Находясь за границей, практиканты часто писали о том, что им „стыдно за родину", ибо они видели не экстенсивное натурально-примитивное хозяйство, как у нас, а интенсивное культурное хозяйство, зажиточный быт (многие корреспонденты подчеркивали: „дома фермеров, как у наших помещиков"), здоровый досуг (отсутствие бытового пьянства), высокую трудовую этику (воровать и лениться на работе — „себе во вред"). Всеобщее удивление вызывали при этом относительно небольшие размеры фермерских земельных участков. Вот одно из дословных свидетельств: „если бы русский крестьянин имел столько земли, то, конечно, убежал бы в город на фабрику или пошел бы с корзиной просить милостыню". Различия в сельском производстве и быте за рубежом и на родине практиканты объясняли научной организацией труда, обилием машин и механических приспособлений, учетом новейших разработок аграрной науки, а также уважительными
межчеловеческими отношениями. Кстати, на этом основании „Русское зерно" составило список отечественной и переводной литературы для сельских библиотек о самых передовых методах мирового сельского хозяйства.
Вначале общество посылало практикантов к тому или иному фермеру по одному, но позднее увеличило их число до двух-трех человек. Тем самым снималось ощущение одиночества и, кроме того, обсуждение увиденного носило коллективный характер. В конце своей деятельности общество стало практиковать выезд за границу целых делегаций (до двух десятков человек и больше). Обычно срок командировки ограничивался девятью месяцами, но некоторые (в зависимости от типа хозяйства) оставались на два года. По многочисленным свидетельствам, за время заграничной практики менялся не только внешний вид русских крестьянских ребят (городская, относительно модная одежда), они усваивали преимущества аккуратности, чистоплотности, благовоспитанности. Примечательно, что по возвращении на родину питомцы „Русского зерна" нередко сталкивались с апатией и враждебностью земляков. Психология грубосколоченного коллективизма не совмещалась с личной ответственностью и свободой фермеров. Выходец из вологодской деревни писал, что после его рассказов соседи заявили ему: сегодня выйдешь из общины на хутор, а „завтра его сожжем". Другой свидетельствовал, что, когда он на сходе начал говорить о хуторских хозяйствах как лучшем и верном способе достичь благополучия, „вопли, крики, ругань заглушали мои доводы". Реакция на рассказы третьего о зарубежном опыте и экономическом процветании (личные велосипеды у фермеров и подписка на прессу) была относительно безобидной по форме, но тоже весьма характерной: их назвали „враньем" и осмеяли. Впрочем, такое отношение общинников не обескураживало деятелей „Русского зерна". Сам Столыпин строил планы относительно еще более широкого и комплексного развития учебного дела и профессиональной специализации русского крестьянства, полагая этим конкретно помочь реформе, затеянной его братом, и надеясь реализовать некоторые намерения дяди. Воистину задача аграрной реформы становилась их „семейным делом"» [76, с. 207—209].
МЕЖДУ ТЕМ наряду с очевидными положительными переменами происходят неблагоприятные для премьер-министра Столыпина изменения в расстановке сил на политической арене страны. Например, лидер октябристов А. И. Гучков, ставший в 1910 году Председателем Думы, переходит в оппозицию к Николаю П. Отношение Гучкова к Столыпину в силу разных причин отличается непостоянством, премьер не может, как раньше, опираться на союз октябристов. Его положение становится менее прочным. Видный деятель Думы В. В. Шульгин говорит также о противостоянии, наметившемся со стороны консервативных сил, воспрянувших после подавления революции,— «людей, гораздо более крепкоголовых, чем саратовские мужики, людей, хотя и высокообразованных, но тупо не понимавших величия совершавшегося на их глазах, и не ценивших самоотверженного подвига Столыпина» [46, с. 171]. Впрочем, в эту категорию «тупоголовых», помимо консерваторов, в данном случае можно причислить и широкую фронду из кадетского стана. Активно выступая против Столыпина, они лишь после падения самодержавного строя признают правоту помыслов и поступков реформатора.
