«12 апреля 1910....Все недовольны. Эти „правые" — дураки. С ними все дальше расхожусь. Ни одного поддерживающего министра. Царь — „разочаровался"... Но и я со своей стороны во всех них разочаровался, так что делать с ними мне нечего <...>.
18 июня 1910....Царя нет, и никто его не хочет, да и сам он не верит ни в себя, ни в свое дело, и притом не хочет ничего делать. Вероятно, чувствовать себя в бездействии скорее приятно. Вероятно, совесть немножко тревожит, да что совесть! Зато находит себя безопасным, в чем, вероятно, жестоко ошибается.
Церковь... Да и она падает. Вера-то исчезает. Пожалуй, и вправду песенка старой церкви спета. Положение иерархов сходно с положением царя <...>.
Народ русский!.. Да и он уже потерял прежнюю душу, прежние чувства...
А я — ни такому новому народу, ни конституции не хочу служить, да и не могу. Мне это не интересно. Я нахожу глупой „новую" Россию... Это не Россия, а что-то иное» Л04, с. 173-174].
«19 июля....Я не люблю своей молодости: она полна порывов испорченного сердца, полна нечистоты, полна глупой гордости ума, сознающего свою силу, но недоразвившегося ни до действительной силы мышлений, ни до самостоятельности... Я начинаю любить свою жизнь только с той эпохи (последние годы Парижа), когда я дозрел до освобождения (хотя бы постепенного) от этой ненужной „la hauteur du siecle", стал понимать законы жизни, стал искать и бога... И господь, как будто в помощь мне, послал Александра
III, показал, что такое православный царь... Ведь и в личности его не много ярко талантливого, и не сделал многого, что бы должен был сделать гений... Ведь эти нынешние мерзавцы все переврут в истории, все исказят, оклевещут, скроют...
Промелькнуло царствование Александра III. Началось новое царствование. Нельзя придумать ничего более противоположного! Он просто с первого дня начал, не имея даже и подозрения об этом, полный развал всего, всех основ дела отца своего и, конечно, даже не понимал этого, т. е., значит, не понимал, в чем сущность царствования отца. С новым царствованием на престол взошел „русский интеллигент", не революционного, конечно, типа, а „либерального", слабосильного, рыхлого, „прекраснодушного" типа, абсолютно не понимающего действительных законов жизни. Наступила не действительная жизнь, а детская нравоучительная повесть на тему доброты, гуманности, миролюбия и воображаемого „просвещения", с полным незнанием, что такое просвещение...
И этот гнусный сифилитик душой и телом, этот тип мерзейшего интеллигента, не помнящего духовного родства,— Витте, как отвратительнейший из бесов, возвысился, властвовал, насиловал Россию своим чиновничьим, растлевающим либерализмом и был, как он сам выражался, „престолоначальником"...
Боже мой, сколько ты послал испытаний и страданий, и безнадежности всем, чающим служить твоему делу!» [105, с. 174—176]
ГОД СПУСТЯ премьер снова поднимает в верхней палате вопрос о Западном крае, крайне болезненный не только для польской аристократии, но и всего дворянства России, традиционно стоявшего против преобразований, лишавших его привилегий. Высказывались и другие соображения, свидетельствующие о крайней сложности этого дела. Например, в мартовской статье «Нового времени» М. Меньшиков пишет «о полученном им из Вильны протесте от местных русских общественных деятелей против предполагаемого соглашения национальной фракции с октябристами относительно правительственного проекта о введении земства в западных губерниях. В протесте отмечается „остающееся до сих пор враждебное настроение польских помещиков к России и русской государственности", при котором „введение земства будет сигналом не к умиротворению края, а к страшному, небывалому обострению национальной розни"». Возражения были высказаны и против «„религиозных курий", вместо желательных национальных, без которых за русскими земскими гласными не будет обеспечено большинство, кроме того, протест выражал пожелание, чтобы в составе „третьего элемента" служащих из земств, если оно будет все-таки введено, было наименьшее количество поляков» [131, Д. 85].
