Далее, законом проводится строгое различие между полномочиями по наложению административных взысканий, кои предоставлены местной власти положениями об усиленной охране, с одной стороны, и об охране чрезвычайной, а также правилами о местностях, состоящих объявленными на военном положении, с другой. В местностях, состоящих в положении усиленной охраны, губернаторам и градоначальникам предоставляется право налагать административные взыскания лишь за нарушение обязательных постановлений; в местностях же, объявленных состоящими в положении охраны чрезвычайной, либо на военном положении, главно-начальствующий и генерал-губернатор, независимо от указанного права, могут издавать объявления об изъятии тех или иных проступков из судебной подсудности и обращении их к административному рассмотрению.
Из изложенного вытекает, что обязательными постановлениями могут воспрещаться лишь такие деяния, кои не укладываются в рамки уголовного закона. С этой именно точки зрения смотрят на обязательные постановления не только Министерство Внутренних Дел и Министерство Юстиции, но также и Правительствующий Сенат.
Невзирая на это, большинство г.г. губернаторов и градоначальников допускает издание обязательных постановлений, воспрещающих деяния, предусматриваемые уголовным законом.
Засим, надлежит упомянуть о таких обязательных постановлениях, кои, хотя и имеют своим предметом охранение государственного порядка и общественной безопасности и не воспрещают деяний, предусматриваемых уголовным законом, но издание которых признается Министерством Внутренних Дел выходящим из пределов власти, предоставляемой губернаторам и градоначальникам положениями об усиленной и чрезвычайной охранах» [8, ч. I, с. 52—54].
В НАЧАЛЕ 1910 ГОДА российская дипломатия пытается противодействовать стремлению американского правительства получить в Китае концессию на строительство там железной дороги. На Особом совещании было решено опротестовать перед китайским правительством этот проект, предлагая в качестве компенсации сооружение российскими силами дороги Пекин—Кяхта.
Китай, проявивший в этом вопросе неожиданную неуступчивость, тем самым вынуждает Россию к более жесткой политике и сближению ее с Японией. Таким образом на востоке завязывается новый узел противоречий.
В тот же период у Председателя Совета Министров прошло совещание о положении дел на Дальнем Востоке. Помимо министра иностранных дел А. П. Извольского, военного министра В. А. Сухомлинова в совещании участвовали члены Государственной Думы А. И. Гучков, П. Н. Балашов, О. Н. Безак, А. И. Звягинцев, Н. В. Савич. Как сообщала печать, «Министр Иностранных дел повторил все свои прежние заявления и дал ряд новых доказательств тому, что всякие основания к тревоге отсутствуют» [8, ч. I, с. 243].
14 марта 1910 года был объявлен «Высочайший Манифест об общеимперском законодательстве для Финляндии», которым закреплялся «порядок обсуждения законопроектов для Империи и Великого Княжества Финляндского» [8, ч. I, с. 57] — т. е. разрешался вопрос, вызвавший ранее много волнений в Государственной Думе. В манифесте было высказано пожелание и верховная воля:
«Придавая настоящему делу существенное значение в устроении Державы Нашей, Мы твердо уповаем, что Государственная Дума и Государственный Совет исполнят упадающую на них задачу, к вящему укреплению единства и нераздельности Государства Российского и ко благу всех верных подданных Наших.
Вследствие сего повелеваем:
1. Предоставленный Нам Советом Министров законопроект о порядке издания касающихся Великого Княжества Финляндского законов и постановлений общегосударственного значения внести на рассмотрение Государственной Думы и Государственного Совета.
2. Предоставить Финляндскому сейму сообщить свое заключение по содержанию сего законопроекта, подлежащее передаче на обсуждение Государственной Думы и Государственного Совета.
3. Назначить сейму для сообщения заключения месячный со дня получения им упомянутого законопроекта срок:
НИКОЛАЙ» [8, ч. I, с. 57-58].