В октябре оппозиционная интеллигенция Петербурга получает новый повод для выражения настроений: окончилась жизнь видного кадета, бывшего Председателя I Государственной Думы С. А. Муромцева. Чуткий газетчик Лев Тихомиров с присущей ему иронией отмечает импульс барометра общественной жизни, не забывая при том помянуть и Столыпина:
«4 октября 1910....Сегодня внезапно умер (разрыв сердца) Муромцев. Вот и „левые" сердца не выдерживают... Правда, что Муромцев был достаточно умен, чтобы хоть
после пуфа выборгского воззвания сказать: „Кажется, я сделал самый глупый шаг в жизни..." Это мне передавал его добрый знакомый Кузнецов.
Однако все „кадеты" тем паче встрепенулись. Говорят, готовят грандиозные демонстрации на похоронах. Хотят хоронить в Донском монастыре. Путь длинный, можно много нашуметь. Тут были перед самой „революцией" похороны Трубецкого. У революционеров смерти происходят очень удачно. Кн. Трубецкой умер со списком 300 студентов, которых на утро должен был предложить министру арестовать и выслать. Он уже понял, каким отребьем захвачено студенческое движение, ему дорогое только в благородных составных частях. Он уже разочаровался и внезапно умер. Революция блестяще экс-шюатировала прах человека, уже отшатнувшегося от нее.
То же самое будет с прахом Муромцева, уже отшатнувшегося от революции...
Ничего не может выйти... хотя, может быть, я и напишу для очистки совести. Беда в том, что государю нужны не идеи, которых у него самого достаточно, а сила, которая могла бы за него все сделать. На голос такой силы он бы, может быть, отозвался... Но силы этой нет нигде, и уже, конечно, не я же могу быть или даже казаться ею! Я правду сказал Столыпину, что у меня была единственная надежда — это он, Столыпин, надежда на то, что он изменит взгляды. Он бы мог быть или казаться такой силой. А раз он остается при своей политике, я не вижу ни единого подобия опоры» [104, с. 178].
В конце ноября российская общественность так же бурно переживала смерть Л. Н. Толстого. Интеллигенция будировала вопрос о возможности посмертного снятия с писателя отлучения от церкви, волновалось студенчество, московское купечество, возбужденные массы двинулись в Ясную Поляну и к месту захоронения на Фанфаронову гору... Сторонник отлучения Лев Тихомиров отправляет телеграмму митрополиту Антонию: «Умоляю ваше высокопреосвященство не допускать деяния, угрожающего расколом церкви», аналогичные послания другим видным церковнослужителям. Видимо, не без поддержки трезвых умов «Синод подтвердил свое определение об отлучении Толстого и воспретил служить панихиды и литии по нем» [104, с. 180]. Но в Москве и Петербурге прошли «толстовские беспорядки». Столыпин пытается найти с обществом компромисс, и, чтобы «предотвратить увлечения», по словам Тихомирова, идет навстречу общественному мнению, согласившись «поддержать „национальное чествование" Толстого покупкой на казенный счет Ясной Поляны», за которую наследники назначили 2 миллиона рублей. Причем распространился слух, «будто американский банкир Шифф хочет купить Ясную Поляну и что там устроит народный университет, посредством которого будет бунтовать народ...» [104, с. 183] Но, по мнению министра финансов Коковцова, цена за усадьбу была в десять раз больше реальной, он посчитал это все за шантаж, возникли противоречия, в результате которых П. А. Столыпин оказался и в Госсовете и в Государственной Думе в крайне невыгодном положении.
В ВОСПОМИНАНИЯХ о П. А. Столыпине часто можно встретить свидетельства о его постоянной поддержке всяческих инициатив и дел, направленных к государственной пользе, даже если она на первый взгляд была не слишком значительна. Одно из подтверждений тому — стремление оказать всемерную помощь студенческой молодежи и по возможности увести ее от политики, разобраться в которой было не под силу и зрелым российским умам, например, профессуре, подавляющая часть которой и в столицах, и в провинциях оказалась также под гипнозом революционных идей. В результате высшие учебные заведения превратились в торжище политических деятелей, местом бесконечных сходок и митингов, словесных баталий и даже схваток оппозиции с властями. О полноценной учебе пришлось позабыть, а в некоторых заведениях, где революционеры стали хозяевами положения, просто прекратились занятия на продолжительный срок.