Интересны отзвуки этого спора — на полях документов департамента МВД: Столыпин пишет Гурлянду, что Меньшиков «нагло все перепутал. Надо его перепроверять» [131, Д. 85].
7 мая 1910 года Председатель Совета Министров выступает в Государственной Думе с речью по поводу законопроекта о распространении Земского положения 1890 года на девять губерний Западного края. Докладчик привел две точки зрения, «два течения мысли» по коренному вопросу о способах земских выборов — польских уроженцев Западных губерний и российской оппозиции, стоявших за пропорциональное представительство и правительства, обеспокоенного необходимостью защиты «русских государственных начал» от «напора многочисленных местных влияний и вожделений» и признававшего «необходимость подчинения земской идеи идее государственной» [57, с. 271—272].
Обратившись к сложной истории этого вопроса, дав оценку его государственной перспективе, П. А. Столыпин высказался, во-первых, в пользу разграничения польского и русского элемента во время земских выборов; во-вторых — установления процентного отношения русских и польских гласных, «не только фиксировав их имущественное
положение, но и запечатлев исторически сложившееся соотношение этих сил»; в-третьих — в пользу учета в будущем земстве исторической роли и значения православного духовенства и, наконец, предложил «дать известное ограждение правам русского элемента в будущих земских учреждениях» [57, с. 273].
Примечательно, что от лица правительства Столыпин высказался за отсрочку введения земства в трех губерниях Виленского генерал-губернаторства (хорошо знакомого ему по прежней службе.— Г. С), где русская недвижимая собственность была очень мала, с одновременным введением земства в остальных 6-ти губерниях, в которых, по его мнению, было «достаточно элементов для свободной земской самодеятельности, при одновременном сохранении и интересов государственности» [57, с. 273].
В этом принципиальном месте своего выступления премьер-министр обрисовал перспективу:
«<...> будьте справедливы и отдайте себе отчет, рассудите беспристрастно, как отзовется на населении передача всех местных учреждений в руки местного населения. Ведь сразу, как в театре при перемене декорации, все в крае изменится, все будет передано в польские руки, земский персонал будет заменен персоналом польским, пойдет польский говор. В Виленской, Ковенской и Гродненской губерниях, где с 1863 г. ведь отвыкли от польских порядков, огорошенный обыватель сразу даже не разберется, не поймет, что случилось, но потом очень скоро он твердо уразумеет, что это означает, что край перешел в область тяготения Царства польского, что Правительство не могло удержать его в своих руках, вследствие ли своей материальной слабости, или отсутствия государственного смысла. (Голос справа: браво, браво!)» [57, с. 274—275].
Развивая далее свою мысль, глава правительства обстоятельно изложил также аргументы в пользу предложенных выше мер, напомнив о метаморфозах в русско-польских отношениях, вынуждающих русскую власть быть твердой и бдительной:
«Я прохожу мимо общих государственных мероприятий, которые приняты были этими Государями и которые привели край к прежнему положению. Но позвольте остановить ваше внимание на том доверии, которое было оказано местным, хозяйским, так сказать, земским течением края. Русские люди, которые были поселены в крае, были опять выселены: был восстановлен опять литовский статус, были восстановлены сеймики, которые выбирали маршалков, судей и всех служилых людей. Но то, что в великодушных помыслах названных Государей было актом справедливости, наделе оказалось политическим соблазном. Облегчали польской интеллигенции возможность политической борьбы и думали, что, в благодарность за это, она от этой борьбы откажется!
Немудрено, господа, что Императора Александра I ждали крупные разочарования. И, действительно, скоро весь край принял польский облик. Как яркий пример, я приведу вам превращение старой православной метрополитенской церкви в анатомический театр при польском виленском университете. К концу царствования Императора Александра I весь край был покрыт тайными обществами. Везде гнездились заговоры, в воздухе носилась гроза, которая и разразилась, после смерти Александра, в 1831 г. первым вооруженным восстанием.
