялась решимость двойного агента, которому в суматохе оставался шанс на спасение. В ткань предлагаемых версий удачно вплетены другие факты и аргументы: от растрат генерала Курлова до подозрительных связей Кулябко, а также Богрова.
В разных источниках блуждает также версия о таинственном ночном посещении раненого Столыпина неким доктором Г., который, «отослав под каким-то предлогом находившегося в комнате врача, остался с больным в течение трех-четырех минут наедине» [11, с. 334].
Примечательно, что эти версии не исключали другого: возможно, наряду с «квартетом» Курлова к убийству премьера Богрова склоняли другие люди и обстоятельства. Поспешная казнь исполнителя, несмотря на все последующие открытия и новые факты, вероятно, навсегда исключила возможность окончательно прояснить этот вопрос.
Ясно одно: к смерти Столыпина стремились самые разные силы, и в этом загадочном деле сплелись интересы его явных и тайных врагов изо всех лагерей. Крайности в отношении премьера сходились, и в такой атмосфере смерть бродила за ним по пятам, выжидая удобного момента...
Незадачливый лидер кадетов Милюков, отрешившийся в эмиграции почти от всех своих политических взглядов, вводит в круг подозреваемых лиц даже Императора Николая II вместе с его окружением. Переходя в своих мемуарах в столь щепетильном вопросе на эзопов язык, он употребляет вескую фразу: «Призванный спасти Россию от революции, он (Столыпин.— Г. С.) кончил ролью русского Фомы Бекета» [35, с. 80—81]. Тем самым он намекает, что верный Самодержцу премьер, подобно английскому канцлеру, пал от рук преданных Николаю II людей после неосторожных фраз, сказанных Царем, заслоненным славой Столыпина. Может, с мнением просвещенного Милюкова трудно согласиться по сути, но еще труднее его начисто опровергнуть. Вне сомнения. Николая II раздражала популярность Столыпина, о чем впоследствии писали самые разные люди. Чаще всего ссылаются на воспоминания Коковцова, которому царь в спешном порядке передает пост главы правительства российской державы: «„Ваше Императорское Величество, покойный Петр Аркадьевич не заслонял вас, он умер за вас". Царь говорит с упрямством: „Он заслонял меня. Мне надоело читать каждый день в газетах „Председатель Совета Министров, Председатель Совета Министров!"» [11, с. 445].
Это чувство ущемленного самолюбия постоянно будировало корыстное окружение Самодержца, пустившее в ход интригу об ущемлении «верховных прерогатив». Чудовищно предположить, что Царь мог личным наказом вдохновить кого-то на убийство премьера, однако ревнивое отношение Николая II к Столыпину не могло пройти незамеченным для приближенных особ. Это вполне могло стать основой всяких инсинуаций против него, которые привели, в конце концов, к изоляции и прилюдному унижению, оставлению на киевских торжествах без охраны и трагической развязке в театре.
*Наиболее обстоятельно этот вопрос исследован в книге В. Джанибекяна «Тайна гибели Столы-пина», в которой наряду с известными ранее фактами приведены недоступные широкому круеведения из таинственного досье.
Нельзя умолчать еще об одной версии, которая в разных вариациях давно будоражит умы. Речь о причастности масонов к смерти премьера — теме, которую до сих пор обходят молчаньем большинство ученых умов. Не ставя особой целью исследование этого взгляда, не располагая на сей счет никакими серьезными фактами, ограничимся лишь публикацией зарубежного соотечественника, историка, заключившего этот вопрос в разумные рамки личной догадки. Приведенная далее (приложение № 8) без купюр статья, опубликованная в зарубежной газете «Русская жизнь», привлекает внимание еще потому, что, как уже указывалось выше, деятельностью масонов интересовался и царь, и Столыпин. По некоторым сведениям полиция проводила наблюдение за масонскими ложами, интересуясь связью «братьев» России и Франции. С этой целью в 1910 году Департамент полиции командировал в Париж коллежского асессора Алексеева. Примечательно, что приведенное ниже донесение Алексеева было предоставлено Курловым императору, чтобы направить внимание влиятельных кругов и Царя на масонский след:
«От лиц, стоящих близко к здешним масонским кружкам, удалось услышать, что покушение на г-на председателя Совета Министров находится в некоторой связи с планами масонских руководителей... Уже с некоторых пор к г-ну председателю Совета Министров делались осторожные, замаскированные подходы, имеющие склонить его высокопревосходительство на сторону могучего сообщества. Само собой разумеется, попытки эти проводились с присущей масонству таинственностью и не могли возбудить со стороны г-на председателя никаких подозрений... Масоны повели атаку и на другой фронт, стараясь заручиться поддержкой какого-либо крупного сановного лица. Таким лицом, гово-эят, оказался П. Н. Дурново, который сделался будто бы их покровителем в России, быть может, имея на это свои цели. Когда масоны убедились, что у них есть такая заручка, они уже начали смотреть на председателя Совета Министров как на лицо, могущее им служить скорее препятствием... Масоны были обеспокоены тем обстоятельством, что у власти стоял г-н председатель Совета Министров. В печати проскользнула однажды статья, заявляющая, что его высокопревосходительство находится „под влиянием масонов, действующих на него через его брата А. Столыпина" (Гроза. № 153; Русская Правда. № 13)... За границей же на премьер-министра смотрят как на лицо, которое не пожелает прине-:ти масонству ни пользу, ни вред. Это последнее убеждение побудило руководителей масонства прийти к заключению, что г-н председатель Совета Министров является для союза лицом „бесполезным" и, следовательно, в настоящее время, когда масонство собирается нажать в России все свои пружины,— даже вредным для целей масонства... Масоны ожидали в июле месяце каких-то событий. Тайные парижские руководители не сообщали о том, в каком именно виде события эти выльются, и только теперь, по совершении факта, здешние масоны припоминают о кое-каких слабых намеках на г-на председателя Совета Министров, политикой которого верховный масонский совет был недоволен. Говорят, что руководители масонства... подтолкнули исполнение того плана, который был только в зародыше. Чисто „техническая" сторона преступления и кое-какие детали обстановки, при которой возможно было совершить покушение, была подготовлена через ма-:онов. При теперешней постановке этого дела (охраны) покушение возможно лишь при посредстве масонских сил, без помощи которых ни один революционный комитет не сможет ничего привести в исполнение» [39, т. II, с. 185—186].
Вместе с тем многие исследователи сходятся на мысли о том, что Богров пошел на убийство для самореабилитации. Страх перед позорным разоблачением, глубокий душевный разлад, крушение прежних иллюзий, унизительная роль полуразоблаченного агента подтолкнули эгоцентричного человека с болезненным самолюбием и повышенной самооценкой к трагическому финалу. Богров сознавал, что прежние связи, долги и
грехи уже никогда не позволят ему сохранить независимость, вести достойную жизнь. Записка, оставленная дома перед драмой в театре, подтверждает такой душевный настрой:
«Я иначе не могу, и вы сами знаете, что вот два года, как я пробую отказаться от старого. Но новая спокойная жизнь не для меня, и если бы я даже сделал хорошую карьеру, я все равно кончил бы тем, чем теперь кончаю» [57, с. 197].
Эффектной концовкой Богров рассчитывал перечеркнуть позорные страницы своей биографии и вписать свое имя в историю. Можно сказать, что последнее в некоторой степени ему удалось.
Итак, по меньшей мере, восемь версий убийства Столыпина. Трудно рассчитывать на то, что со временем какая-то из них станет официальной, хотя вполне можно предположить, что на свет преднамеренно или случайно выплывут новые факты, проясняющие или, наоборот, искажающие истинное положение дел. И, может быть, самое разумное в нашем нынешнем положении — отступиться от самой притягательной версии, чтобы не плодить новых ошибок, чтобы принять условно модель, включающую все предположения и догадки. Как нелепо винить в Октябрьской революции (или перевороте) только большевиков: «Виноваты все!»...— так же опрометчиво считать виновником смерти только Ленина или масонов, казнокрадов или Царя. Обстоятельства последних лет жизни премьер-министра П. А. Столыпина позволяют сделать вывод о том, что в борьбе против него сходились самые крайние силы, явно и тайно, прямыми действиями или бездействием приближая его трагическую кончину.
На переломе веков и тысячелетий, в новую российскую смуту всем, кому небезразлично будущее России, кто искренне тревожится за нее, следует вынести из истории восхождения и гибели русского реформатора должный урок. Словно к соотечественникам нашего времени обращены слова этого замечательного человека:
«...Я отдаю себе отчет, насколько трудную минуту мы переживаем. Но если в настоящее время не сделать над собой усилия, не забыть о личном благосостоянии и встать малодушно на путь государственных утрат, то, конечно, мы лишим себя права называть русский народ великим и сильным...» [57, с. 167]
Послесловие
Отклики на смерть премьер-министра - А. Столыпина, А. Гучкова, В. Розанова, Л. Тихомирова, П. Струве, А. Аксакова. Оценки реформ А. Еропкиным, А. Чаяновым, К. Кривошеиным и другими. Ленин о реформах Столыпина. Позиция русских марксистов и советских ученых периода НЭПа. Современные издания: В. Казарезова, А. Кофода и другие. Иностранные специалисты: Зеринг, Аугаген, Прейер, Тэри и другие. Прогноз Менделеева и трагичный финал. Отзывы знатных особ о роли П. А. Столыпина.
СМЕРТЬ ПРЕМЬЕР-МИНИСТРА вызвала огромный общественный резонанс, всколыхнула людское море России. Сотни, тысячи писем и телеграмм от разных организаций, сословий, людей. В них сочувствие родным поверженного премьера, боль, тревога и возмущение злодеянием. Отзывались люди, как знавшие Столыпина лично, так и не видевшие его никогда, но сознающие его значение и потерю. Чуткие отклики поступали даже из государств, настроенных к России враждебно: политические деятели отдавали дань мудрости, мужеству и достоинству, с которыми вел российский корабль русский премьер. Самые искренние и проникновенные из посланий были опубликованы затем отдельными изданиями, передавались народной молвой.
После трагической кончины брата и похорон, вылившихся в демонстрацию самых глубоких и искренних чувств россиян к поверженному борцу за благо России, замечательный очерк «Памяти брата» опубликовал Александр Столыпин:
«Кровь героев нужна, чтобы их голос звучал в пространстве столетий (Г. С).
После ряда бесславных лет Провидение ярким светом мученичества озарило дорогой русскому чувству облик простого, правдивого, верного до последнего вздоха, умного и любящего сына России. Для России был нужен этот жестокий дар Провидения, потому что вступают в жизнь новые поколения и растут дети, для которых нет ни ясных путей, ни воодушевляющей цели, а сердца их чисты и души не тронуты. На первых шагах их стерегут соблазны государственного разврата, зараза безнадежности и проповедь предательства великому преемству отцов, духовному наследию истории. Им нужен пример, но древние примеры так далеки, так чужды текущей жизни, так; не укладываются в современные условия. •
Слова не убедят и не могут убедить, что суровый долг еще может светиться близким и досягаемым идеалом в наше разнузданное время; слова не убедят, что в нашей маловерной жизни можно покорствовать заветам Христа; слова не подвигнут на жертву и не окрылят верою в победу добра. Прекрасными в своей дерзости словами зовут и к преступлению, умными до соблазнительности словами влекут к измене долгу. Слова эти раздаются так громко, так настойчиво и так повсеместно, что нужно было поставить страдальческую тень в бессмертное их опровержение.
В ужасные дни предсмертного томления брата, и в бесконечном шествии за его прахом, и в дни молитв и похорон я видел плачущие и благословляющие толпы, которые были больше, чем толпы, когда-то выходившие вооруженными на мятеж. И я знал, что эти слезы и молитвы неизгладимее, чем были когда-то волны бунтующей злобы. В грустном просветлении я думал о брате, что он заслужил свой отдых, потому что весь народ мысленно за ним крестит любовным, благословляющим крестом своего Царя и будет крестить, исполняя его завещание. Я видел, что народ его одобрил, моего бедного брата,
и так сердечно и стихийно одобрил, как только умеет это делать русский народ. Народ в нем признал подвиг скромного и самоотверженного служения выше всех других подвигов, как наиболее сродный душе народа. Довольно им играли, довольно звали на пути самовластия и дури, довольно в нем будили злобу и корысть. А кто ему служил, кто нелицемерно помогал великому Царскому служению родной земле? Неожиданным признанием, никем не вызванным и не подстрекаемым, народ показал свою истинную волю и раскрыл свои заветные мысли.
Пусть те, которые так самозванно именовали себя борцами за народные права и истолкователями его надежд и гнева, пусть они вдумаются в этот пожар сердец, в это любовное единодушие к человеку, на которого они так упорно и зло указывали народу как на притеснителя, карателя, гасителя свободы и попирателя прав.
Теперь его нет, и он тем силен, что защищаться не может, а защищает его непобедимая правда. Теперь дело не в лице, а в символе и памяти, теперь бороться не с кем, кроме идеи, нечего оспаривать, кроме завещания мученика, заслужившего утверждение потрясающего народного горя.
Пяти лет его неутомимой работы и пяти дней его безропотных страданий было достаточно, чтобы обновленный строй, дарованный Царем России, был усвоен и принят примиренным народом. На крепкой основе земельного богатства воздвигалось здание права и законности, дальнейшее строительство которого русскими руками и по русскому замыслу теперь обеспечено. Произнося в одной из своих думских речей памятные слова: „Вам нужны великие потрясения,— нам нужна великая Россия",— он провел резкую грань между чужеродными государственными хищниками и строителем-народом, которому он был и слугою, и сыном. Храня Россию от великих потрясений, он спешил укрепить хозяйство и собственность трудящихся на земле. Этой цели он достиг.
Но у него были и другие цели, были и другие задачи, успех которых обрисовывался в неясном тумане. Его мечтою было привлечение к государственной работе всего честного, всего умного и талантливого в России, он верил в общественные силы и хотел их направить в русло совместной и стройной работы на пользу родины. Он верил в то, что уродливый тормоз недобросовестной и пристрастной оппозиции оботрется о рабочую силу умеренной и честной России и ослабит свое вредное сопротивление. Эта последняя цель им еще не была достигнута, но в память его это должно быть сделано. Если бы этого не было, то ни к чему были бы все труды, все потрясения, все народные бедствия прежних лет и страшные уроки истории» [53, с. 9—10].
Из множества речей, произнесенных по поводу смерти Столыпина, следует особо отметить краткое выступление лидера октябристов Александра Гучкова. 3 октября в Петербургском клубе Общественных деятелей он держит речь, которая многое проясняет и расставляет на подобающие места:
«Мы потеряли Столыпина, но оценить все последствия этой потери сейчас слишком трудно, однако же, для понимания момента необходимо вспомнить, кто такой был Столыпин и чем он был ценен.
Прежде всего, Столыпин был искренним, убежденным и горячим сторонником народного представительства; в своей деятельности он одинаково горячо и энергично отстаивал народное представительство от тех опасностей, которые грозили ему с двух сторон. Они грозили ему слева, со стороны революционного натиска, и в этом смысле акт 3 июля, передавший работу народного представительства в руки спокойных, умеренных элементов, привыкших к созидательной работе в учреждениях земского и городского самоуправления, был актом спасительным для самой идеи народного представительства.
Но когда революционная волна улеглась, Правительство оправилось и почувствовало, что материальная сила у него снова в руках, то народному представительству стала
грозить опасность гораздо более страшная — со стороны реакционных кругов. Замечательна пометка, сделанная Столыпиным на письме известного раскаявшегося революционера Льва Тихомирова, писавшего ему о том, что можно было бы, воспользовавшись моментом успокоения, законодательные учреждения превратить в законосовещательные. Столыпин на этом письме сделал пометку, что это была бы „злая провокация".
Искренний сторонник народного представительства, Столыпин в то же время был истинным демократом, так как полагал, что твердою основою государственных начал в народных массах должно быть обеспеченное, благоустроенное крестьянство. В этом направлении Столыпиным был частью проведен, частью предпринят ряд серьезнейших мер. Достаточно указать на широкое развитие ссудно-сберегательных товариществ и касс, а вместе с тем на такие законопроекты, как законопроекты о поселковом и волостном самоуправлении.
Было время, когда либерально-просвещенные круги русского общества, увлеченные организацией и устройством мелкой земской единицы, страстно этого добивались, а дореформенные административные власти всеми силами этому противодействовали. Столыпин же сам внес эти законопроекты в законодательные учреждения.
Столыпин был другом религиозной свободы: им внесены были в Государственную думу законопроекты, обеспечивающие свободное исповедание веры, свободный переход из одного вероисповедания в другое, старообрядческий законопроект.
Если Столыпину не удалось провести эти законопроекты в жизнь, то, во всяком случае, в административной области дух и смысл этих законопроектов был широко использован.
Огромной важности дело было совершено Столыпиным в области государственной обороны. Если взять состояние государственной обороны пять лет назад и положение этого дела в настоящую минуту, то между этими двумя моментами нет ничего общего,— так много работы здесь произведено. Но это могло быть сделано при том обязательном условии, что народные представители и глава Правительства идут совершенно дружно, не щадя усилий и труда.
Столыпин любил Россию. Лица, близко его знавшие, обращали внимание на то, что когда он произносил слово „Россия", то произносил его таким тоном, каким говорят о глубоко и нежно любимом существе. Всех поражала его изумительная всегдашняя готовность не только безгранично работать, но и жертвовать собой для блага Родины.
Не всегда мы были с ним единомысленны, да и широкая своеобразная натура П. А. Столыпина не укладывалась в рамки существующих партийных взглядов. Поэтому, работая согласно с ним или расходясь с ним во взглядах, мы всегда уважали и ценили его глубокую искренность и благородство убеждений.
В последнее время обнаружился совершенно ясный план охоты против Думы и Столыпина.
Столыпина нет, текущая действительность заволакивается какой-то серой пеленой, а на горизонте вспыхивают зарницы, и что даст нам ближайшее будущее, предугадать трудно, но теперь больше, чем когда-нибудь, нужно беречь народное представительство и в ряды народных представителей не вводить тех людей, которые своей политической деятельностью вели эту идею к гибели» [10].
Смятение, охватившее Россию после смерти Столыпина, передают статьи, очерки, письма самых разных людей. Написано было много, сумбурно, под впечатлением очевидной потери, некоторыми от стремления поскорее откликнуться, чтобы загладить перед покойным вину. Но были отклики особого рода: они не просто поминали сраженного на государственном посту человека, но открывали его для остальных, показывали настоящую величину этой фигуры, масштаб идей и деяний Столыпина. И в этом ряду
особое место занимает замечательный русский философ, писатель, критик и публицист Василий Розанов. Через месяц после похорон реформатора он публикует в «Новом времени» проникновенную и ценную по своим наблюдениям статью «Историческая роль Столыпина», которая и сейчас звучит удивительно злободневно:
«Что ценили в Столыпине? Я думаю, не программу, а человека; вот этого „воина", вставшего на защиту, в сущности, Руси. После долгого времени, долгих десятилетий, когда русские „для успехов по службе просили переменить свою фамилию на иностранную", явился на вершине власти человек, который гордился тем именно, что он русский и хотел поработать с русскими. Это не политическая роль, а скорее культурная. Все большие дела решаются обстановкою; всякая вещь познается из ее мелочей. Хотя, конечно, никто из русских „в правах" не обделен, но фактически так выходит, что на Руси русскому теснее, чем каждому инородцу или иностранцу <...>. Дело не в голом праве, а в использовании права. Робкая история Руси приучила „своего человека" сторониться, уступать, стушевываться; свободная история, притом исполненная борьбы, чужих стран, других народностей, приучила тоже „своих людей" не только к крепкому отстаиванию каждой буквы своего „законного права", но и к переступанию и захвату чужого права. Из обычая и истории это перешло наконец в кровь; как из духа нашей истории это тоже перешло в кровь. Вот это-то выше и главнее законов. Везде на Руси производитель — русский, но скупщик — нерусский, и скупщик оставляет русскому производителю 20 проц. стоимости сработанной им работы или выработанного им продукта. Судятся русские, но в 80 проц. его судят и особенно защищают перед судом лица не с русскими именами. Везде русское население представляет собою темную глыбу, барахтающуюся и бессильную в чужих тенетах. Знаем, что все это вышло „само собою", даже без ясных злоупотреблений: скажем — вышло беспричинно. Но в это «само собою» давно надо было начать вглядываться; и с этою „беспричинностью" как-нибудь разобраться. Ничего нет обыкновеннее, как встретить в России скромного, тихого человека, весь порок которого заключается в отсутствии нахальства и который не находит никакого приложения своим силам, способностям, нередко даже таланту, не говоря о готовности и прилежании. „Все места заняты",— „все работы исполняются" людьми, которые умеют хорошо толкаться локтями. Это самое обычное зрелище; это зрелище везде на Руси. Везде русский отталкивается от дела, труда, должности, от заработка, капитала, первенствующего положения и даже от вторых ролей в профессии, производстве, торговле и оставляется на десятых ролях и в одиннадцатом положении. Везде он мало-помалу нисходит к роли „прислуги" и „раба"... незаметно, медленно, „само собою" и, в сущности, беспричинно, но непрерывно и неодолимо. Будущая роль „приказчика" и „на посылках мальчика", в своем же государстве, в своей родной земле, невольно вырисовывается для русских. Когда, в то же время, никто русским не отказывает ни в уме, ни в таланте. Но „все само собою так выходит"... И вот против этого векового уже направления всех дел встал большой своей и массивной фигурой Столыпин, за спиной которого засветились тысячи надежд, пробудилась тысяча маленьких пока усилий... Поэтому, когда его поразил удар, все почувствовали, что этот удар поразил всю Русь; это вошло не основною частью, но это вошло очень большою частью во впечатление от его гибели. Вся Русь почувствовала, что это ее ударили. Хотя главным образом вспыхнуло чувство не к программе, а к человеку.
На Столыпине не лежало ни одного грязного пятна: вещь страшно редкая и трудная для политического человека. Тихая и застенчивая Русь любила самую фигуру его, самый его образ, духовный и даже, я думаю, физический, как трудолюбивого и чистого
провинциального человека, который немного неуклюже и неловко вышел на общерусскую арену и начал „по-провинциальному", по-саратовскому, делать петербургскую работу, всегда запутанную, хитрую и немного нечистоплотную. Так ей „на роду написано", так ее „мамка ушибла". Все было в высшей степени открыто и понятно в его работе; не было „хитрых петель лисицы", которые, может быть, и изумительны по уму, но которых никто не понимает, и в конце концов все в них путаются, кроме самой лисицы. Можно было кой-что укоротить в его делах, кое-что удлинить, одно замедлить, другому, и многому, дать большую быстроту; но Россия сливалась сочувствием с общим направлением его дел — с большим, главным ходом корабля, вне лавирования отдельных дней, в смысле и мотивах которого кто же разберется, кроме лоцмана. Все чувствовали, что это — русский корабль и что идет он прямым русским ходом. Дела его правления никогда не были партийными, групповыми, не были классовыми или сословными; разумеется, если не принимать за „сословие" — русских и за „партию" — самое Россию; вот этот „средний ход" поднял против него грызню партий, их жестокость; но она, вне единичного физического покушения, была бессильна, ибо все-то чувствовали, что злоба кипит единственно оттого, что он не жертвует Россиею — партиям (Г. С). Inde irae (отсюда гнев — лат.), единственно... Он мог бы составить быстрый успех себе, быструю газетную популярность, если бы начал проводить „газетные реформы" и „газетные законы", которые известны наперечет. Но от этого главного „искушения" для всякого министра он удержался, предпочитая быть не „министром от общества", а министром „от народа", не реформатором „по газетному полю", а устроителем по „государственному полю". Крупно, тяжело ступая, не торопясь, без нервничанья, он шел и шел вперед, как саратовский земледелец,— и с несомненными чертами старопамятного служилого московского человека, с этого же упорною и не рассеянною преданностью России, одной России, до ран и изуродования и самой смерти. Вот эту крепость его пафоса в нем все оценили и ей понесли венки: понесли их благородному, безупречному человеку, которого могли ненавидеть, но и ненавидящие бессильны были оклеветать, загрязнить, даже заподозрить. Ведь ничего подобного никогда не раздалось о нем ни при жизни, ни после смерти; смогли убить, но никто не смог сказать: он был лживый, кривой или своекорыстный человек. Не только не говорили, но не шептали этого. Вообще, что поразительно для политического человека, о которых всегда бывают „сплетни",— о Столыпине не было никаких сплетен, никакого темного шепота. Всё дурное... виноват, всё злобное говорилось вслух, а вот „дурного" в смысле пачкающего никто не мог указать.
***
Революция при нем стала одолеваться морально, и одолеваться в мнении и сознании всего общества, массы его, вне „партий". И достигнуто было это не искусством его, а тем, что он был вполне порядочный человек. Притом — всем видно и для всякого бесспорно. Этим одним. Вся революция, без „привходящих ингредиентов", стояла и стоит на одном главном корне, который, может, и мифичен, но в этот миф все веровали: что в России нет и не может быть честного правительства; что правительство есть клика подобравшихся друг к другу господ, которая обирает и разоряет общество в личных интересах. Повторяю, может быть, это и миф; наверно — миф; но вот каждая сплетня, каждый дурной слух, всякий шепот подбавлял „веры в этот миф". Можно даже сказать, что это в общем есть миф, но в отдельных случаях это нередко бывает правдой. Единичные люди — плакали о России, десятки — смеялись над Россией. Это произвело общий взрыв чувств, собственно русских чувств, к которому присосалась социал-демократия, попыталась их обратить в свою пользу и частью действительно обратила. „Использовала момент
и массу в партийных целях". Но не в социал-демократии дело; она „пахала", сидя „на рогах" совсем другого животного. Как только появился человек без „сплетни" и „шепота" около него, не заподозренный и не грязный, человек явно не личного, а государственного и народного интереса, так „нервный клубок", который подпирал к горлу, душил и заставлял хрипеть массив русских людей, материк русских людей,— опал, ослаб. А без него социал-демократия, в единственном числе, всегда была и останется для России шуткой. „Покушения" могут делать; „движения" никогда не сделают. Могут еще многих убить, но это — то же, что бешеная собака грызет угол каменного дома. „Черт с ней" — вот все о ней рассуждение.