Между тем желание премьера вникнуть в дела студенческой молодежи, чтобы направить ее энергию в полезное русло, зачастую истолковывалось совершенно превратно, в этих оценках было намешано много субъективного, личного. Такой ревностной, несправедливой оценкой грешат и воспоминания А. Н. Шварца, ставшего, благодаря П. А. Столыпину, министром народного просвещения, но вследствие ряда сложных причин, видимо, разошедшегося с ним во взглядах, и, несмотря на постоянную поддержку главы правительства, попросившегося вскоре в отставку.
Большего доверия в поднятой теме заслуживают опубликованные впечатления одного из основателей «Академического союза» К. И. Федюшина — впечатления, которые, в конце концов, подводят нас к той же осени 1910 года:
«В 1906 году, после трехгодового перерыва, открылись высшие учебные заведения.
Молодежь набросилась на занятия и книги, но уверенности в завтрашнем дне не чувствовалось: все знали силу и влияние революционных партий в университете, ожидая с поразительной покорностью, когда товарищи прикажут бросить лекции и разъехаться по домам.
Положение создалось тяжелое.
Господство левых партий и улицы в высшей школе было полнейшее, другого начальства, как социал-демократический комитет, здесь не признавалось, но зато росло и озлобление беспартийного студенчества, из среды которого возникли целые организации, боровшиеся с революционным засильем, как например, так называемые „академические союзы".
Вокруг академического движения создалось столько легенд, столько небылиц, что многие искренние друзья и защитники нашей высшей школы считали П. А. Столыпина виновным в насаждении политики в духе союза русского народа в студенческой среде, ссылаясь в виде доказательства на его горячее сочувствие академистам.
Мне пришлось принимать близкое участие в делах академических союзов с первого дня их существования, несколько раз обращаться к покойному за помощью, слышать его взгляды на академическое движение, которое Столыпин понимал широко и всеми силами оберегал его от всякой политики.
Осенью 1908 года были введены новые правила о студенческих собраниях, изданные 11-го августа.
Они сильно стесняли агитацию левых партий, поэтому была объявлена всеобщая забастовка, которая прошла сначала в университетах Москвы и Петербурга, а затем перебралась и в специальные учебные заведения.
Из них первым по количеству учащихся и по своему влиянию считается петербургский политехнический институт. На него и было обращено главное внимание революционных групп; сюда понаехали специальные делегаты и ораторы (виднейший из них социал-революционер „Генрих" затем отравился, обвиненный в провокации), но забастовка проходила слабо.
Студенчество на сходках делилось почти на две равные части: половина стояла за продолжение занятий, другая была против.
На одной из сходок забастовщики получили небольшой перевес и объявили занятия прекращенными, начались обструкции, срывание лекций и даже кулачная расправа.
Тогда маленькая группа моих близких друзей пригласила студенчество в особом воззвании не подчиняться постановлению сходки, а сплотиться в тесный товарищеский кружок чистых академистов для борьбы с политикой в нашей alma mater.
Сочувствующих нашлось не мало; с трудом отыскали помещение для собраний (институт предоставить его отказался), правая фракция государственной думы пришла нам на помошь и советом, и средствами,— и в октябре 1908 года образовался первый ака-
демический союз студентов политехнического института, а вскоре за нами последовали горняки, путейцы и лесники.
По уставу академисты должны были бороться со всякой политикой, правой или левой, в высшей школе, с забастовками, насильственным перерывом занятий, и студенчество отнеслось к нарождающимся союзам крайне внимательно и сочувственно.
Всеобщая забастовка не прошла, зато началось преследование бедных академистов, и для пополнения союзной кассы политехники задумали устроить в конце ноября бал, почетный билет на который решено было поднести председателю совета министров.
Разрешение на это поднесение было вскоре получено, и дня через три нас шесть человек собралось к одиннадцати часам в Зимний дворец, где тогда проживал Столыпин.
Прием был назначен в воскресенье. Кроме нас, никого не было, и ровно в одиннадцать нас провели к министру в кабинет.
Он приветливо выслушал нас, принял от председателя Л. А. Балицкого почетный билет и с улыбкой, держа в руках „Новое Время", заметил:
— Чем вы так понравились Михаилу Осиповичу? Я с величайшим удовольстви
ем прочел его фельетон и вполне разделяю его симпатии к вам.
М. О. Меньшиков в этот день поместил горячую статью под заглавием: „Идите на бал", где приветствовал молодой академизм.
В дальнейшей беседе Столыпин подробно расспрашивал о настроении студенчества, об отношении к ним профессуры и закончил разговор маленькой речью, которую я в тот же день записал в своем дневнике.
— Я сам, господа, в студенческие годы думал, как и вы; печально, что такие не
преложные истины, как школа для науки и родины, должны искать себе защиты вне уни
верситета. Право и общественное сочувствие на вашей стороне, но берегитесь всякой
политики, хотя бы она исходила и от друзей. Вы слишком молоды для партийных дрязг!
Преданность родине и государю — вот ваша политика; труд и молодое веселье — ваша так
тика. Государь сочувствует такой программе от всей души. На днях я читал ему письмо
варшавского генерал-губернатора Скалона о положении русских студентов в Варшаве, ва
ших единомышленников. Государь был очень взволнован и приказал немедленно помочь
из своих личных средств. Помогайте и вы вашим товарищам, будьте деликатны с против
никами, но стойки и тверды в своих намерениях. Я всегда готов помочь вам.
С тех пор мне пришлось бывать у него несколько раз по делам союза и вскоре затем открывшегося академического клуба.
Всегда приветливый, ласковый, внимательный, Петр Аркадьевич повторял то же, что и при первом свидании: „Учитесь, помните, что нужны родине, и будьте молоды".
Он советовал развить при клубе спортивный отдел, устраивать товарищеские диспуты по злободневным вопросам, интересовался, что читает молодежь, и всегда предостерегал от увлечения какой бы то ни было партийной группировкой, пока мы состоим студентами.
В один из приемов, вскоре после открытия клуба, он подробно расспрашивал нас про правые студенческие организации в петербургском университете.
— Не так давно ко мне обратились с просьбой помочь студенты, члены союза
русского народа, а на днях я узнал, что в городе основался студенческий всероссийский
национальный союз. Зачем, господа, вы распыляетесь на партии? Разве у вас нет больше
занятий, чем спорить и ссориться в мелкой борьбе?
Когда мои товарищи указали, что академистов в этих организациях нет, Петр Аркадьевич заметил, что всякая политика для молодежи, кроме вреда, ничего принести не может.
— Мне пришлось, когда я проживал на Западе,— говорил он в другой раз,— близ
ко познакомиться с немецкими студентами. В Германии школа строго национальна, пре
дана монарху. Я любовался, как веселятся и маршируют в Пруссии школьники со знаме
нами и флагами, но там нигде не слышно, чтобы среди учащихся были какие бы то ни бы
ло партии. А у нас товарищи по университету, молодые люди, печатно обливают друг дру
га грязью! Уходите от партийных дрязг, господа!
Неверны указания левой печати, будто покойный симпатизировал академистам, как людям определенных консервативных убеждений; он любил молодежь, не считаясь с ее увлечениями, и глубоко жалел сбитых с толку юношей, попадающих из глухой провинции в руки ловких пропагандистов.
При политехническом институте до 1907 года существовало студенческое общежитие, надзор за которым лежал на совете профессоров.
Пользуясь слабостью надзора, студенческая боевая группа социал-революционеров устроила в общежитии склад оружия, бомб и нелегальную квартиру, где проживали прибывающие из-за границы члены группы.
Полиция произвела грандиозный обыск, было найдено несколько вполне готовых бомб, масса подпольной литературы, небольшая типография, поэтому министр внутренних дел с осени 1907 года распорядился временно закрыть общежитие.
Профессура, опасаясь дальнейших неприятностей, приняла все меры, чтобы общежитие более не открылось: в двух зданиях были устроены лаборатории и чертежные, а в третьем, преобразованном в больницу, поселились старухи городских приютов.
Студенчество, ютившееся в летних дачах, было крайне раздражено подобными распоряжениями совета института, и академический союз решил просить Столыпина об открытии общежития и выселении из него старух, прозванных студентами „вольнослушательницами".
Петр Аркадьевич отнесся к нашему ходатайству внимательно и согласился удовлетворить его, если только профессура будет более тщательно следить за жизнью в общежитиях, но, к сожалению, институтское начальство на это ответило категорическим отказом.
В разговоре Столыпин между прочим упомянул, что его заботит необеспеченность молодежи и он всегда идет навстречу обществам вспомоществования учащихся.
— Вы горячи и молоды, вам так легко увлечься, и половина ваших противников,
несомненно, честные, порывистые юноши, которые вскоре сами раскаются в своих
крайних мнениях; я это очень хорошо знаю, и поэтому всегда рад помочь вашим студен
ческим экономическим кассам, раз они действуют в законных рамках.
Едва ли в этих словах можно найти малейший намек на отрицательное отношение покойного к учащейся молодежи, не разделяющей взглядов академистов!
Особенно памятен мне его прием осенью 1910 года, когда мы всем правлением приглашали Столыпина к нам, в Лесной, на торжественную годовщину клуба.
Народу в приемной было много.
Ожидать пришлось долго. Столыпин казался очень утомленным, но, как всегда, с симпатичной улыбкой поздоровался с нами, расспросил о делах, но приехать отказался, ссылаясь на отсутствие свободного времени.
— У вас торжество 10-го октября; у меня до пяти часов день занят, но побывать —
побываю в клубе когда-нибудь в другой день.
Тогда я набрался смелости передать ему наше приглашение, как „старому студенту от молодых его единомышленников".
Он рассмеялся и сказал, что приедет обязательно! „Отказать старый студент молодым едва ли сможет", шутя заметил он.
Фото 75. Посещение П.А. Столыпиным собрания студентов-академистов
в Лесном близ С.-Петербурга, в октябре 1910 г.
На торжество П. А. Столыпин действительно приехал, был растроган нашей встречей и на прощанье отметил в маленькой речи, что приветствует в нашем лице „молодую Россию"» [108, с. 531-535].
Встреча П. А. Столыпина с академистами запечатлена на фотографии, сделанной в октябре 1910 года в Лесном близ Петербурга (фото 75).
Надо признать, что в «академические союзы» вскоре также проникла политика. Подпав под влияние «монархистов» и «правых», они оказались втянутыми в дрязги, ссоры и даже кровавые столкновения. Радикалы, которые оказались и здесь, требовали активной борьбы с «освобожденцами». Беспартийное студенчество отшатнулось от академистов, боясь впасть в другую крайность. С другой стороны, лидер кадетов Милюков произнес в Государственной Думе успешную речь, в которой утверждал, что академическое движение — искусственный плод правых фракций и вносит разлад в студенческую жизнь. Постепенно «академические союзы» превратились «в маленькие организации почти безо всякого влияния на внутреннюю жизнь школы». Между тем, как свидетельствует К. И. Федюшин, глава правительства и позже интересовался деятельностью союзов и, узнав о незавидном их положении, сказал следующие слова:
Фото 76. П.А. Столыпин на юбилейном торжестве Департамента духовных дел
иностранных исповеданий, осенью 1910 г.
«...больно видеть, как гибнет хорошее начинание, больно и всем, кто вам сочувствует... Зачем и сюда они внесли дрязги! Пуришкевич талантливый человек, но он все губит, за что бы ни взялся; я жалею и люблю молодежь, но без товарищеских усилий и общения между собой вам никогда не осилить врагов школьной жизни и порядка» [108, с. 536].
По мере своих сил Столыпин постоянно старался держать студенческий вопрос в поле зрения. В департаменте МВД также следили за оживленной полемикой в прессе по студенческой теме. Так, в «Русских ведомостях» появилась критическая статья «Кому нужны студенческие волнения» — в ответ на проправительственную публикацию в газете «Россия», в целом отражающую взгляд Столыпина на проблему. Следует новый наказ Гурлянду— «ответить» [131, Д. 86].
МЕЖДУ ТЕМ обострилась внешнеполитическая обстановка. В России действовали самые разные влиятельные силы, выражающие взаимоисключающие точки зрения на развитие русской политики на Ближнем Востоке и на отношения с Германией. Еще в начале года позиции враждебных кругов проявились в выступлениях думских лидеров,
Фото 77. Портрет П.А. Столыпина,
нарисованный И.Е. Репиным
когда Милюков «указал на несовместимость австро-русского сближения с политикой сближения с Балканскими государствами», Пуришкевич «ратовал за сближение с Германией и Австро-Венгрией, а октябристы... защищали идею всебалканской конфедерации». Тем временем российская социал-демократия критиковала «политику захвата политического влияния и по возможности водворения русского владычества на Балканах» [3, с. 353]. Вместе с тем желанный курс на сколачивание Балканской конфедерации имел все меньше перспектив — в силу противоречий, возникших между ближневосточными государствами.
Правительственную точку зрения выражала близкая к нему печать («Новое время»), которая призывала отказаться от всяких попыток возрождения политики «австро-русской опеки на Балканах» как «потерпевшей полное крушение». Предлагалось «вычеркнуть из планов русской дипломатии вопрос о Дарданеллах», дабы не рисковать «обострением отношений с Турцией» [3, с. 345].
Вместе с тем, несмотря на ранее принятую австро-русскую декларацию, осенью 1910 года Россия возобновляет переговоры с Болгарией о создании Балканского союза.
17 ноября 1910 года в Потсдаме была, по сути, предпринята последняя попытка накануне мировой войны перетянуть Россию в германский лагерь — попытка не только германской дипломатии, но и прогермански настроенной части российской бюрократии.
Примечательно, что Николая II на этой встрече сопровождает протеже Столыпина Сазонов, заменивший Извольского [3, с. 340—341].
ОСЕНЬ 1910 ГОДА была также наполнена событиями, которые почти не сохранились в мемуарах и текстовых документах: отзвуки минувших дел и забот премьера можно обнаружить лишь в фотографиях. На одной из них П. А. Столыпин запечатлен на юбилейном торжестве Департамента духовных дел иностранных исповеданий (фото 76).
Чуждый парадности реформатор фотографировался редко. Основная часть снимков — групповые, по праздничным датам. Почти не сохранилось портретов: Столыпин, не в пример остальным, не заботился об увековечении своего имени. Исключение составляет лишь пара зарисовок неизвестных художников, сделанных, видимо, с фотографий, да еще знаменитый портрет (фото 77) работы И. Е. Репина, о котором стоит рассказать особо.
Маститый художник получил заказ не от премьера — он приступил к этой работе по просьбе благодарных земляков из Саратова, точнее от Саратовской думы. Столыпин не хотел жертвовать временем, и Репин работал прямо в кабинете Министерства внутренних дел. Петр Аркадьевич изображен в кресле с газетой в руках. Обращает на себя внимание созданный багровыми портьерами фон, придающий портрету трагический смысл. После скорой смерти премьера этот портрет в багровых тонах стал основой для разных сюжетов*. Притом упоминалось, что портреты Репина имели роковую особенность: герои этого живописца — Мусоргский, Пирогов, Писемский и другие вскоре неожиданно окончили жизнь. На эту тему особенно изгалялись «сатириконцы», заказавшие портрет ненавистного им Столыпина [68, с. 160]...
*После смерти премьера портрет перекочевал в музей П. А. Столыпина, созданный в Саратове, затем в Радищевский музей, где находится и поныне.
Глава XIII
Григорий Распутин.
Земство в Западном крае.
Кризис. Последние речи
1911 г.
Меры по оздоровлению Петербурга. Отношение к Думе. Григорий Распутин. Земство в Западном крае. Юбилей крестьянской реформы 1861 года. Национальные курии. Ультиматум монарху. Вмешательство вдовствующей Императрицы Марии Федоровны. Пиррова победа. Таинственная записка. Министерский кризис. Общественный резонанс и противостояние. Письмо И. Балашова. Атмосфера сгущается. Ответ Госсовету. Витте - Столыпин. Высочайший рескрипт. Ответ Госдуме-последняя публичная речь.
11 ЯНВАРЯ 1911 ГОДА премьер-министр выступает в Государственной Думе с речью о необходимости издания нового экстренного закона в целях оздоровления столицы — частного вопроса, имеющего тем не менее немалое социальное значение. Тревожное в санитарном отношении состояние столицы вынудило правительство принять на себя весь труд и ответственность по этому делу, не терпящему отлагательств, тогда как оппозиция в Госдуме чинила препятствия, убеждая в необходимости предоставления всех полномочий городскому самоуправлению. Приведя примеры крайней нерешительности действий городской думы, затрудняющих решение срочных вопросов, а также убедительные примеры из зарубежной практики, премьер напомнил, что в настоящее время «<...> беднота умирает в городских больницах, отравленная тем, что каждому должно быть доступно в чистом виде,— водой. Я знаю и помню цифру 100 тысяч смертей от холеры в настоящем году; я чувствую боль и стыд, когда указывают на мою родину, как на очаг распространения всевозможных инфекций и болезней. Я не хочу, не желаю оставаться долее безвольным и бессильным свидетелем вымирания низов петербургского населения» [57, с. 320].
Убеждая, что волевые импульсы правительства, применение соответствующих законов обеспечивают скорейшее решение вопросов по оздоровлению столицы и других городов надежней, чем инициатива и добрая воля городских самоуправлений, он ссылается на практику волжских городов — Астрахани, Царицына, Саратова и Казани, где нечистоты становятся «рассадником, узлом инфекции, откуда разносятся по всей России» [57, с. 320]. Подчеркивая, что в скорейшее разрешение важной проблемы вносится политический акцент, он, в завершение, призывает депутатов встать на государственную точку зрения, проявив тем самым свою социальную зрелость.
НЕМАЛО БЫЛО СКАЗАНО об отношении П. А. Столыпина к народному представительству, которое он пытался сохранить, невзирая на все интриги, обиды, упреки и хлопоты, доставляемые членами Государственной Думы правительству и лично главе. Интересны его взгляды на Думу, высказанные в исследуемый нами период — зимой 1911 года:
«— Нападают на Думу, на ее неработоспособность. Нападки в большинстве случаев предвзяты. Говорят, что нельзя работать, что законодательная машина стала, но забывают, что при прежнем порядке она шла еще медленнее. Безусловно, недостатки и сейчас есть, но движение не прекращается, колесо пущено в ход. Когда изменялся выборной закон, после роспуска второй Думы, и спрашивали, какова будет третья Дума, я дал такую характеристику: первая Государственная Дума была красная, вторая — пестрая, третья будет серенькая. Если теперешняя Дума и серенькая, то зато с каким вниманием она отнеслась, например, к национальным вопросам. Ведь они были проведены через Думу, которая в большинстве своем пошла им навстречу. Затем через ту же Думу прошла крупная земельная реформа, изменяющая жизнь деревни и являющаяся залогом крестьянского благосостояния.
Правда, у третьей Думы,— продолжал П. А. Столыпин,— важный недостаток: ей не хватает крепкого центра. Главенствующая партия не обладает сплоченностью, которая была бы желательной и сообщила бы ей необходимый вес и силу. Если в четвертой Думе удастся добиться прочного центра, большие законопроекты пойдут скорее, успешнее (Г. С). Сейчас, правда, машина скрипит, но углы уже пообтерлись, а главное — страна живет. Если бы делать предсказания относительно третьей Думы, то все-таки лучшего прогноза, чем то, что есть на самом деле, нельзя было бы и поставить.