Эта опека сыграла свою положительную роль и в настоящем случае, когда слаженными действиями оппозиционной группы Витте — Дурново — Трепов проект о введении земства в Западных губерниях, несмотря на все усилия реформатора, был провален
в Государственном Совете большинством голосов: 98 против 68. Потрясенный таким результатом, справедливо расценив его как интригу против себя, премьер покидает заседание Госсовета.
По целому ряду свидетельств утром следующего дня он отправляется в Царское Село, где подает прошение об отставке, объяснив, что не может работать в обстановке интриг и недоверия со стороны Императора. Николай II был удивлен, говорил, что не хочет лишаться Столыпина, и предлагал найти достойный выход из положения. Глава кабинета ставил условия: роспуск обеих палат и проведение закона о Западном земстве по 87-й статье. Николай II колебался. Этот крайне драматичный момент воспроизведет в своих воспоминаниях В. Н. Коковцов:
«<...> Государь внимательно выслушал это предложение и спросил Столыпина: _А Вы не боитесь, что та же Дума осудит Вас за то, что Вы склонили меня на такой искусственный прием, не говоря уже о том, что перед Государственным Советом Ваше положение сделается чрезвычайно трудным". Столыпин передал нам, что он ответил Государю: „Я полагаю, что Дума будет недовольна только наружно, а в душе будет довольна тем, что закон, разработанный ею с такой тщательностью спасен Вашим Величеством, а что касается до неудовольствия Государственного Совета, то этот вопрос бледнеет перед тем, что край оживет, и пока пройдет время до нового рассмотрения дела Государственным Советом, страсти улягутся и действительная жизнь залечит дурное настроение".
Государь ответил ему на это: „Хорошо, чтобы не потерять Вас, я готов согласиться на такую небывалую меру, дайте мне только передумать ее. Я скажу Вам мое решение, но считайте, что Вашей отставки я не допущу".
На этих словах Государь встал и протянул Столыпину руку, чтобы проститься с ним, когда П. А. попросил извинения и высказал ему еще одну мысль, изложив ее так:
„Ваше Величество, мне в точности известно, что некоторое время перед слушанием дела о западном земстве в Государственном Совете Петр Николаевич Дурново представил Вам записку с изложением самых неверных сведений и суждений о самом деле, скрытно обвиняя меня чуть что не в противогосударственном замысле. Мне известно также, что перед самым слушанием дела член Государственного] Совета В. Ф. Трепов испросил у Вашего Величества аудиенцию с той же целью, с какой писал Вам особую записку Дурново. Такие действия членов Государственного Совета недопустимы, ибо они вмешивают их личные взгляды в дела управления и приобщают особу Вашего Величества к их действиям, которых я не позволю себе характеризовать, потому что Вы сами изволите дать им Вашу оценку. Я усердно прошу Ваше Величество во избежание повторения подобных неблаговидных поступков, расшатывающих власть правительства, не только осудить их, но и подвергнуть лиц, допустивших эти действия, взысканию, которое устранило бы возможность и для других становиться на ту же дорогу".
Государь, выслушав такое обращение, долго думал и затем, как бы очнувшись от забытья, спросил Столыпина: „Что же желали бы Вы, Петр Аркадьевич, что бы я сделал?". „Ваше Величество, наименьшее, чего заслужили эти лица, это — предложить им уехать на некоторое время из Петербурга и прервать свои работы в Государственном Совете, хотя бы до осени. В такой мере нет ничего жестокого, потому что скоро наступит вакантное время, и они все равно уедут, куда каждый из них пожелает, но зато все будут знать, что интриговать и вмешивать особу Вашего Величества в партийные дрязги непозволительно, а гораздо честнее бороться с неугодными членами правительства и их проектами с трибуны верхней палаты, что предоставляет им закон в такой широкой степени".
По словам П. А. Столыпина, и это его обращение к Государю не вызвало никакого неудовольствия, как не вызвало оно и опровержения фактической стороны дела.
Государь ответил ему только: „Я вполне понимаю Ваше настроение, а также то, что все происшедшее не могло не взволновать Вас глубоко. Я обдумаю все, что Вы мне сказали с такой прямотой, за которую я Вас искренно благодарю, и отвечу Вам также прямо и искренно, хотя не могу еще раз не повторить Вам, что на Вашу отставку я не соглашусь" <...»> [21, с. 390-391].
О своем разговоре с Царем Столыпин рассказал своим близким союзникам. Его пытались отговорить от выставления столь жесткого ультиматума, но он стоял на своем. «Пусть ищут смягчения те, кто дорожит своим положением, а я нахожу и честнее и достойнее просто отойти совершенно в сторону, если только приходится еще поддерживать свое личное положение среди переживаемых условий» [21, с. 392] — таков был ответ премьера.
Даже теперь по прошествии лет этот поступок премьера дает основания к размышлениям: был ли это опрометчивый шаг или единственно верный способ разбить оппозицию, сказались ли в этом раздражение, усталость Столыпина или его бойцовский темперамент, увлекший за опасную грань? Однако Коковцову, критически оценивавшему создавшееся положение и предлагавшему «путь борьбы без насилия над законом и над самим Государем», Столыпин ответил:
«Может быть, Вы или другой могли бы проделать всю эту длительную процедуру, но у меня на нее нет ни желания, ни умения. Лучше разрубить узел разом, чем мучиться месяцами над работой разматывания клубка интриг и в то же время бороться каждый час и каждый день с окружающей опасностью. Вы правы в одном, что Государь не простит мне, если ему придется исполнить мою просьбу, но мне это безразлично, так как и без того я отлично знаю, что до меня добираются со всех сторон, и я здесь не надолго» [21, с. 393].
Признавая, что он прав лишь формально, что его действия оказывали нажим на закон, он вместе с тем говорил, что вынужден был поступить именно так. Западным крестьянам было обещано земство и царским словом играть слишком опасно. Это трясет трон, и Столыпин не мог оставить это без отпора царским сановникам.
Историю этого отчаянного шага будут препарировать в своих мемуарах родные Столыпина, его друзья и враги, каждый по-своему оценивая поступок, осложнивший и без того трудное положение первого министра страны. Большинство Думы поначалу было против действий правых, спровоцировавших кризис. Столыпин получал письма в поддержку. Характерное послание направил Лев Тихомиров: «Приношу дань глубокого уважения до конца стойкому защитнику национальных интересов» [104, с. 186].
ВСЕ БЫЛИ ЕДИНОДУШНЫ в одном: судьба реформатора висела на волоске, и, оказалось, только решительное вмешательство Императрицы Марии Федоровны, убедившей своего сына поддержать позицию Столыпина, решило дело в пользу Столыпина. Этот эпизод доходит до нас благодаря воспоминаниям того же сподвижника премьер-министра В. Н. Коковцова, вызванного ко вдовствующей Императрице Марии Федоровне:
«<...> Ее рассуждение поразило меня своей ясностью, и даже я не ожидал, что она так быстро схватит всю сущность создавшегося положения. Она начала с того, что в самых резких выражениях отозвалась о шагах, предпринятых Дурново и Треповым. Эпитеты „недостойный", „отвратительный", „недопустимый" чередовались в ее словах, и она даже сказала: „Могу я себе представить, что произошло бы, если бы они посмели обратиться с такими их взглядами к Императору Александру III. Что произошло бы с ними, я хорошо знаю, как и то, что Столыпину не пришлось бы просить о наложении на них взысканий: Император сам показал бы им дверь, в которую они не вошли бы во второй раз".
„К сожалению,— продолжала она,— мой сын слишком добр, мягок и не умеет поставить людей на место, а это было так просто в настоящем случае. Затем же оба, Дурново и Трепов, не возражали открыто Столыпину, а спрятались за спину Государя, тем более что никто не может сказать, что сказал им Государь и что передали они от его имени для того, чтобы повлиять на голосование в Совете. Это на самом деле ужасно, и я понимаю, что у Столыпина просто опускаются руки, и он не имеет никакой уверенности в том, как ему вести дела".
Затем она перешла к тому, в каком положении оказывается теперь Государь, и тут ее понимание оказалось не менее ясным.
