– Стой где стоишь, – сказал Рэнсом. – Кто ты и зачем пришел?
Оборванный великан склонил голову набок, словно хотел получше расслышать. В ту же минуту ворвался ветер и захлопнул дверь в кухню, отделив троих мужчин от женщин. Незнакомец сошел с порога.
– Sta, – громко сказал Рэнсом. – In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti dic mihi qui sis et quam vinisti.{107}
Незнакомец поднял руку и откинул волосы со лба. Свет падал на его лицо, и оно показалось Рэнсому беспредельно мирным. Все тело его было свободно, словно он спал. Стоял он очень тихо. Каждая капля дождя падала с его куртки туда, куда упала прежняя капля.
Секунды две он глядел на Рэнсома без особого любопытства; потом посмотрел налево, где, за входной дверью, откинутой ветром к стене, стоял Макфи.
– Выходи, – сказал он по‑латыни.
Говорил он почти шепотом, но голос его был так звучен, что задрожали даже эти не поколебленные ветром стены. Еще больше удивило Рэнсома, что Макфи немедленно вышел. Незнакомец окинул его взглядом и обратился к Рэнсому:
– Раб, скажи хозяину этого дома, что я пришел.
Ветер, налетая сзади, рвал его одежду и волосы, но он стоял, как большое дерево. И говорил он так, как заговорило бы дерево, – медленно, терпеливо, неторопливо, словно речь текла по корням, сквозь глину и гравий, из глубин Земли.
– Я здесь хозяин, – отвечал Рэнсом на том же языке.
– Оно и видно, – сказал пришелец. – А этот жалкий раб – твой епископ.
Он не улыбнулся, но в глазах его мелькнула усмешка, и он повторил:
– Скажи своему господину, что я пришел.
– Ты хочешь, – спросил Рэнсом, – чтобы я сообщил об этом своим господам?
– В келье монаха и галка научится латыни, – сказал пришелец. – Покажи нам, как ты их кличешь, смерд.
– Мне понадобится другой язык, – сказал Рэнсом.
– Зови по‑гречески.
– Нет, не греческий.
– Послушаем, знаешь ли ты еврейскую речь.
– И не еврейский.
– Что ж, если хочешь болтать, как варвары, я тебя переболтаю. То‑то потеха!
– Быть может, – сказал Рэнсом, – язык этот покажется тебе варварским, ибо его не слышали давно. Даже в Нуминоре на нем говорили редко.
– Твои господа доверяют тебе опасные игрушки, – сказал пришелец и немного помолчал. – Плохо принимают гостей в этом доме. В спину мне дует ветер, а я долго спал. Ты видишь, я переступил порог.
– Закройте дверь, Макфи, – сказал Рэнсом по‑английски.
Ответа не было, и, оглянувшись впервые, он увидел, что Макфи спит на единственном стуле.
– Что это значит? – спросил Рэнсом, остро глядя на пришельца.
– Если ты тут хозяин, – сказал тот, – ты знаешь и сам. Если ты не хозяин, должен ли я отвечать? Не бойся, я не причиню вреда этому рабу.
– Это мы скоро увидим, – сказал Рэнсом. – А пока входи, я не боюсь. Скорее, я боюсь, как бы ты не ушел. Закрой двери сам, ты видишь – у меня болит нога.
Не отрывая глаз от Рэнсома, пришелец отвел назад левую руку, нащупал засов и запер дверь. Макфи не шевельнулся.
– Кто же твои господа? – спросил пришелец.
– Господа мои – Уарсы, – отвечал Рэнсом.
– Где ты слышал это слово? – спросил пришелец. – Если ты и впрямь учен, то почему ты одет как раб?
– Ты и сам одет не лучше, – сказал Рэнсом.
– Удар твой меток, – сказал пришелец, – и знаешь ты много. Ответь же мне, если посмеешь, на три вопроса.
– Отвечу, если смогу, – сказал Рэнсом.
Словно повторяя урок, пришелец напевно начал:
– Где Сульва? Каким она ходит путем? Где бесплодна утроба? Где холодны браки?
Рэнсом ответил:
– Сульва, которую смертные зовут Луною, движется в низшей сфере. Через нее проходит граница падшего мира. Сторона, обращенная к нам, разделяет нашу участь. Сторона, обращенная к небу, прекрасна, и блажен, кто переступит черту. На здешней стороне живут несчастные твари, исполненные гордыни. Мужчина берет женщину в жены, но детей у них нет, ибо и он и она познают лишь хитрый образ, движимый бесовской силой. Живое тело не влечет их, так извращена похоть. Детей они создают злым искусством, в неведомом месте.
– Ты хорошо ответил, – сказал пришелец. – Я думал, только три человека это знают. Второй мой вопрос труднее: где кольцо короля, в чьем оно доме?
– Кольцо короля, – сказал Рэнсом, – на его руке, в царском доме, в круглой, как чаша, земле Абходжин, за морем Лур, на Переландре. Король Артур не умер, Господь забрал его во плоти, он ждет конца времен и сотрясения Сульвы с Енохом, Илией{108} и Мельхиседеком. В доме царя Мельхиседека и сверкает кольцо.
– Хороший ответ, – сказал пришелец. – Я думал, лишь двое это знают. На третий вопрос ответит лишь один. Когда спустится Лурга? Кто будет в те дни Пендрагоном? Где учился он бранному делу?
– На Переландре я учился брани, – сказал Рэнсом. – Лурга спустится скоро. Я Пендрагон.
Только он произнес эти слова, ему пришлось отступить, ибо пришелец зашевелился. Каждый, кто видел бы их сейчас, подумал бы, что дело идет к драке. Тяжко и мягко, словно гора, сползшая в море, гость опустился на одно колено. Однако лицо его было вровень с лицом Рэнсома.
– Да, возникает непредвиденная трудность, – сказал Уизер, когда они с Фростом уселись у открытой двери. – Должен признаться, не думал, что нас ожидают… э‑э… лингвистические неувязки.
– Нужен кельтолог, – сказал Фрост. – У нас с филологией слабо. Подошел бы Рэнсом. Вы ничего о нем не слышали?
– Вряд ли нужно напоминать, – сказал Уизер, – что доктор Рэнсом интересует нас не только как филолог. Смею вас заверить, если бы мы напали на малейший след, мы бы давно… э‑э… имели удовольствие видеть его среди нас.
– Сам понимаю. Наверное, он на Земле… Хорошо по‑валлийски говорит Стрэйк. У него мать из Уэльса.
– Было бы чрезвычайно желательно, – сказал Уизер, – сохранить все… э‑э‑э… в семейном кругу. Мне исключительно неприятно приглашать кельтологов со стороны.
– Ничего, мы его потом спишем. Другое плохо, время уходит. Как у вас там Стрэйк?
– Превосходно! Я даже сам теряюсь. Он продвигается так быстро, что мне придется оставить свой проект. Я хотел объединить наших… э‑э… подопечных, сопоставив тем самым наши методы. Конечно, нет и речи о каком бы то ни было соперничестве…
– Еще бы, я работал со Стэддоком только один раз. Результат – оптимальный. Про Стрэйка я спросил, чтобы узнать, может ли он тут дежурить. А вообще, пусть дежурит Стэддок. Пока там что, а сейчас пускай трудится.
– Вы думаете, мистер… э… Стэддок… достаточно продвинулся?
– Это неважно. Что он может сделать? Выйти он не выйдет. Нам нужно, чтобы кто‑нибудь стерег, а ему – польза.
Макфи, только что переспоривший и Рэнсома, и Алькасана, почувствовал, что кто‑то трясет его за плечо. Потом он ощутил, что ему холодно, а левая нога у него затекла, и увидел прямо перед собой лицо Деннистона. Народу в сенях было много – и Деннистон, и Джейн, все усталые и вымокшие.
– Что с вами?
– Ничего, – сказал Макфи, глотнул несколько раз и облизал губы. – Ничего. – Тут он выпрямился. – Эй, где же он?
– Кто? – спросил Деннистон.
– Трудно сказать, – отвечал Макфи. – Понимаете, я сразу уснул.
Все переглянулись. Макфи вскочил.
– Господи! – крикнул он. – Да тут же был Рэнсом! Не знаю, что со мной случилось. Наверное, это гипноз. Прискакал человек на лошади…
Все обеспокоились. Деннистон распахнул дверь в кухню, и в свете очага взорам новоприбывших предстали четыре спящие женщины. Спала и птица на спинке стула, спал и медведь, по‑детски посвистывая. Миссис Димбл уронила голову на стол, вязанье – на колени (Димбл смотрел на нее с той жалостью, с какой мужчина смотрит на спящего, особенно – на жену). Камилла свернулась в качалке, как кошка, которая спит где угодно. Айви дышала ртом, а Грейс Айронвуд сидела прямо, словно она с суровым терпением приняла унизительное бремя насильственного сна.
– Будить их некогда, – сказал Макфи. – Идемте наверх.
Они пошли, зажигая по пути свет, через пустые комнаты, беспомощные, как все комнаты ночью, – огонь в камине погас, часы остановились, на диване газета. Никто и не ждал увидеть что‑нибудь другое на первом этаже.
– Свет наверху, – сказала Джейн, когда они дошли до лестницы.
– Мы сами зажгли, еще в коридоре, – сказал Димбл.
– Нет, это не то, – сказал Деннистон.
– Простите, – обратился Димбл к Макфи, – мне лучше идти первым.
Еще со второй площадки Джейн и Деннистон заметили, что первые двое вдруг остановились. Хотя у нее немыслимо устали ноги, Джейн кинулась вперед и увидела то, что видели Димбл и Макфи.
Наверху, у балюстрады, стояли два человека в пышных одеждах, один – в алой, другой – в светло‑синей. Страшная мысль поразила Джейн: собственно, что она знает о Рэнсоме? Он заманил ее сюда… из‑за него она узнала сегодня, что такое адский страх… Теперь он стоит вот с этим, и они ведут себя как ведут себя такие люди, когда остаются одни. Один пролежал много лет в земле, другой побывал на небе… Больше того, один говорил, что другой им враг, а теперь они слились, словно две капли ртути. Рэнсом стоял очень прямо, без костыля. Свет падал сзади, и от его бороды шло сияние, а волосы сверкали чистым золотом. Вдруг Джейн поняла, что смотрит, ничего не видя, прямо на пришельца. Он был огромен и что‑то говорил, указывая на нее.
Слов она не поняла, но их понял Димбл.
– Сэр, – говорил Мерлин на какой‑то странной латыни, – вот лукавейшая дама из всех живущих на земле.
– Сэр, ты неправ, – отвечал Рэнсом. – Эта дама грешна, как и все мы, но она не лукава.
– Сэр, – сказал Мерлин, – знай, что она причинила королевству величайшее зло. Ей и ее господину было суждено зачать дитя, которое, возросши, изгнало бы наших врагов на тысячу лет.
– Она недавно замужем, – сказал Рэнсом. – Дитя еще родится.
– Сэр, – сказал Мерлин, – оно не родится, ибо час миновал. Она и ее господин бесплодны по своей воле. Я не знал, что вам ведомы мудрости Сульвы. И в отцовском роду, и в материнском рождение это уготовили сто поколений. Если сам Господь не совершит чуда, такое сочетание людей и звезд не повторится.
– Молчи, – сказал Рэнсом. – Она понимает, что речь идет о ней.
– Было бы великой милостью, – сказал Мерлин, – отрубить ей голову, ибо поистине тяжко глядеть на нее.
Димбл загородил собою растерянную Джейн и громко спросил:
– Рэнсом, что это значит?
Мерлин что‑то говорил, и Рэнсом слушал его.
– Отвечайте! – сказал Димбл. – Что случилось? Почему вы так одеты? Зачем вы беседуете с этим кровожадным стариком?
– Доктор Рэнсом, – сказал Макфи, глядевший на пришельца, как терьер на сенбернара, – я не знаю латыни, но прекрасно знаю, что вы разрешили загипнотизировать меня. Поверьте, не так уж приятно видеть вас в оперном костюме с этим йогом, шаманом или кто он там есть. Скажите ему, чтобы он на меня так не смотрел. Я его не боюсь. Если вы, доктор Рэнсом, перешли на их сторону, я здесь не нужен. Можете меня убить, но смеяться над собой я не дам. Мы ждем ответа.
Рэнсом молча глядел на них.
– Неужели дошло до этого? – спросил он наконец. – Неужели вы мне не верите?
– Я верю вам, сэр, – сказала Джейн.
– Чувства к делу не относятся, – сказал Макфи.
– Что ж, – сказал Рэнсом, – мы ошиблись. Ошибся и враг. Это Мерлин Амвросий. Он с нами. Вы знаете, Димбл, что такая возможность была.
– Да, – сказал Димбл, – была… но посудите сами: вы стоите здесь рядом, и он говорит такие жестокие слова…
– Я и сам удивляюсь его жестокости, – сказал Рэнсом. – Но, в сущности, можно ли ожидать, чтоб он судил о наказании как филантроп девятнадцатого века? Кроме того, он никак не поймет, что я не полновластный король.
– Он… он верит в Бога? – спросил Димбл.
– Да, – отвечал Рэнсом. – А оделся я так, чтобы его почтить. Он пристыдил меня. Он думал, что мы с Макфи – рабы или слуги. В его дни никто не надел бы по своей воле бесцветных и бесформенных одежд.
Мерлин заговорил снова.
– Кто эти люди? – спросил он. – Если они твои рабы, почему они столь дерзки? Если они твои враги, почему ты терпишь их?
– Они мои друзья, – начал Рэнсом, но Макфи перебил его.
– Должен ли я понять, доктор Рэнсом, – спросил он, – что вы предлагаете нам включить в нашу среду этого человека?
– Не совсем так, – отвечал Рэнсом. – Он давно с нами. Я могу лишь просить вас, чтобы вы это признали.
Мерлин обратился к Димблу:
– Пендрагон сказал мне, что ты считаешь меня жестоким. Это меня удивляет. Третью часть имения я отдавал нищим и вдовам. Я никого не убивал, кроме негодяев и язычников. Что же до женщины, пускай живет. Не я господин в этом доме. Но так ли важно, слетит ли с плеч ее голова, когда королевы и дамы, которые погнушались бы взять ее в служанки, гибли за меньшее? Даже этот висельник (cruciarius{109}), что стоит за тобою, – да, да, я говорю о тебе, хотя ты знаешь лишь варварское наречие! – даже этот жалкий раб, чье лицо подобно скисшему молоку, ноги – ногам аиста, а голос – скрипу пилы о полено, даже он, этот карманник (sector zonarius) не избежал бы у меня веревки. Его не повесили бы, но высекли.
– Доктор Рэнсом, – сказал Макфи, – я был бы вам благодарен…
– Мы все устали, – перебил его Рэнсом. – Артур, затопите камин в большой комнате. Разбудите кого‑нибудь из женщин, пусть покормят гостя. Поешьте и сами, а потом ложитесь. Завтра не надо рано вставать. Все будет очень хорошо.
– Да, нелегко с ним, – сказал Димбл на следующий день.
– Ты очень устал, Сесил, – сказала его жена.
– Он… с ним трудно говорить. Понимаешь, эпоха важнее, чем мы думали.
– Я заметила, за столом. Надо было догадаться, что он не видел вилки… Сперва мне было неприятно, но он так красиво ест…
– Да, он у нас джентльмен в своем роде. И все‑таки… нет, ничего.
– А что было, когда вы разговаривали?
– Все приходилось объяснять и нам и ему. Мы еле втолковали, что Рэнсом не король и не хочет стать королем. Потом он никак не понимал, что мы не британцы, англичане… он называет это «саксы». А тут еще Макфи выбрал время, стал объяснять, в чем разница между Шотландией, Ирландией и Англией. Ему кажется, что он – кельт{110}, но он такой же кельт, как Бультитьюд. Кстати, Мерлин Амвросий изрек о нем пророчество.
– Какое?
– Что еще до Рождества этот медведь совершит то, чего не совершал ни один медведь в Британии. Он все время пророчествует, кстати и некстати. Как будто это зависит не от него… Как будто он и сам больше не знает… просто поднялась в голове заслонка, он что‑то увидел, и она опустилась. Довольно жутко.
– С Макфи они ссорились?
– Да нет. Мерлин не принимает его всерьез. Кажется, он считает его шутом Рэнсома. А Макфи, конечно, непреклонен.
– Говорили вы о делах?
– Более или менее. Нам очень трудно понять друг друга. Кто‑то сказал, что у Айви муж в тюрьме, и он спросил, почему мы не возьмем тюрьму и его не освободим. И так все время.
– Сесил, а будет от него польза?
– Боюсь, что слишком большая.
– То есть как это?
– Понимаешь, мир очень сложен…
– Ты часто это говоришь, дорогой.
– Правда? Неужели так же часто, как ты говоришь, что у нас когда‑то были пони и двуколка?
– Сесил! Я сто лет о них не вспоминала.
– Дорогая моя, позавчера ты рассказывала об этом Камилле.
– О, Камилла! Это дело другое. Она же не знала!
– Допустим… ведь мир исключительно сложен…
Оба они помолчали.
– Так что же твой Мерлин? – спросила миссис Димбл.
– Да, ты замечала, что все на свете, совершенно все, утоньшается, сужается, заостряется?
Жена ждала, зная по опыту, как разворачивается его мысль.
– Понимаешь, – продолжал он, – в любом университете, городе, приходе, в любой семье контрасты не так четко выделялись. А потом все станет еще четче, еще точнее. Добро становится лучше, зло – хуже; все труднее оставаться нейтральным даже с виду… Помнишь, в этих стихах, небо и преисподняя вгрызаются в землю с обеих сторон… как это?., «пока не турурум ее насквозь». Съедят? Нет, ритм не подходит. Проедят, наверное. И что с моей памятью? Ты помнишь эту строку?
– Я тебя слушаю и вспоминаю слова из Писания о том, что нас веют, как пшеницу.{111}
– Вот именно! Может, «течение времени» означает только это. Речь не об одном нравственном выборе, все разделяется резче. Эволюция в том и состоит, что виды меньше и меньше похожи друг на друга. Разум становится все духовней; плоть – все материальней. Даже поэзия и проза все дальше отходят одна от другой.
С легкостью, рожденной опытом, матушка Димбл отвела опасность, всегда грозившую их беседам.
– Да, – сказала она. – Дух и плоть. Вот почему таким людям, как Стэддоки, не дается счастья.
– Стэддоки? – удивился Димбл. – Ах да, да! Это связано, конечно… Но я о Мерлине. Понимаешь, в его время человек мог то, чего он сейчас не может. Сама Земля была ближе к животному. Мыслительный процесс был ближе к физическому действию. Тогда еще жили на земле нейтральные существа…
– Нейтральные?
– Конечно, разумное создание или повинуется Богу, или нет. Но по отношению к нам, людям, они были нейтральны.
– Ты про эльдилов… про ангелов?
– Слово «ангел» неоднозначно. Уарсы – не ангелы в том смысле, в каком мы говорим об ангеле‑хранителе. Строго терминологически, они – «силы». Но суть в другом. Даже эльдилов сейчас легче разделить на злых и добрых, чем при Мерлине. Тогда на Земле были твари… как бы это сказать… занятые своим делом. Они не помогали человеку и не вредили. У Павла об этом говорится.{112} А еще раньше… все эти боги, феи, эльфы…
– Ты думаешь, они есть?
– Я думаю, они были. Теперь для них нет места, мир сузился. Наверное, не все они обладали разумом. Одни из них были наделены очень смутным сознанием, вроде животных. Другие… да я не знаю. Во всяком случае, среди них жил такой вот Мерлин.
– Даже страшно становится…
– Это и было страшно. Даже в его время, а тогда это уже кончалось, общение с ними могло быть невинным, но не безопасным. Они как бы сортировали тех, кто вступил с ними в контакт. Не нарочно, иначе они не могли. Мерлин благочестив и смиренен, что хочешь, но чего‑то он лишен. Он слишком спокоен, словно ограбленная усадьба. А все потому, что он знал больше, чем нужно. Это как с многоженством. Для Авраама оно грехом не было, но мы ведь чувствуем, что даже его оно в чем‑то обездолило.
– Сесил, – спросила миссис Димбл, – а это ничего, что Рэнсом использует такого человека? Не выйдет ли, что мы сражаемся с Бэлбери их оружием?
– Нет, – сказал Димбл. – Я об этом думал. Мерлин и Бэлбери противоположны друг другу. Он последний остаток старого порядка, при котором, с нашей точки зрения, дух и материя едины. Он обращается с природой как с живым существом, словно улещает ребенка или понукает коня. Для современных людей природа – машина, которую можно разобрать, если она плохо работает. Но еще современней – институт. Он хочет, чтобы ему помогли с ней управляться сверхъестественные… нет, противоестественные силы. Мерлин действовал изнутри, они хотят ворваться снаружи.
Скорей уж Мерлин воплощает то, что мир давно утратил. Знаешь, ему запрещено прикасаться заостренным орудием к чему бы то ни было живому.
– Ах, господи! – сказала миссис Димбл. – Шесть часов. А я обещала Айви прийти на кухню в четверть шестого. Нет, ты не иди!
– Удивительная ты женщина, – сказал Димбл. – Тридцать лет вела свой дом, а как прижилась в этом зверинце.
– Что тут такого! – сказала миссис Димбл. – Дом и Айви вела, а ей хуже. У меня хоть муж не в тюрьме.
– Ничего, – сказал Димбл, – подожди, пока Мерлин Амвросий начнет действовать.
Тем временем Мерлин и Рэнсом беседовали в синей комнате. Рэнсом лежал на тахте, Мерлин сидел в кресле, ровно поставив ноги и положив на колени большие бледные руки, словно деревянная статуя короля. Одежд он не снял, но под ними ничего не было – он страдал от жары и боялся брюк. После купанья он потребовал благовоний, и ему купили в деревне бриллиантин. Теперь борода его и волосы испускали сладкий запах. Мистер Бультитьюд так упорно стучался в дверь, что ему открыли, и он сидел поближе к волшебнику, жадно поводя носом.
– Сэр, – говорил Мерлин, – я не могу постигнуть, как ты живешь. Купанью моему позавидовал бы император, но никто не служил мне. Постель моя мягче сна, но я одеваюсь сам, словно смерд. Окна столь прозрачны и чисты, что я вижу небо, но я живу один, как узник в темнице. Вы едите сухое и пресное мясо, но тарелки ваши глаже слоновой кости и круглее солнца. В доме тихо и тепло, как в раю, но где музыканты, где благовония, где золото? У тебя нет ни псов, ни соколов. Вы живете не как лорды и не как монахи. Я говорю это, сэр, ибо ты спросил меня. Важности в этом нет. Теперь, когда нас слышит последний из семи медведей Логриса, время говорить об ином.
Он смотрел на Рэнсома и вдруг наклонился к нему.
– Рана снова терзает тебя? – спросил он.
Рэнсом покачал головой.
– Нет, – сказал он, – дело не в том. Нам придется говорить о странных вещах.
– Сэр, – мягче и глуше сказал Мерлин, – я могу снять боль с твоей пяты, словно смыть ее губкой. Дай мне семь дней, чтобы я осмотрелся в этом краю, обновил старую дружбу. И с лесами этими, и с полями мы побеседуем о многом.
Говоря это, он подался вперед, и лицо его было вровень с мордой медведя, словно и они беседовали о многом. Взгляд у него стал как у зверя – не хищный и не хитрый, но исполненный терпеливого, безответственного лукавства.
– Я могу, – говорил Мерлин, – освободить тебя от мучений.
Хотя он и вымылся, и умастился бриллиантином, от него все сильнее пахло мокрым листом, стоячей водой, илом, камнями. Лицо его становилось все отрешенней, словно он вслушивался в едва уловимые звуки – шорох мышей, шлепанье лягушек, журчанье струй, похрустывание сучьев, мягкие удары лесных орехов о землю, шелестенье травы. Медведь закрыл глаза, комната как бы засыпала под наркозом.
– Нет, – сказал Рэнсом и поднял голову, склонившуюся было на грудь.
Выпрямился и волшебник. Медведь открыл глаза.
– Нет, – повторил Рэнсом. – Тебя не для того извлекли из могилы, чтобы ты утишил мою боль. Наши лекарства сделали бы это не хуже, но я должен претерпеть до конца. Больше мы об этом говорить не будем.
– Я повинуюсь тебе, сэр, – сказал друид, – но зла я не мыслил. Былая дружба поможет мне исцелить королевство.
И снова послышался густой, сладкий запах.
– Нет, – еще громче сказал Рэнсом. – Теперь этого делать нельзя, вода и лес утратили душу. Конечно, ты можешь разбудить их, но королевству это не поможет. Ни буре, ни наводнению не одолеть нашего врага. Оружие сломится в твоей руке, ибо мерзейшая мощь стоит перед нами, как в дни, когда царь Нимрод{113} хотел достигнуть небес.
– Господин мой, – сказала Мерлин, – разреши мне пробудить скрытые силы…
– Я запрещаю тебе, – сказал Рэнсом. – Это против закона. Быть может, скрытые силы еще и дремлют в земле, но будить их нельзя. Даже и в твои дни это было не совсем законно. Вспомни, мы думали, что ты станешь на сторону врагов. Каждое Свое дело Господь творит ради каждого. Ты проснулся и для того, чтобы спасти душу.
Мерлин откинулся в кресло, и медведь лизнул его руку.
– Сэр, – сказал он, – если мне не дозволено служить вам своим искусством, ты взял в свой дом глупую груду плоти. Сражаться я не могу.
– И не надо, – сказал Рэнсом и немного помолчал. – Земная сила не справится с нашим врагом.
– Что ж, будем молиться, – сказал Мерлин. – Однако меня называли чернокнижником. Это ложь, но я не знаю, сэр, зачем я проснулся.
– Молиться мы будем, – сказал Рэнсом, – но я говорю не о том. Тварные силы есть не на одной Земле.
Мерлин молча глядел на него.
– Ты знаешь, о чем я говорю, – продолжал Рэнсом. – Разве я не сказал тебе сразу, что господа мои – Уарсы?
– Сказал, – ответил Мерлин. – Потому я и понял, что ты посвящен в тайны. Ведь по этому слову мы узнаем друг друга.
– Вот как? – удивился Рэнсом. – Я не знал.
– Почему же ты сказал так?
– Потому что это правда.
Волшебник облизнул побледневшие губы, потом простер руки.
– Ты мать мне и отец, – сказал он, глядя на Рэнсома, словно испуганный ребенок. – Дозволь мне говорить или убей меня, ибо я – в твоей деснице. Когда‑то я слышал, что есть люди, беседующие с богами. Власий, мой учитель, помнил несколько слов их языка. Но ты знаешь и сам, что даже те были не сами Уарсы, а их земные тени. Земная Венера, земной Меркурий, не Переландра, не Виритрильбия…
– Я говорю не о земных тенях, – сказал Рэнсом. – Я стоял перед Марсом и перед Венерой в их собственном царстве. Врага одолеют силы и сильнейшие их.{114}
– Господин мой, – сказал Мерлин, – этого быть не может, ибо это нарушило бы Седьмой закон.
– В чем он состоит? – спросил Рэнсом.
– Всемилостивейший Господь поставил Себе законом не посылать этих сил на Землю до конца времен. Быть может, конец наступил?
– Быть может, он начался, – сказал Рэнсом, – но я ничего о том не знаю. Малельдил поставил законом не посылать небесных сил на Землю, но техникой и наукой люди проникли на небо и потревожили силы. Все это происходило в пределах природы. Злой человек на утлой машине проник в сферу Марса, и я был его пленником. На Малакандре и на Переландре я встретил моих повелителей. Ты понимаешь меня?
Мерлин склонил голову.
– Так злой человек, подобно Иуде, сделал не то, что думал. Теперь на земле из всех людей один узнал Уарсов и говорил на их языке не чудом Господним и не волшебством Нуминора, а просто как путник, повстречавший других по дороге. Наши враги лишили себя защиты Седьмого Закона. Они сломали барьер, который Сам Бог не пожелал бы сломать. Вот почему силы небес приходили в этот дом и в комнате, где ты сидишь, беседовали со мной.
Мерлин побледнел сильнее. Медведь незаметно нюхал его руку.
– Я стал мостом, – сказал Рэнсом. – Посредником.
– Сэр, – проговорил Мерлин, – если они будут действовать сами, они разрушат Землю.
– Они не будут, – сказал Рэнсом. – Вот почему им нужен человек.
Волшебник провел по лбу большой рукой.
– Человек, чей разум открыт им и кто открывает его по своей воле. Господь свидетель, я сделал бы это, но они не хотят входить в неискушенную душу. И чернокнижник не нужен им, он не вместит их чистоты. Им нужен тот, в чьи дни волшебство еще не стало злом… и все же он должен быть способным к покаянию. Скажу прямо, им требуется хорошее, но не слишком хорошее орудие.{115} Кроме тебя, у нас, в западной части мира, таких людей нет. Ты же…
Он остановился, ибо Мерлин встал и из уст его вырвался дикий вопль, подобный звериному реву, хотя это было древним кельтским плачем. Рэнсом даже испугался, увидев, как по длинной бороде бегут крупные детские слезы. Все римское слетело с волшебника, он был теперь не знающим стыда чудищем, воющим на диких наречьях, одно из которых напоминало валлийский язык, другое – испанский.
– Прекрати! – закричал Рэнсом. – Не срами и себя и меня.
Безумие прекратилось сразу. Мерлин сел в кресло. Как ни странно, он ничуть не был смущен тем, что до такой степени утратил власть над собой.
– И для меня, – сказал Рэнсом, – не просто встретить тех, кто спустится в мой дом. На сей раз придут не только Малакандра и Переландра. Я не знаю, как сможем мы глядеть им в лицо. Но мы не вправе глядеть в лицо Божье, если от этого откажемся.
Волшебник ударил ладонью по колену.
– Mehercule![11]– воскликнул он. – Не слишком ли мы поспешны? Ты Пендрагон, но и я – верховный советник королевства, и я посоветую тебе иное. Если силы уничтожат нас, да свершится воля Божья. Но дошло ли до этого, сэр? Ваш саксонский король, сидящий в Виндзоре{116}, может помочь вам.
– Он ничем помочь не может.
– Если он так слаб, почему бы его не свергнуть?
– Я не собираюсь свергать королей. Их помазал на царство архиепископ. В Логрисе я Пендрагон, в Британии – королевский подданный.
– Значит, графы, легаты, епископы творят зло без его ведома?
– Творят, конечно, но не они нам опасны.
– Разве мы не можем встретить врагов в честном бою?
– Нас четверо мужчин, пять женщин и медведь.
– Некогда Логрис состоял из меня, одного рыцаря и двух отроков.{117} Но мы победили.
– Сейчас не то. У них есть орудие, называемое прессой. Мы умрем, и никто даже не узнает о нас.
– А как же священство? Неужто нам не помогут служители Божьи? Не может быть, чтобы они все развратились.
– Вера теперь разорвана на куски. Но если бы она и была едина, христиан очень мало. Не жди от них помощи.
– Тогда позовем людей из‑за моря. Разве не явятся на наш зов все христиане Нейстрии, Ирландии, Бенвика{118}, чтобы очистить эту землю?
– Христианских королей больше нет. Страны, о которых ты говоришь, стали частью Британии или еще глубже погрязли в неправде.
– Что ж, обратимся к тому, кто поставлен сражать тиранов и оживлять королевства. Воззовем к императору.
– Императора больше нет.
– Нет императора?.. – начал Мерлин и продолжать не смог. Несколько минут он сидел молча, потом проговорил: – Да, в дурной век я проснулся. Но если весь Запад отступил от Бога, быть может, мы не преступим закона, если взглянем дальше. В мои времена я слышал, что существуют люди, не знающие нашей веры, но почитающие Творца. Сэр, мы вправе искать помощи там, за Византийским царством. Вам виднее, что там есть – Вавилон ли, Аравия, – ибо ваши корабли обошли вокруг всего света.
Рэнсом покачал головой.
– Ты все никак не поймешь, – сказал он. – Яд варили здесь, у нас, но он теперь повсюду. Куда бы ты ни пошел, ты увидишь машины, многолюдные города, пустые троны, бесплодные ложа, обманные писания, людей, обольщаемых ложной надеждой и мучимых истинной скорбью, поклоняющихся творению рук своих, но отрезанных от матери своей, Земли, и отца своего, Неба. Можешь идти на восток, пока он не станет западом и ты не вернешься сюда через океан. Повсюду ты увидишь лишь тень крыла, покрывающего Землю.
– Значит, это конец? – спросил Мерлин.
– Нет, – сказал Рэнсом, – это значит, что есть только один путь. Да, если бы враги наши не ошиблись, у нас не было бы надежды. Если бы собственной злой волей они не ворвались туда, к нездешним силам, теперь бы настал час их победы. Но они пришли к богам, которые не шли к ним, и обрушили на себя небо. Тем самым они погибнут. Ты видишь, другого выхода нет. Осталось одно: повинуйся.
Бледное лицо стало медленно меняться, понемногу обретая почти звериное выражение – очень земное, очень простое и довольно хитрое.
– Знал бы я это все, – сказал наконец Мерлин, – я бы тебя усыпил, как твоего шута.
– Я плохо сплю с тех пор, как побывал на небе, – отвечал Рэнсом.
Глава XIV
«Жизнь – это встреча»{119}
День и ночь сравнялись для Марка, и он не знал, сколько минут или часов проспал он, когда к нему снова явился Фрост. Он так и не ел. Профессор пришел спросить, надумал ли он что‑нибудь после их разговора. Марк решил сдаваться не сразу, чтобы получилось убедительней, и ответил, что его беспокоит лишь одно: он не совсем понял, какая польза ему в частности и людям вообще от сотрудничества с макробами. Он ясно видит, что все действуют так или иначе отнюдь не из долга перед обществом (это лишь пристойный ярлык). Человеческие поступки порождает организм, и их различие определяется особенностями поведенческих моделей данного социума. Что заменит теперь эти внеразумные мотивы? На каком основании следует отныне осуждать или одобрять тот или иной поступок?
– Если вы хотите употреблять эти термины, – сказал Фрост, – лучший ответ дал нам Уоддингтон.{120} Существование само себя оправдывает. Процесс, именуемый эволюцией, оправдан тем, что именно так действуют биологические сообщества. Контакт между высшим биологическим видом и макробами оправдан тем, что он существует.
– Значит, – сказал Марк, – нет смысла спрашивать, не движется ли Вселенная к тому, что мы называли бы злом?
– Никакого смысла, – сказал Фрост. – Суждение ваше отражает лишь чувства. Сам Гексли{121} впадал в такую ошибку, называя «беспощадной» борьбу за существование. На самом деле, по словам Уоддингтона, межвидовая борьба настолько же вне эмоций, как интеграл. При объективном взгляде на вещи нет внешнего, нравственного критерия, порожденного чувством.
– Следовательно, – сказал Марк, – нынешний ход событий оправдан, даже если он приведет к исчезновению жизни?
– Несомненно, – ответил Фрост, – если вы настаиваете на этих понятиях. На самом деле вопрос ваш вообще не имеет смысла. Он предполагает причинно‑следственную модель мира, идущую от Аристотеля, который, в свою очередь, лишь привел в систему опыт аграрного общества времен железного века. Вы попусту тратите время, размышляя о причинах. Не причина порождает действие, а действие причину. Когда вы достигнете объективности, вы увидите, что все мотивы – чисто телесны, субъективны. Вам они не будут нужны. Их место займет то, чего вы сейчас не поймете. Действия же ваши станут много эффективнее.
– Понимаю… – сказал Марк. Такую философию он знал и действительно понял, что именно к этому придешь, если думать, как он думал прежде. Это было ему чрезвычайно противно.
– Именно поэтому, – продолжал Фрост, – вы должны пройти систематический курс объективности. Представьте себе, что у вас убивают в зубе нерв. Мы просто уничтожим систему инстинктивных предпочтений, как этических, так и эстетических, какой бы логикой они теперь ни прикрывались.
– Ясно, – сказал Марк и прибавил про себя, что, если уж освобождаться от этики, он бы прежде всего расквасил профессору морду.
Потом Фрост куда‑то его повел и чем‑то покормил. Здесь тоже не было окон, горел свет. Профессор стоял и смотрел на Марка. Тот не знал, нравится ли ему еда, но был слишком голоден, чтобы отказаться, да это и не было возможно. Когда он поел, Фрост повел его к голове, но, как ни странно, ни мыться, ни облачаться в одежды хирурга они не стали, а быстро прошли к какой‑то дверце. Впуская его неизвестно куда, Фрост сказал: «Я скоро вернусь» – и ушел.
Сперва Марку в этой комнате стало легче. Он увидел длинный стол, как для заседаний, восемь‑девять стульев, какие‑то картины и, что удивительно, стремянку. Окон снова не было, а свет поистине напоминал дневной, таким он был серым и холодным. Не было и камина, и казалось, что в комнате очень холодно.
Наблюдательный человек заметил бы, что все немного смещено. Марк почувствовал что‑то, но причину понял не сразу. Дверь направо от него была не совсем посередине стены и казалась чуточку кривой. Он начал было искать, где же этого впечатления нет, но ему стало страшно, и он отвернулся.
Тогда он увидел пятна на потолке. Не от сырости, настоящие черные пятна, разбросанные там и сям по бледно‑бурому фону. И не так уж много, штук тридцать… а может, все сто? Он решил не попадаться в ловушку, не считать их. Но его раздражало, что они расположены без всякого порядка. А может, он есть? Вон там, справа, пять штук… Да, какой‑то рисунок проступает. Потому это все так уродливо, что вроде проступает, вроде нет… Тут Марк понял, что это еще одна ловушка, и стал смотреть вниз.
Были пятна и на столе, только белые, не совсем круглые. Кажется, они разбросаны также, как те, на потолке. Или нет? Ах, вон что! Сейчас, сейчас… Рисунок такой же, но не везде. Марк снова одернул себя, встал и принялся рассматривать картины.
Некоторые из них принадлежали к школе, которую он знал. Был среди них портрет девицы, разинувшей рот, который порос изнутри густыми волосами, и каждый волос был выписан с фотографической точностью, хоть потрогай. Был большой жук, играющий на скрипке, пока другой жук его ест, и человек с пробочниками вместо рук, купающийся в мелком, невеселой окраски море, под зимним закатным небом. Но больше было других картин. Сперва они показались Марку весьма обычными, хотя его и удивило, что сюжеты их главным образом из Евангелия.{122} Только со второго или третьего взгляда он заметил, что фигуры стоят как‑то странно. И кто это между Христом и Лазарем? Почему под столом Тайной вечери столько мелких тварей? Только ли из‑за освещения каждая картина похожа на страшный сон? Когда Марк за