Он тем брал людей, что был сам трепещущим человеком. 23 глава

Находясь за границей, практиканты часто писали о том, что им „стыдно за ро­дину", ибо они видели не экстенсивное натурально-примитивное хозяйство, как у нас, а интенсивное культурное хозяйство, зажиточный быт (многие корреспонденты подчер­кивали: „дома фермеров, как у наших помещиков"), здоровый досуг (отсутствие бытово­го пьянства), высокую трудовую этику (воровать и лениться на работе — „себе во вред"). Всеобщее удивление вызывали при этом относительно небольшие размеры фермерских земельных участков. Вот одно из дословных свидетельств: „если бы русский крестьянин имел столько земли, то, конечно, убежал бы в город на фабрику или пошел бы с корзи­ной просить милостыню". Различия в сельском производстве и быте за рубежом и на ро­дине практиканты объясняли научной организацией труда, обилием машин и механиче­ских приспособлений, учетом новейших разработок аграрной науки, а также уважительными

межчеловеческими отношениями. Кстати, на этом основании „Русское зерно" со­ставило список отечественной и переводной литературы для сельских библиотек о са­мых передовых методах мирового сельского хозяйства.

Вначале общество посылало практикантов к тому или иному фермеру по одно­му, но позднее увеличило их число до двух-трех человек. Тем самым снималось ощущение одиночества и, кроме того, обсуждение увиденного носило коллективный характер. В конце своей деятельности общество стало практиковать выезд за границу целых делега­ций (до двух десятков человек и больше). Обычно срок командировки ограничивался де­вятью месяцами, но некоторые (в зависимости от типа хозяйства) оставались на два го­да. По многочисленным свидетельствам, за время заграничной практики менялся не только внешний вид русских крестьянских ребят (городская, относительно модная одеж­да), они усваивали преимущества аккуратности, чистоплотности, благовоспитанности. Примечательно, что по возвращении на родину питомцы „Русского зерна" нередко стал­кивались с апатией и враждебностью земляков. Психология грубосколоченного коллек­тивизма не совмещалась с личной ответственностью и свободой фермеров. Выходец из вологодской деревни писал, что после его рассказов соседи заявили ему: сегодня вый­дешь из общины на хутор, а „завтра его сожжем". Другой свидетельствовал, что, когда он на сходе начал говорить о хуторских хозяйствах как лучшем и верном способе достичь благополучия, „вопли, крики, ругань заглушали мои доводы". Реакция на рассказы треть­его о зарубежном опыте и экономическом процветании (личные велосипеды у фермеров и подписка на прессу) была относительно безобидной по форме, но тоже весьма харак­терной: их назвали „враньем" и осмеяли. Впрочем, такое отношение общинников не обе­скураживало деятелей „Русского зерна". Сам Столыпин строил планы относительно еще более широкого и комплексного развития учебного дела и профессиональной специали­зации русского крестьянства, полагая этим конкретно помочь реформе, затеянной его братом, и надеясь реализовать некоторые намерения дяди. Воистину задача аграрной ре­формы становилась их „семейным делом"» [76, с. 207—209].

МЕЖДУ ТЕМ наряду с очевидными положительными переменами происходят неблагоприятные для премьер-министра Столыпина изменения в расстановке сил на по­литической арене страны. Например, лидер октябристов А. И. Гучков, ставший в 1910 году Председателем Думы, переходит в оппозицию к Николаю П. Отношение Гучкова к Столыпину в силу разных причин отличается непостоянством, премьер не может, как раньше, опираться на союз октябристов. Его положение становится менее прочным. Видный деятель Думы В. В. Шульгин говорит также о противостоянии, наметившемся со стороны консервативных сил, воспрянувших после подавления революции,— «людей, го­раздо более крепкоголовых, чем саратовские мужики, людей, хотя и высокообразован­ных, но тупо не понимавших величия совершавшегося на их глазах, и не ценивших само­отверженного подвига Столыпина» [46, с. 171]. Впрочем, в эту категорию «тупоголо­вых», помимо консерваторов, в данном случае можно причислить и широкую фронду из кадетского стана. Активно выступая против Столыпина, они лишь после падения само­державного строя признают правоту помыслов и поступков реформатора.

В октябре оппозиционная интеллигенция Петербурга получает новый повод для выражения настроений: окончилась жизнь видного кадета, бывшего Председателя I Государственной Думы С. А. Муромцева. Чуткий газетчик Лев Тихомиров с присущей ему иронией отмечает импульс барометра общественной жизни, не забывая при том по­мянуть и Столыпина:

«4 октября 1910....Сегодня внезапно умер (разрыв сердца) Муромцев. Вот и „ле­вые" сердца не выдерживают... Правда, что Муромцев был достаточно умен, чтобы хоть

после пуфа выборгского воззвания сказать: „Кажется, я сделал самый глупый шаг в жиз­ни..." Это мне передавал его добрый знакомый Кузнецов.

Однако все „кадеты" тем паче встрепенулись. Говорят, готовят грандиозные де­монстрации на похоронах. Хотят хоронить в Донском монастыре. Путь длинный, можно много нашуметь. Тут были перед самой „революцией" похороны Трубецкого. У револю­ционеров смерти происходят очень удачно. Кн. Трубецкой умер со списком 300 студен­тов, которых на утро должен был предложить министру арестовать и выслать. Он уже по­нял, каким отребьем захвачено студенческое движение, ему дорогое только в благород­ных составных частях. Он уже разочаровался и внезапно умер. Революция блестяще экс-шюатировала прах человека, уже отшатнувшегося от нее.

То же самое будет с прахом Муромцева, уже отшатнувшегося от революции...

Ничего не может выйти... хотя, может быть, я и напишу для очистки совести. Беда в том, что государю нужны не идеи, которых у него самого достаточно, а сила, кото­рая могла бы за него все сделать. На голос такой силы он бы, может быть, отозвался... Но силы этой нет нигде, и уже, конечно, не я же могу быть или даже казаться ею! Я правду сказал Столыпину, что у меня была единственная надежда — это он, Столыпин, надежда на то, что он изменит взгляды. Он бы мог быть или казаться такой силой. А раз он оста­ется при своей политике, я не вижу ни единого подобия опоры» [104, с. 178].

В конце ноября российская общественность так же бурно переживала смерть Л. Н. Толстого. Интеллигенция будировала вопрос о возможности посмертного снятия с писателя отлучения от церкви, волновалось студенчество, московское купечество, воз­бужденные массы двинулись в Ясную Поляну и к месту захоронения на Фанфаронову го­ру... Сторонник отлучения Лев Тихомиров отправляет телеграмму митрополиту Анто­нию: «Умоляю ваше высокопреосвященство не допускать деяния, угрожающего раско­лом церкви», аналогичные послания другим видным церковнослужителям. Видимо, не без поддержки трезвых умов «Синод подтвердил свое определение об отлучении Толсто­го и воспретил служить панихиды и литии по нем» [104, с. 180]. Но в Москве и Петербур­ге прошли «толстовские беспорядки». Столыпин пытается найти с обществом компро­мисс, и, чтобы «предотвратить увлечения», по словам Тихомирова, идет навстречу обще­ственному мнению, согласившись «поддержать „национальное чествование" Толстого покупкой на казенный счет Ясной Поляны», за которую наследники назначили 2 милли­она рублей. Причем распространился слух, «будто американский банкир Шифф хочет ку­пить Ясную Поляну и что там устроит народный университет, посредством которого бу­дет бунтовать народ...» [104, с. 183] Но, по мнению министра финансов Коковцова, цена за усадьбу была в десять раз больше реальной, он посчитал это все за шантаж, возникли противоречия, в результате которых П. А. Столыпин оказался и в Госсовете и в Государ­ственной Думе в крайне невыгодном положении.

В ВОСПОМИНАНИЯХ о П. А. Столыпине часто можно встретить свидетель­ства о его постоянной поддержке всяческих инициатив и дел, направленных к государст­венной пользе, даже если она на первый взгляд была не слишком значительна. Одно из подтверждений тому — стремление оказать всемерную помощь студенческой молодежи и по возможности увести ее от политики, разобраться в которой было не под силу и зре­лым российским умам, например, профессуре, подавляющая часть которой и в столицах, и в провинциях оказалась также под гипнозом революционных идей. В результате вы­сшие учебные заведения превратились в торжище политических деятелей, местом беско­нечных сходок и митингов, словесных баталий и даже схваток оппозиции с властями. О полноценной учебе пришлось позабыть, а в некоторых заведениях, где революционеры стали хозяевами положения, просто прекратились занятия на продолжительный срок.

Между тем желание премьера вникнуть в дела студенческой молодежи, чтобы направить ее энергию в полезное русло, зачастую истолковывалось совершенно преврат­но, в этих оценках было намешано много субъективного, личного. Такой ревностной, не­справедливой оценкой грешат и воспоминания А. Н. Шварца, ставшего, благодаря П. А. Столыпину, министром народного просвещения, но вследствие ряда сложных причин, видимо, разошедшегося с ним во взглядах, и, несмотря на постоянную поддержку главы правительства, попросившегося вскоре в отставку.

Большего доверия в поднятой теме заслуживают опубликованные впечатления одного из основателей «Академического союза» К. И. Федюшина — впечатления, кото­рые, в конце концов, подводят нас к той же осени 1910 года:

«В 1906 году, после трехгодового перерыва, открылись высшие учебные заведения.

Молодежь набросилась на занятия и книги, но уверенности в завтрашнем дне не чувствовалось: все знали силу и влияние революционных партий в университете, ожи­дая с поразительной покорностью, когда товарищи прикажут бросить лекции и разъ­ехаться по домам.

Положение создалось тяжелое.

Господство левых партий и улицы в высшей школе было полнейшее, другого начальства, как социал-демократический комитет, здесь не признавалось, но зато росло и озлобление беспартийного студенчества, из среды которого возникли целые организа­ции, боровшиеся с революционным засильем, как например, так называемые „академи­ческие союзы".

Вокруг академического движения создалось столько легенд, столько небылиц, что многие искренние друзья и защитники нашей высшей школы считали П. А. Столыпи­на виновным в насаждении политики в духе союза русского народа в студенческой среде, ссылаясь в виде доказательства на его горячее сочувствие академистам.

Мне пришлось принимать близкое участие в делах академических союзов с пер­вого дня их существования, несколько раз обращаться к покойному за помощью, слы­шать его взгляды на академическое движение, которое Столыпин понимал широко и все­ми силами оберегал его от всякой политики.

Осенью 1908 года были введены новые правила о студенческих собраниях, из­данные 11-го августа.

Они сильно стесняли агитацию левых партий, поэтому была объявлена всеоб­щая забастовка, которая прошла сначала в университетах Москвы и Петербурга, а затем перебралась и в специальные учебные заведения.

Из них первым по количеству учащихся и по своему влиянию считается петер­бургский политехнический институт. На него и было обращено главное внимание рево­люционных групп; сюда понаехали специальные делегаты и ораторы (виднейший из них социал-революционер „Генрих" затем отравился, обвиненный в провокации), но заба­стовка проходила слабо.

Студенчество на сходках делилось почти на две равные части: половина стояла за продолжение занятий, другая была против.

На одной из сходок забастовщики получили небольшой перевес и объявили заня­тия прекращенными, начались обструкции, срывание лекций и даже кулачная расправа.

Тогда маленькая группа моих близких друзей пригласила студенчество в особом воззвании не подчиняться постановлению сходки, а сплотиться в тесный товарищеский кружок чистых академистов для борьбы с политикой в нашей alma mater.

Сочувствующих нашлось не мало; с трудом отыскали помещение для собраний (институт предоставить его отказался), правая фракция государственной думы пришла нам на помошь и советом, и средствами,— и в октябре 1908 года образовался первый ака-

демический союз студентов политехнического института, а вскоре за нами последовали горняки, путейцы и лесники.

По уставу академисты должны были бороться со всякой политикой, правой или левой, в высшей школе, с забастовками, насильственным перерывом занятий, и студен­чество отнеслось к нарождающимся союзам крайне внимательно и сочувственно.

Всеобщая забастовка не прошла, зато началось преследование бедных академи­стов, и для пополнения союзной кассы политехники задумали устроить в конце ноября бал, почетный билет на который решено было поднести председателю совета министров.

Разрешение на это поднесение было вскоре получено, и дня через три нас шесть человек собралось к одиннадцати часам в Зимний дворец, где тогда проживал Сто­лыпин.

Прием был назначен в воскресенье. Кроме нас, никого не было, и ровно в один­надцать нас провели к министру в кабинет.

Он приветливо выслушал нас, принял от председателя Л. А. Балицкого почет­ный билет и с улыбкой, держа в руках „Новое Время", заметил:

— Чем вы так понравились Михаилу Осиповичу? Я с величайшим удовольстви­
ем прочел его фельетон и вполне разделяю его симпатии к вам.

М. О. Меньшиков в этот день поместил горячую статью под заглавием: „Идите на бал", где приветствовал молодой академизм.

В дальнейшей беседе Столыпин подробно расспрашивал о настроении студен­чества, об отношении к ним профессуры и закончил разговор маленькой речью, кото­рую я в тот же день записал в своем дневнике.

— Я сам, господа, в студенческие годы думал, как и вы; печально, что такие не­
преложные истины, как школа для науки и родины, должны искать себе защиты вне уни­
верситета. Право и общественное сочувствие на вашей стороне, но берегитесь всякой
политики, хотя бы она исходила и от друзей. Вы слишком молоды для партийных дрязг!
Преданность родине и государю — вот ваша политика; труд и молодое веселье — ваша так­
тика. Государь сочувствует такой программе от всей души. На днях я читал ему письмо
варшавского генерал-губернатора Скалона о положении русских студентов в Варшаве, ва­
ших единомышленников. Государь был очень взволнован и приказал немедленно помочь
из своих личных средств. Помогайте и вы вашим товарищам, будьте деликатны с против­
никами, но стойки и тверды в своих намерениях. Я всегда готов помочь вам.

С тех пор мне пришлось бывать у него несколько раз по делам союза и вскоре затем открывшегося академического клуба.

Всегда приветливый, ласковый, внимательный, Петр Аркадьевич повторял то же, что и при первом свидании: „Учитесь, помните, что нужны родине, и будьте молоды".

Он советовал развить при клубе спортивный отдел, устраивать товарищеские диспуты по злободневным вопросам, интересовался, что читает молодежь, и всегда пре­достерегал от увлечения какой бы то ни было партийной группировкой, пока мы состо­им студентами.

В один из приемов, вскоре после открытия клуба, он подробно расспрашивал нас про правые студенческие организации в петербургском университете.

— Не так давно ко мне обратились с просьбой помочь студенты, члены союза
русского народа, а на днях я узнал, что в городе основался студенческий всероссийский
национальный союз. Зачем, господа, вы распыляетесь на партии? Разве у вас нет больше
занятий, чем спорить и ссориться в мелкой борьбе?

Когда мои товарищи указали, что академистов в этих организациях нет, Петр Аркадьевич заметил, что всякая политика для молодежи, кроме вреда, ничего принести не может.

— Мне пришлось, когда я проживал на Западе,— говорил он в другой раз,— близ­
ко познакомиться с немецкими студентами. В Германии школа строго национальна, пре­
дана монарху. Я любовался, как веселятся и маршируют в Пруссии школьники со знаме­
нами и флагами, но там нигде не слышно, чтобы среди учащихся были какие бы то ни бы­
ло партии. А у нас товарищи по университету, молодые люди, печатно обливают друг дру­
га грязью! Уходите от партийных дрязг, господа!

Неверны указания левой печати, будто покойный симпатизировал академи­стам, как людям определенных консервативных убеждений; он любил молодежь, не счи­таясь с ее увлечениями, и глубоко жалел сбитых с толку юношей, попадающих из глухой провинции в руки ловких пропагандистов.

При политехническом институте до 1907 года существовало студенческое обще­житие, надзор за которым лежал на совете профессоров.

Пользуясь слабостью надзора, студенческая боевая группа социал-революцио­неров устроила в общежитии склад оружия, бомб и нелегальную квартиру, где прожива­ли прибывающие из-за границы члены группы.

Полиция произвела грандиозный обыск, было найдено несколько вполне гото­вых бомб, масса подпольной литературы, небольшая типография, поэтому министр внут­ренних дел с осени 1907 года распорядился временно закрыть общежитие.

Профессура, опасаясь дальнейших неприятностей, приняла все меры, чтобы общежитие более не открылось: в двух зданиях были устроены лаборатории и чертеж­ные, а в третьем, преобразованном в больницу, поселились старухи городских приютов.

Студенчество, ютившееся в летних дачах, было крайне раздражено подобными распоряжениями совета института, и академический союз решил просить Столыпина об открытии общежития и выселении из него старух, прозванных студентами „вольнослу­шательницами".

Петр Аркадьевич отнесся к нашему ходатайству внимательно и согласился удов­летворить его, если только профессура будет более тщательно следить за жизнью в обще­житиях, но, к сожалению, институтское начальство на это ответило категорическим от­казом.

В разговоре Столыпин между прочим упомянул, что его заботит необеспечен­ность молодежи и он всегда идет навстречу обществам вспомоществования учащихся.

— Вы горячи и молоды, вам так легко увлечься, и половина ваших противников,
несомненно, честные, порывистые юноши, которые вскоре сами раскаются в своих
крайних мнениях; я это очень хорошо знаю, и поэтому всегда рад помочь вашим студен­
ческим экономическим кассам, раз они действуют в законных рамках.

Едва ли в этих словах можно найти малейший намек на отрицательное отноше­ние покойного к учащейся молодежи, не разделяющей взглядов академистов!

Особенно памятен мне его прием осенью 1910 года, когда мы всем правлением приглашали Столыпина к нам, в Лесной, на торжественную годовщину клуба.

Народу в приемной было много.

Ожидать пришлось долго. Столыпин казался очень утомленным, но, как всегда, с симпатичной улыбкой поздоровался с нами, расспросил о делах, но приехать отказал­ся, ссылаясь на отсутствие свободного времени.

— У вас торжество 10-го октября; у меня до пяти часов день занят, но побывать —
побываю в клубе когда-нибудь в другой день.

Тогда я набрался смелости передать ему наше приглашение, как „старому сту­денту от молодых его единомышленников".

Он рассмеялся и сказал, что приедет обязательно! „Отказать старый студент молодым едва ли сможет", шутя заметил он.

Фото 75. Посещение П.А. Столыпиным собрания студентов-академистов

в Лесном близ С.-Петербурга, в октябре 1910 г.

На торжество П. А. Столыпин действительно приехал, был растроган нашей встречей и на прощанье отметил в маленькой речи, что приветствует в нашем лице „мо­лодую Россию"» [108, с. 531-535].

Встреча П. А. Столыпина с академистами запечатлена на фотографии, сделан­ной в октябре 1910 года в Лесном близ Петербурга (фото 75).

Надо признать, что в «академические союзы» вскоре также проникла поли­тика. Подпав под влияние «монархистов» и «правых», они оказались втянутыми в дрязги, ссоры и даже кровавые столкновения. Радикалы, которые оказались и здесь, требовали активной борьбы с «освобожденцами». Беспартийное студенчество от­шатнулось от академистов, боясь впасть в другую крайность. С другой стороны, ли­дер кадетов Милюков произнес в Государственной Думе успешную речь, в которой утверждал, что академическое движение — искусственный плод правых фракций и вносит разлад в студенческую жизнь. Постепенно «академические союзы» преврати­лись «в маленькие организации почти безо всякого влияния на внутреннюю жизнь школы». Между тем, как свидетельствует К. И. Федюшин, глава правительства и по­зже интересовался деятельностью союзов и, узнав о незавидном их положении, ска­зал следующие слова:

Фото 76. П.А. Столыпин на юбилейном торжестве Департамента духовных дел

иностранных исповеданий, осенью 1910 г.

 

«...больно видеть, как гибнет хорошее начинание, больно и всем, кто вам сочув­ствует... Зачем и сюда они внесли дрязги! Пуришкевич талантливый человек, но он все гу­бит, за что бы ни взялся; я жалею и люблю молодежь, но без товарищеских усилий и обще­ния между собой вам никогда не осилить врагов школьной жизни и порядка» [108, с. 536].

По мере своих сил Столыпин постоянно старался держать студенческий во­прос в поле зрения. В департаменте МВД также следили за оживленной полемикой в прессе по студенческой теме. Так, в «Русских ведомостях» появилась критическая статья «Кому нужны студенческие волнения» — в ответ на проправительственную публикацию в газете «Россия», в целом отражающую взгляд Столыпина на проблему. Следует новый на­каз Гурлянду— «ответить» [131, Д. 86].

МЕЖДУ ТЕМ обострилась внешнеполитическая обстановка. В России дейст­вовали самые разные влиятельные силы, выражающие взаимоисключающие точки зре­ния на развитие русской политики на Ближнем Востоке и на отношения с Германией. Еще в начале года позиции враждебных кругов проявились в выступлениях думских лидеров,

 

Фото 77. Портрет П.А. Столыпина,

нарисованный И.Е. Репиным

 

когда Милюков «указал на несовместимость австро-русского сближения с полити­кой сближения с Балканскими государствами», Пуришкевич «ратовал за сближение с Германией и Австро-Венгрией, а октябристы... защищали идею всебалканской конфеде­рации». Тем временем российская социал-демократия критиковала «политику захвата политического влияния и по возможности водворения русского владычества на Балка­нах» [3, с. 353]. Вместе с тем желанный курс на сколачивание Балканской конфедерации имел все меньше перспектив — в силу противоречий, возникших между ближневосточ­ными государствами.

Правительственную точку зрения выражала близкая к нему печать («Новое вре­мя»), которая призывала отказаться от всяких попыток возрождения политики «австро-русской опеки на Балканах» как «потерпевшей полное крушение». Предлагалось «вычер­кнуть из планов русской дипломатии вопрос о Дарданеллах», дабы не рисковать «обо­стрением отношений с Турцией» [3, с. 345].

Вместе с тем, несмотря на ранее принятую австро-русскую декларацию, осенью 1910 года Россия возобновляет переговоры с Болгарией о создании Балканского союза.

17 ноября 1910 года в Потсдаме была, по сути, предпринята последняя попытка накануне мировой войны перетянуть Россию в германский лагерь — попытка не только германской дипломатии, но и прогермански настроенной части российской бюрократии.

Примечательно, что Николая II на этой встрече сопровождает протеже Столыпина Сазонов, заменивший Извольского [3, с. 340—341].

ОСЕНЬ 1910 ГОДА была также наполнена событиями, которые почти не со­хранились в мемуарах и текстовых документах: отзвуки минувших дел и забот премьера можно обнаружить лишь в фотографиях. На одной из них П. А. Столыпин запечатлен на юбилейном торжестве Департамента духовных дел иностранных исповеданий (фото 76).

Чуждый парадности реформатор фотографировался редко. Основная часть снимков — групповые, по праздничным датам. Почти не сохранилось портретов: Столы­пин, не в пример остальным, не заботился об увековечении своего имени. Исключение составляет лишь пара зарисовок неизвестных художников, сделанных, видимо, с фото­графий, да еще знаменитый портрет (фото 77) работы И. Е. Репина, о котором стоит рас­сказать особо.

Маститый художник получил заказ не от премьера — он приступил к этой рабо­те по просьбе благодарных земляков из Саратова, точнее от Саратовской думы. Столы­пин не хотел жертвовать временем, и Репин работал прямо в кабинете Министерства внутренних дел. Петр Аркадьевич изображен в кресле с газетой в руках. Обращает на се­бя внимание созданный багровыми портьерами фон, придающий портрету трагический смысл. После скорой смерти премьера этот портрет в багровых тонах стал основой для разных сюжетов*. Притом упоминалось, что портреты Репина имели роковую особен­ность: герои этого живописца — Мусоргский, Пирогов, Писемский и другие вскоре нео­жиданно окончили жизнь. На эту тему особенно изгалялись «сатириконцы», заказавшие портрет ненавистного им Столыпина [68, с. 160]...

 

*После смерти премьера портрет перекочевал в музей П. А. Столыпина, созданный в Саратове, за­тем в Радищевский музей, где находится и поныне.

Глава XIII

Григорий Распутин.

Земство в Западном крае.

Кризис. Последние речи

1911 г.

Меры по оздоровлению Петербурга. Отношение к Думе. Григорий Распутин. Зем­ство в Западном крае. Юбилей крестьянской реформы 1861 года. Национальные ку­рии. Ультиматум монарху. Вмешательство вдовствующей Императрицы Марии Федоровны. Пиррова победа. Таинственная записка. Министерский кризис. Обще­ственный резонанс и противостояние. Письмо И. Балашова. Атмосфера сгущает­ся. Ответ Госсовету. Витте - Столыпин. Высочайший рескрипт. Ответ Госдуме-последняя публичная речь.

 

11 ЯНВАРЯ 1911 ГОДА премьер-министр выступает в Государственной Думе с речью о необходимости издания нового экстренного закона в целях оздоровления столицы — частного вопроса, имеющего тем не менее немалое социальное значение. Тревожное в санитарном отношении состояние столицы вынудило правительство при­нять на себя весь труд и ответственность по этому делу, не терпящему отлагательств, тог­да как оппозиция в Госдуме чинила препятствия, убеждая в необходимости предоставле­ния всех полномочий городскому самоуправлению. Приведя примеры крайней нереши­тельности действий городской думы, затрудняющих решение срочных вопросов, а также убедительные примеры из зарубежной практики, премьер напомнил, что в настоящее время «<...> беднота умирает в городских больницах, отравленная тем, что каждому дол­жно быть доступно в чистом виде,— водой. Я знаю и помню цифру 100 тысяч смертей от холеры в настоящем году; я чувствую боль и стыд, когда указывают на мою родину, как на очаг распространения всевозможных инфекций и болезней. Я не хочу, не желаю оста­ваться долее безвольным и бессильным свидетелем вымирания низов петербургского на­селения» [57, с. 320].

Убеждая, что волевые импульсы правительства, применение соответствующих законов обеспечивают скорейшее решение вопросов по оздоровлению столицы и других городов надежней, чем инициатива и добрая воля городских самоуправлений, он ссыла­ется на практику волжских городов — Астрахани, Царицына, Саратова и Казани, где не­чистоты становятся «рассадником, узлом инфекции, откуда разносятся по всей России» [57, с. 320]. Подчеркивая, что в скорейшее разрешение важной проблемы вносится по­литический акцент, он, в завершение, призывает депутатов встать на государственную точку зрения, проявив тем самым свою социальную зрелость.

НЕМАЛО БЫЛО СКАЗАНО об отношении П. А. Столыпина к народному представительству, которое он пытался сохранить, невзирая на все интриги, обиды, уп­реки и хлопоты, доставляемые членами Государственной Думы правительству и лично главе. Интересны его взгляды на Думу, высказанные в исследуемый нами период — зимой 1911 года:

«— Нападают на Думу, на ее неработоспособность. Нападки в большинстве слу­чаев предвзяты. Говорят, что нельзя работать, что законодательная машина стала, но за­бывают, что при прежнем порядке она шла еще медленнее. Безусловно, недостатки и сейчас есть, но движение не прекращается, колесо пущено в ход. Когда изменялся выбор­ной закон, после роспуска второй Думы, и спрашивали, какова будет третья Дума, я дал такую характеристику: первая Государственная Дума была красная, вторая — пестрая, третья будет серенькая. Если теперешняя Дума и серенькая, то зато с каким внима­нием она отнеслась, например, к национальным вопросам. Ведь они были проведе­ны через Думу, которая в большинстве своем пошла им навстречу. Затем через ту же Думу прошла крупная земельная реформа, изменяющая жизнь деревни и являюща­яся залогом крестьянского благосостояния.

Правда, у третьей Думы,— продолжал П. А. Столыпин,— важный недоста­ток: ей не хватает крепкого центра. Главенствующая партия не обладает сплоченно­стью, которая была бы желательной и сообщила бы ей необходимый вес и силу. Ес­ли в четвертой Думе удастся добиться прочного центра, большие законопроекты пойдут скорее, успешнее (Г. С). Сейчас, правда, машина скрипит, но углы уже пообтер­лись, а главное — страна живет. Если бы делать предсказания относительно третьей Ду­мы, то все-таки лучшего прогноза, чем то, что есть на самом деле, нельзя было бы и по­ставить.