Следом, 17 марта «Проект Председателя Совета министров о порядке издания касающихся Финляндии законов и постановлений общегосударственного значения» был опубликован в «Правительственном Вестнике». Этим обстоятельным документом намечалось положить конец возникшим в законотворчестве России и Финляндии противоречиям, ставшим предметом острой политической борьбы государственного аппарата и оппозиции. Противостояние по вопросу, который будоражил Госдуму и Госсовет,
было введено в твердые рамки закона регламентированием отношений между Императором, Советом Министров, российскими законодательными палатами и финляндскими генерал-губернатором, сенатом и сеймом. Закреплялся также порядок выборов в Госдуму и Госсовет от «населения Великого Княжества Финляндского» [8, ч. I, с. 91]. Предложенный проект теперь ожидало рассмотрение в законодательных палатах, которое обещало быть бурным.
15 МАРТА В ГОСУДАРСТВЕННОМ СОВЕТЕ начались прения о внесенном Госдумой законопроекте по крестьянскому землевладению, основанном на указе 9 ноября 1906 года и проведенном в порядке 87-й статьи Основных Законов. С докладами по этому важному делу выступили А. С. Стишинский и М. В. Красовский.
Следом с речью о праве выхода крестьян из общины — вопросу, ставшему одним из центральных в набиравшем силу Земельном законе, уже четвертый год проверяемом жизнью, выступил Председатель Совета Министров П. А. Столыпин. Напомнив, что Закон 9 ноября возник «в довольно смутное время, когда еще догорали помещичьи усадьбы, когда свобода воспринималась как свобода насилия» [57, с. 246], он вместе с тем подчеркнул, что принятая мера не была «актом политической растерянности» [57, с. 246], но принципиальным отношением правительства к тому, что творилось в России, стремлением уничтожить первопричину, «<...> излечить коренную болезнь, дав возможность крестьянам выйти из бедности, из невежества, из земельного нестроения.
Социальная смута вскормила и вспоила нашу революцию, и одни только политические мероприятия бессильны были, как показали тогдашние обстоятельства, уничтожить эту смуту и порожденную ею смуту революционную. Лишь в сочетании с социально-аграрной реформой политические реформы могли получить жизнь, силу и значение. Поэтому, господа, на закон 9-го ноября надо смотреть с угла зрения социального, а не политического, и тогда станет понятно, что он явился плодом не растерянного решения, а что именно этим законом заложен фундамент, основание нового социально-экономического крестьянского строя (Г. С).
А так как время смуты — время решений, но не раздумья, то понятно, почему этот вопрос был проведен, в порядке статьи 87, словом и волею Государя» [57, с. 246—247].
И далее:
«Не вводя, силою закона, никакого принуждения к выходу из общины, правительство считает совершенно недопустимым установление какого-либо принуждения, какого-либо насилия, какого-либо гнета чужой воли над свободной волей крестьянства в деле устройства его судьбы, распоряжения его надельной землей (Г. С)» [57, с. 247].
Столыпин высказал также свое принципиальное отношение к предлагаемым поправкам и уточнениям, многие из которых, на его взгляд, вызваны лишь «стремлением противников закона... выровнять, выправить, видоизменить, обезвредить вредное в их глазах явление, прежде чем оно получит окончательное признание, окончательное узаконение в этом высоком учреждении, прежде чем санкционировать дальнейший его рост и развитие» [57, с. 245].
Столыпин привел убедительные цифры, подтверждающие своевременность, пользу земельного закона:
«Ведь за 3,5 года — или, вернее, за 3 года, так как закон не начал действовать немедленно после его опубликования,— до 1 февраля 1910 года заявило желание укрепить свои участки в личную собственность более 1 700 000 домохозяев, то есть, как заявил тут А. С. Стишинский, около 17% всех общинников-домохозяев; окончательно укрепили участки в личную собственность 1175 000 домохозяев, то есть более 11% с 8 780 160 десятинами
земли, и это кроме целых сельских обществ, в которых к подворному владению перешли еще 193447 домохозяев, владеющих 1 885814 десятинами.
Таким образом, при такой же успешной работе еще через 6—7 таких периодов, таких же трехлетий, общины в России,— там, где она уже отжила свой век,— почти уже не будет...» [57, с. 248]
Возражая против ряда поправок и защищая Закон от ограничения прав домохозяина в распоряжении своей надельной собственностью, он говорил:
«Семейный союз, как союз трудовой, останется в силе, если члены семьи будут сознавать себя членами такового, даже если они находятся где-нибудь на отдаленных отхожих промыслах, и никакой закон не свяжет с семьей отбившегося домохозяина, если он и живет на месте. Домохозяин тунеядец, пьяница — всегда промотает свое имущество, какую бы власть над ним вы ни предоставили его жене. В этом отношении ограждение прав семьи может осуществиться только единственным справедливым и правильным решением — установлением опеки за расточительство. Но отдавать всю обширную Россию под опеку женам, создавать семейные драмы и трагедии, рушить весь патриархальный крестьянский строй, имея в мыслях только слабые семьи, с развратными и пьяными домохозяевами во главе,— простите, господа, я этого не понимаю.
Ведь даже Сенат, создавший у нас институт семейной собственности, никогда так далеко не шел, никогда не ставил препятствий отдельным домохозяевам продавать свои подворные участки. Когда создают армию, не равняют ее по слабым и по отсталым, если только намеренно не ведут ее к поражению. Как же воссоздать крепкую сильную Россию и одновременно гасить инициативу, энергию, убивать самодеятельность? (Г. С.) Самодеятельность эта забивалась общиною, так не заменяйте же общину женским гнетом. Логика везде одинакова: особое попечение, опека, исключительные права для крестьянина могут только сделать его хронически бессильным и слабым.
Много у нас говорят о свободах, но глашатаи отвлеченных свобод не хотят для крестьянина самой примитивной свободы труда, свободы почина (Г. С.) <...>.
Я, господа, не преувеличиваю значения закона 9 ноября. Я знаю, что без сопутствующих, упорно проводимых мероприятий по мелкому кредиту, по агрономической помощи, по просвещению духовному и светскому нас временно ждут неудачи, и разочарования, но я твердо верю в правильность основной мысли закона и приписываю первоначальную удачу этого, сравнительно, быть может, скромного акта тому, что он неразрывно связан с величайшим актом прошлого столетия — с освобождением крестьян и составляет, быть может, последнее звено в деле раскрепощения нашего земледельческого класса.
И что дело это не бесплодное, что ваш усидчивый труд по окончательной разработке этого закона не останется без результата, доказывает поразительное явление, явление, может быть, недостаточно учитываемое, а может быть, и нарочно замалчиваемое: горячий отклик населения на закон 9 ноября, эта пробудившаяся энергия, сила, прорыв, это то бодрое чувство, с которым почти одна шестая часть, как только что было указано, домохозяев-общинников перешла уже к личному землевладению. Господа, более 10 миллионов десятин общинной земли, перешедшей в личную собственность, более 500 тысяч заявлений о желании устроиться на единоличном хозяйстве, более 1 400 000 десятин, уже отведенных к одним местам. Вот то живое доказательство, которое я принес сюда, чтобы засвидетельствовать перед вами, что значит живая неугасшая сила, свободная воля русского крестьянства!..» [57, с. 250—252]
Вопрос о крестьянской семейной собственности Столыпин снова поднял в Государственном Совете 26 марта 1910 года, убеждая своих умеренных оппонентов и ярых противников в том, что правительственными мерами всячески сводится к минимуму риск выхода крестьян из общины, пресекаются возможности злоупотребления.
В числе прочего он упомянул статью (51), которой Дума ограничила возможность скупки наделов, установив правила, воспрещающие продажу в одни руки в одном уезде более 6 указанных наделов, а также иные ограничения. Возвращаясь к главному вопросу повестки, Столыпин высказал одно принципиальное положение:
«Все эти мероприятия имели ввиду, не нарушая самой природы надельной земли как земельного фонда, обеспечивающего крестьянство, дать возможность этому крестьянству использовать землю приложением к ней путем свободного труда лучших крестьянских сил. Поэтому совершенно противно самой мысли, самому принципу закона 9 ноября насильственное прикрепление к земле какой-либо рабочей силы, будь то путем при-крепощения ее к общине или путем создания в черте самого надела новой небольшой общины — общины семейной. По нашим понятиям, не земля должна владеть человеком, а человек должен владеть землей. Пока к земле не будет приложен труд самого высокого качества, труд свободный, а не принудительный, земля наша не будет в состоянии выдержать соревнование с землей наших соседей, а земля (повторяю то, что сказали в свое время в Государственной думе), земля — это Россия (Г. С.)» [57, с. 255].
Оригинальным образом опровергая неверный посыл сторонников поправок, по сути, искажающих Закон 9 ноября, П. А. Столыпин в завершение своей речи сказал:
«А дети? Дети, конечно, выиграют от этой поправки и в первом, и во втором случае. Если закон не скажет, то он подскажет детям идти по всей России требовать от родителей насильственного закрепления за ними в семейную собственность надельных учстков. В иных случаях будет делаться это скопом, в других случаях — будет навязывать свою волю наиболее дерзкий, наиболее наглый член семьи. А так как этот вопрос — шкурный, то требование это будет предъявлено с ножом к горлу. Раздор между родителями, о жалкой роли которых тут так много говорилось, и между детьми, несомненно, будет посеян, и в результате бывшая патриархальная семья, лишившись распорядителя-домохозяина, лишившись юридического аппарата волеизъявления, будет влачить жалкое первобытное существование, прикованная к нищенской рутине цепями, выкованными здесь, в С.-Петербурге. Вот, господа, причина, почему я считал бы не только вредным, но прямо опасным вместо определенных норм вводить в закон туманное понятие социалистически-сентиментального свойства» [57, с. 257—258].
В тот же день после речи по крестьянскому вопросу тайного советника А. С. Стишинского премьер-министр делает существенное дополнение, оспаривающее справедливость некоторых утверждений члена Госсовета, касавшихся, в частности, числа крестьян, «бросивших землю» и прав на наследство членов семьи. Например, П. А. Столыпин обращает внимание на то, что «при вычислении лиц, бросивших землю, выходивших из нее, оставивших участки, которых в России 82 тысячи» А. С. Стишинский «забыл упомянуть о том, что в числе их находятся в большом числе и переселенцы, которые не могут считаться оставившими землю» [57, с. 258]. Полемику, возникшую со Стишинским как защитником семейной собственности, Столыпин завершает в этот лень следующим образом:
«У меня остается и еще одно недоумение. По словам А. С. Стишинского, его поправка не дает соучастникам во владении права голоса при отчуждении участка. Но мне кажется, что тогда поправка эта теряет всякое значение. Она является не только бесполезной, но и вредной, так как несомненно введет в смущение целый ряд лиц. Ни один нотариус не решится произвести продажу и совершить акт на отчуждение участка по заявлению лишь домохозяина, раз в коренном акте владения землей он значится собственником наравне с другими соучастниками той же собственности» [57, с. 259].
На следующий день 27 марта прения о поправках к закону 9 ноября в Государственном Совете продолжаются. От сторонников новой поправки выступает снова А. С.
Стишинский. Категорически возражая против нее, глава правительства говорит, что таким образом устанавливаются «совершенно новые гражданские нормы», что «поправка может создать у крестьянства убеждение, что домохозяин, переставший быть распорядителем участка, перестает быть и собственником этого участка», что нарушает представление о справедливости и приводит к «гражданской смерти домохозяина» [57, с. 259].
Это, а также другое дополнение, сделанное П. А. Столыпиным в тот же день в связи с выступлениями в Государственном Совете сенаторов В. П. Энгельгардта и Н. А. Хвостова, касавшимися прав домохозяев, свидетельствуют о самом пристальном внимании премьер-министра к крестьянской семейной собственности как одной из важнейших сторон земельного вопроса. Как следует из сообщений прессы, следившей за прениями в Госсовете, поправки и дополнения, сторонниками которых выступили члены Госсовета Стишинский, Энгельгардт, Хвостов, Олсуфьев, Оболенский, Корвин-Милевский, Витте, большинством голосов были отклонены.
Ставка Столыпина на сильного хозяина очень скоро оправдала себя. Могучий российский корабль разворачивался по новому курсу. В дело государственной важности включались низы — русские земледельцы, почувствовавшие заботу, долгожданную хозяйскую опеку правительства. Здесь уместно привести слова ближайшего помощника премьер-министра — С. Е. Крыжановского о Столыпине, который «первым сумел найти опору не только в силе власти, но и в мнении страны, увидевшей в нем устроителя жизни и защитника от смуты. В лице его впервые предстал перед обществом вместо привычного типа министра-бюрократа, плывущего по течению в погоне за собственным благом, новый героический образ вождя, двигающего жизнь и увлекающего ее за собой...» [32, с. 43—44]
31 МАРТА 1910 ГОДА премьер-министр, отвечая в Государственной Думе на заявление тридцати двух ее членов, выступает с речью о прерогативах правительства в деле организации Вооруженных Сил. В ней он прежде всего проясняет принципиальный момент, который свидетельствует о неприемлемости, неправомочности запроса «<...> вследствие несоответствия его сущности самой природе запросов, как их понимает наше законодательство. Акт 24 августа (1909 года) не есть действие министра или подведомственных ему учреждений, о котором говорит ст. 58 Учреждения Государственной думы. Это акт руководительства Верховной власти по отношению к своему правительству, это есть не распоряжение властей, подлежащих контролю Государственной думы, а выражение воли Государя Императора, последовавшее в порядке верховного управления на точном основании ст. 11 Основных законов» [57, с. 261].
После этого существенного разъяснения П. А. Столыпин опровергает упреки оппозиции в том, что правительство стремится к постоянному «преуменьшению прав Государственной думы, следуя своей постоянной реакционной политике...». В подтверждение того, что меры правительства верны и ведут, с одной стороны, к усмирению революционной стихии, с другой — к смягчению действий властей, он говорит, что «за последнее трехлетие правительство сочло возможным смягчить или отменить исключительное положение в 130 различных местностях, а между тем еще недавно мы слышали здесь упрек, что правительство не может управлять иначе, как посредством исключительных положений. Административная высылка, мера временная, мера обоюдоострая применяется все реже и реже. В 1908 году этой ссылке подверглось 10 060 человек, а в 1909 году — 1991 человек, то есть в пять раз меньше, чем прежде. Обязательные постановления там, где это возможно, ослабляются, и за последнее трехлетие, точно так же, вследствие их неправильности их отменено было 386» [57, с. 263].
Опровергая несправедливость упреков, вместе с тем он вновь выказывает твердость прежней позиции:
«Я не могу при этом открыто не заявить, что там, где революционная буря еще не затихла, там, где еще с бомбами врываются в казначейства и в поезда, там, где под флагом социальной революции грабят мирных жителей, там, конечно, правительство силой удерживает и удержит порядок, не обращая внимания на крики о реакции, но, г.г., равнодействующая жизни показывает, что Россия сошла уже с мертвой точки (Г. С), и я надеюсь, что по мере отмирания нашей смуты будут отпадать и стеснения в пользовании обществом предоставленными ему правами; я надеюсь, что и печать, и общества, и союзы, которые в недавние тяжкие дни были еще зажигательными нитями для бенгальских огней революции, постепенно будут вдвигаться в нормы постоянного закона и Правительство это делает не для того, чтобы подыгрывать под какое-либо настроение, не для того, чтобы купить кого-либо этим, не для того, чтобы уничтожить партийное или так называемое общественное недовольство. После горечи перенесенных испытаний Россия естественно не может не быть недовольной; она недовольна не только Правительством, но и Государственной Думой, и Государственным Советом, недовольна и правыми партиями, и левыми партиями. Недовольна потому, что Россия недовольна собою. Недовольство это пройдет, когда выйдет из смутных очертаний, когда обрисуется и укрепится государственное самосознание, когда Россия почувствует себя снова Россией (Г. С.)» [57, с. 263—264].
Убеждая депутатов в необходимости подчинения армии власти Монарха и ограждения ее от политики, П. А. Столыпин говорил:
«История последних лет показывает, что армию нашу не могла подточить ржавчина революции, что материальные ее запасы восполняются, что дух ее прекрасен, а я думаю — и несокрушим, потому что это дух народа, но история революции, история падения государств учит, что армия приходит в расстройство тогда, когда перестает быть единой, единой в повиновении одной безапелляционной, священной воле Г. С). Введите в этот принцип яд сомнения, внушите нашей армии хотя бы обрывок мыслей, о том, что устройство ее зависит от коллективной воли, и мощь ее уже перестанет покоиться на единственно неизменяемой, соединяющей нашу армию силе — на власти Верховной» [57, с. 265].
Призывая собравшихся оставить губительные для армии споры о правах Государственной Думы в области устройства Вооруженных Сил, премьер-министр вынужден был снова вернуться к нашумевшему делу о штатах Морского Генерального штаба. Напомнив о «Правилах 24 августа», прерогативах монарха и правительства в вопросах военного строительства и выставив напоказ механизм интриги запроса членов Госдумы, премьер заключил свое выступление так:
«Вышеизложенное опрокидывает, я думаю, не только правильность построения самого запроса, но и правильность построения заблудшей мысли, пытавшейся внести разлад в согласованную работу высших государственных органов в деле управления военной мощи России. Я знаю, что многие хотели бы поставить этот вопрос иначе: желательно возбудить спор из-за прав, спор для нашей армии губительный; желательно доказать, что правилами были нарушены права Государственной Думы, что необходима борьба с Правительством и что эта борьба, быть может, более важна, чем возможная в будущем вооруженная борьба за судьбы России... Я уверен, что и Государственная дума с силою отбросит запрос 32 своих членов, предсказав этим, что в деле защиты России мы все же должны соединить, согласовать свои усилия, свои обязанности и свои права для поддержания одного исторического высшего права России — быть сильной (Г. С)» [57, с. 269].
ИЗ РАЗЛИЧНЫХ ДОКУМЕНТОВ следует, что весна 1910 года была для Столыпина очень тревожной: в борьбе против него снова объединялись разные силы. По
свидетельству председателя партии «октябристов» А. И. Гучкова, у Столыпина к тому времени «народился новый враг» — все прямо или косвенно затронутые сенаторскими ревизиями, изобличенные в хищничестве. Как говорил Гучков, в этот период «всколыхнулось все темное царство взяточников, казнокрадов»...
Упомянутый выше вопрос о морских штатах сильно пошатнул положение премьер-министра, который не скрывал своего пессимизма, однако и в эту трудную пору открытого и скрытного противостояния и сплочения оппозиции, явных и тайных интриг не оставлял своего поста.
Ситуация обострялась тем, что один из его ближайших сотрудников генерал П. Г. Курлов оказался в числе тех, на кого Столыпин положиться не мог. О неблагонадежности командира Отдельного корпуса жандармов Курлова еще ранее предупреждали Столыпина его старшая дочь Мария вместе с супругом, располагавшие секретной информацией российского консульства в Германии. Однако, тогда, год назад, Петр Аркадьевич не придал этому особого значения, ответив:
«Да, Курлов единственный из товарищей министров, назначенный ко мне не по моему выбору; у меня к нему сердце не лежит, и я отлично знаю о его поведении, но мне кажется, что за последнее время он, узнав меня, становится мне более предан» [4].
Похоже, Столыпин поначалу заблуждался относительно преданности и порядочности генерала Курлова. А шеф жандармов времени попусту не терял и укреплял свое положение при дворе. Ходили слухи, что помимо разных сановников и офицерских чинов, продвижению которых Петр Аркадьевич мешал, в друзьях у Курлова были Распутин и Бадмаев, приблизившие его к молодой императрице. Александра Федоровна, говорят, даже заступилась за генерала, который развелся с женой из-за супруги своего подчиненного, причем при обстоятельствах, которые не делали чести Курлову. Царь его также простил.
Однако в обществе говорили, что новая женитьба на молодой алчной на роскошь женщине загоняла генерала в долги, заставляя использовать служебные средства из секретного фонда. До Столыпина эти слухи доходили не раз. По некоторым свидетельствам в конце концов он решил получить подтверждения слухам, чтобы затем устроить ревизию кассы секретного фонда.
Казнокрадов глава правительства не терпел. Говорят, не пощадил даже отвечавшего за хлебозаготовки товарища министра Гурко, с которым был в хороших отношениях. Проворовавшегося чиновника не стал прикрывать, а отдал под суд. Под нажимом Столыпина на царя и московский градоначальник «Рейнбот был осужден за казнокрадство на четыре года» [11, с. 31]. Ревизии, затеянные Столыпиным, довели одних державных воров до тюрьмы, других заставили затаиться. Надо ли говорить, что крутыми мерами он наживал себе массу сильных врагов.
Начальник личной царской охраны полковник Спиридович, дворцовый комендант Дедюлин отбирали документы из досье на Столыпиных, которое было заведено по сложившимся в государстве порядкам давно. Здесь были и переписка отца премьера Аркадия Дмитриевича Столыпина с Фетом и Львом Толстым, и письма родни со смелыми взглядами на крестьянский вопрос и воззрениями на положение в Западном крае. При перлюстрации подбирались разные письма, представляющие в невыгодном свете политику первого министра страны. В деле оказалась даже фраза, брошенная якобы как-то Петром Аркадьевичем за игрой в карты в Английском клубе: «Я как лакей. В любой момент государь может прогнать меня» [11, с. 286]. Папка с этими документами по первое-требованию должна была лечь на стол государя, который под влиянием супруги, придворных клеветников все больше охладевал к премьер-министру страны.
Драматическое положение Столыпина в этот период проясняется по информации из разных источников, в том числе дневника вышеупомянутого Льва Тихомирова.
раскаявшегося бунтаря, вставшего на путь государственной службы и, благодаря премьеру, занявшего должность редактора «Московских ведомостей». Записки этого чрезвычайно способного и просвещенного человека, наполненные то злобными нападками на своего благодетеля и оскорблениями в адрес его, то раскаянием, при постоянном расчете на помощь Столыпина, открывают чрезвычайно сложную атмосферу в литературной среде. Боготворивший Александра III, презирающий его преемника — «русского интеллигента», «либерального», «слабосильного, рыхлого, «прекраснодушного» типа», Тихомиров, сознавая значение Столыпина и возлагая надежды на реформатора, вместе с тем помещает «антистолыпинские статьи», о которых сам крайне низкого мнения,— статьи, призывающие «разрушить всю политику Столыпина, и может его взорвать»... Для понимания психологии этого крайне противоречивого исторического персонажа полезна следующая авторская ремарка, касающаяся Столыпина: «Разве именно полное бессилие статьи может его успокоить и заставить ограничиться словами: „Не ожидал я, чтобы Тихомиров был таким идиотом"...» [104, с. 72]
Характерна реакция на публикацию самого главы правительства, которого снова «ударили в спину». Он ограничивается тем, что присылает редактору пометку, в которой дана оценка статьи Гофштетера: «Возмутительно помещение такой статьи в „Московских ведомостях". П. Столыпин. 10 апреля» [104, с. 172] и оставляет Льва Тихомирова в покое наедине с его совестью...
Диалог Столыпина и Тихомирова своим значением выходит далеко за пределы обыкновенного историографического исследования: в отношениях этих людей, в кипящих меж ними страстях ощущается трагизм времени, когда Столыпин вынужден был действовать наперекор потенциальным союзникам, увлеченным тактическими задачами, за которыми забывались, уходили на второй план более важные стратегические цели. Между тем умонастроения этих людей, оказавшихся в пучине раздоров, следует принять в расчет, чтобы лучше понимать настоящее положение главного министра страны, вынужденного искать новых союзников, и обстоятельства, в которых люди, некогда возвышенные Столыпиным, теряли веру в него и надежды на перемены к лучшему. В этом смысле примечательны и характерны следующие записи Льва Тихомирова, пропитанного разочарованием, скепсисом и крайне удрученного смертью старых друзей: