ВТОРАЯ ГЛАВА касалась сибирских земель. В ней, прежде всего, отмечались громадные запасы свободных земель при ничтожной плотности заселения (0,7 человека на квадратную версту'). И все «заявления о недостатке свободных земель для переселения часто подкрепляются подробными точными подсчетами, впоследствии, конечно, опрокидываемыми жизнью»: повторные обследования выясняют наличие новых и новых пространств. Упоминалась также неосвоенность «десятиверстной полосы в Степном краю» — нейтральной, буферной зоны между казачьей пограничной линией и инородцами, добавлявшей в актив 800 тысяч десятин в лучшем и богатейшем районе Киргизской степи. Здесь обозначался давно назревший вопрос: условия и размеры арендной платы с земель, занимаемой в этой полосе кочевыми и оседлыми киргизами. Отмечалась также необходимость установления точной границы войсковой земли и доступа переселенческих участков к Иртышу. Весомый резерв земель лежал в Алтайском крае: около «13 миллионов десятин при ничтожном пока количестве населения» [8, ч. I, с. 219]. Неисчерпаемы были запасы Нарымского и Енисейского края, других северных и восточных районов Сибири, где уже было освоено 18—20 миллионов десятин.
Вместе с тем при ежегодном отводе около пяти миллионов десятин удобной земли надо было предвидеть проблему: нужду в скором переходе из лучших районов Си-бпри в худшие, суровые, северные и глухие. В образовании наряду с незаселенными уже переселенных участков ощущался «главный узел современных затруднений в переселенческом деле». В этой главе был указан главный плановый показатель: «Работы переселенческого управления ежегодно строятся теперь на расчете заготовки 350 тысяч душевых долей и перевозки в Сибирь 700 тысяч человек переселенцев обоего пола, т. е. 350 тысяч мужских душ» [8, ч. I, с. 220]. Но приводимый следом краткий анализ подтверждал «избыток свободных для заселения душевых долей» при нехватке переселенцев в одних областях (Средняя и Восточная Сибирь) и избытке в других (Томская губерния, Акмолинская область, Семиречье, Тургайско-Уральский и Тобольский районы).
В главе определялась тактика отвода участков в притягательной западной полосе Сибири: прежде всего «выяснение и закрепление прав многочисленного старожилого инородческого населения», которое позволит выявить и выделить «никем не используемые „отрезки" земель и для переселенцев». Сложнее обстояло дело с землеустройством киргизов: оно было «возможно только в отдельных частях Киргизской степи, где переход к земледелию и оседлости» составлял уже «общее, вполне определившееся явление». В других местах предлагалось «временное оставление киргизам части земель по кочевым и скотоводческим нормам» и «немедленную передачу освобождающихся земель в колонизационный
фонд» [8, ч. I, с. 222]. Рекомендовалась также аренда земель переселенцами у киргизов.
Как на естественную возможность принципиального и коренного решения вопроса указывалось на «скорейшее предоставление сибирским старожилам, переселенцам и оседлым, окончательно устроенным, инородцам прав собственности на отведенные и отводимые им обширные наделы»: дальнейшее уплотнение населения тогда «пойдет естественным путем перехода части земель в новые руки по частным денежным сделкам аренды и купли-продажи» [8, ч. I, с. 223].
Говоря далее о «скрытых формах покупки земель», избыточной норме наделов, приводящей к несправедливости по отношению к неустроенным переселенцам, попадающим в зависимость от старожилов, авторы записки подводят к мысли о целесообразности продажи ценных земель, которые «нельзя, конечно, приравнивать к таежным, болотистым или бедным водою участкам» [8, ч. I, с. 225]. Вместе с тем продажа не может стать общим правилом: это затруднит переселение бедных людей и особенно заселение безлюдных пространств.
Для законного оформления продажи земель предлагалось практику европейской России по продаже казенных земель и деятельности Крестьянского банка перенести на Сибирь и утверждалось, что «правильная расценка и продажа лучших земель в Сибири — наиболее верный способ отвлечь часть переселенческого потока и на менее выгодные участки, для которых следует сохранить и даровую раздачу, и денежную помощь» [8,ч.1, с. 226].
По мнению авторов брошюры, для обеспечения успешного заселения лучшей, юго-западной полосы сибирских степей необходимо:
«1) ускорение поземельного устройства старожилов и инородцев Сибири и дарование устроенному населению прав собственности на землю,
2) определение размера отводимых переселенцам и старожилам наделов по соображению не только с предельною их по закону нормой (15 десятин на душу), но и с почвенными и хозяйственными условиями отдельных местностей,
3) продажа участков казенной земли новым переселенцам,
4) облегчение аренды земель переселенцами у киргиз и
5) организация для новоселов кредита на покупку земель от старожилов и инородцев, путем распространения на Сибирь деятельности Крестьянского (или сельско-хо-зяйственпого) банка» [8, ч. I, с. 226—227].
Иначе предлагалось вести переселенческую работу в трудных, суровых и диких районах: здесь «главною обязанностью Правительства надолго еще останется, именно, „делать землю", заготовлять ее, понемногу переводя из первобытного и недоступного для культуры состояния в удобный колонизационный фонд... Здесь правильная заготовка участков настоятельно требует: 1) осушения, 2) корчевания, 3) устройства дорог» [8, ч. I, с. 227].
Говоря далее о наиболее рациональном способе проведения этих работ, авторы записки указывали также па необходимость отвода таежных участков каждому переселенцу отдельно в подворное владение, чтобы каждый «знал, что труды его по расчистке не пропадут и принесут пользу ему и его детям» [8, ч. I, с. 229]. Предлагалось к тому же увеличение размеров ссуд на хозяйственное устройство в тайге и предварительная вырубка леса с корчевкой до прихода переселенцев. При сооружении дорог указывалось на целесообразность постройки «подъездных, хотя бы узкоколейных железных дорог к линии Сибирской дороги» [8, ч. I, с. 230], которые послужат основой для развития всех прочих дорог.
«Значение переселения для будущности сибирских лесов» [8, ч. I, с. 231] также в целом оценивалось положительно: оно должно было поднять доходность лесных массивов
при сравнительно небольшом сокращении их. Переселенцы могли поднять уровень лесного дела, улучшить охрану лесов.
Предполагалось, что для уцелевших лесов Киргизской степи переселенцы представляют не большую опасность, чем стада кочевников. Среди мер защиты лесов упоминался «запрет какого-либо хозяйственного их использования», образование «специальных лесных команд» [8, ч. I, с. 232] из менонитов.
Необходимым условием землеустройства в степях считалось глубокое бурение, дававшее хорошие результаты.
В записке также рассматривались вопросы «будущности переселений в Киргизской степи», «почвенные условия» [8, ч. I, с. 233] и, обстоятельно, проблема нехватки пресной воды, объем которой колебался в различные годы, а также наружных и подземных зод. Прямо говорилось о том, что «воды в Степном крае гораздо больше, чем это принято думать,— не меньше, например, чем в Аргентине, кормившей своей пшеницей гораздо лучше ее орошенные страны». При наличии большого количества рек, озер и ручьев, подземной воды «можно говорить не о недостатке воды, а разве лишь о недостатке в людях, которые знали бы, как добыть воду и как распределить ее и использовать» [8, ч. I, с. 236].
Глава заканчивалась оптимистично: «Правыми окажутся, вероятно, те „самовольные" и иные переселенцы, которые, не выжидая решения ученых агрономических и метеорологических споров, тысячами идут в Киргизский край и, крестясь, поднимают там степную целину не без выгод для себя. Они руководятся верным чутьем и, даст Бог, сумеют пережить там и засушливые годы, приноровившись к условиям степного земледельческого хозяйства» [8, ч. I, с. 237].
ТРЕТЬЯ ГЛАВА: «Водворение переселенцев и крестьянская собственность».
Принимая во внимание суровые условия Сибири: дикость природы, отдаленность среды обитания, однообразие быта, предполагалось помочь удовлетворению важнейших потребностей переселенцев. В первую очередь имелось в виду сооружение церквей и школ на общеполезные ссуды и пособия. Деятельность эта уже началась: «В одном прошлом году в Сибири учреждено 67 новых приходов (считая разъездные притчи), удалось выстроить 48 церквей, открыть 89 школ». Причем, «просьба о церкви там, где ее еще пет, повторялась во всех посещенных нами поселках». Отмечалось, что «удачный подбор священников во вновь открытых приходах обеспечит и возникновение в них первоначального школьного обучения» [8, ч. I, с. 238—239].
Говорилось также о значении врачебной помощи, развитие которой даже при постоянном росте кредитов пока не могло быть признано удовлетворительным.
Особое внимание обращалось на «организацию переселенческих сельскохозяйственных складов, снабжающих и переселенцев, и старожилов орудиями». В этом деле отмечался прогресс: «даже в неурожайный 1909 год, при заметном понижении оборота, склады дали все-таки 330 тысяч рублей чистой прибыли; полезное же значение их общепризнано. Это — редкий пример и денежной, и культурной удачи ведения казной хозяйственного предприятия». Между прочим говорилось об издержках намеченного перехода «к продаже сельско-хозяйствениых машин и орудий исключительного русского изделия»: «по-прежнему, уборочные машины ежегодно выписывают из Америки, от международной компании, на 2 миллиона рублей» [8, ч. I, с. 240]. Причина этого в том, что русские заводы пока не могли давать таких отсрочек по платежам, какие давались американской компанией. Указывались два выхода из этого положения: увеличение оборотного капитала складов и строительство иностранными компаниями заводов под Москвой, где будут работать русские рабочие и использоваться русские материалы — со всеми вытекающими экономическими выгодами для России.
Обстоятельства на местах убеждали в целесообразности дифференцированного подхода к выдаче ссуд и кредитов: 100 рублей на семью было мало для переселенцев в лесной глуши, где требовался каторжный труд раскорчевки, когда ту же сумму получали на черноземных степных отрезках Кабинетских земель, близ железной дороги. Эту несправедливость предлагалось устранить введением различных порайонных норм ссуд: в легких районах, где отводимая земля стоит больших денег, следовало отказаться от ссуд, в северных и восточных, трудных, таежных районах «нынешний предельный размер их (165—200 рублей) должен быть удвоен» [8, ч. I, с. 243]. Были даны и другие конкретные и точные указания, свидетельствующие о серьезном и вдумчивом подходе к этой проблеме.
Особо оговаривалась помощь продовольствием при недородах, которые зачастую становились причиной оставления переселенцами еще не освоенных толком земель и возвращения в родные края. В этом пункте было указано на неотложность продовольственных кампаний, на положительный опыт и предпочтительность активных форм борьбы с неурожаями: устройством плотин, запруд, снежников.
Важным подспорьем переселенцам определялась агрономическая помощь и содействие лучшим формам землепользования. Ставилась задача «открыть на месте, в Сибири, специальные агрономические училища, сначала средние, а затем и высшие» [8, ч. I, с. 247].
В записке обстоятельно отмечались особенности земельного строя за Уралом, которые в силу обширности земель и ряда исторических причин существенно отличались от условий землепользования в Европейской России. Например, «сибирской общине неизвестны ни уравнительные срочные переделы, ни отобрание от одного владельца разделанной и удобренной им земли в пользу другого безданно и беспошлинно — ради одного только уравнения». При том отмечалось, что «все сложные земельно-правовые отношения в сибирской общине, основанные больше всего на праве захвата трудом (заимки) известного количества земли, распутываются и разрешаются без особых осложнений по установившимся на местах или принесенным с родины вековым правовым понятиям и обычаям» [8, ч. I, с. 249—250].
Исследуя далее различные формы земельной собственности, авторы записки подводят к идее о необходимости закрепления в частное владение «земель фактически убывающих из колонизационного сибирского государственного запаса», поскольку «в общественном сознании крепнет свойственная всем современным культурным странам уверенность, что главное богатство и мощь государства не в казне и казенном имуществе, а в богатеющем и крепком населении». Высказывается также уверенность в том, что «стремление к единоличному хозяйству и к освобождению от тягостных для земледелия общинных порядков — все это выдвигает на первый план необходимость решительного поворота в земельной политике в Сибири. Необходимо и в Сибири столь же твердо, как в европейской России, стать на путь создания и укрепления частной собственности». Проект нового закона о сибирском землеустройстве, превращающий местное крестьянство по мере землеустройства в собственников и закрепляющий независимо от общины за владельцами их наделы, предлагалось внести в «Государственную Думу в нынешнюю сессию» [8,ч. I, с. 252-253].
Указывалась и дальняя перспектива: закон о сибирском переустройстве откроет возможность применить на всем обширном пространстве Сибири порядки, вводимые в Европейской части России. Для содействия этому были намечены меры: помощь во внутринадельном размежевании, выделе отдельным хозяевам отрубных участков, «отвод переселенческих участков, по возможности, с распределением земли на отруба, преимущественное предоставление переселенческих участков обществам, устанавливающим подворное участковое землепользование, с укреплением неизменного долевого участия каждого крестьянина на отводимом наделе» [8, ч. I, с. 255].
Отмечалась сложность предстоящих землеустроительных работ в местностях, где первоначальное отделение казенных земель от крестьянских и заселение огромных пространств должно сочетаться с усовершенствованием порядков надельного землепользования. Ввиду сложности этой задачи предлагалось разделить ее на два этапа: провести сначала отделение казенных земель от крестьянских, а затем приступить к межеванию на отруба и хутора.
Отмечая благоприятные условия для улучшений порядка землепользования в Сибири, которые способствовали образованию разных землемерных компаний, проверяющие говорят также об издержках этой работы и необходимости организации постоянного технического надзора. Особое внимание уделяется порядку отвода участков переселенцам, который бы исключал в будущем развитие общинной неурядицы. Для этого, в частности, предлагается там, где это возможно, невзирая на лишние расходы, разбивать будущее полевое хозяйство на отруба и уже в этом виде предлагать их переселенцам. Сказано также о том, что для скорейшего и лучшего изучения и проведения в жизнь намеченных перемен за Урал будут посланы наиболее выдающиеся землеустроители Европейской России с А. А. Кофордом во главе.
В ЧЕТВЕРТОЙ ГЛАВЕ было рассмотрено разнообразие хозяйственных условий переселенцев, а также сказано о значительном числе непризнанных, «самовольных» переселенцев — с исследованием причин этого естественного явления. Говорилось о лучшей наделенности землей, урожайности и доходности полей переселенцев, о преобладании пшеницы над другими хлебами. Исследовался бюджет переселенцев, который также подтверждал, что переезд в Сибирь оказался для них не напрасным, вместе с тем обращалось внимание на слабое развитие промыслов и натуральный склад сибирских хозяйств. Как было справедливо отмечено в этой записке, «все цифровые выкладки легче всего проверяются простым дальнейшим вопросом: многие ли из переселенцев уходят из Сибири обратно?» [8, ч. I, с. 270] — и ответ на этот до сих пор вызывающий споры вопрос был дан обстоятельный и конкретный с указанием причин неустройства людей на местах.
В советской истории этот процесс был отражен с понятным пристрастием: говорилось, что большая часть переселенцев, «обманутых царским режимом, хлынула обратно в европейскую часть» или вовсе «сгинула в диких краях». Однако статистические данные свидетельствуют об обратном. Вот резюмирующая часть этой главы:
«Точные итоги переселенческого движения за 15 лет, с 1896 года по 1909 год включительно, теперь подсчитаны: прошло в Сибирь в прямом направлении за эти годы около трех миллионов семейных переселенцев (2 841 602 души), назад вернулось за то же время 300 тысяч (301 046). Это составляет 10,6%. Почти 90%, следовательно, осталось в Сибири*.
В любом деле, в любой отрасли предприятий, в любой области вообще человеческой жизни всегда наберется 10% неудачников,— если даже к неудачным причислять всех без исключения обратных, не вдаваясь в разбор индивидуальных причин их возвращения. Конечно, триста тысяч обратных, хотя бы и за 15-летний период, это уже большое и тяжелое явление в русской жизни, черная тень переселения. Но из-за этих трехсот тысяч нельзя забывать, как это иногда делают, о двух с половиною миллионах устроенных переселенцев.
*Критики Столыпина употребили этот тезис для обоснования значительных людских потерь в результате смерти огромного числа переселенцев. Сторонники реформатора опровергают это статистикой.
Кроме того, необходимо разобраться в характере обратного движения. Из числа обратных подавляющее большинство только побывало в Сибири, но никогда не обзаводилось там своим хозяйством. Почти 2/з всех обратных (67% обратных семей и 60% считая на души обоего пола) относится к числу так называемых самовольных переселенцев, поехавших в Сибирь с семьями „на авось", не заручившись предварительно землей. Земли для них там не оказалось, и, натерпевшись бед, они вынуждены были вернуться. Разумеется, эта неудача — плод не только неосмотрительности самих самовольных, но и неправильностей в постановке переселенческого дела. Но такое обратное движение самовольных все-таки не есть обратное переселение лиц, уже устроившихся было в Сибири, севших там на землю и потом разорившихся. Это обстоятельство имеет существенную важность. Оно показывает, что условия Сибири в общем вполне благоприятствуют переселению и, следовательно, для уменьшения числа обратных необходимо изменить и улучшить условия отвода переселенческих участков; а это сделать, конечно, легче, чем если бы дело касалось изменения самых условий сибирского переселенческого хозяйства. Далее, по данным статистики — из числа тех обратных переселенцев, которые шли в Сибирь на готовую землю, 60% возвращалось из-за Урала обычно в том же году. Они только заглянули в Сибирь и, не устраиваясь там, „оробели", испугались суровости непривычных условий и ушли назад без боя с сибирской природой, хотя при некотором напряжении сил, может быть, и сумели бы ее одолеть, как одолели другие. Таким образом, лишь незначительная часть обратных, действительно, переселяется обратно, испытав условия сибирского водворения и хозяйства. Между тем обратными переселенцами, в тесном смысле слова, можно считать только тех, которые были уже в старожилых обществах, или в переселенческих обществах, или в переселенческих поселках и, бесплодно побившись над землей, оставили места водворения. Таких обратных насчитывается, по данным статистики водворения в сибирских районах, не 10%, а всего 3,8%. Вывод этот совпадает и с личными нашими наблюдениями. На линии сибирской дороги и на переселенческих пунктах по движению всюду слышались речи о том, что регистрация дает в этом году очень много обратных; но при объезде поселков,— даже в неурожайных местностях, где мы видели понурые головы и слышали невеселые речи, охотников ехать домой почти не находилось, несмотря на предлагавшийся всем даровой обратный проезд, и лишь иногда выражалось желание попытать счастья в других переселенческих районах.
По данным переселенческой статистики, половина обратных не возвращается в Европейскую Россию, а перебирается в пределах Сибири на другие, лучшие и более легкие места, прослышав о тамошнем привольном житье. Так, например, в 1909 году из 16 1 /2 тысяч переселенцев, оставивших места водворения, 7828 душ двинулось обратно на родину и 8754 души — в другие места Сибири. Особенно велики за последнее время наплывы таких переселенцев, со всех концов Сибири, в благодатное Семиречье. Это — продолжающийся разброд народных сил, все еще неуспокоенное брожение и перемещение их. Таково естественное последствие переселенческой психологии и раз совершившейся перемены всех привычных условий. Но бродяжниичество это искусственно поддерживается еще однообразием приемов переселенческой политики и почти одинаковым размером земельных наделов и льгот во всех районах Сибири, крайне разнообразных по своим сельско-хозяйственным условиям, трудных и легких. На одном из самых лучших переселенческих участков Томской губернии, богатом и водой, и черноземом, и лесом, близком к железной дороге, от одного из переселенцев мы слышали: „есть ведь и еще лучше участки". Эти, со вздохом вырвавшиеся, слова очень характерны и показывают, чем иногда питается переселенческое бродяжничество. В Акмолинской области отмечены факты ухода дальше на юг или на восток переселенцев, настолько разбогатевших, преимущественно скотоводов, что для них уже становится тесно на прежних наделах.
Таким образом, не всегда оставление мест первоначального водворения есть признак хозяйственного крушения переселенца. Что же касается обратного движения переселенцев, не устроившихся в Сибири,— то оно ни по своим размерам, ни по своему внутреннему значению не колеблет вывода о росте благосостояния переселенцев, устроившихся на новых местах. „Не добились земли" — такова главная причина возвращения; за ней уже идут две других: „оробели" или же действительно потерпели неудачу в переселении. Во всяком случае судьба таких неудачников не должна заслонять общего явления: сравнительной успешности устройства в Сибири главной массы переселенцев» [8, ч. I, с. 270—273].
В ПЯТОЙ ГЛАВЕ указывается па положительное значение переселения для Европейской России, где выселение не покрывает прироста населения, а «избыток земледельческого населения начинает уже казаться тягостным» [8,ч. I, с. 274]. Указывалось, что уходящие в Сибирь переселенцы, освобождая земли, помогают укреплению остающихся крестьянских хозяйств и облегчают разверстание на хутора и отруба. Вместе с тем было высказано опасение в удовлетворении земельного голода путем чрезмерного ослабления плотности русского населения в Западной полосе России. Эта важная мысль была выражена следующим образом:
«Переселение получило бы крупное влияние на экономическую жизнь Европейской России только при доведении его размеров до нескольких миллионов людей в год, на чем иногда и настаивают. Но такое чрезмерное ослабление плотности русского населения в западной полосе Европейской России, откуда идет главное выселение, едва ли желательно и экономически, и политически» [8, ч. I, с. 275—276].
В записке всплывает имя немецкого профессора Аугагена, «долго изучавшего сибирское переселение» и пришедшего к выводу, что «для Германии гораздо важнее не будущая роль Сибири на мировом рынке, а влияние русского переселения на аграрные отношения и разряжение населения в Европейской России» [8, ч. I, с. 276]. Мнение немецкого специалиста было учтено, но в призме национальных интересов России: «...если кому-нибудь выгоден массовый уход русского населения из Европейской России в Азиатскую, то, конечно,— соседям. Лицом повернувшись к „Обдорам", Россия как бы очистит западные позиции для немецкого натиска, и чрезмерное выселение образует здесь многочисленные поры и скважины, которые быстро заполнятся иностранными колонистами» [8, ч. I, с. 276].
Вывод таков: «В тех пределах, в каких происходит естественный процесс выселения из западной России, пока идет нормальный „отлив",— он только желателен. Но начать искусственный процесс выкачивания русских людей из Европейской России было бы ошибкой» [8, ч. I, с. 276].
Приведенные примеры быстрого и крутого подъема населения Акмолинской области и Томской губернии «заставляли остерегаться каких-либо мер, направленных к искусственному увеличению переселения. Если местами больший прилив переселенцев и желателен, то лишь для районов, слабо привлекающих теперь переселенцев; и в этом отношении, стало быть, переселенческая политика должна следовать указаниям, даваемым общими государственными интересами» [8, ч. I, с. 277].
Подчеркивалось, что большее значение переселение имеет для самой Сибири: При 4 миллионах десятин переселенческой пашни и при валовой доходности десятины в 50 рублей — это составляет увеличение народного богатства на 200 миллионов рублей в год» [8, ч. I, с. 277]. Далее приводился пример подъема Кулундинской степи с вышеупомянутым центром — селом Славгородом.
Отмечалось, что переселение, сокращая прежний земельный простор для сибиряков-старожилов, в результате вынуждало их к более прогрессивному быту, хотя и
тех 40—50 десятин на двор, что им оставалось, было с избытком достаточно для существования.
Принималась во внимание возможная вскоре опасность: «...если не будут приняты и усвоены населением улучшенные способы полеводства, над сибирскими пашнями появится призрак истощения. Поэтому агрономическая помощь должна быть ближайшим спутником... поземельного устройства старожилов, связанного с ограничением их землепользования» [8, ч. I, с. 280]. В связи с этим также обращалось внимание на необходимость ускорения поземельного устройства и отвода наделов в собственность с правом выдела и продажи надельных земель.
Указывалось, что переселение самым положительным образом сказывается на «инородцах» Сибири: например, значительно увеличилось благосостояние киргизских хозяйств, где число бедных хозяйств за период с 1898 по 1908 год уменьшилось в полтора раза и вдвое увеличилась площадь собственных киргизских распашек. Увеличилась рыночная ценность этих земель. Благодаря высоким ценам растет киргизское скотоводство. Как следствие этого — высокий прирост киргизского населения, уменьшение детской смертности. Переход переселенцам части киргизской земли не разоряет хозяйств: «Им остается земель столько, сколько имеют помещики средней руки в черноземных русских губерниях» [8, ч. I, с. 282]. Примечательно то, что киргизы стали охотно приобретать сельскохозяйственные машины, отходя понемногу от кочевого хозяйства.
Вместе с тем говорилось, что «сплошное землеустройство киргиз возможно отнюдь не по всей степи, а лишь по отдельным районам, с развитым земледелием. Что же касается тех обширных еще пространств, где хозяйство киргиз не обнаруживает достаточного улучшения и развития, там необходимо продолжать политику изъятия земельных излишков у кочевников, оставляя им часть земель по возможно пониженным нормам» [8, ч. I, с. 285]. Рекомендовалось притом «содействовать переходу пахотных земель, пригодных для зернового хозяйства, от кочевников-скотоводов к русскому земледельцу» [8, ч. I, с. 285]. Для высвобождения и передачи переселенцам под пашню этих площадей предлагалось «допустить обмен занятых кочевниками земель на другие, лежащие дальше к югу, быть может, менее плодородные, по зато вознаграждающие их большим земельным простором» [8, ч. I, с. 286].
В заключение говорилось о необходимости «упорядочения» народного управления у киргизов, которое «далеко не обеспечивает интересов правопорядка и справедливости» и «сводится часто, путем подкупа избирателей, к захвату власти наиболее сильными представителями среды разбогатевших кочевников, чуждой культуры, и к полнейшему произволу их над остальной киргизской беднотой» [8, ч. I, с. 286].
Была ясно определена политика в отношении инородцев степи: «стремление к введению у них общего порядка управления и суда, с постепенным упразднением всех тех особенностей и отличий, которые допускаются в этом отношении — во вред интересам большей части киргизского населения и в ущерб развитию русской государственности на окраинах» [8, ч. I, с. 287].
В ШЕСТОЙ ГЛАВЕ, отмечая стремительный рост сибирских посевных площадей в целом и особенно в Томской губернии и Акмолинской области, авторы записки обнародовали поразительный результат: при 6 миллионах десятин и «при среднем урожае хотя бы в 50 пудов с десятины» [8, ч. I, с. 289], Сибирь может ежегодно давать около 300 миллионов пудов, между тем как для собственного потребления ее жителям достаточно половины.
Таким образом, обозначалась проблема: излишки свободного хлеба нуждались в свободном выходе, в продаже на сторону, что было крайне затруднено: на юг, к средне-
азиатским владениям — отсутствием рельсового пути, на восток — конкуренцией маньчжурского и американского хлеба, на запад — внутренней таможенной заставой: челябинским переломом тарифа, выход на Север приводил к Ледовитому океану.
Возможности северного, а также иных искусственных водных путей для выхода сибирского хлеба на мировой рынок были сильно ограничены сложностью сплава, суровой природой и климатом. Например, «уборка сибирского хлеба с полей заканчивается почти только к тому времени, когда кончается и навигация по сибирским рекам... Закупленный хлеб должен лежать до весны; он попадает на лондонский рынок чаще всего только через год, к осени. Нужны капиталы, которые могли бы выдерживать такой медленный оборот, и нужна широкая организация для них кредита» [8, ч. I, с. 292].
Не умаляя совсем роли водных путей, авторы записки указывали далее на значение железной дороги и прежде всего на Туркестано-Сибирскую магистраль, которая бы смогла обеспечить выход сибирского хлеба на юг и обмен его на туркестанский хлопок, продукты виноградарства и плодоводства. Вместе с тем отмечались издержки этого дорогого проекта: прокладка части пути по участкам пока совершенно пустынным, рост собственного производства пшеницы.