На вопрос, какою себе представляет П. А. Столыпин четвертую Думу, он отвечал:
— Какая она будет, трудно сказать; можно говорить о том, какая была бы желательна. Для успешного проведения крупных законов, необходима Дума с крепким, устойчивым центром, имеющим национальный оттенок. Для того, чтобы этого достичь, все умеренные партии на выборах должны объединяться и, надо полагать, сумеют это сделать <...>» [8, ч. II, с. 1—2].
28 января 1911 года — накануне обсуждения законопроекта о введении земских учреждений в Западном крае — П. А. Столыпин выступает в Государственном Совете с замечанием по поводу поправки Д. И. Пихно. Поддержкой предлагаемой поправки, касавшейся расширения избирательных прав малоземельных крестьян, и предложениями о введении представителей духовенства в уездные и губернские земства, об избрании председателей земских управ из числа лиц русского происхождения и учреждении национальных курий, глава правительства пытался по возможности сократить прения, которые ожидались при обсуждении законопроекта.
ПОМИМО ПРОТИВОСТОЯНИЯ Государственной Думы и части сенаторов, вдохновляемых Витте, к тому времени у Столыпина завелся и набирал силу новый противник — Григорий Распутин. Еще после драмы на Аптекарском острове Столыпин, по просьбе Николая II, принял однажды «старца» для лечения своей изувеченной дочери. Сохранился текст послания монарха премьеру:
«Петр Аркадьевич,
На днях я принял крестьянина Тобольской губернии Григория Распутина, который поднес мне икону.
Он произвел на Ее Величество и на меня замечательно сильное впечатление,
так что вместо пяти минут разговор с ним длился более часа (выделено в тексте.— Г. С).
Он в скором времени уезжает на родину. У него сильное желание повидать вас и благословить вашу больную дочь иконою. Очень надеюсь, что вы найдете минутку принять его на этой неделе.
Адрес его следующий: СПБ — 2ая Рождественская, 4. Живет он у священника Ярослава Медвидя.
Жена бывшего губернатора Балясного написала Ее Величеству слезное письмо, умоляя о скорейшем назначении пенсии за 30-летнюю службу мужа. У них большая семья в бедственном положении.
Николай Петергоф 16 окт. 1906» [55, с. 58].
Как писал сын реформатора А. П. Столыпин, Распутин был принят премьером в Зимнем дворце, где тогда проживало его семейство, пробыл там всего несколько минут, впечатления не произвел и больше не приглашался.
Впоследствии начальник петербургского охранного отделения Герасимов докладывал Столыпину о «хлысте Распутине», за которым, по сведениям сибирских жандармов, числились кражи, разврат. Столичные «филеры доносили о его посещениях притонов, связях с проститутками, загулах» [46, с. 154]. Людская молва разносила по столице и дальше, по весям страны, слухи, которые самым скверным образом сказывались на авторитете царской семьи, и особенно супруги монарха. Говорили о том, что страною правит Гришка, что он назначает министров и т. д. и т. п. Слухи эти имели под собою основу: Распутин набрал к тому времени немалую власть.
Пытаясь влиять на Столыпина своими рекомендациями, но, встретив решительный, твердый отпор, честолюбивый старец озлился и отступил, затаился, поджидая удобного момента и сильных союзников. Поддержку он нашел, прежде всего, в лице жены Николая II — Императрицы Александры Федоровны, которая всегда принимала сторону тобольского странника, ставшего, по сути, лекарем юного цесаревича и домашним духовным наставником.
Близость Распутина к семье Романовых возбуждала дурные толки и пересуды, и Столыпин не раз пытался предостеречь Государя и открыть ему глаза на Распутина, компрометирующего царскую власть и небескорыстно лоббирующего посторонние интересы. Объяснение Столыпина с Императором, о репутации которого пекся премьер, должного результата не дало, лишь осложнило их отношения. Вот что рассказывал сам Столыпин:
«<...> Ничего сделать нельзя. Я каждый раз, как к этому представляется случай, предостерегаю государя. Но вот что он мне недавно ответил: „Я с вами согласен, Петр Аркадьевич, но пусть будет лучше десять Распутиных, чем одна истерика императрицы". Конечно, все дело в этом. Императрица больна, серьезно больна; она верит, что Распутин один на всем свете может помочь наследнику, и разубедить ее в этом выше человеческих сил. Ведь как трудно вообще с ней говорить. Она, если отдается какой-нибудь идее, то уже не отдает себе отчета в том, осуществима она или нет <...>» [4, с. 209].
Невзирая на то, что Александра Федоровна сразу после переезда в Россию приняла Православие и старательно соблюдала церковные заповеди и обряды, ее впечатлительная натура тяготела к мистике и оккультизму. Вероятно, к тому располагала и тревога за жизнь цесаревича, и знакомство помимо Распутина с влиятельным тибетским лекарем Бадмаевым. Таким образом, при дворе последнего Российского Самодержца незаметно оживают древние мистерии и даже появляется свастика — тайный магический
символ, олицетворяющий вечный жизненный круг: солнце, источник жизни и плодородия, и символ грома, небесного гнева, который нужно заклясть*...
К сожалению, ничего неизвестно о том, как относился главный министр страны к необычным увлечениям Императрицы, которые шли вразрез с заветами господствующей церкви Российского Государства. Столыпин был образцом мужества, доблести и благородства, главным для него было исполнение гражданского и служебного долга, ради исполнения которого он не боялся навлечь на себя даже гнев царской семьи. А в лице Императрицы мы видим безутешную мать, ради спасения сына готовую на все. Трагизм ее положения обострялся осознанием правды, которая тщательно скрывалась от всех: наследник Российского Императора был болен гемофилией, унаследованной по линии матери.
Возможно, премьер не знал этого печального обстоятельства, зато знал, ощущал растлевающее влияние сибирского старца, пользующегося расположением Императрицы. Одним из первых Столыпин понял опасность, которую таил в себе честолюбивый Распутин, расположения которого добивались даже очень влиятельные, известные люди. Вот что писал дядя последнего Российского Императора Великий князь Александр Михайлович Романов:
«<...> Придворные круги были во власти двух противоречивых в своей сущности комплексов: зависти к успешной государственной деятельности Столыпина и ненависти к быстро растущему влиянию Распутина. Столыпин, полный творческих сил, был гениальным человеком, задушившим анархию. Распутин являлся орудием в руках международных авантюристов. Рано или поздно Государь должен был решить, даст ли он возможность Столыпину осуществить задуманные им реформы или же позволит распутин-ской клике назначать министров» [5, с. 237].
Влиятельный «старец», хорошо зная о неприязни Столыпина, пытался всяческим образом интриговать против него. Премьер-министра предупреждали о том. Сподвижник Столыпина по земельной реформе А. В. Кривошеин вспоминал:
«<...> Я Столыпину не раз говорил: Вы сильный и талантливый человек, но предостерегаю вас, не боритесь с Распутиным и его приятелями, на этом вы сломитесь. Он моего совета не послушался и вот результат» [27, с. 288].
Растущее влияние Распутина беспокоит не одного Столыпина. О его разлагающем воздействии на российское общество говорит с думской трибуны и лидер «октябристов» Гучков:
«<...> Хочется говорить, хочется кричать, что церковь в опасности и в опасности государство... Какими путями этот человек достиг центральной позиции, захватив такое влияние, перед которым склоняются высшие носители государственной и церковной власти?» [46, с. 170]
Тема «Столыпин — Распутин» не слишком обширна по причине того, что премьер-министр не любил «нашего друга» и всячески его избегал. Более того, как уже было сказано выше, он, видимо, не зная во всей полноте трагедии царской семьи, пытался убедить Николая II в том, чтобы монарх отстранил старца от двора. В литературе встречаются сведения о том, что будто бы Столыпин добился высылки Распутина из столицы,
*Возможно, что о свастике Императрице толковал врач Бадмаев, бурят по происхождению, ламаист. Бадмаев активно проповедовал тибетскую медицину и поддерживал связи с Тибетом. В Тибете распространена и правосторонняя и левосторонняя свастика, из которой каждой, как кажется, приписывают особое значение. В Екатеринбурге, перед казнью, бывшая императрица начертала на стене свастику и что-то написала на стене дома Ипатьева. Изображение и надпись сфотографировали, а затем уничтожили. Видный деятель русской контрреволюции Кутепов был обладателем этой фотографии, но датированной 24 июля, тогда как официальный снимок был сделан 14 августа. Кроме того, Кутепов хранил икону, найденную на теле бывшей императрицы. Внутри иконы была запись, в которой поминалось общество, названное «Зеленый дракон».
который тем не менее по прошествии какого-то времени вернулся. По другим источникам Столыпин вместе с Герасимовым на свой страх и риск, применив «старый закон, позволяющий министру внутренних дел высылать мошенников, пьяниц, развратников» 88, с. 156], решили выслать Распутина из столицы в административном порядке. Но тот вскоре пропал, несмотря на тщательную слежку, и объявился за тысячу верст от столицы, в своем сибирском селе.
По иной версии, в начале 1911 года настойчивый премьер представил монарху обширный доклад о Распутине, составленный на основании следственных материалов Синода. После этого Николай II поручил главе правительства встретиться со «старцем», чтобы составить о нем впечатление. При встрече Распутин пытался гипнотизировать своего визави:
«<...> Он бегал по мне своими белесоватыми глазами,— рассказывал Столыпин,— произносил какие-то загадочные и бесполезные изречения из Священного писания, как-то необычно водил руками, и я чувствовал, что во мне пробуждается непреодолимое отвращение к этой гадине, сидящей напротив меня. Но я понимал, что в этом человеке большая сила гипноза и что она производит какое-то довольно сильное, правда, отталкивающее, но все же моральное влияние. Преодолев себя, я прикрикнул на него и, сказав ему прямо, что на основании документальных данных он у меня в руках и я могу его раздавить в пух и прах, предав суду по всей строгости законов о сектантах, ввиду чего резко приказал ему немедленно, безотлагательно и, притом добровольно, покинуть Петербург и вернуться в свое село и больше не появляться <...>» [46, с. 193].
Это зафиксированное воспоминание главы правительства в целом подтверждает слух о его борьбе с влиятельным «старцем» — борьбе, которая крайне обостряла отношения Столыпина с Самодержцем. Вот, что писал его современник В. Б. Лопухин:
«<...> Ревнивый к превосходству и популярности сотрудников, царь начал ненавидеть Столыпина едва ли не такою же мучительной ненавистью, какою он был одержим по отношению к Витте. Столыпин с помощью вновь назначенного в 1910 г. синодального обер-прокурора С. И. Лукьянова разоблачил в Распутине развратного хлыста, чья близость к царской семье представлялась недопустимой, помимо его низостей и грязи, еще по причине предпринятой им торговли своим влиянием при дворе, выражавшейся в проведении за соответствующую мзду ряда постыдных дел и в устройстве на разные посты мерзавцев и проходимцев. И настоял на удалении Распутина. Последний должен был выехать на родину в Сибирь» [20, с. 26].
Можно поставить под сомнение первое положение этой цитаты, но несомненно, что Распутин компрометировал царскую семью и верховную власть, которая только недавно оправилась от потрясений. Верный своему принципу — ставить государственный интерес выше личных расчетов, Столыпин был убежден, что должен вмешаться, чтобы избавить страну от позора. Распутин был выслан, но неуловимый «старец» все же вернулся: по слухам, доставленный А. А. Вырубовой, фрейлиной Императрицы, он появится на киевских торжествах и вскоре наберет еще большую силу: первый противник, Столыпин, уже не сможет ему помешать...
