Когда он дошел до тропинки, там, как и вчера, маячил высокий человек, что‑то напевая. Марк никогда не дрался, но тело его было умней души, и удар пришелся прямо по лицу призрачного старика. Вернее, удара не было. Старик исчез.
Сведущие люди так и не выяснили, что же это означало. Быть может, Марк так измучился, что и. о. просто мерещился ему. Быть может, сильная личность в полном разложении обретает призрачную вездесущность (чаще это бывает после смерти). Быть может, наконец, душа, утратившая благо, получает взамен, хотя и на время, суетную возможность умножаться в пространстве. Как бы то ни было, старик исчез.
Тропинка пересекала припорошенное снегом поле, сворачивала налево, огибала сзади ферму, ныряла в лес. Выйдя из лесу, Марк увидел вдалеке колокольню; ноги у него горели, он проголодался. На дороге ему повстречалось стадо коров, они пригнули головы и замычали. Он перешел по мостику ручей и, миновав еще один луг, добрался до Кортхэмптона, откуда и ходил автобус.
По деревенской улице ехала телега. В ней между матрасами, столами и еще какой‑то рухлядью сидели женщина и трое детей, один из которых держал клетку с канарейкой. Вслед за ними появились муж и жена с тяжко нагруженной коляской, потом – машина. Марк никогда не видел беженцев, иначе он сразу понял бы, в чем дело.
Поток был бесконечен, и Марк с большим трудом добрался до автобусной станции. Автобус на Эджстоу шел только в двенадцать пятнадцать. Марк стал бродить по площадке, ничего не понимая, – обычно в это время в деревне было очень тихо. Но сейчас ему казалось, что опасность – только в Бэлбери. Он думал то о Джейн, то об яичнице, то о черном, горячем кофе. В половине двенадцатого открылся кабачок. Он зашел туда, взял кружку пива и бутерброд с сыром. Народу там почти не было. За полчаса, один за другим, вошли четыре человека. Поначалу они не говорили о печальной процессии, тянувшейся за окнами; они вообще не говорили, пока человечек с лицом, похожим на картошку, не сказал неизвестно кому: «А я вчера Рэмболда видел». Никто не отвечал минут пять, потом молодой парень сказал: «Наверное, сам жалеет». Разговор о Рэмболде шел довольно долго, прежде чем хоть кто‑нибудь коснулся беженцев.
– Идут и идут, – сказал один.
– Да уж… – сказал другой.
– И откуда берутся… – сказал третий.
Понемногу все прояснилось. Беженцы шли из Эджстоу. Одних выгнали из дому, других разорил бунт, третьих – восстановление порядка. В городе, по всей видимости, царил террор. «Вчера, говорят, штук двести посадили», – сказал кабатчик. «Да, ребята у них… – сказал парень. – Даже моему старику въехали…» Он засмеялся. «Им что рабочий, что полицейский», – сказал первый, с картофельным лицом. На этом обсуждение застопорилось. Марка очень удивило, что никто не выражал ни гнева, ни сочувствия. Каждый знал хотя бы одного беженца, но все соглашались в том, что слухи преувеличены. «Сегодня писали, все уже хорошо», – сказал кабатчик. «Кому‑нибудь всегда плохо», – сказал картофельный. «А что с того? – сказал парень. – Дело, оно дело и есть». – «Вот и я говорю, – сказал кабатчик, – ничего не попишешь». Марк слышал обрывки собственных статей. По‑видимому, он и ему подобные работали хорошо; мисс Хардкасл переоценила сопротивляемость «простого народа».
Автобус оказался пустым, все двигались ему навстречу. Марк вышел на Маркет‑стрит и поспешил к дому. Город совершенно изменился. Каждый третий дом был пустым, многие витрины – заколочены. Когда Марк добрался до особняков с садиками, он увидел почти на всех белые доски, украшенные символом ГНИИЛИ – голым атлетом с молнией в руке. На каждом углу стоял институтский полисмен в шлеме, с дубинкой и с револьвером на ремне. Марк надолго запомнил их круглые, белые лица, медленно двигающиеся челюсти (полицейские жевали резинку). Повсюду висели приказы с подписью «Феверстон».
А вдруг и Джейн ушла? Он почувствовал, что этого не вынесет. Задолго до дома он проверил, в кармане ли ключ. Дверь была заперта. Значит, нет Хатчинсонов, с первого этажа. Он отпер дверь и вошел. На лестнице было холодно, на площадке – темно. «Джейн!» – крикнул он, входя в квартиру и не надеясь ни на что. На коврике у двери он увидел пачку нераспечатанных писем. Внутри все было прибрано. Кухонные полотенца не сохранили ни капли влаги, хлеб в корзинке зацвел, молоко давно скисло. Уже понимая, он бродил по комнатам, тихим и трогательным, как все покинутые жилища. Он сердился; он искал записку; он пошел посмотреть письма, но почти все были от него. Вдруг в передней он заметил надорванный конверт письма, адресованного миссис Димбл, туда, в ее домик. Значит, она была здесь! Эти Димблы всегда его недолюбливали. Наверное, увезли Джейн к себе. Надо пойти к Димблу, в его колледж.
От этого решения ему стало легче. После всего, что он испытал, ему очень хотелось стать обиженным мужем, разыскивающим жену. По дороге в Нортумберленд он выпил. Увидев на «Бристоле» вывеску института, он чертыхнулся было и прошел мимо, когда вспомнил, что сам он – крупный сотрудник ГНИИЛИ, а не сброд, который теперь сюда не пускают. Они спросили его, кто он, и сразу стали любезны. Заказывая виски, он чувствовал, что вправе отдохнуть, и сразу же заказал еще. Гнев на Димблов усилился, прочие чувства смягчились. В конце концов, насколько лучше и вернее быть своим, чем каким‑то чужаком. Даже и сейчас… ведь нельзя всерьез принимать это обвинение! Так уж они делают дела. Уизер просто хочет покрепче привязать его к Бэлбери и заполучить туда Джейн. А что такого, в сущности? Не может же она жить одна. Если муж идет в гору, придется ей стать светской дамой. В общем, надо скорей увидеть этого Димбла.
Из ресторана он вышел, как сам бы это назвал, другим человеком. С этих пор и до последнего распутья человек этот появлялся в нем внезапно и побеждал на время все остальное. Так, кидаясь из стороны в сторону, пробивался сквозь молодость Марк Стэддок, еще не обретший личности.
– Прошу, – сказал д‑р Димбл. Он отпустил последнего ученика и собирался домой.
– Ах, это вы, Стэддок! – сказал он, когда тот вошел. – Прошу, прошу!
Он хотел говорить приветливо, но удивлялся и приходу Марка, и его виду. Марк потолстел, стал каким‑то землистым и пошловатым, что ли.
– Где Джейн? – спросил Марк.
– Я не могу вам сказать, – ответил Димбл.
– Вы не знаете?
– Я не могу сказать.
Согласно программе, именно сейчас Марк должен был повести себя как мужчина. Что‑то изменилось. Димбл всегда держался с ним очень вежливо и всегда недолюбливал его. Марк не обижался, он не был злопамятным, он просто пытался ему понравиться. Он любил нравиться. Когда с ним бывали сухи, он мечтал не о мщении, а о том, как он очарует и пленит обидчика. Если он и бывал нелюбезным, то лишь к стоящим ниже, к чужакам, заискивающим перед ним. В сущности, он уже был недалеко от подхалимства.
– Я вас не понимаю, – сказал он.
– Если вы хотите, чтобы вашу жену не трогали, – сказал Димбл, – лучше не спрашивайте меня.
– Не трогали?
– Да, – очень серьезно отвечал Димбл.
– Кто?
– А вы не знаете?
– Что такое?
– В ночь бунта ее схватила институтская полиция. Она убежала, но они ее пытали.
– Пытали?
– Да, жгли сигарой.
– В том‑то и дело, – сказал Марк. – Она… у нее нервное истощение. Понимаете, ей примерещилось…
– Врач, лечивший ожоги, думает иначе.
– О господи! – воскликнул Марк. – Неужели правда? Нет, посудите сами…
Димбл спокойно смотрел на него, и он умолк.
– Почему же мне не сообщили?
– Кто, ваши коллеги? Странный вопрос. Вам виднее, чем они занимаются.
– Почему вы мне не сказали? Вы были в полиции?
– В институтской?
– Нет, в простой.
– Вы действительно не знаете, что в Эджстоу обычной полиции больше нет?
– Ну, есть какие‑нибудь судьи…
– Есть полномочный представитель, лорд Феверстон. Вижу, вы не понимаете. Город захвачен.
– Почему же вы не связались со мной?
– С вами? – переспросил Димбл; и на один миг, впервые в жизни, Марк увидел себя со стороны. От этого у него занялось дыхание.
– Да, – начал он, – вы меня всегда недолюбливали. Но не до такой же степени…
Димбл молчал, но Марк не знал причины. Много лет он укорял себя за то, что не любит Марка; укорял и сейчас.
– Что ж, – сказал Марк, – говорить не о чем. Я хочу знать одно: где Джейн.
– Вы хотите, чтобы ее забрали в Бэлбери?
– Не понимаю, по какому праву вы меня допрашиваете. Где моя жена?
– Я не могу вам сказать. Она не у меня и не под моим покровительством. Ей хорошо. Если вам есть еще до этого дело, оставьте ее в покое.
– Что я, преступник или заразный? Почему вы мне не скажете?
– Вы сотрудник института. Они ее пытали. Они не трогают ее только потому, что не знают, где она.
– Если виноват институт, неужели вы думаете, что я это так оставлю? За кого вы меня принимаете?
– Я могу только надеяться, что у вас еще нет большой власти. Если власти у вас нет, вы Джейн не защитите. Если есть, вы – то же самое, что институт.
– Невероятно! – сказал Марк. – Ну хорошо, я там работаю, но вы же меня знаете?
– Нет, – сказал Димбл, – не знаю. Что мне известно о ваших мыслях и целях?
Марку казалось, что он глядит на него не с гневом, даже не с презрением, а с брезгливостью, словно перед ним какая‑то мерзость, которую достойный человек не должен замечать. Марк ошибался. Димбл старался сдержать себя. Он изо всех сил старался не злиться, не презирать, а главное – не наслаждаться злостью и презрением.
– Тут какая‑то ошибка, – снова начал Марк. – Наверное, полисмен напился. Я разберусь, они у меня…
– Это была начальница вашей полиции, мисс Хардкасл.
– Прекрасно. Что же вы думаете, я это так оставлю? Нет, тут ошибка.
– Вы хорошо знаете мисс Хардкасл? – спросил Димбл.
Марк молча кивнул. Он думал (и ошибался), что Димбл читает его мысли и знает, что он ни в чем не сомневается и совершенно беспомощен перед Феей. Вдруг Димбл заговорил громче.
– Вы можете справиться с ней? – сказал он. – Вы так далеко продвинулись? Что ж, значит, вы убили и Хинджеста, и Комтона. Значит, по вашему приказу схватили и избили до смерти Мэри Прэскот. Значит, по вашему приказу воров – честных воров, чьей руки вы не достойны коснуться, – забрали из‑под власти судей и присяжных и перевели в Бэлбери, чтобы подвергнуть там унижениям и пыткам, которые у вас зовут лечением. Это вы изгнали из дому две тысячи семейств в болота и пустоши. Это вы скажете мне, где Плейс, и Руоли, и восьмидесятилетний Каннингэм. Если вы зашли так далеко, я не доверю вам не только Джейн, но и уличную собаку.
– Ну что вы… – начал Марк. – Это просто странно. Я знаю, допущены какие‑то несправедливости. Так всегда бывает, особенно вначале. Но неужели я должен отвечать за все, что пишут в желтой прессе?
– В желтой прессе! – воскликнул Димбл, и Марку показалось, что он вырос. – Какая чушь! Вы думаете, я не знаю, что институт держит в руках все газеты, кроме одной? А она сегодня не вышла. Печатники забастовали. Говорят, бедняги, что не станут печатать статьи против народного института. Вам виднее, чем мне, откуда идет газетная ложь.
Как ни странно, Марк, долго живший в мире, где не ведают милосердия, почти не встречал истинного гнева. Он часто видел злобу, но выражалась она в гримасах, взглядах и жестах. Голос и глаза доктора Димбла поразили его. В Бэлбери вечно толковали о том, что враги «поднимут крик», но он не представлял, как это выглядит на самом деле.
– Да ничего я не знаю! – заорал он в свою очередь. – Черт, это мою жену пытали, не вашу!
– Могли пытать и мою. От них не защищен ни один англичанин. Они пытали женщину, человека. Важно ли, чья она жена?
– Сказано вам, я им всем покажу! И этой ведьме, и всем…
Димбл молчал. Марк понимал, что говорит чепуху, но остановиться не мог. Если бы он не кричал, он бы слишком растерялся.
– Да я сам от них уйду! – орал он.
– Вы серьезно? – спросил Димбл и посмотрел на него.
Марку, в чьей душе бестолково метались обида, тщеславие, стыд и страхи, взгляд этот показался беспощадным. На самом деле в нем светилась надежда, ибо любовь всегда надеется.{97} Была в нем и настороженность; и потому Димбл больше не сказал ничего.
– Я вижу, вы мне не доверяете, – сказал Марк, и лицо его само собой приняло то достойное и оскорбленное выражение, которое помогало ему еще в школе, когда его вызывали к директору.
Димбл не любил лгать.
– Да, – сказал он. – Не совсем доверяю.
Марк пожал плечами и отвернулся.
– Стэддок, – сказал Димбл, – сейчас не время лукавить и льстить. Быть может, мы оба скоро умрем. Я не хочу умирать с любезной ложью на устах. Я вам не верю. Как могу я вам верить? Вы – больше ли, меньше ли – сотрудничаете с худшими в мире людьми. Ваш приход ко мне может оказаться ловушкой.
– Неужели вы меня так плохо знаете? – снова сказал Марк.
– Перестаньте говорить чепуху! – сказал Димбл. – Перестаньте позировать хоть на минуту. Какое право вы имеете на такие слова? Кто вы? Они губили и лучших, чем мы с вами. Стрэйк был порядочным человеком. Филострато хотя бы гений. Даже Алькасан – да, да, я знаю… был просто убийцей, все лучше, чем теперь. Почему же вам быть исключением?
Марк говорить не мог. Его потрясло, что Димбл столько знает, и он уже ничего ни с чем связать не мог.
– И все‑таки, – продолжал Димбл, – я пойду на риск. Я поставлю на карту то, перед чем и ваша и моя жизнь ничего не значат. Если вы всерьез хотите уйти из института, я помогу вам.
На миг перед Марком приоткрылись райские врата, но он сказал:
– Я… я должен обдумать.
– Некогда, – сказал Димбл. – И думать вам не о чем. Я предлагаю вам вернуться к людям. Решайте сейчас, сию минуту.
– Но ведь речь идет о моей будущей деятельности…
– Деятельности! – сказал Димбл. – Речь идет о гибели… или о единственном шансе на спасение.
– Я не совсем понимаю, – сказал Марк. – Вы все время намекаете на какую‑то опасность. В чем дело? От кого вы хотите защитить меня… или Джейн?
– Я не могу вас защитить, – сказал Димбл. – Теперь никто не защищен, битва началась. Я предлагаю вам бороться вместе с теми, кто прав. Кто победит, я не знаю.
– Вообще‑то, – сказал Марк, – я и сам думал уйти. Но еще не все решено. Вы как‑то странно разговариваете. Можно, я зайду к вам завтра?
– Вы уверены, что тогда решитесь?
– Ну, через часок? В конце концов, это разумно. Вы не уйдете?
– Что изменит час? Вы просто надеетесь, что за это время разум ваш станет еще туманней.
– Вы здесь будете?
– Если хотите, буду. Но толку из этого не выйдет.
– Я должен подумать, – сказал Марк. – Я хочу все обдумать, – и вышел, не дожидаясь ответа.
На самом деле он хотел выпить и закурить. Думал он и так слишком много. Одна мысль гнала его к Димблу, как гонит ребенка к взрослому невыносимый страх. Другая шептала: «Ты с ума сошел! Они тебя разыщут. Как он тебя защитит? Они тебя убьют». Третья заклинала не терять с таким трудом завоеванного положения – ведь есть, должен быть какой‑нибудь средний путь. Четвертая гнала от Димбла; и впрямь, Марку становилось плохо при одном воспоминании о его голосе. И он стремился к Джейн, и он сердился на Джейн, и хотел больше никогда не видеть Уизера, и хотел вернуться и все с ним уладить. Ему хотелось и безопасности, и небрежного благородства; ему хотелось, чтобы Димблы восхищались его мужеством, а Бэлбери – его сообразительностью; ему хотелось, наконец, выпить еще виски. Начинался дождь, болела голова. А, черт! И почему у него такая наследственность? Почему его так плохо учили? Почему общество так глупо устроено? Почему ему так не везет?
Он пошел быстрее.
Когда он дошел до колледжа, дождь лил вовсю. У входа стояла машина, около нее топтались три человека в форменных плащах. Позже он вспоминал, как блестела мокрая клеенка. Кто‑то посветил фонариком ему в лицо.
– Простите, сэр, – услышал он. – Ваше имя.
– Стэддок, – сказал Марк.
– Марк Гэнсби Стэддок, – сказал полицейский, – вы арестованы по обвинению в убийстве Уильяма Хинджеста.
Доктор Димбл ехал в Сэнт‑Энн очень недовольный собой, мучаясь мыслью о том, что, будь он умнее или добрее с этим несчастным человеком, толку вышло бы больше.
«Не сорвал ли я на нем гнев? – думал он. – Не был ли я самодоволен? Не сказал ли слишком много?»
Потом, как обычно с ним бывало, недоверие к себе стало глубже.
«А может, я просто не желал говорить прямо? Хотел унизить его, обидеть? Упивался своей добродетелью? Может, весь Бэлбери сидит в моей собственной душе? „Таким бываю я, – вспомнил он слова брата Лаврентия{98}, – всякий раз, когда Ты оставишь меня на меня самого“».
Выбравшись за город, он поехал медленно, почти ползком. Небо на западе стало алым, сверкали первые звезды. Далеко внизу, в долине, мерцали огоньки Кьюр Харди, и он подумал: «Слава богу, хоть эта деревня далеко от Эджстоу». Белая сова мелькнула перед ним, исчезла слева, в лесном полумраке, и он обрадовался, что уже темнеет. Приятная усталость окутала его, он предвкушал, как хорошо проведет вечер и как рано ляжет.
– Вот он! Ой, доктор Димбл! – закричала Айви Мэггс, когда он подъехал к воротам усадьбы.
– Не ставьте машину в гараж, – сказал Деннистон.
– Сесил! – сказала жена, и он увидел, что она испугана. По‑видимому, его ждал весь дом.
Чуть позже, моргая от яркого света, он понял, что вечер хорошо не проведет. У очага сидел Рэнсом, на плече у него примостился барон Корво, у ног – мистер Бультитьюд. Все поужинали, и жена с Айви Мэггс кормили мистера Димбла на краю кухонного стола.
– Ты ешь, ешь, – говорила миссис Димбл. – Они тебе сами все расскажут. Поешь как следует.
– Вам придется опять выйти, – сказала Айви Мэггс.
– Да, – сказал Рэнсом, – время действовать. Мне очень жаль посылать вас, когда вы только что пришли, но битва началась.
– Повторяю, – сказал Макфи, – совершенно абсурдно посылать человека, который старше вас и работал целый день, когда мне абсолютно нечего делать.
– Нет, Макфи, – сказал Рэнсом, – вам идти нельзя. Во‑первых, вы не знаете языка. Во‑вторых, – сейчас не время хитрить, – вы никогда не препоручали себя защите Малельдила.
– При таких обстоятельствах, – сказал Макфи, – я готов признать ваших эльдилов и существо, которое они считают своим царем. Я…
– Нет, – сказал Рэнсом. – Я не пошлю вас. Это все равно что посылать против танка трехлетнее дитя. Положите лучше карту вон там, Димбл посмотрит, пока ест. А теперь молчите. Итак, Димбл, под Брэгдонским лесом действительно покоился Мерлин. Да, он спал, если хотите. Пока еще нет оснований считать, что враг нашел его. Всё поняли? Нет, подождите, ешьте. Вчера Джейн Стэддок видела самый важный из своих снов. В склеп ведут не ступеньки, а длинный пологий проход. А, понимаете теперь? Вот именно. Джейн думает, что может найти вход – под кучей камней, в рощице… что там такое, Джейн?
– Белые ворота, сэр. Простые ворота, с крестовиной наверху, она сломана. Я их узнаю.
– Видите, Димбл? Тоннель выходит наружу за пределами институтской земли.
– Другими словами, мы можем попасть в лес как бы снизу?
– Вот именно. Но это не все.
Димбл, не переставая есть, посмотрел на него.
– По‑видимому, – сказал Рэнсом, – мы почти опоздали. Он проснулся.
Димбл есть перестал.
– Джейн видела пустой склеп, – сказал Рэнсом.
– Значит, враг нашел его?
– Нет. Насколько можно понять, он сам проснулся.
– Господи! – сказал Димбл.
– Ты ешь, дорогой, – сказала ему жена.
– Что же это значит? – спросил он, гладя ее руку.
– По‑видимому, это значит, что все запланировано очень давно, – сказал Рэнсом. – Мерлин вышел из времени, чтобы вернуться именно теперь.
– Вроде адской машины, – сказал Макфи. – Поэтому я…
– Вы не пойдете, Макфи, – сказал Рэнсом.
– Его уже там нет? – спросил Димбл.
– Сейчас, наверное, нет, – сказал Рэнсом. – Повторите, пожалуйста, Джейн, что вы видели.
– В проходе был человек, – сказал Джейн. – Огромный… Там темно, я его не разглядела, он тяжело дышал. Сперва я подумала, это зверь. Я двигалась с ним по проходу, становилось все холодней, снаружи входил воздух. Проход кончался кучей камней, и человек начал их отбрасывать. А я оказалась вдруг снаружи. Тогда я и увидела ворота.
– Видите, – сказал Рэнсом, – похоже, что они еще не вошли с ним в контакт. Мы должны его перехватить. Это наш единственный шанс. А ворота, мне кажется, должны быть к югу от леса. Поищите сперва там, на Итонской дороге, а нет – вот здесь, где начинается шоссе на Кьюр Харди.
– Мы будем там через полчаса, – сказал Димбл, не снимая ладони с руки миссис Димбл.
– Непременно надо идти сегодня? – смущенно спросила она.
– Надо, Маргарет, – сказал Рэнсом. – Если враг вступит с ним в связь, битва проиграна.
– Я понимаю, – сказала миссис Димбл. – Простите.
– Если идет Джейн, – сказала Камилла, – можно пойти и мне?
– Джейн ведет, – сказал Рэнсом. – А мы должны быть дома. Мы – все, что осталось от Логрского королевства. В вашем чреве – его будущее. Так вот, Димбл, ориентироваться, я думаю, он будет плохо…
– А… а если мы найдем его, сэр?
– Тут и начнется ваше дело, Димбл. Только вы знаете язык. Он может знать его, а не знает – хотя бы поймет, кто перед ним. Но будьте очень осторожны. Не бойтесь, но не поддавайтесь его чарам.
– Вот уж я бы… – начал Макфи.
– Вас он усыпит за десять секунд, – сказал Рэнсом.
– Что я должен говорить? – спросил Димбл.
– Что во имя Малельдила, и всех эльдилов, и всех планет вы пришли оттого, кто восседает сейчас на престоле Пендрагонов и велит ему идти с вами.
Димбл, очень бледный, поднял голову, и великие слова полились из его уст. Сердце Джейн сильно забилось. Все прочие сидели очень тихо – даже птица, кошка, медведь – и смотрели на него. Голос был им незнаком, словно речь лилась сама или словно то была не речь, а совместное действо эльдилов и Пендрагона. На этом языке говорили до грехопадения, на нем говорят по ту сторону Луны, и значения в нем соединены со звуками не случайно, и даже не по давней традиции, но сочетаются с ними воедино, как сочетается образ солнца с каплей воды. Это – сам язык, каким, по велению Малельдила, возник он из живого серебра планеты, которую зовут на Земле Меркурием, на небе – Виритрильбией.
– Спасибо, – сказал Рэнсом, и при этом знакомом слове домашнее тепло кухни вернулось к ним. – Если он с вами пойдет, прекрасно. Если не пойдет… что же, Димбл, положитесь на свою веру. Препоручите волю Малельдилу. Душу вы погубить не можете. Во всяком случае, Мерлин не может погубить вашу душу.
– Я понимаю, – сказал Димбл, и все долго молчали.
– Не плачьте, Маргарет, – сказал наконец Рэнсом. – Если они убьют Сесила, нам всем останется жить несколько часов. Вы пробудете в разлуке больше при нормальных обстоятельствах. А теперь, джентльмены, попрощайтесь с женами. Сейчас около восьми. Собираемся здесь в четверть девятого.
– Хорошо, – отвечали Деннистон и Димбл, а Джейн осталась на кухне с Айви, зверями и двумя мужчинами.
– Согласны ли вы, – спросил ее Рэнсом, – повиноваться Малельдилу?
– Сэр, – сказала Джейн, – я ничего о нем не знаю. Я повинуюсь вам.
– Пока достанет и этого, – сказал Рэнсом. – Небо милостиво: когда ваша воля добра, оно помогает ей стать добрее. Но Малельдил ревнив. Придет время, когда Он потребует от вас все. А на сегодня – хорошо и так.
– В жизни не слышал такого бреда, – сказал Макфи.
Глава XI
Требуется Мерлин
– Ничего не вижу, – сказала Джейн.
– Этот дождь все портит, – сказал Димбл с заднего сиденья. – Мы еще на Итонской дороге, Артур?
– Вроде бы да, – сказал Деннистон.
– А что толку? – сказала Джейн. – Я ничего не вижу, хотя слишком открыто. Мы могли сто раз проехать мимо. Надо выйти и пойти пешком.
– Джейн права, – сказал Деннистон.
– Ой, смотрите! – воскликнула Джейн.
– Не вижу никаких ворот, – сказал Димбл.
– Что, огонь? – сказал Деннистон.
– Да это же костер!..
– Какой костер?
– Я видела костер в рощице. Да, не говорила, забыла! Только сейчас вспомнила. Это был самый конец. И самое важное. Он там сидел, Мерлин. Сидел у костра в роще, когда я вышла из‑под земли. Ой, скорей! Там и ворота, это близко.
Все двинулись за ней, и открыли калитку, и вышли на какой‑то луг. Димбл молчал: ему было стыдно, что он боится до дурноты. Быть может, он лучше других представлял себе, что может случиться с ними.
Джейн шла первой, за ней Деннистон, то и дело ее поддерживая и светя фонариком под ноги. Говорить не хотелось никому.
Сразу, как только они сошли с дороги, все изменилось, словно начался не истинный, а призрачный мир. Каждую секунду казалось, что рядом пропасть. Шли они по тропинке, вдоль изгороди, и мокрые ветви, как щупальца, цеплялись за них. Все, что ни появлялось в маленьком круге света, – клочья травы, лужицы, листья, прилипшие к обломанным сучкам, желто‑зеленые глазки каких‑то небольших тварей, – было проще, обычней, чем могло быть, словно притворилось на минуту и снова сбросит личину, оставшись в темноте. Кроме того, все казалось слишком маленьким перед холодной, исполненной звуков мглой.
Страх, который Димбл испытал сразу, стал проникать в души Джейн и Деннистона, как проникает вода в пробоину судна. Они только сейчас поняли, что не верили в Мерлина по‑настоящему. Тогда, на кухне, им казалось, что они верят Рэнсому, но это было не так. Страшное еще ожидало их. Только здесь, в темноте, они ощутили впрямую, что кто‑то умер и не умер, что кто‑то вышел из тьмы, разделяющей Древний Рим и начало Англии.
«Темные века»{99}, – думал Димбл; как легко было прежде и читать это, и писать.
Теперь сама Тьма лежала перед ними. В страшной лощине их поджидало давно ушедшее столетие.
Вдруг вся Британия, которую он так хорошо знал как ученый, живьем встала перед ним. Он увидел маленькие города, на которых лежал отсвет Рима, – Камальдунум, Карлеон, Глестонбери{100}; церковка, одна‑две виллы, кучка домов, насыпь, а за ней, почти до самых ворот – мокрые, густые леса, устланные листьями, которые падали на эту землю еще до того, как Британия стала островом. Волки, прилежные бобры, огромные болота и глаза в чаще – глаза тех, кто жил здесь не только до Рима, но и до самой Британии, древних, несчастных, обездоленных существ, превратившихся в эльфов, чудищ, лесовиков позднейшего предания. Но еще хуже, чем леса, были места без леса – маленькие вотчины забытых королей; общины и сообщества друидов; стены, замешенные на младенческой крови.{101} Этот век, вырванный из своей эпохи и ставший потому стократ ужасней, двигался им навстречу и через несколько минут должен был их поглотить.
Они уткнулись в изгородь и несколько минут, светя фонариком, отцепляли от веток волосы Джейн. Поле кончилось. Отсюда огонь был виден плохо, но все же можно было заметить, что он то разгорается, то гаснет. Оставалось искать калитку или дверку. Они нашли какие‑то воротца, но те были заперты. Здесь снова началась низина, они хлюпали по воде. Пришлось немного подняться, огонь исчез, а когда он стал виден, он почему‑то оказался слева и довольно далеко.
До сих пор Джейн не удавалось представить, что же их ждет. Теперь сцена на кухне стала обретать смысл. Он велел мужчинам попрощаться с женами. Значит… значит, по этому мокрому полю они идут к смерти. Столько слышишь о ней (как о любви), поэты о ней пишут, а вот она какая. Но не это главное. Джейн попыталась увидеть все иначе, так, как видят ее новые друзья. Она давно не сердилась, что Рэнсом распоряжается ею и еще отдает при этом и Марку, и Малельдилу, ничего не оставляя себе самому. Это она приняла. О Марке она думала мало, ибо мысли о нем все чаще вызывали в ней жалость и раскаяние. А вот Малельдил… До этих минут она и не думала о нем. Она верила в эльдилов, верила и в то, что они кому‑то подчиняются, как и Рэнсом, и весь дом, даже Макфи, но никак не связывала все это с тем, что зовется религией. Пропасть между конкретными, страшными вещами и, скажем, молитвой матушки Димбл была слишком велика. Одно дело – ужас ее снов, радость послушания, свет из‑под синей двери, великая борьба; совсем другое – церковный запах, кошмарные литографии (Христос метра в два ростом, похожий на умильную барышню), непонятные уроки Закона Божия, суетливая ласковость священников. Но сейчас, если рядом смерть, нужно свести это воедино. В конце концов, случиться могло все, что угодно. Мир оказался совсем не таким, как она думала, и она не удивлялась ничему. Очень может быть, что Малельдил – просто Бог. Может быть, есть жизнь после смерти, рай, преисподняя. Мысль эта мелькнула в ее сознании словно искра, и снова все спуталось, но и этого было достаточно, чтобы она воспротивилась: «Нет, не могу, почему же мне раньше не сказали!» Ей не пришло в голову, что она бы и слушать не стала.
– Смотрите, Джейн, – сказал Деннистон, – куст.
– По‑моему, – сказала Джейн, – это, скорее, овца.