„Я совершенно уверена,— сказала она,— что Государь не может расстаться со Столыпиным, потому что он и сам не может не понять, что часть вины в том, что произошло, принадлежит ему, а в этих делах он очень чуток и добросовестен. Если Столыпин будет настаивать на своем, то я ни минуты не сомневаюсь, что Государь после долгих колебаний кончит тем, что уступит, и я понимаю, почему он все еще не дал никакого ответа. Он просто думает и не знает, как выйти из создавшегося положения. Не думайте, что он с кем-либо советуется. Он слишком самолюбив и переживает создавшийся кризис вдвоем с Императрицей, не показывая и вида окружающим, что он волнуется и ищет ис-• хода. И все-таки, принявши решение, которого требует Столыпин, Государь будет глубоко и долго чувствовать всю тяжесть того решения, которое он примет под давлением обстоятельств.
Я не вижу ничего хорошего впереди. Найдутся люди, которые будут напоминать сыну о том, что его заставили принять такое решение. Один Мещерский чего стоит, и Вы увидите скоро, какие статьи станет он писать в „Гражданине", и чем дальше, тем больше у Государя и все глубже будет расти недовольство Столыпиным, и я почти уверена, что теперь бедный Столыпин выиграет дело, но очень ненадолго, и мы скоро увидим его не у дел, а это очень жаль и для Государя и для всей России. Я лично мало знаю Столыпина, но мне кажется, что он необходим нам, и его уход будет большим горем для нас всех". Ее последние слова были: „Бедный мой сын, как мало у него удачи в людях. Нашелся человек, которого никто не знал здесь, но который оказался и умным, и энергичным и сумел ввести порядок после того ужаса, который мы пережили всего 6 лет тому назад, и вот — этого человека толкают в пропасть и кто же? Те, которые говорят, что они любят Государя и Россию, а на самом деле губят и его и родину. Это просто ужасно (Г. С)"...» [21, с. 394-395]
Воспоминания Коковцова, подтверждающие недюжинный ум «матери-императрицы», повествующие об ее участии к судьбе Столыпина, далее удачно дополняются мемуарами старшей дочери реформатора М. Бок, открывающими нам дальнейшее течение дел:
«Оказывается, уже после того, как законопроект о земстве провалился в Государственном Совете, стало известно, что накануне его разбора два крайне правые члена Государственного Совета, Трепов и Дурново, были приняты государем, которого они сумели убедить в том, что введение земства в Юго-западных губерниях гибельно для России и что депутация от этих губерний, принятая государем, состояла вовсе не из местных уроженцев, а из „столыпинских чиновников", говорящих и действующих по его указаниям.
Не переговорив по этому делу с премьером, государь на вопрос Трепова, как им поступить при голосовании, ответил: „Голосуйте по совести".
Результатом этой аудиенции и был провал законопроекта в Государственном Совете, повлекший за собой и прошение об отставке моего отца.
Не получая три дня никакого ответа на поданное прошение, папа считал себя в отставке, как на четвертый день он был вызван в Гатчину вдовствующей императрицей.
Об этом свидании мой отец рассказывал с большим волнением, такое глубокое впечатление произвело оно на него.
Входя в кабинет императрицы Марии Федоровны, папа в дверях встретил государя, лицо которого было заплакано и который, не здороваясь с моим отцом, быстро прошел мимо него, утирая слезы платком. Императрица встретила папа исключительно тепло и ласково и сразу начала с того, что стала убедительно просить его остаться на своем посту. Она рассказала моему отцу о разговоре, который у нее только что был с государем.
„Я передала моему сыну,— говорила она,— глубокое мое убеждение в том, что вы одни имеете силу и возможность спасти Россию и вывести ее на верный путь".
Государь, находящийся, по ее словам, под влиянием императрицы Александры Федоровны, долго колебался, но теперь согласился с ее доводами.
„Я верю, что убедила его",— кончила императрица свои слова.
В самых трогательных и горячих выражениях императрица умоляла моего отца, не колеблясь, дать свое согласие, когда государь попросил его взять обратно свое прошение об отставке. Речь ее дышала глубокой любовью к России и такой твердой уверенностью в то, что спасти ее призван мой отец, что вышел от нее, взволнованный, растроганный и поколебленный в своем решении.
Вечером того же дня, или, вернее, ночью, так как было уже два часа после полуночи, моему отцу привез фельдъегерь письмо от государя. Это было удивительное письмо, не письмо даже, а послание в 16 страниц, содержащее как бы исповедь государя во всех делах, в которых он не был с папа достаточно откровенен. Император говорил, что сознает свои ошибки и понимает, что только дружная работа со своим главным помощником может вывести Россию на должную высоту. Государь обещал впредь идти во всем рука об руку с моим отцом и ничего не скрывать от него из правительственных дел. Кончалось письмо просьбой взять прошение об отставке обратно и приехать на следующий день в Царское Село для доклада.
На следующий день на аудиенции в Царском Селе папа дал согласие остаться на своем посту, но поставил условием, чтобы Государственный Совет и Государственная Дума были бы распущены на три дня и чтобы за это время законопроект о земстве был бы проведен согласно 87-й статье. Государь дал на это согласие и, кроме того, уволил обоих виновников провала законопроекта в Государственном Совете в бессрочный отпуск, за границу» [4, с. 204-206].
ЛУЧШЕ ПОНЯТЬ ТРАГИЗМ происшедшего помогают также воспоминания других современников реформатора:
«Во время конфликта между Столыпиным и Государственным советом по поводу закона о земствах в Западном крае в марте 1911 г. Кривошеин всячески, но безуспешно отговаривал Столыпина от проведения этого закона в порядке 87-ой статьи, после соответствующего ультиматума императору Николаю П. Бывший таврический губернатор, граф П. Н. Апраксин передавал, как он был свидетелем развязки этого ультиматума: он находился в кабинете Кривошеина, когда Столыпин тотчас по возвращении из Царского Села позвонил своему близкому сотруднику и, полный оптимизма, описал царскую аудиенцию. Кривошеин передал Апраксину вторую трубку, и тот услышал, как Столыпин говорил: „Никогда еще Государь не оказывал мне столь милостивого приема", на что Кривошеин, прикрывая трубку рукой, заметил Апраксину: „Никогда Государь этого ему не простит"» [27, с. 113].
Возвращаясь к критическому моменту, напомню, что после разговора с Царем, зная нрав Николая II, Петр Аркадьевич три дня был готов получить уведомление
об отставке. В свое время Витте после теплого разговора с монархом, когда, казалось, ничего не предвещало крутой перемены, был внезапно смещен: «тихий упрямец» за изящными манерами и щадящими самолюбие фразами часто скрывал твердость своих намерений, его решения, случалось, заставали врасплох. Но вскоре после возвращения от вдовствующей Императрицы, фельдъегерь вручает Столыпину пакет с выше-помянутым письмом от Царя. Милостивый прием, оказанный Царем Столыпину следующим днем, 10 марта, закрепил победу премьера, все условия которого принимались монархом.
К ЭТОМУ чрезвычайно напряженному периоду жизни Столыпина относится имеющаяся в нашем распоряжении записка безымянного автора, сохранившаяся в российских архивах. Судя по ее содержанию, принадлежать она могла человеку, близко знакомому с опальным премьером, которому П. А. Столыпин мог излить свою душу, выговорить все, что давно тяготило его. Но самое примечательное, письмо это написано на специальной бумаге с грифом «Председатель совета министров», что дает основания для еще одной версии: письмо написано с ведома Столыпина и с целью, о которой можно лишь догадываться и размышлять. Итак, вот этот загадочный текст — без вступления и без внятной концовки, в авторской стилистике и с авторскими выделениями:
«На вопрос правду ли пишут газеты о его уходе Ст. ответил, что правду и сказал. После того, что произошло в Гос. Совете, я послал записку, прося приема у Е. В. (Его Величества.— Г. С.) — Государь меня принял и я ему сказал, что прошу его меня уволить. На это он мне ответил, чтобы я молчал и не смел об этом ему т. к. говорить, мне нет заместителя. Тогда я стал ему говорить и сказал много. Я думаю, что слова человека, который уходит и который действительно уходит, должны же иметь успех или оставить хоть какой-нибудь след. Я ему сказал, что правые — это же правые, что они реакционеры темные, льстивые и лживые, лживые потому что прибегают к темным приемам борьбы. Государь мне на это сказал, что ему Тр. (предположительно, Трепов.— Г. С.) объяснил, что Депутация трех губерний была подтасована мною, чтобы произвести давление на Е. В. Я ему на это ответил, что зачем этого говорить про видных местных деятелей, губернских и уездных предводителей, епископов. Государь на это ответил, что Тр. ему объяснил, это предводители по назначению.
Тогда я его спросил, как же и каким путем я это сделал. Гос. сказал, что Тр. ему объяснил, что это исполнил Пихно и что даже Пихно в этом сознался и Тр. имеет документ. Я спросила Е. В. видел ли он этот документ. Гос. ответил — нет. Тогда я ему сказал, что Тр. солгал, что он лжец и ведет интригу. Государь спросил: „против кого? Вас или меня?" Я сказал, что конечно против меня, но так разделят нас, как разделят приказчика и хозяина. И я снова напал на них, говорил Г., что они ведут к погибели, что они говорят: „Не надо законодательствовать, а надо только управлять"... Но повидимому что Г. нравится и он сам им верит. Убедившись в этом я решительно заявил об уходе, т. к. понял, что мне больше нет опоры. Ведь не могу же я. МВД опираться на партии, искать поддер-жки в общественных течениях. Рано или поздно кончилось бы тем же и было бы тогда хуже. У нас нет парламентаризма, но именно теперь был случай это доказать. Вместо того, чтобы снести Трепову голову, прикрикнуть на них и пробрать, Государь ничего на мои энергичные упреки не ответил, а только плакал и обнимал меня.— Мне его искренно жаль! Он верит мистицизму, слушает предсказания, думает опереться на правых, но ведь должен же он знать, что есть люди, которые неспособны служить (вероятно.— Г. С.) на живот; ведь не может же он не предпочесть смелость и самостоятельность низкопоклонству.— Теперь два выхода или реакционный кабинет, или бюрократический под знаменем
продолжения прежней политики. По-видимому избирается второй путь и будет назначен Коковцов.— Кривошеин продержался бы дольше.
Я сказал Государю, что за 5 лет изучил революцию и знаю, что она теперь разбита и моим жиром можно будет еще лет пять продержаться. А что будет дальше, зависит от этих пяти лет.— Больше всего мне здесь жаль Государя.
Кроме того я почувствовал, что Государь верит тому, что я его заслоняю, как бы становлюсь между ним и страной» [131, Д. 325].
Приводимая здесь записка неизвестного автора лучшим образом объясняет положение премьер-министра в ту последнюю в его жизни весну. Когда он одолел российскую смуту («раздавил революцию»), воспрянули духом, подняли голову те, кто был против всех перемен, кто не хотел уступать реформам ни своих прав, ни привилегий. Эти «реакционеры темные» ради победы над реформатором были готовы сплотиться со всеми, кто по самым разным причинам также были против премьера. Так, в одном отряде оказались и метивший на место Столыпина губернатор Трепов, и выдвигавший его старец Распутин, и влиятельный сановник Дурново, и другие сенаторы под предводительством вездесущего Витте.
САМ П. А. СТОЛЫПИН НЕ ЗАБЛУЖДАЛСЯ относительно своего положения: он понимал, что Николай II не простит ему выполненного по всем статьям ультиматума, что это была «пиррова победа», вносившая новые осложнения в отношения премьера с монархом, самолюбие которого было уязвлено.
Весной в Петербурге возникают слухи о возможной отставке Столыпина. Российское общество чрезвычайно возбужденно отнеслось к этой вести, которая отодвинула на второй план все остальные события и вышла на первые страницы газет. «Новое время» писало:
«В последние годы, когда окутывавшая Россию атмосфера кровавой смуты достаточно прояснилась и явилась возможность творческой работы, Столыпин с обычною своей прямотой смело и твердо направил курс нашей политики под флагом русской национальной идеи. Опытные политические дельцы тогда же стали говорить, что на этом курсе Столыпина ждет неминуемое крушение. Они оказались правы. Но перед Россией, перед русской историей в тысячу раз более прав Столыпин, которому судьба дала случай за минуту до крушения громко заявить в Государственном Совете свое непреложное credo, что Россия — не амальгама народностей, а единое целое, связанное народно-историческими инстинктами, осуществляющее народные заветы. Группа членов Государственного Совета не оценила всего значения этой исповеди государственного деятеля, которому она через минуту бросила колоду под ноги. Но эта истина — мы в том убеждены — переживет этих старцев Государственного Совета, так зло над ней насмеявшихся, и не за их отвращением от национальной идеи наша будущность, а именно за этой идеей. П. А. Столыпин должен испытывать высокое нравственное удовлетворение, что он покидает свой пост в ореоле пострадавшего за национальную идею.
Мы уверены, что вся русская Россия с глубоким сожалением встретит печальную весть об уходе П. А. Столыпина, сумевшего показать себя вполне государственным человеком — на высоте тех многотрудных требований, которые предъявляются первому министру великой Империи. Пожалеет об его уходе и Государственная Дума, которая так часто оттачивала на нем свои стрелы и в которой, однако, его выступление всегда делало „большой день", потому что с талантом и умом государственного человека, с обаятельным характером джентльмена он соединял редкий дар блестящего оратора, умевшего находить такие тоны для своих речей, такие слова для своих мыслей, что зачаровывал и заставлял себя слушать даже думских гномов революции.
Обидно ужасно, что сходит со сцены государственный деятель такого типа в момент, когда его деятельность особенно нужна, когда его усилиями только что расчищены пути для более широкой и плодотворной работы. Одно несколько смягчает это тяжелое чувство. П. А. Столыпин еще в расцвете сил, и можно надеяться, что ему не закрыт путь возврата на покидаемый им пост. Поэтому мы не скажем ему: прощайте, а, скажем: до свидания! <...>
Ответственность за это лежит исключительно на группе 28 правых и их руководителе,— они вошли в противоестественный союз с поляками и произвели смуту в Государственном Совете, который в громадном большинстве сочувствует введению земства в Западном крае, при непременном условии защиты русских интересов. Группа „непреклонных" оказалась в конечном результате в странном союзе с графом Витте. Она не желает никакого земства в Западном крае и считает правительственный законопроект слишком демократическим; граф Витте бил законопроект с другой стороны: он, по его мнению, недостаточно демократичен и умаляет права „православного крестьянства". Поляки же находили, что законопроект не предоставляет им достаточных гарантий господства в крае. Сошлись, поговорили и сообща провалили большое русское дело. Решение Государственного Совета чревато последствиями. Причиною ухода П. А. Столыпина являются, по слухам, не столько результаты голосования, как главным образом те приемы, которые были употреблены для того, чтобы склонить часть правых отступить от своего первоначального решения. На эти приемы попались те, которых правая печать причислила к „элементам наиболее консервативным и наиболее непреклонным". Но вот чего не говорят — были ли они наиболее политически развитыми. Судя же по тому, что они были обойдены политическими интриганами, преследовавшими каждый свои особые цели, ничего общего с данным законопроектом не имеющие, этого сказать никак нельзя» [8, ч. I, с. 62-63, 66-67].
Газета отражала мнение просвещенного национального большинства, но были, разумеется, и другие статьи — с нападками на Столыпина и со злой иронией в его адрес. Ему припомнили все: от скорых судов до Финляндии. Противники проводили сравнение Столыпина с Бисмарком, его сторонники отвечали, что практика германского канцлера известна своей эффективностью и являет собой добрый пример...
Тем не менее вскоре в период, получивший название «министерского кризиса», обе палаты были распущены на три дня и за это время закон, отвергнутый Государственным Советом, был проведен в порядке 87-й статьи (Высочайший Указ 14 марта 1911 года — Правительствующему Сенату). Дурново и Трепов, руководившие оппозицией в Госсовете, были устранены из верхней палаты и должны были выехать за границу.
Таким образом, после тяжких раздумий Император Николай II под давлением матери принял сторону главы правительства и выполнил все его условия. Сокровенную сторону этого решения открывают воспоминания старшей дочери Столыпина, которая свидетельствовала, что после встречи с Императрицей ближайшей ночью фельдъегерь доставил Столыпину письмо от Государя. «Это было удивительное письмо, не письмо даже, а послание в 16 страниц, содержащее как бы исповедь государя во всех делах, в которых он не был с папа достаточно откровенен. Император говорил, что сознает свои ошибки и понимает, что только дружная работа со своим главным помощником может вывести Россию на должную высоту. Государь обещал впредь идти во всем рука об руку с моим отцом и ничего не скрывать от него из правительственных дел. Кончалось письмо просьбой взять прошение об отставке обратно и приехать на следующий день в Царское Село для доклада» [4, с. 206].
«Я верю Вам, как и в 1906 году»,— писал он 9.3.1911. Это свидетельство того, что русский монарх сознавал правоту премьер-министра Столыпина, однако достоинство
Николая II страдало: диктовать условия ему ранее никто не посмел. И прежних отношений между ними уже быть не могло...
Между тем закрепленные Высочайшим Указом 14 марта 1911 года Основы земского самоуправления, имевшие ясный национальный окрас и отвечающие интересам русского населения Западных окраин России, были напечатаны во всех газетах и вызвали горячее обсуждение.
В этот мартовский междумский промежуток Столыпин наведывается к старшей дочери Марии в имение Довторы Ковенской губернии, где проводит четыре дня и после короткой остановки в Риге к Пасхе возвращается в Петербург.
ПО ВОЗВРАЩЕНИИ после краткого отдыха в Петербург премьер совершенно неожиданно для себя оказывается перед крайне раздраженной Государственной Думой. Решительность в сложном вопросе о земстве прибавила ему новых врагов, его смелость вызвала агрессию, страх. Даже постоянные союзники в Думе оказались против него. Запрос о его действиях, выразившихся в проведении закона о земстве в Западных губерниях в порядке 87-й статьи, внесли в Думу не только кадеты, прогрессисты и социал-демократы — постоянные противники всех действий премьера, но и представители «центра» — «октябристы». А их лидер Гучков, находившийся ранее со Столыпиным в дружеских отношениях, в знак протеста против действий последнего отказался от поста председателя Думы и уехал на Дальний Восток. В тот момент премьера поддержали лишь часть «правых» и националисты, представитель которых Шульгин отстаивал правильность действий премьера. Но на весомую реплику в его выступлении: «Вы сгоните, вы повалите его, но кем замените?» — обрушился Пуришкевич: «...жалка была бы та страна, жалок тот народ, у которого только на одном лице зиждется надежда на спасение и на оздоровление России...»
Вот как оценивал в этот критический период действия премьер-министра и его положение давний непостоянный приятель Лев Тихомиров:
«Ужасно подумать о страшном разгроме группы Дурново. Сам Дурново и Тре-пов уволены в отпуск... Это уже даже нехорошо со стороны Столыпина, т. е. глупо. Он начал действовать проскрипциями. Государственный совет унижен. По слухам, Столыпин будет исправлять на будущее время списки членов совета. Это — полное подчинение Столыпину самого монарха. Государственный же совет на днях должен будет принять законопроект, который он только что отверг 130 голосами против 23! Возможно ли большее самооплевание?
Можно ли быть такими идиотами, чтобы, имея могущественнейшую фракцию в 71 человек высших „персон", уложить все это в ничто за пять дней? Мыслимо ли было отдавать русских во власть полякам?
И они, дураки, еще меня ругают! Они ругают Столыпина. Но кого можно ругать, как не эту компанию дураков? И, конечно, Дурново (да и Ширинский) рисковали всем, лишь бы свалить Столыпина. Это — единственное оправдание их безумного поведения. Они все поставили на карту, в том числе свое групповое существование, они откололи от себя 48 человек и дали коалиции 20 лишних голосов. История Мазепы... Но карта бита, и они рухнули во прах!
Столыпин теперь стал тем престолоначальником, каким называл себя когда-то Витте. Собственно говоря, все-таки непостижимо, почему государь отдал всех на расправу Столыпина и сам ему так беспредельно подчинился?
Говорят, Столыпина поддержала вдовствующая императрица. Но зачем же ит-ти так беспредельно далеко?» [104, с. 186—187]