Здесь лишь заметим, что уже после смерти премьера личный секретарь Распутина влиятельный финансист Арон Симанович сводит «старца» с другим честолюбцем — жаждущим реванша Витте, причем посредником в этом сближении выступает жена графа. В своих необычайно обстоятельных воспоминаниях, изданных огромными тиражами, сам инициатор этой встречи — Витте об этом молчит, зато охотно пишет о замысле «графчика» Арон Симанович:
«<...> Однажды позвонил ко мне граф Витте и просил приехать к нему по одному доверительному делу. <...> Я считал целесообразным найти скрытую квартиру, в которой
Витте и Распутин могли бы встречаться совершенно незамеченными. <...> Сознаюсь, что мысль свести Витте с Распутиным и помочь первому опять занять руководящий пост была для меня очень заманчивой. Во всяком случае, при проведении еврейского равноправия Витте мог оказать нам огромные услуги. При этом Витте должен был обещать мне, что если нам удастся его провести опять к управлению государственным кораблем, он будет сотрудничать с нами в уничтожении еврейских ограничений. Он согласился еврейский вопрос поставить на первый план, и договор между нами был заключен. <...> Первая встреча между Витте и Распутиным состоялась весною, в одну из суббот, в четыре часа дня. Результатами этой встречи оба остались довольны. Распутин рассказал потом мне, что он сперва спросил Витте, как ему величать его, и они условились: „Графчик" <...»> [125, с. 60, 61].
Откровения Симановича, которые также растиражированы в России и зарубежье, вовсе не стоит считать абсолютно достоверными, однако они отчасти вскрывают атмосферу откровенного сговора «старца» Распутина и графа Витте — двух приближенных к верховной власти, но действующих порознь особ, разобщенных при жизни Столыпина и сплотившихся для достижения своих интересов после смерти его. Вышеприведенное отступление позволяет также увидеть настоящие лица опьяневшего от своего неожиданного возвышения хитрого «старца» и честолюбивого графа, жаждущего вернуться во власть.
1 ФЕВРАЛЯ 1911 ГОДА П. А. Столыпин в Государственном Совете вновь обращается к вопросу о земских учреждениях в Западном крае, правительственный проект о которых после тяжких прений был в главных чертах принят Государственной Думой в 1910 году и по большинству положений поддержан Особой комиссией Государственного Совета. Говоря о преимуществах земства, он, в частности, отмечает:
«<...> Но, господа, ведь рядом, межа к меже, за государственной границей люди живут в одинаковых условиях, лихорадочно работают, богатеют, создают новые ценности, накапливают их, не зарывают своего таланта в землю, а удесятеряют в короткий срок силу родной земли. Это движение там, да не только там, но даже и в странах, которые считались недавно еще варварскими и дикими, создается тем, что люди там поставлены в положение самодеятельности и личной инициативы. Почему же у нас необходимо их ставить в положение спячки, а потом удивляться, что они не шевелятся? Я думаю, что каждый, знающий Западный край, вам скажет, что там не менее, а гораздо более подходящих условий для развития земской самодеятельности, чем даже, может быть, в коренных земских губерниях России...» [57, с. 328—329]
Однако, ратуя за земства, премьер настаивает на некоторых ограничениях, которые позволят оградить права русского населения в крае прежде всего от зажиточных влиятельных польских землевладельцев, под контролем которых, по сути, оказались западные губернии. Столыпин, оперируя министерской статистикой, убеждает в целесообразности понижения земельного ценза, расширяющего права мелкоземельных русских крестьян и ведущего к «сплочению массы среднесостоятельных, но культурных русских собственников, которые иначе, может быть, потонули бы в море мелких избирателей...» [57, с. 333]
Возражая далее против альтернативных предложений своих «хронических оппонентов», он доказывает отсутствие в них преимуществ против сложившегося положения крестьянства и возражает против «свободы соревнований с классами более интеллигентными» [57, с. 334]. Этот смелый тезис послужил впоследствии основанием для обвинения Столыпина в «национализме», «шовинизме» и даже «фашизме». Однако вот как объясняет свою позицию сам премьер:
«Один раз в истории России был употреблен такой прием, и государственный расчет был построен на широких массах, без учета их культурности — при выборах в пер-зую Государственную думу. Но карта эта, господа, была бита. Слушая красноречивые речи графа С. Ю. Витте и М. М. Ковалевского, я представлял себе не только всем известный образ развитого, сметливого хохла-малороса, но я вспоминал хорошо мне ведомого, симпатичного, но темного еще крестьянина-белоруса или полещука, обитателя необозримого Полесья! И мне казались слишком ранними мечты о сопоставлении в будущем земском собрании добродушного белоруса-могилевца с тонким, политически воспитанным польским магнатом!
Но, переходя от мечтаний к действительности, я возвращаюсь к указанию на то, что и помимо польского элемента для будущего земства существует в крае достаточно дееспособных элементов, но, чтобы еще их оживить, необходимо уничтожить те помехи, те препятствия, которые мешают сплочению низов русского населения. Одной из главных к тому же помех является отсутствие в земских собраниях выборного духовенства...» [57, с. 335]
Далее он снова остановился на необходимости выбора глав земских управ из числа русских и целесообразности образования выборных курий — для ограждения от польских национальных вожделений. В этом критическом месте он говорит памятные 'слова, подтверждающие высокую культуру Столыпина-полемиста, умеющего обращать в свою пользу даже аргументы противника:
«Надо смотреть на вещи прямо. Почему же поляки в каждом собрании, в каждом учреждении группируются по национальностям? Да почему вот здесь, в Государственном совете или в Государственной думе, польские представители не разошлись по партиям, по фракциям, не присоединились к октябристам, к кадетам, к торговопромыш-ленникам, а образовали из себя сплоченное национальное коло? Да потому, господа, что они принадлежат к нации, скованной народным горем, сплоченной историческим несчастием и давними честолюбивыми мечтами, потому что они принадлежат к нации, у которой одна политика — родина! И вот эти, скажу, высокие побуждения придали польскому населению большой политический закал. И этой закаленной группе вы хотите противопоставить массу, состоящую из недавних в крае землевладельцев и мелких собственников крестьянского облика. Эта масса бесхитростная, политически не воспитанная, и ее, не умеющую еще плавать, вы хотите бросить в море политической борьбы. Я уверен, что русские начала со временем восторжествовали бы, но к чему это новое испытание, не вызванное теперь борьбой народов, а лишь исканием и блужданием политической мысли?
Говорят, что постыдно для Русского государства образование на русской окраине, на русской земле особых национальных инороднических политических групп или курий. Но вы забываете, что эти группы, эти курии не политические, что они подготовительные, что эта мера отбора, мера ограничения. В записке своей, отпечатанной и разосланной всем членам Государственного совета, член Государственного совета князь А. Д. Оболенский делает ссылку на то, что образование курий было бы равносильно образованию в нашем войске особого польского полка или батальона. Его же примером я воспользуюсь! Князь, видимо, забыл, что при комплектовании войска для тех лиц, которые способы этого комплектования умеют обратить в свою пользу, существуют особые курии. Для татар, для евреев существует особый способ комплектования войска, особое жребиеметание, особое свидетельст-вование. Набирают их отдельно, а потом сражайтесь вместе!..» [57, с. 337—338]
Настаивая на введении земского самоуправления с необходимыми ограничениями, обеспечивающими права русского населения в этом крае, он говорит о невозможности трафаретного использования общего Положения, общего земского порядка на окраине. Подытожив высказанные ранее аргументы противников и сторонников введения земства в Западном крае, он в заключение сказал:
Фото 78. П.А. Столыпин на ступенях портика
Казанского собора в С.-Петербурге,
перед богослужением в Высочайшем присутствии,
в день 50-летия освобождения крестьян,
19 февраля 1911.
«Я не хочу верить, чтобы русские и польские избиратели могли быть ввергнуты в совершенно ненужную и бесплодную политическую борьбу. Но пусть, господа, не будет другого, пусть из боязни идти своим русским твердым путем не остановится развитие прекрасного и богатого края, пусть не будет отложено и затем надолго забыто введение в крае земского самоуправления. Этого достичь легче, к этому идут, и если это будет достигнуто, то в многострадальную историю русского запада будет вписана еще одна страница — страница русского поражения. Придавлено, побеждено будет возрождающееся русское самосознание — и не на поле брани, не силою меча, а на ристалище мысли, гипнозом теории и силою: красивой фразы! (Г. С.)» [57, с. 338].
Убедительное выступление Столыпина в Госсовете не остановило противников законопроекта. Лидер правых Дурново пишет Николаю II о том, что «проект нарушает имперский принцип равенства, ограничивает в правах польское консервативное дворянство в пользу русской „полуинтеллигенции", создает понижением имущественного ценза прецедент для остальных губерний» [46, с. 185]. Впоследствии многими признавалось, что группа правых сановников имела главной задачей нанести своим противостоянием удар лично премьеру, который самоотверженно защищал этот проект.
Столыпин принимает контрмеры: по ряду документальных и литературных источников Николай II по личной просьбе премьера обращается через председателя
Фото 79. П.А. Столыпин в Государственной Думе в день 50-летия освобождения крестьян –
среди Президиума Государственной Думы и членов ее от крестьян, 19 февраля 1911 г.
Государственного Совета к правым с рекомендацией поддержать законопроект. Однако правые расценили это как попытку давления. Видный сановник В. Ф. Трепов, добившись аудиенции у Императора, высказывает позицию правых и задает вопрос, «как понимать царское пожелание, как приказ, или можно голосовать по совести?». Не терпящий никакого давления Николай ответил, что, разумеется, надо голосовать «по совести» [46, с. 185]. Заручившись, таким образом, нейтралитетом Государя, Трепов, Дурново с единомышленниками готовили премьеру «подарок».
Вместе с тем 19 февраля 1911 года, в день исполнившегося 50-летия освобождения крестьян от крепостной зависимости, «Председатель Совета Министров, Член Государственного Совета, Статс-Секретарь, Гофмейстер Двора Его Величества Столыпин» был удостоен «Высочайшего Рескрипта». Это был, по сути, чисто формальный знак отличия, пожалованный монархом П. А. Столыпину (фото 78—80).
22 ФЕВРАЛЯ в здании Министерства внутренних дел членами земского отдела был устроен по случаю юбилея Великой крестьянской реформы 1861 года обед. Статс-секретарь П. А. Столыпин обратился на нем к присутствующим со словами:
Фото 80. П.А. Столыпин в Государственной Думе в день 50-летия освобождения крестьян – среди министров, членов Государственного Совета и членов Государственно Думы,
19 февраля 1911 г.
«Я чувствую сердечную потребность обратиться с немногими словами к сотрудникам моим по крестьянским учреждениям. С этими учреждениями я связан в течение почти всей своей сознательной жизни. Работая в течение десяти лет, в качестве председателя съезда мировых посредников, над окончанием земельного устройства крестьян, а затем руководя крестьянскими учреждениями в двух губерниях уже в качестве губернатора, я не только вынес глубокое убеждение в том, что учреждения эти составляют один из самых жизненных нервов местного управления, но на опыте познал, что деятелям крестьянским более других доступно живое творчество в области подъема крестьянства, подъема хозяйственного и духовного. И в этой области всегда чувствовалось руководительство из центра. В скромном земском отделе, душеприказчике редакционных комиссий, поддерживается и теплится огонек, воспринятый от яркого пламени, озарившего Россию 19-го февраля 1861 г.
Вспомните нашу воодушевленную, напряженную работу в недавние тяжелые. скорбные дни, пережитые Россией. Я говорю не о достигнутом: судьи — не мы, и величайшим удовлетворением всем нам было бы лишь сознание, что мы участвовали в движении крестьянства вперед, еще на один шаг вперед по пути, указанному Царем-Освободителем.
Фото 81. П.А. Столыпин в правительственном Сенате, в Высочайшем присутствии Государя Императора, на торжественном заседании по поводу 200-летия сената,
2 марта 1911 г.
Я говорю, я свидетельствую о другом: о чистоте побуждений и помыслов всех моих сотрудников в деле разработки и проведения последних крестьянских реформ.
В наших работах мы оглядывались назад, и свет совершенного 19-го февраля освещал нам путь; мы оглядывались назад, и исполинская работа, совершенная, почти полвека перед теми, сильными, мощными людьми, придавала силу и крепость нам — скромным новым труженикам.
Пусть же живет земский отдел, пусть и впредь хранит заветы прошлого, пусть здравствуют крестьянские учреждения и все трудящиеся на пользу святого крестьянского дела» [8, ч. I, с. 42-43].
2 марта 1911 года в правительствующем Сенате, в Высочайшем присутствии Государя Императора состоялось торжественное заседание по поводу 200-летия Сената. Праздничная атмосфера собрания почти скрывала возникшие между разными группами противоречия, в центре которых была фигура премьера. Между тем оппозиция готовилась к новому походу на главу правительства (фото 81).
*Искусство управления (фр.).
4 МАРТА 1911 ГОДА П. А. Столыпин — глава правительства снова держит перед Государственным Советом речь о национальных отделениях, в которой он отстаивает необходимость целесообразности образования национальных отделений при выборах в Западном крае, без чего, по его мнению, немногочисленный «польский слой» получит преобладающее, господствующее влияние.
В той речи он высказывает подлинно государственную точку зрения на сложный вопрос:
«<...> Но не думайте, господа, что государство может безнаказанно уходить в такую теоретическую высь и безразлично, свысока смотреть на различные надпочвенные и подпочвенные государственные течения. Разумное государство должно каждое такое течение, каждую типичную струю распознать, кооптировать и направить в общее государственное русло. В этом заключается ars guvernandi* (Г. С.)» [57, с. 339—340].
И далее:
«Правительство понимает, что необходимо в должной мере использовать и густо окрашенную национальную польскую струю, но опасно лишь равномерно разлить эту струю по всей поверхности будущих земских учреждений. Можно, конечно, действовать и иначе. Это зависит от различного понимания идеи государства. Можно понимать государство как совокупность отдельных лиц, племен, народностей, соединенных одним общим законодательством, общей администрацией. Такое государство, как амальгама, блюдет и охраняет существующие соотношения сил. Но можно понимать государство и иначе, можно мыслить государство как силу, как союз, проводящий народные, исторические начала. Такое государство, осуществляя народные заветы, обладает волей, имеет силу и власть принуждения, такое государство преклоняет права отдельных лиц, отдельных групп к правам целого. Таким целым я почитаю Россию. Преемственными носителями такой государственности я почитаю русских законодателей. Решать вам, господа...» [57, с. 340]
Столыпин знал о противостоянии части влиятельных сенаторов в вопросе о национальных куриях, но полагал, что разногласия исчезнут при его личной защите законопроекта: настолько были очевидны все его выгоды для укрепления государства.
ОДНАКО, КАК УЖЕ БЫЛО СКАЗАНО РАНЕЕ, деятельность Столыпина в этот период проистекает на фоне усиливающегося влияния оппозиции, где против премьер-министра сплотились противоположные силы — левые, которых реформы лишали исторической перспективы, и правые, прежде всего высшая придворная бюрократия, усмотревшая в тех же реформах покушение на свои блага и привилегии и ревностно относящаяся к быстрому возвышению и удивительной независимости выходца из саратовской провинции. Как уже упоминалось ранее, эту последнюю силу направлял и сплачивал С. Ю. Витте, вместе с другими видными сановниками, оказавшимися на втором плане государственной жизни после смелой и плодотворной деятельности П. А. Столыпина.
Интрига справа была построена на прежней идее о том, что премьер-министр Столыпин своими решительными действиями ослабляет монархический лагерь, подрывает авторитет императорской власти. Это противостояние было небезуспешным и ранее уже значительно осложнило плодотворную работу правительства и взаимоотношения П. А. Столыпина с Николаем П. Последний в критических ситуациях принимал сторону премьера лишь под влиянием своей матери — вдовствующей Императрицы Марии Федоровны, высоко ценившей ум и прозорливость главы кабинета министров.