Это восстание, господа, открыло глаза русскому Правительству <...>.
Вот, г.г., те исторические уроки, которые, я думаю, с достаточной яркостью указывают, что такое государство, как Россия, не может и не в праве безнаказанно отказываться от проведения своих исторических задач. (Г. С.) (Рукоплескания и голоса, справа, и в центре: браво, великолепно!) <...>.
Ведь после указа 12 декабря 1904 г. и воспоследовавшего в разъяснение этого указа Высочайше утвержденного положения комитета Министров, от 1 мая 1905 г., о котором тут упоминалось, представлялась возможность польскому населению идти вместе,
идти рука об руку с русскими по культурному пути, по спокойному государственному руслу. Как же воспользовалась польская интеллигенция этой возможностью? Да так же, как и в первые два раза: сильным поднятием враждебного настроения по отношению ко всему русскому. Случилось то г.г., что должно было случиться: каждый раз, когда слабеет в крае русская творческая сила, выдвигается и крепнет польская (Г. С.) <...>.
Вам понятно, что все историческое прошлое Западного края говорит за необходимость оградить его от племенной борьбы во время выборов (Г. С.) в земства, оградить его от преобладающего влияния польского элемента в экономической, хозяйственной жизни, которою, главным образом, и живет местное население. Да, необходимо ввести земство, необходимо дать простор местной самодеятельности, необходимо развить силу тех племен, которые населяют Западный край; но исторические причины заставляют поставить государственные грани для защиты русского элемента, который иначе неминуемо будет оттеснен, будет отброшен.
Из всего этого, г.г., вытекает для меня необходимость национальных курий. Но курии эти должны быть только избирательные. Превращение этих курий в собрания политические, разжигающие страсти, сеймики, решающие вопросы о том, настала или нет пора совместной выборной кампании поляков с русскими, и решающие вопрос этот мозаично, случайно воздающие действительно враждебную атмосферу для совместной деятельности польских и русских классов,— это, господа, по мнению Правительства, недопустимо и предложение комиссии Государственной Думы о факультативном соединении национальных курий неприемлемо.
Нельзя забывать, г.г., что польскому элементу, полякам, при их прекрасной дисциплине, при их культурности, при их силе, нетрудно будет склонять русские избирательные собрания избирать гласных совместно, но затем, пользуясь или большинством избирателей-поляков, или, к сожалению, абсентеизмом русских, добиться избрания тех из русских, которые им угодны. Но даже самое установление национальных курий не обеспечит еще, г.г., не оградит русских государственных интересов. Преобладание этих начал, преобладание над всеми другими интересами может осуществляться только путем преобладания русского элемента в земских собраниях» [57, с. 276, 278—279, 281—282].
Далее П. А. Столыпин объяснил основания и выгоды «имущественно-культурного признака», предложенного правительством для земских выборов — как более справедливого и отвечающего государственным интересам. Глава правительства также подчеркнул роль русского духовенства, которое должно было оказать благотворное влияние на уездные и губернские собрания, и говорил о необходимости установления «силою твердого закона... минимума русского элемента в этих учреждениях» [57, с. 284].
Ввиду крайней важности, значительности высказанных положений, речь Столыпина не раз прерывалась возгласами и аплодисментами: в зале не было равнодушных, и каждая фракция реагировала на свой лад. Голоса справа: «браво!» прерывались возгласами слева: «шовинизм!». Столыпин завершил свою речь самым замечательным образом:
«Но я бы не хотел сойти с этой трибуны, не подчеркнув еще раз, что цель правительственного законопроекта не в угнетении прав польских уроженцев Западного края, а в защите уроженцев русских. Законопроект дает законное представительство всем слоям местного населения, всем интересам: он только ставит предел дальнейшей многовековой племенной политической борьбе. Он ставит этот предел, ограждая властным и решительным словом русские государственные начала. Подтверждение этого принципа здесь, в этой зале, господа, разрушит, может быть, немало иллюзий и надежд, но предупредит и немало несчастий и недоразумений, запечатлев открыто и нелицемерно, что Западный край есть и будет край русский навсегда, навеки (Продолжительные рукоплескания справа и в центре и голоса: браво!)» [57, с. 285].
Основные положения, высказанные в этой речи, П. А. Столыпин развил далее 15 мая 1910 года, снова выступив в Думе с речью о числе польских гласных в Западном земстве. Здесь он напомнил, что «<...> дело идет не о Царстве Польском, дело идет об области, обнимающей шесть губерний, в которых среднее число поляков определяется цифрой в 4,2%», и о том, что «частное землевладение образовалось и приняло особую окраску в Западном крае не так, как оно образовалось в остальных губерниях России — не путем естественного, правильного, местного нарастания, а в силу исторического шквала, который налетел на этот край и опрокинул в нем все русское. Нельзя исключительное, притом неблагоприятное для русских антинациональное историческое явление брать в основу, единственную основу всего законопроекта; нельзя забыть все прошлое, нельзя на все махнуть рукой; торжествовала бы только теория, шаблон, одинаковый навею Россию (Г. С.)» [57, с. 286].
Высказав критическое отношение к различным поправкам, внесенным Думой, он предупредил:
«Помните, господа, что если в настоящее время не будет принят земский законопроект, то, несомненно, край лишится возможности к дальнейшему процветанию, которое так дорого и правительству, и Государственной думе. Не принят будет этот законопроект — край будет долгое еще время пребывать в той экономической дремоте, в которой доселе пребывает Западная Россия. Не забывайте этого. (Рукоплескания справа и в центре.)» [57, с. 287].
Борьба вокруг поднятых в Совете и Думе вопросов на этом не остановилась, причем центр проблемы обозначился как раз в проблеме создания национальных курий. Национальный вопрос начинал все больше будоражить Россию.
21 МАЯ 1910 ГОДА премьер-министр снова выступает в Государственной Думе с речью о Финляндии, в которой изложил государственную точку зрения на проблемы, возникающие в связи с особым положением этой составной части Российской империи. Говоря о законе, о всеобщей воинской повинности, который был приостановлен, а затем отменен в этом крае, он, таким образом, напомнил, почему был поднят финляндский вопрос. Обращаясь далее к исторической ретроспективе, он приводит свидетельства того, как ослабление связей до полного невмешательства в дела Финляндии наносило России только ущерб: от отчужденности и враждебности ко всему русскому до груженных оружием для русской революции кораблей «красных гвардий» и подготавливающихся в Финляндии террористических актов против России. Говоря далее о попытках «уравнять имперские интересы с международными» и стремлении «отменить в финляндском порядке целый ряд русских узаконений» [57, с. 292], Столыпин утверждал, что такое государственное самоопределение Финляндии оборачивается прямым экономическим ущербом России. Открывая финансовую подоплеку экономии Финляндии за счет граждан остальной части Российской империи, он говорит:
«Сопоставляя все это, будет ясно, почему Финляндия, расходуя на каждого жителя совершенно столько же, сколько и Россия, т. е. по 15 руб. с копейками, может употреблять на культурные надобности вдвое больше, а на управление, несмотря на все припевы о нашем бюрократизме, втрое больше, чем Россия.
Господа, я привел все эти цифры только для того, чтобы доказать, что развивающаяся государственность Финляндии с материальной стороны особых выгод Империи не приносит» [57, с. 294].
Вновь обратившись к истории отношений русских и финнов, воззрений разных государственных деятелей, «юридических построений финляндцев» и определив сечь возникших противоречий, премьер говорил:
«Я бы не хотел утаить ни одного из доводов, которые говорят в пользу финляндской точки зрения, я не возьму на себя неприглядной для правительства обязанности выискивать отдельные слова, выражения, опорочивающие эти акты: нельзя исторический спор ставить в зависимость от адвокатской ловкости ораторов и ловить на слове исторических деятелей, давно уже сошедших в могилу. (Голос в центре: это правильно!) Задача правительства иная: правительство считает, что Финляндия пользуется широкой местной автономией, что Финляндии дарована провинциальная конституция, но правительство вполне убеждено, что те предметы, которые обнимают всю империю, или те финляндские законы, которые затрагивают интересы России, выходят за пределы компетенции финляндского Сейма. Всякое другое понимание завело бы нас в исторический тупик... (Голоса в центре: правильно!)» [57, с. 297—298]
Обстоятельное выступление Столыпина с массой существенных уточнений и ссылок свидетельствовало о тщательном изучении финляндского дела и стремлении его разрешить самым решительным образом, несмотря на некоторые неудачи, сопутствующие русской политике в этом северо-западном крае. Подытоживая свое выступление, он говорил:
«Обзор действий пяти Монархов приводит нас к неопровержимому выводу, что общегосударственное законодательство, хотя иногда, может быть, и в немногих очертаниях, иногда с отступлениями, с колебаниями, но осуществлялось в течение ста лет волею и властью Русских Государей. Ни один из них не отказался от своих общеимперских прав, ни один из них тем более не отказался от державных или, как их называли, от учредительных прав Русской Империи. Отказ этот был бы равносилен признанию Финляндии самостоятельным государством, всякое столкновение, всякий конфликт с которым был бы неразрешим, так как не было бы такой власти, которая была бы в праве эти осложнения, эти конфликты разрешать» [57, с. 302].
Доводя логическим путем до единственно возможного вывода — права Российского Императора на решение общегосударственных законов, один из которых Манифестом 14-го марта и предлагался на обсуждение Государственной Думы, Столыпин априори отвергнул упреки в том, что «русская реакция стремится задушить автономию свободного народа». Речь Столыпина в ее завершающей части имеет историческое значение, которое не утеряно и сейчас, в наше смутное время. Кажется, что П. А. Столыпин обращается ко всем нынешним россиянам и гражданам ее недавних республик:
«Разрушьте, господа, опасный призрак, нечто худшее, чем вражда и ненависть,— презрение к нашей родине (Г. С). Презрение чувствуется в угрозе пассивного сопротивления со стороны некоторых финляндцев, презрение чувствуется и со стороны непрошеных советчиков, презрение чувствуется, к сожалению, и со стороны части нашего общества, которая не верит ни в право, ни в силу русского народа. Стряхните с себя, господа, этот злой сон и, олицетворяя собою Россию, спрошенную Царем в деле, равного которому вы еще не вершили, докажите, что в России выше всего право, опирающееся на всенародную силу. (Продолжительныерукоплескания правых и центра.)» [57, с. 304].
Примечательна реакция на твердую позицию Столыпина в финляндском вопросе отечественной прессы. Вот отклик в «Новом времени» на приведенные выше речи премьера, направленные против сепаратизма, ослабляющего Россию:
«В финляндском вопросе П. А. Столыпин имеет за собою бесспорно крупную заслугу перед русским обществом. Еще недавно финляндский вопрос не выходил из узких рамок схоластических споров на почве толкования исторических наслоений финляндского законодательства шведских времен, над которым, под злорадные усмешки финляндцев, просиживали стулья петербургские чиновники.
П. А. Столыпин решился вынести финляндский вопрос из пыли архивов на дневной свет и взглянуть на вопрос не только с юридической, но также и с государствен-
но-политической точки зрения интересов России. Думский запрос 5 мая 1908 г., порожденный финляндскими событиями 1905 г., имел в этом отношении значение сильного толчка. Правительство в финляндском вопросе теперь уже твердою ногою стало на правильный путь.
Речь Председателя Совета Министров оставляет поэтому самое отрадное впечатление. С прямодушной твердостью П. А. Столыпин заявил прежде всего, что Правительство смотрит на финляндский вопрос с точки зрения реальных современных государственных потребностей, а не со стороны тех взаимоотношений, которые установились между Россией и Финляндией в начале XIX века. Правильность этой исходной точки зрения главы Правительства, разумеется, очевидна сама собой. Невозможно трактовать вопросы телеграфного или железнодорожного законодательства со стороны соответствия его требованиям форм правления 1772 г. П. А. Столыпин отмечает затем и ненормальность современного положения Финляндии в составе Российской Империи, для которой эта окраина является слишком дорогим предметом роскоши, содержание которого падает на каждого Русского в размере 6 копеек на душу, в то время как каждый Финляндец сохраняет у себя в кармане 3 р. 19 к., благодаря освобождению его от разного рода финансовых тягот, падающих на все прочие части Империи. „Нужно же считаться с интересами русского народа!" Эти слова — слова практического политика — мы можем только приветствовать. Россия, увлекшаяся в начале XIX века великодушными порывами победителя, слишком долго питала своими соками окраины, чтобы продолжать это и в XX столетии без риска сделаться жертвою более расчетливых наций (Г. С). Нисколько не покушаясь на культуру и самодеятельность своих окраин, русский народ в праве требовать по крайней мере уравнения их с собою в несении государственных тягот и повинностей. Век романтизма и сантиментальной маниловщины безвозвратно канул в вечность. XX век — век прежде всего практического патриотизма и экономической конкуренции. В напряженной борьбе наций за преобладание побеждают те народы, которые наиболее вооружены этим практическим патриотизмом. Остальные нации, живущие пережитками психологии прежних веков, неизбежно обречены стать жертвою своих же окраин.
Финляндский вопрос — это серьезный шаг новой русской государственности в области ее окраинной политики» [8, ч. I, с. 145—147].
8 и 11 июня Столыпин выступает в Государственном Совете в прениях о новых законах, касающихся Финляндии. В своей первой речи он, прежде всего, оговаривает позицию:
«<...> так как правительство, разрешая каждое дело, должно иметь в виду всегда и прежде всего интересы России, то позорным оно считало бы лишь полное равнодушие или, скорее, малодушие — забвение об этих интересах. Отсюда, я думаю, понятно вам, почему правительство считало необходимым подняться в финляндском вопросе выше местной узкой точки зрения и, столкнувшись с ней, оглянуться на прошлое, оценить настоящее и проникнуться, главным образом, одною мыслью: не попасть в юридическую ловушку, не утерять всего того, что в прежние времена было создано напряжением воли и порывом гения русского народа» [57, с. 305].
После краткого анализа ситуации, сложившейся в силу исторических причин, законодательных противоречий и субъективных взглядов, премьер-министр, обращаясь к противникам законопроекта, сказал:
«Я не могу согласиться на признание внутренним делом автономной провинции общегосударственных вопросов, касающихся всех русских граждан, бьющих по их правосознанию, по их карману... Разрешение этих вопросов одним Сеймом я считал бы грубейшим нарушением русских Основных законов, разрешение их сначала Сеймом, а потом на-
шими Законодательными учреждениями я признавал бы, во-первых, бесплодными, ввиду редкой возможности достигнуть таким путем согласованных решений, а во-вторых, по понятиям самих финляндцев, едва ли менее антиконституционными, чем тот способ общегосударственного законодательства, который предлагает правительство» [57, с. 306—307].
И далее на ряде примеров премьер-министр доказывает государственную и юридическую неправомерность позиций своих оппонентов, высказывая, между прочим, смелую мысль и о том, что «великодушные обещания наших Монархов о сохранении местного законодательства, местного управления равносильны пренебрежению русскими интересами и подчинению их интересам финляндским» [57, с. 309].
Предлагая далее наиболее правильный путь — «поворот к решительной охране русских имперских интересов при сохранении полного уважения к финляндской автономии, к финляндским привилегиям», он в заключение говорит: «нужно верить, что Россия не культурогаситель, что Россия сама смело шагает вперед по пути усовершенствования, что Россия не обречена стать лишь питательной почвой для чужих культур и для чужих успехов (Г. С). И в зависимости от крепости этой веры законодатели должны решать» [57, с. 310—311].
11 июня после выступлений некоторых противников законопроекта П. А. Столыпин, прояснив некоторые возникшие в ходе полемики недоразумения, снова изложил точку зрения правительства по ряду спорных моментов этого принципиально важного для России вопроса и закрепил свой прежний подход.
В конечном счете, после постатейного чтения Государственным Советом, были отклонены все внесенные противниками законопроекта поправки. Несмотря на самую активную фронду, оппозиция сделать ничего не смогла. Значение позиции, высказанной в решительной речи П. А. Столыпина, смелый и оригинальный строй его мысли, сводящий на нет все аргументы его оппонентов, в полной мере могут оценить, видимо, только специалисты: юридические тонкости и законотворческие детали затрудняют свободное восприятие перипетий этой долгой, упорной борьбы. Но, главное, этот титанический труд Столыпина по защите интересов России не пропал, поход сепаратистов не увенчался успехом.
17 июня 1910 года Государь Николай II утверждает одобренный Государственным Советом и Государственной Думой закон о порядке издания касающихся Финляндии законов и постановлений общегосударственного значения. Этот важный документ при сохранении прежнего курса правительства мог поставить точку в давнем спорном вопросе.
ИЗВЕСТНО ВНИМАНИЕ, с которым относился к нуждам, делам, примечательным датам Православной церкви Председатель Совета Министров. Ни одно значительное для православных событие не оставляло его равнодушным. Так в конце мая его телеграмма была получена в Полоцке, куда были доставлены святые мощи преподобной Евфросинии:
«В молитвенном единении со всеми присутствующими на торжестве прибытия в город Полоцк честных мощей преподобной Евфросинии, я искренне радуюсь осуществлению заветного желания полочан и мысленно сопровождаю нетленные останки преподобной в основанный ею Спасо-Евфросининский монастырь.
Статс-Секретарь Столыпин» [8, ч. I, с. 147].
19 ИЮНЯ 1910 ГОДА министром внутренних дел П. А. Столыпиным направлены губернаторам циркуляры с указаниями по применению Закона 14 июня 1910 года об изменении и дополнении некоторых постановлений о крестьянском землевладении.
Главный вопрос крестьянской державы, ставший для Столыпина и главным делом его жизни,— земельный вопрос — получил новый волевой импульс главы правительства. В первом циркуляре губернским присутствиям вменялось в обязанность немедленно уведомить уездные съезды и земских начальников об обнародовании закона 14 июня 1910 года и определялся порядок учета и контроля за выделением и закреплением земельных наделов, а также выдачи укрепительных и удостоверительных актов. Во втором, обращаясь к губернаторам, Столыпин просил установить «неослабное внимание за своевременным разрешением подведомственными вам крестьянскими учреждениями ходатайств об укреплении надельной земли в личную собственность и, в случае обнаружения медленности, безотлагательно принимать меры к ее устранению (Г. С)» [8, ч. I, с. 173].
В циркуляре также говорилось о том, что «укрепление надельной земли в личную собственность является лишь переходною ступенью, конечная же цель их заключается в устроении чресполосности и других недостатков существующего землепользования (Г. С.)». Обращая внимание на обязанности земских начальников в землеустроительных делах, Столыпин призывал к «строго справедливому и внимательному отношению к интересам» разных сторон, мирному решению спорных вопросов, отказу от показных результатов, выражающихся «не в качестве, а в количестве направленных и исполненных дел». Он подчеркивал:
«Лишь при соблюдении этих основных начал возможен действительный успех землеустроительных работ и упрочение столь сильно выразившегося уже сочувствия к ним населения» [8, ч. I, с. 175].
Отметив также значение дружной и согласованной деятельности землеустроительных учреждений различных ведомств, он завершил последний циркуляр следующими словами: