– Ясно, – сказал Марк. Ему было важно одно: во что бы то ни стало сохранить свой новый взгляд; а он ощущал, что где‑то шевелится прежнее неискреннее полудоверие.
– Обвинение мы включили в программу со строго определенной целью, – сказал Фрост. – Через такие испытания проходит всякий, прежде чем стать своим.
Сердце у Марка сжалось снова – несколько дней назад он проглотил бы любой крючок с такой наживкой. Только близость смерти дала ему увидеть, как все это мелко. То есть сравнительно мелко… ведь и сейчас…
– Не вижу, к чему вы клоните, – сказал он.
– Подойдем объективно. Люди, связанные субъективными чувствами приязни или доверия, прочного круга не создадут. Как я уже говорил, чувства зависят от химических процессов. В принципе, их можно вызвать уколами. Вы должны пройти серию противоречащих друг другу чувств к Уизеру и другим, чтобы дальнейшее сотрудничество вообще на чувствах не базировалось. Если уж выбирать, более конструктивна неприязнь. Ее не спутаешь с так называемой сердечной привязанностью.
– Дальнейшее сотрудничество? – сказал Марк, притворяясь, что обрадовался. Это было нетрудно. Прежнее могло вот‑вот вернуться.
– Да, – сказал Фрост. – Мы выбрали вас как возможного кандидата. Если вы испытаний не пройдете, мы будем вынуждены вас ликвидировать. Я не играю на ваших страхах. Они смазали бы ход процесса. Самый процесс совершенно безболезнен, ваши нынешние реакции – чисто физические.
Марк посмотрел на него и сказал:
– Это… это очень хорошо.
– Если хотите, – сказал Фрост, – я дам вам необходимую информацию. Начну с того, что линию института не определяем ни Уизер, ни я.
– Алькасан? – спросил Марк.
– Нет. Филострато и Уизер ошибаются. Несомненно, честь им и слава, что он не разложился. Но говорим мы не с ним.
– Значит, он и правда… мертв? – спросил Марк.
Притворяться не пришлось, он очень удивился.
– При нынешнем развитии науки на этот вопрос ответа нет. Быть может, он вообще не имеет смысла. Артикуляционный аппарат Алькасана используется другим разумом. Теперь слушайте внимательно… Вы, наверное, не слышали о макробах.
– О микробах? – удивился Марк. – Ну что вы…
– Я сказал не «микробы», а «макробы». Слово говорит само за себя. Мы давно знаем, что существуют организмы ниже уровня животной жизни. Их действия всегда оказывали немалое влияние на людей, но о них ничего не знати, пока не изобрели микроскоп.
– И что же? – спросил Марк. Любопытство подмывало снизу его недавнюю решимость.
– Сообщу вам, что соответствующие организмы существуют и выше уровня животной жизни. Слово «выше» я употребляю не в биологическом смысле, структура макроба весьма проста. Я имею в виду иное: они долговечней, сильнее и умнее животного мира.
– Умнее обезьян? – сказал Марк. – Тогда это почти люди!
– Вы меня не поняли. В животный мир я, естественно, включаю человека. Макробы умнее нас.
– Почему же мы с ними не общаемся?
– Мы общаемся. Но прежде это происходило нерегулярно и натыкалось на серьезные препятствия. Кроме того, умственный уровень человека не представлял тогда особого интереса для макробов. Общение, повторю, было редким, но влиять на людей они влияли. На историю, скажем, они воздействовали гораздо больше, чем микробы. Теперь мы знаем, что всю историю следовало бы переписать. Истинные причины событий историкам неизвестны. Потому историю и нельзя считать наукой.
– Разрешите, я присяду, – сказал Марк и снова сел на пол.
Фрост стоял прямо, опустив руки по швам.
– Мозг и артикуляционный аппарат Алькасана, – продолжал он, – служат проводниками в общении макробов с людьми. Круг, в который вас, быть может, примут, знает сотрудничество двух этих видов, создавших уже сейчас совершенно новую ситуацию. Как вы увидите, этот скачок гораздо больше, чем превращение обезьяны в человека. Точнее будет сравнить его с возникновением жизни.
– Надо понимать, – сказал Марк, – что эти организмы благосклонны к людям?
– Если вы подумаете хотя бы минуту, – сказал Фрост, – вы поймете, что ваше высказывание имеет смысл разве что на уровне грубейшего обыденного мышления. И добрые, и злые чувства – результат химических процессов. Они предполагают организм нашего типа. Первые же шаги к контакту с макробами покажут вам, что многие ваши мысли – вернее, то, что вы мыслями считали, – побочный продукт чисто телесных процессов.
– Я хотел сказать, их цели совпадают с нашими?
– Что вы называете нашими целями?
– Ну… овладение природой… уничтожение войн, нищеты и других регрессивных явлений… в общем, сохранение и развитие человеческого рода.
– Не думаю, что псевдонаучный язык существенно меняет давно отжившую этику. Но к этому я вернусь позднее. Сейчас замечу, что сохранение человеческого рода вы трактуете неверно. Вы просто прикрываете обобщениями субъективные чувства.
– В конце концов, – сказал Марк, – уже для одного овладения природой нужно очень много людей. Если же создается избыток населения, не войнами же его уменьшать.
– Ваша идея – пережиток условий, исчезающих на наших глазах, – сказал Фрост. – Прежде действительно было необходимо большое количество крестьян, и война наносила урон экономике. Теперь необразованные слои общества становятся балластом. Современные войны ликвидируют отсталый элемент, оставляя в неприкосновенности технократов и усиливая их власть. Сравним наш вид с неким животным, которое нашло способ упростить процессы питания и движения и больше не нуждается в сложных органах. Тем самым и тело его упростится. В наше время, чтобы поддерживать мозг, достаточно одной десятой части тела. Индивидуум, собственно, станет головой. Род человеческий станет технократией.
– Понятно, – сказал Марк. – Я, правда, думал, что интеллектуальное ядро общества будет увеличиваться за счет образования.
– Чистая химера. Подавляющее большинство людей способно только получать информацию. Их невозможно научить той полной объективности, которая нам нужна. Они всегда останутся животными, воспринимающими мир сквозь туман субъективных реакций. Но если бы они и смогли перемениться, время больших популяций прошло. То был кокон, в котором созрел человек‑технократ, обладающий объективным мышлением. Теперь этот кокон не нужен ни макробам, ни тем избранникам, которые могут с ними сотрудничать.
– Значит, две мировые войны вы бедами не считаете?
– Напротив. Было бы желательно провести не менее шестнадцати больших войн. Я понимаю, какие эмоциональные, то есть – химические реакции вызывает это утверждение, и вы зря расходуете силы, пытаясь их скрыть. Я не предполагаю, что вы уже способны владеть такими процессами. Фразы этого типа я произношу намеренно, чтобы вы постепенно приучились смотреть на вещи с чисто научной точки зрения.
Марк смотрел на пол. На самом деле он не испытал почти никаких чувств и даже удивился, обнаружив, как мало трогают его рассуждения о далеком будущем. Сейчас ему было не до того. Он был поглощен борьбой между твердым решением не верить, не поддаваться – и сильной, как прилив, тягой совсем иного рода. Наконец перед ним именно тот, избранный круг, такой избранный, что центр его даже вне человечества. Тайна из тайн, высшая власть, последняя инициация. Гнусность всего этого ничуть не уменьшала притягательности. Он подумал, что Фрост знает все о его смятении, о соблазне, об убывающей решимости и ставит на соблазн.
Какие‑то звуки за дверью стали громче, и Фрост крикнул:
– Пошли вон!
Но там не успокоились, кто‑то на кого‑то орал, стучались еще громче. Фрост, широко улыбаясь, открыл дверь. Ему сунули в руку записку. Он прочитал ее, вышел, не глядя на Марка, и повернул ключ в замке.
– Как же они у нас дружат! – сказала Айви Мэггс, глядя на мистера Бультитьюда и кошку по имени Пинчи. Медведь сидел у очага, привалившись к теплой стене, а кошка, нагулявшись по кухне, долго терлась о его живот и наконец улеглась между задними лапами. Щеки у него были толстые, глазки – маленькие, и казалось, что он улыбается. Барон Корво, так и не слетевший с хозяйского плеча, спал, сунув голову под крыло.
Миссис Димбл еще не ложилась. Тревога ее достигла той степени, когда любая мелочь грозит раздражением. Но по ее лицу никто бы этого не понял. За столько лет она научилась обуздывать волю.
– Когда мы говорим о них «дружат», – сказал Макфи, – мы уподобляем их людям. Трудно уберечься от иллюзии, что у них есть личность в нашем смысле слова. Но доказательств этого у нас нет.
– Чего же ей тогда от него нужно? – спросила Айви.
– Быть может, ее тянет к теплу, – сказал Макфи, – она укрывается от сквозняка. Вероятно, играют роль и преображенные сексуальные импульсы.
– Ну, знаете! – сказала Айви. – И не стыдно, про смирных зверей! В жизни я не видела, чтоб наш Бультитьюд или Пинчи, бедняжка…
– Я сказал «преображенные», – поправил ее Макфи. – Им приятно тереться друг о друга. Возможно, паразиты в их волосяном покрове…
– Это что, блохи? – воскликнула Айви. – Да вы знаете не хуже меня, какие они чистенькие!
Она была права, ибо сам же Макфи облачался ежемесячно в комбинезон и купал медведя в ванне, намыливал от хвоста до носа, долго поливал теплой водой и насухо вытирал. Занимало это целый день, и он никому не разрешал помогать себе.
– А вы как думаете, сэр? – спросила Айви Рэнсома.
– Я? – откликнулся он. – По‑моему, Макфи вносит в их жизнь различия, которых там нет. Надо стать человеком, чтобы отличить ощущения от чувств – точно так же, как нужно обрести духовное начало, чтобы отличить чувства от любви. Кошка и медведь их не различают, они испытывают нечто единое, где есть зародыши и дружбы, и физической потребности.
– Я не отрицаю, что им приятно быть вместе… – начал Макфи.
– А я что говорила! – восклицала тем временем Айви Мэггс.
– …но хочу разобраться в этой проблеме, – продолжал Макфи, – так как она связана с одним серьезным заблуждением. Система, принятая в этом доме, основана на лжи.
Грейс Айронвуд открыла глаза (она почти дремала до сих пор), а матушка Димбл шепнула Камилле: «Господи, пошел бы он спать!..»
– Что вы имеете в виду? – спросил Рэнсом.
– Вот что. Мы, с переменным успехом, пытаемся проводить некую линию, которую последовательно выдержать нельзя. Медведя держат в доме, кормят яблоками, медом…
– Вот это да! – сказала Айви. – И кто же его кормит, как не вы?
– Итак, – сказал Макфи, – медведя перекармливают и держат, повторяю, в доме, а свиней держат в хлеву и убивают. Я хотел бы узнать, где тут логика.
– Чепуха какая, – сказала Айви Мэггс, растерянно глядя то на улыбающегося Рэнсома, то на серьезного Макфи. – Кто же это из медведя делает ветчину?!
Макфи нетерпеливо взмахнул рукой, но ему помешали говорить смех Рэнсома и сильный порыв ветра, от которого задрожали окна.
– Как им тяжело! – сказала миссис Димбл.
– Я люблю такую погоду, – сказала Камилла. – Люблю гулять, когда ветер и дождь. Особенно в холмах.
– Любите? – удивилась Айви. – А я – нет. Вы послушайте, как воет. Я бы тут одна не могла, без вас, сэр. Мне все кажется, в такую погоду они к вам приходят.
– Им безразлична погода, Айви, – сказал Рэнсом.
– Никак не пойму, сэр, – сказала Айви. – Ваших я очень боюсь, а Бога – нет, хотя Он вроде бы пострашней.
– Он был пострашней, – сказал Рэнсом. – Вы правы, Айви, с ангелами человеку трудно, даже если и ангел добрый, и человек. Апостол об этом пишет.{102} А с Богом теперь иначе, после Вифлеема.
– Скоро и Рождество, – сказала Айви, обращаясь ко всем.
– Мистер Мэггс уже будет с нами, – сказал Рэнсом.
– Через два дня, сэр, – сказала Айви.
– Неужели это только ветер? – спросила Грейс Айронвуд.
– Мне кажется, это лошадь, – сказала миссис Димбл.
Макфи вскочил.
– Пусти, Бультитьюд, – сказал он. – Дай возьму сапоги.
Он бормотал что‑то еще, натягивая макинтош, но слов никто не разобрал.
– Не дадите ли вы костыль, Камилла? – сказал Рэнсом. – Подождите, Макфи, мы выйдем к воротам вместе. Женщины останутся здесь.
Четыре женщины не двинулись, а двое мужчин стояли через минуту в больших сенях. Ветер колотил в дверь, и нельзя было понять, стучится ли в нее человек.
– Откройте, – сказал Рэнсом. – И встаньте позади меня.
Макфи не сразу отодвинул засовы. Мы не знаем, собирался ли он отойти потом назад, но ветер отшвырнул дверь к стене, и его зажало между стеной и дверью. Рэнсом стоял неподвижно, опираясь на костыль. Свет, идущий из кухни, высветил на фоне черного неба огромного коня. Морда его была в пене, желтые зубы скалились, алые ноздри раздувались, глаза горели, уши трепетали. Он подошел так близко, что передние копыта стояли на пороге. На нем не было ни седла, ни узды, ни стремян; но в эту самую минуту с него спрыгнул огромный человек. Лицо его закрывала разметанная ветром рыже‑седая борода; и лишь когда он сделал шаг, Рэнсом увидел куртку цвета хаки, обтрепанные штаны и рваные ботинки.
В большой комнате, где горел камин, сверкало на столиках вино и серебро, а посередине стены стояло огромное ложе. Уизер смотрел, как четыре человека бережно, словно слуги или врачи, несут на носилках длинный сверток. Когда они опустили его на постель, Уизер еще шире открыл рот, и хаос его лица сменился на минуту чем‑то человеческим. Он увидел голое тело. Неизвестный был жив, хотя и без сознания. Уизер приказал положить ему к ногам грелку и поднять на подушки голову. Когда все это сделали и он остался наедине с прибывшим, и. о. придвинул кресло к кровати и принялся смотреть. Голова была большая, но казалась еще больше из‑за бурой спутанной бороды и шапки бурых волос. Лицо было выдублено непогодой, шея – вся в морщинах. Человек лежал, закрыв глаза, и как будто бы улыбался. Уизер смотрел на него и так и сяк, менял угол, зашел сзади, словно искал и не мог найти какой‑то черты. Через четверть часа в комнату мягко вошел профессор Фрост.
Он посмотрел на незнакомца сперва с одной, потом – с другой стороны кровати.
– Спит он? – спросил Уизер.
– Не думаю, скорее – что‑то вроде транса. Где они его нашли?
– В ложбине, за четверть мили от выхода. Выследили по следу босых ног.
– Склеп пустой?
– Да. Стоун звонил мне.
– Вы распорядитесь насчет Стоуна?
– Да, да. А что вы о нем думаете?
– Я думаю, это он, – сказал Фрост. – Место верное. Отсутствие одежды трудно объяснить иначе. Череп такой, как я и полагал.
– Но лицо…
– Да, лицо не совсем такое…
– Я был уверен, – сказал и. о., – что узнаю посвященного, и даже того, кто может им стать. Вы меня понимаете… Сразу видно, что Стэддок или Стрэйк подойдут, а мисс Хардкасл, при всех ее превосходных качествах…
– Да. Вероятно, надо быть готовыми к тому, что он… неотесан. Кто знает, какие у них тогда были методы?
– Быть может, опыт опасней, чем нам казалось.
– Я давно вас прошу, – сказал Фрост, – не вносить в научное обсуждение эмоциональных элементов.
И оба они замолчали, ибо новоприбывший открыл глаза.
От этого лицо его обрело смысл, но понятней не стало. По всей вероятности, он на них смотрел, но неизвестно, видел ли. Уизеру показалось, что главное в этом лице – осторожность. Не напряженность и не растерянность, а привычная, бесстрастная настороженность, за которой должны стоять долгие годы мирно и даже весело принимаемых передряг.
Уизер встал и откашлялся.
– Magister Merline, – сказал он, – sapientissime britonum secreti secretorum possesor, incredibilii quondio afficimur quod te in domum nostrum accipere nobis… ah… contingit. Scito nos etiam baud imperitos esse magnam artis… et… ut ita dicam…{103}
Голос его угас. Было слишком ясно, что голый человек не обращает на его слова никакого внимания. Быть может, он не так произносит? Нет, новоприбывший, судя по лицу, просто не понимает и даже не слушает.
Фрост взял графин, налил бокал вина и поднес его гостю с низким поклоном. Тот взглянул на вино то ли лукаво, то ли нет и сел, являя мохнатую грудь и могучие руки. Он указал пальцем на столик. Фрост тронул другой графин; гость покачал головой.
– Я полагаю, – сказал Уизер, – что наш уважаемый… э‑э… друг указывает на кувшин. Не знаю, что они там поставили…
– Пиво… – сказал Фрост.
– Маловероятно… хотя… мы плохо знакомы с обычаями тех времен…
Фрост налил пива и поднес гостю. Загадочное лицо впервые осветилось. Гость отвел рукой усы и стал жадно пить. Голова его все больше откидывалась назад. Выпив все до капли, он утер губы тыльной стороной руки и глубоко вздохнул – то был первый звук, который он испустил за все время. Потом снова указал на столик.
Они подносили ему еду и пиво раз двадцать – Уизер подобострастно, Фрост бесшумно, как бывалый лакей. Ему предлагали разные яства, но он выказал предпочтение холодному мясу, пикулям, хлебу, сыру и маслу. Масло он ел с ножа. Вилки он явно не знал и мясо рвал руками, а кость сунул под подушку. Жевал он громко. Наевшись, он снова показал на пиво, выпил его в два глотка, утер губы пододеяльником, высморкался в руку и вроде бы собрался уснуть.
– Ah… eh… domine… – заторопился Уизер, – nihil magis mihi displiceret quam ut tibi ullo modo… ah… molestiam essem. Altamen, venia tua…{104}
Гость не слушал. Трудно было определить, закрыты ли его глаза, или он смотрит из‑под опушенных век, но разговаривать он не собирался. Фрост и Уизер обменялись недоуменным взглядом.
– Сюда нет другого входа? – спросил Фрост.
– Нет, – сказал Уизер.
– Пойдемте все обсудим. Дверь оставим открытой. Если он задвигается, мы услышим.
Когда Марк остался один, сперва он почувствовал облегчение. Он по‑прежнему боялся, что с ним будет, но в самой сердцевине страха родилась странная легкость. Больше не надо завоевывать их доверие, раздувать жалкие надежды. Прямая борьба после такого множества дипломатических ошибок даже бодрила. Конечно, он может проиграть, но сейчас он против них, и все тут. Он вправе говорить о «своей стороне». Он – с Джейн и со всем, что она воплощает. Собственно, он даже ее перегнал, она не участвует в битве…
Одобрение совести – очень сильное средство, особенно для тех, кто к нему не привык. За две минуты Марк перешел от облегчения к смелости, а от нее – к необузданной отваге. Он видел себя героем, мучеником, Джеком‑победителем{105}, беззаботно играющим на великаньей кухне, и образы эти обещали изгнать то, что он перевидал за последние часы. Не всякий, в конце концов, устоит против таких предложений. Как был бы он когда‑то польщен!..
Как был бы он польщен… Внезапно, очень быстро, неведомая похоть охватила его. Те, кто ее испытал, сразу узнают, какое чувство трясло его, как собака трясет добычу; те, кто не испытал, ничего не поймут. Некоторые описывают такую похоть в терминах похоти плотской, и это очень много говорит, но лишь тем, кто испытал. С плотью это ни в малой мере не связано, хотя двумя чертами похоже на плотскую похоть, какой она становится в самых темных и глубоких подвалах своего запутанного, как лабиринт, дома. Словно плотская похоть, это лишает очарования все остальное. То, что Марк знал доселе: влюбленность, честолюбие, голод, вожделение, наконец, – стало как слабый чай, как дешевая игрушка, на которую не потратишь и мельчайшего чувства. Бесконечное очарование новой, неведомой похоти всосало все другие страсти, и мир остался выцветшим, пресным, жухлым, словно брак без любви или мясо без соли. О Джейн он мог теперь думать только чувственно, но вожделения к ней не испытывал, – змея эта стала жалким червяком, когда он увидел дракона. И еще одним это походило на плотскую похоть: развратному человеку незачем говорить, что кумиры его ужасны, ибо к ужасу его и тянет. Он стремится к безобразному, красота давно не возбуждает его, она стала для него слишком слабой. Так и здесь. Существа, о которых говорил Фрост (Марк не сомневался, что они – с ним, в комнате), губили и род человеческий, и всякую радость; но именно потому его влекло, тянуло, притягивало к ним. Никогда до сих пор он не знал, как велика сила того, что противно природе. Теперь он понял непонятные прежде картины, и объективность, о которой говорил Фрост, и древнее ведовство. Перед ним встало лицо Уизера, и он с острой радостью увидел, что и тот понимает. Уизер знал.
Вдруг он вспомнил, что его, наверное, убьют. При этой мысли он снова увидел голые белые стены и яркий свет. Он заморгал. Где же он был только что? Конечно, ничего общего между ним и Уизером нет. Конечно, они его убьют в конце концов, если он чего‑нибудь не измыслит. О чем же он думал, что чувствовал, если это забыл?
Постепенно он понял, что выдержал нападение и сумел ему воспротивиться; и тут его охватил еще один страх. В теории он был материалистом, но бессознательно, даже беспечно верил, что воля его свободна. Нравственные решения он принимал редко и, когда два часа назад решил не верить институтским, не сомневался, что это – в его власти. Ему и в голову не приходило, что кто‑то может так быстро изменить до неузнаваемости его разум. Он знал, что волен передумать, а больше никаких помех не видел. Если же бывает так… Нет, это нечестно. Ты пытаешься, впервые в жизни, поступить правильно – так, что и Джейн, и Димбл, и тетя Джилли тебя бы одобрили. Казалось бы, мир должен тебя поддержать (полудикарский теизм{106} был в Марке гораздо сильнее, чем он думал), а он, именно в эту минуту, покидает тебя! Значит, что‑то в мире не так. Какие‑то странные законы. Ты мучайся, а он…
Выходит, циники правы. И тут он остановился. Какой‑то привкус сопровождал эти мысли. Неужели снова начинают? Нет, нет, не надо! Он сжал руки. Нет, ни за что! Он больше не выдержит. Если бы здесь была Джейн, или миссис Димбл, или Деннистон!.. Хоть кто‑нибудь. «Не пускайте меня, не пускайте меня туда!» – сказал он, и еще раз, громче: «Не пускайте!» Все, что можно назвать им самим, вложил он в эту мольбу, и страшная мысль, что карта – последняя, уже не испугала его. Больше делать было нечего. Сам того не зная, он разрешил мышцам расслабиться. Тело его очень измучилось и радовалось даже твердым доскам пола. Комната стала чистой и пустой, словно и она устала от всего, что вынесла, – чистой, как небо после дождя, пустой, как наплакавшийся ребенок. Марк смутно подумал, что скоро рассвет, и заснул.
Глава XIII