— Давай бороться!
Признаться, я не ожидал этого... Ведь я с ним шутил. Впрочем, и он улыбался.
— Давай!
И началась французская борьба.
Старушка, у которой я жил, испугалась, думая, что мы деремся, но увидев, что мы оба улыбаемся, пыхтя и обливаясь потом, она успокоилась, хотя и вздыхала: «Брось, сынок, он вон какой медведь, не надо!»
Но к великому моему удивлению, к удивлению зрителей: старухи, самурца и еще одного мальчика — я поборол этого медведя. Он был неуклюжий и быстро уставал.
— Неправильно! Это случайность,— твердил крымец, запыхавшись и сбивая пыль с брюк.
— Да?
— Конечно!
— Тогда давай еще.
Медведь опять растянулся в пыли. И опять:
— Неправильно!
Мне стало забавно, и я еще поборол его. Тогда крымец весь покраснел, посмотрел на меня своими детскими подозрительными глазами и, сконфузившись, прошептал:
— Правильно. Но... не удивительно. Я сегодня много ел.— (А на самом деле был голоден!)
Когда мы прощались, я предложил жить вместе. Во-первых, так экономнее, во-вторых, веселее, в третьих, чтобы помогать друг другу.
Все согласились. Крымец старался молчать и избегал
моего взгляда. Я его, очевидно, обидел.
7-XII-28 г.
На дворе моросит дождь. Скучно! Вспомнил друзей своих,
Абакара... Увижу ли их еще раз в жизни? Тяжко!
8-XII-28 г.
Весь запад пылал в потрясающем пожаре зари, и объятые пламенем мелкие разбросанные тучи, казалось, истекали яркой дымящейся кровью, которая ручьями текла по глубоким морщинам с вершин далеких, но близких моей душе гор. При виде этого маленького хребта на юго-западе, облитого пурпурными лучами заходящего солнца, в моей душе шевельнулось что-то родное, знакомое...
В самом деле, какая красота эти горы! Какая величественная и могучая красота! И я мысленно уношусь в дебри, в глушь Дагестана.
Вот точно титаническим, колоссальным взрывом разорванная гора...
Нет, не могу, не хочу повторяться. О горах до меня уже много писали, и разве так писали?! Куда мне совать свой нос! А хотелось бы доказать Гоголю, что горы лучше степей, и вместо того, чтобы сказать: «Черт возьми вас, степи, как вы хороши!» — крикнуть: «Черт вас возьми, горы! Как вы прекрасны!»
12-XII-28 г,
Самое важное в жизни — здоровье, Самое необходимое — ум. Самое сильное — красота. Самое приятное — любовь, Самое красивое — сила.
ИЗ «ДНЕВНИКА УЧИТЕЛЯ»
25 октября 1928 г, Четверг
...В классе было шумно.
Когда я открыл дверь, все посмотрели на меня и встали. Я смутился и очевидно покраснел. Стараясь принять как можно более равнодушную и простую позу, я остановился у окна. Колени и губы мои дрожали. Я три раза вынул руки из карманов и спрятал их обратно. Сделав знак, чтобы' сели, я кашлянул:
«Что с тобою,— говорил я сам себе.— Тьфу, мальчишка! Подумаешь, какой подвиг совершает!»
Дети ждали, облепив меня глазами, как сахар мухи,
Губы без моего разрешения начали:
— Гм... Теперь, товарищи, я... пришел... приехал... к вам учителем русского языка...
Я запнулся. Они молча стегали меня ресницами. Среди них были ученики старше меня, юноши, уже бреющие усы... Было тесно, темно. Я не мог ни на чем остановить свое внимание. Напрасно старался быть обыкновенным, напрасно старался собрать мысли... Я, очевидно, как хамелеон, менялся в лице.
— Я хочу теперь узнать, кто из вас знает русский язык хорошо, кто плохо.— Опираясь неестественно старательно и сильно на парту, я прибавил громче: — Мне сказали, что...
Тут я нахмурил брови и тихо ударил кулаком по парте.
— Эй!
Это я сделал потому, что сзади кто-то отвернулся, А я слыхал, что первое впечатление самое сильное. Я хотел показать себя строгим, любящим тишину и порядок в классе. Я по опыту своему, будучи еще на школьной скамье, знал, что если учитель с самого начала покажет себя строгим, серьезным,, ученики сохраняли о нем на все время такое впечатление и боялись его. Даже, если он позволял себе после то, что не делают другие,— шутки и т. д.
Мальчик улыбнулся и нагло уставился на меня. Направо от меня начали шушукаться. Когда я окинул всех серьезным взглядом, многие удивились, но притихли.
— Мне сказали, что одни из час знают, другие нет. (Я врал, мне никто ничего не говорил.)
Они молчали. Один из них осмелился сказать «да» и посмотрел кругом на остальных, как бы желая узнать: не возражают ли они? Я начал все сильнее чувствовать нелепость своего положения. Я ждал с минуты на минуту, что кто-либо встанет и будет крыть меня за мою неопытность и медлительность.
— А ну-ка, поднимите руку, кто знает хорошо читать и писать. (Я сказал это, а зачем — и сам не знал, просто чтобы заполнить чем-нибудь время.) Руки никто не поднял, только все завозились.
На мгновенье я вспомнил одну страницу из моей детской школьной жизни. Мне было тогда лет восемь-девять. Учитель однажды пришел в класс и громко предложил: «Ну-ка, поднимите руки, кто из вас самый умный». Все сразу подняли, как можно выше. Я встал даже на парту. Только в углу одна девочка, дочь бедного крестьянина, съежилась и пригнулась к парте. Учитель подошел к ней и, погладив по головке, сказал: «Умница! А вы все дураки...» Я чуть не заплакал...
Примерно такое же положение было и сейчас,
— Ну, подымите, кто знает не очень хорошо.
Опять все зашевелились и несколько человек подняли руку, оглядываясь и шевелясь на партах. Я сделал вид, будто считаю. Так прошло минуты три. Я кусал губы и ни о чем не думал... Какой-то звон был в ушах... Тишина... Сердито насупив брови, будто очень трудный вопрос решаю, я опустил голову. «Как же теперь быть?» — и громко раздавил в кармане спичечную коробку.
На задних партах кто-то засмеялся, другие оглянулись ня него, стал подниматься шум. Двое учеников что-то отнимали друг у друга. Я грозно взглянул в ту сторону.
— Так! А по какой книге вы проходили? Какую книгу читали в прошлом году в классе?
— Была одна книга, «За грамат» называлась. Алаудин, дай ее, есть она у тебя сейчас? — крикнул через весь класс, обернувшись назад, мальчик, сидевший на первой парте.
— Есть! — крикнул кто-то сзади и, стукнув крышкой парты, достал истрепанный, засаленный, исписанный тюркскими словами букварь. Он шумно, не глядя на меня, принес его мне и, улыбаясь, вернулся обратно... У него была мокрая, заплатанная шуба.
...Я положил книгу на первую парту и спросил:
— До каких пор вы проработали в прошлом году?
Какой-то мальчишка со шрамом около рта вскочил и быстро перелистал книгу, причем порвал одну страницу, и, показав пальцем, гордо оглянул своих друзей.
— Вот!
Там было стихотворение «Перехитрил».
— Нет! — вскрикнул другой, вырвав у него книгу.— «Перехитрил» мы еще не проходили.
— До каких же пор проходили? — сказал я, передавая книгу одному, как мне показалось, серьезному парню лет двадцати. Тот полистал два листа обратно и указал:
— «Как мы встречали зиму».
Все окружили его, поспорили и согласились...
— Теперь я познакомился с вами и вы тоже со мной... Я кончил. Есть какие-либо вопросы ко мне? Задавайте. Отвечу.
В классе стало тихо, как в могиле. Все задумались. Задумался и я.
— Кончил ты, да? — спросил вдруг один.
— Нет вопросов, какие могут быть у нас вопросы,— добавил другой. И опять тишина. А я ждал чего-то.
— А теперь, елдашлар1, мы условимся с вами так. Вы хотите от души учиться русскому языку?
— Хотим! Хотим! Больше, чем на тюркском хотим!
— Так! Хорошо! Тогда слушайте внимательно. На моих уроках надо говорить только на русском языке. Я буду переводить только тогда, когда никак нельзя иначе объяснить без перевода какое-либо русское слово. Хорошо?
— Конечно, так надо! Ты сам хорошо знаешь!
— Если вы хотите научиться скоро, то соблюдайте, во-первых, гишину в классе. Во-вторых, вы должны приложить все старания, чтобы проработать заданный мною урок. Язык русский трудный... Но при желании все то, что до сих пор достигнуто одним человеком, можно достичь каждому при условии, если он способен, настойчив, трудолюбив, терпелив и... больше ничего. А главное, сильное стремление к цели своей, желание достичь ее... А жизнь без определенной цели, которой упорно добивается человек, для чего живет и о чем думает, бессмысленна и глупа, елдашлар...
1 Товарищи.
Я очнулся. Что за философия? И вспомнил А. Г., который сказал мне: «Беда молодого учителя состоит в том, что ой старается сразу научить детей всему тому, что он сам знает. С первого же урока начинает рассказывать о разных серьезных книгах, науках... Рассказывает то, чему сам недавно научился, и к концу года уже очнется, когда у него истощится весь запас, и когда дети ничего не запомнили, мало чему научились... Начнет нервничать, выдумывать и т. д.» «Нет, А. Г., я не буду таким!» — сказал я сам себе.
. — Так вот, значит, надо соблюдать в классе тишину и слушать внимательно урок,— заключил я свое наставление и спросил: — Вы понимаете, когда кто-нибудь говорит по-русски?
— Аз-маз! (Чуть-чуть.)
— Мадар! (Сносно.)
— Ну, этого достаточно. Я постараюсь дать вам все, что смогу! Вы спрашивайте все, в чем сомневаетесь, даже на улице остановив меня. Я всегда готов вам помочь. Только старайтесь.
Я отдал обратно букварь.
— Можете выйти без шума. Пока я кончил.
Все сразу заговорили. Я вышел очень возбужденный. Мне было очень приятно, весело. Я чувствовал себя взрослым. В сердце буйная радость. Меня слушали. Я чувствовал себя учителем! Как хорошо! Как хорошо! И из правого кармана полную горсточку порошка от некогда целой спичечной коробки я выбросил в грязь. Это мое прошлое. Детство. Отрочество! Я теперь юноша, взрослый, серьезный.
Так прошел мой первый урок. Так я, еще вчера, еще полчаса тому назад бывший ученик стал учителем,
15 ноября 1928 г.
Третья группа мне очень нравится. На редкость хороший подбор учеников: воспитанных, способных, трудолюбивых...
В третьей группе только одна девочка. Природа ее обидела. Она горбатая. Но только какая умница! Сидит в классе тихо, тихо. Никому ни слова! Сидит одна на первой парте. Ее выбрали класскомом. Она работает. Она любит очень рисовать. Однажды она принесла мне показать портрет Крупской... Сходство было большое... Я похвалил ее и поправил рисунок. Через три дня портрет Крупской висел на стене в классе, только мои поправки были резинкой стерты тщательно.
Она самолюбива...
Самолюбива слишком. В разговоре Она ищет намека на свой недостаток. Держится в стороне от мальчиков, чтобы предохранить себя от могущих быть неприятностей.
Я не заметил ни одного случая, чтобы над ней подтрунивали или ее обижали, наоборот, ее в классе очень уважают, с ней считаются и, увы, боятся. Я наблюдал несколько случаев, когда класс шумел и стоило ей обернуться и крикнуть:
— Эй, потише там! — и класс мгновенно замирал. Когда мальчики не знают урока, то просят ее помочь. Она
помогает с удовольствием.
Однажды как-то идя мимо кооператива в школу, я купил папиросы и, так как мелочи не было, вместо сдачи получил три конфеты. Я положил их в карман и поспешил на занятия. Урок был как раз в третьей группе. Настроение у меня было приподнятое.
— Ну-ка, Анвар, иди к доске.
Анвар— это самый маленький ученик третьей группы. Он, как справедливо назвал его один педагог,— «плод без червя». На редкость наивный мальчишка. Анвар вытер шумно нос (и хорошо сделал). Размазал кулак о полу черного бешмета и пошел, к доске. В ожидании диктовки почесал ногою ногу выше колена, поерзал спиной о доску (должно быть, и гам чесалось) и сказал:
— Ну, говори же!
Я подошел к нему, раздумывая, какое бы самое простое, понятное, обыденное слово продиктовать. Как и откуда его взять?
...Сколько ни старался, не нашел. Анвар ждал, и класс ждал. Думать было некогда.
— Даскагъа да чигъарып бир затда айтмай бусан? (Что же, вызвал к доске и ничего не говоришь?) —сказала девочка. Это было мне помощью. Ведь «доска» русское слово, а произносят они его неправильно: «дасккка». Если научить их пи-
.сать и произносить правильно — тоже польза!
— Пиши: доска.
...Анвар написал правильно. '
— Прочти-ка.
— Дасккка...
— Не «дасккка», а «доска».
— Доска.
Так! Руки нащупали в кармане конфеты. Это тоже в ауле известное слово. В особенности детям. Диктую:
— Конфетка. Анвар улыбается.
— Ашар эдим болганбуса! (Не отказался бы, наверное, если б было!)
— Если напишешь правильно — я произнесу слово три раза, повторяй,— если напишешь, то получишь три конфеты.
— Ну?! — Анвар запрыгал. В классе засмеялись, и кто-то из мальчиков крикнул:
— О, если так, то я тоже смогу написать! Зашумели. Я призвал к порядку.
Чувствую, что я поступаю непедагогично, что я ошибся. Но слово не воробей — упустишь, не воротишь! А что тут нехорошего? Даю три конфеты бедному сыну батрака? Ведь аульским детям дать конфет — это сделать все. Это высшая награда. Лучшее удовольствие. Это значит их осчастливить. А счастье такое очень редко для бедного ребенка в ауле.
Анвар, выслушав внимательно, старательно пишет, царапает: «конпетак». И победоносно смотрит на друзей.
— Ну-ка, прочти, что написал? Анвар читает: «кампетка».
— Где же там «кампетка?» Прочти как следует, по складам.
В классе кричат: «Я напишу!», «Он неправильно написал!», «Я поправлю, мне и конфета будет!».
Анвар в недоумении смотрит на доску.
— Ну-ка, муалим, скажи еще раз!
— Кон-фет-ка.
— А, теперь узнал! — Стирает ладонью написанное и пишет:
— Конпетка.
— Правильно? — спрашивает, улыбаясь, меня.
— Правильно? — спрашиваю, улыбаясь, я класс. Девочка поднимает палец, а остальные нерешительно молчат. Одни делают такое лицо, будто что-то вычисляют, думают; другие — будто не понимают, третьи говорят: «да», четвертые — «нет»; пятые улыбаются. А один ухитрился так двусмысленно поднять палец, что если только я вызову его, он мгновенно сунет палец в ноздрю и как ни в чем не бывало будет чесать нос. А если нет, то у меня будет впечатление, будто он знает — да я его не вызвал. (Как суд древних жрецов!)
Я вызываю девочку. Сейчас же человек пять поднимают руки:
— Я! Я!
Девочка спокойно стирает букву «п» и пишет вместо нее «ф». Садится обратно. Анвар с завистью смотрит на нее.
— Прочти-ка, что написано.
— Кампетка.
— Читай, как следует, по складам.— Я говорю по-русски, эти фразы им уже понятны.
— Мен читамейман, муалим! Читайгъанлар читасын!
В класее взрыв хохота. Смеюсь и я, смеется Анвар. Перевести фразу Анвара невозможно. Это комбинация из русского слова «читай» с окончанием кумыкских. Смысл таков: «Я не буду читать, учитель. Пусть читающие (т. е. получающие конфету) читают...»
— Ну, прочти правильно по складам, как следует, получишь награду.
Анвар недоверчиво смотрит на меня и нехотя читает:
— Кон-фе-тка...
Я вынимаю из кармана конфеты и протягиваю Анвару. Он мгновенно краснеет и мотает головой (но соблазнительно уставясь на руку), цокает:
— Ццо-цо! Ек!.. Нет, не хочу...
— Ну, возьми, возьми. Скорей, не задерживай, ты заслужил...
— Нет, не надо! — И, бросив мел, тряпку, бежит к своей парте. Я подхожу й кладу ему на парту три конфеты.
— Не надо, муалим, отдай их Аминат. (Так зовут девочку.)
К доске вызываю следующего и вижу, как Анвар берет конфеты, одну оставляет себе, а две, встав, кладет на парту девочки. Та хотела было отказаться, но Анвар уже сидел на месте.
Несколько дней спустя, когда я показывал в этой же третьей группе последнюю букву русского алфавита «я» (очень часто, к сожалению, употребляемую мною в этой книге), в класс торопливо, впопыхах вбежал высохший, с желтыми сединами мулла. У него была выцветшая зеленая аба1. В руке кнутовище, всунутое в русский штык. (Палка, довольно распространенная в Дагестане после гражданской войны)
Одежда мусульманского духовенства.
Белый бешмет на груди украшала золотая цепочка. На голове чалма, на левой руке, в которой держит палку, большие янтарные четки. На животе (дагестанский галстук!)—кинжал.! Мулла сразу меня не увидел. Я стоял за доской и, при- I знаться, немного струсил. Вид у муллы был очень изнуренный, I нервный и возбужденный. Он вытаращил глаза и, заикаясь, скороговоркой крикнул, обращаясь к классу:
— Здесь, что ли? Где? Ваш учитель тут? Где он, мальчики?
Я вышел из-за доски. Он, быстро закрыв двери, подошел, ко мне и, "пробормотав что-то вроде: «Ну, ничего, ладно!» — I протянул мне дрожащую костлявую правую руку. Я видел-!, его первый раз в жизни. И в недоумении пожал руку. Я думал, что он здоровается со мной, но на самом деле он не открыл ладонь, а тыкал мне кулак, быстро-быстро приговаривая:
— На! На!
— Что? В чем дело? Чего вы хотите? — сказал я, наконец, на кумыкском языке. В руке муллы я заметил в это время серебряную двадцатикопеечную монету. В классе закричали:
— Возьми! Возьми, муалим!
Мулла, видя, что я отказываюсь, покраснел, но настаивал на своем:
— Ничего! Ничего, учитель, это я так, любя вас, учителей, даю. От этого вреда нет. На, возьми, сын! Возьми.
Положение становилось неловким. Мулла, старый, изнуренный, уже минут пять держал протянутую руку. Я не решался и, наконец, как-то жаль мне стало его. Я взял двадцать l копеек. Мулла погладил бороду и спросил торопливо, очевидно, в свою очередь пожалев меня и желая вывести из нехорошего положения:
— Ну, как живете? Хорошо? Дай аллах, дай аллах! — И так же быстро, как и появился, исчез. Я успел только крикнуть: «Савбол!..». Двери захлопнулись, и класс замер.
— Кто это? — спрашиваю я.
— Это такой хаджи. Он всегда ходит к учителям, док-с торам, беднякам, дает деньги...
— А нищим не дает,— сообщил кто-то. Я отдал эти двадцать копеек Анвару на конфеты за тот*
его благородный поступок и сказал, чтоб угостил товарищей; Каково же было мое изумление, когда я узнал, что девочка
посоветовала Анвару купить на эти деньги тетрадей и Анвар послушался ее.
: Аминат уважают. Над ней не издеваются, как частенько, в городе, ее слушаются.
Третья группа мне нравится. Я даю урок там с захватывающим, большим увлечением и интересом. Дети сами меня очень любят. Когда однажды я не пришел подряд два дня на урок (меня выбрали в ревизионную комиссию, мы ревизовали работу сельсовета), они на улице, встретившись со мной, дулись и не кланялись. На третий день вхожу в класс. Крича г:
— Не надо, не приходи к нам больше, муалим! Мы с тобой в ссоре! Где был до сих пор?
И тогда я в шутку:,
— Ну-что ж, я уйду! — и делаю вид, будто ухожу. Все сразу вскочили из-за парт и ко мне:
— Нет, нет! Мы в шутку! Вернись!
Третью группу я люблю за то, что она любит мой предмет, уважает меня, ведет себя на уроках тихо, приготовляет уроки аккуратно...
I. О мулле. Двадцать копеек.
2. О женщине — орехи в корзину.
3. О курде.
4. О Хункере, выгнанном мною.
5. Об Алаутдине — бросил книги и ушел.
6. О Салаутдине: «Ты будь с ним строг».
7. Об ученическом собрании. Вопрос — чтоб учителя не курили.
8. Октябрьский праздник.
' 9. Перевыборы сельсоветов. («Зачем меня лишили голоса?»)
10. О художнике.
II. О Султанбеке.
12. Об Алим-паше. Колотит жену.
13. О том, как я угостил.
14. О кино.
15. О Сокур — старухе.
18. Как дети забастовали...
19. О Юсуфе. «Не хочу учиться русскому языку»... '
20. Спор о боге.
21. О князьях.
12-ХП-29 г.
ЛЕЗГИНКА
В стороне под навесом сбились в кучу, как стадо диких коз, девушки... Чтобы привести на свою свадьбу каждую из них, много просьб и обещаний сделал А... Здесь женщины из дома его хороших приятелей и родных, которым было неудобно отказать в такой услуге. Девушки надели на себя все, что имели и хранили на этот случай. У многих из-под яркого пар-чевого платья нарочно выставлены напоказ белые кружевные края нижней юбки. На груди обязательно маленькие золотые часики на золотой цепочке... Фасон платья старинный, с тонкими талиями, с длинными хвостами, с длинными рукавами. Вторая пара рукавов разрезана до плеч и, когда поднимаются руки, лепестками развевается по сторонам. У некоторых белая вуаль в беспорядке обвивает шею (они называют вуаль «газом»). Девушки все жмутся друг к другу и не смеют взглянуть никуда. Для девушек очутиться на свадьбе — это великое счастье. Они еще за несколько месяцев рассуждают о ней. Готовятся и тайно мечтают увидеть там любимого. Часто их грезы душит непоколебимая воля отца или брата: их не пускают на ту свадьбу, куда идут сами. Как же он вытерпит, чтобы за его сестрой или дочерью вдруг стал ухаживать юноша при нем? А ухаживание? Надвинув на глаза папаху, юноша смотрит из-под нее на девушку...
Из окошек, - придерживая уголки своих платков у рта, смотрят по-хозяйски чинно старухи. Они много раз видели все это и будто наблюдают только лишь из-за уважения к нам, к молодежи. Будто это все для нас, а они руководят...
Громко хохочут кумыки. Рассаживаются «табунами»
(так называют отдельную компанию). Наберут человек семь хороших приятелей, выберут из своей среды хана, переводчика, чавуша и занимают стол.
Усатый гармонист с красными до отвращения глазами пробует гармонь. Рядом барабанщик возится с ремнем, чтобы прочнее привязать бубен к поясу. Вокруг них любопытные дети пожирают глазами клавиши... И вдруг гармонист крикнул:
— Хе!
Барабанщик откинулся назад и бросил в толпу горсть твердых, гулких и упругих шариков.
С крыши сорвалась стая голубей и закружилась в небе над двором. Все вздрогнули, насторожились.
Эх, лезгинка, с чем тебя сравнить, родная?
Волнующие, будоражащие душу аккорды, дерзкие, вызывающие,, брызжут в лицо, бурно вливаются в грудь, хватают смело за сердце, щекочут его, тянут куда-то к гибели сладкой, несравненной, и нельзя никак ничем их удержать. Под эти звуки, среди толпы этой, зажженной ими, среди диких красавиц хочется сделать что-то необыкновенное, невиданное, взвиться в облака, закружиться с голубями, захлебнуться этой буйной радостью, этой музыкой, крикнуть и, сложив крылья, разбиться вдребезги, на куски об эти камни, удивить всех.
Милые, нисколько не преувеличиваю! Вы не знаете, не чувствуете этой силы. В этих звуках столько естественного, понятного, близкого, столько задора, боевого, гордого, и еще черт знает какого, что только мертвые этого не почувствуют и камни не понимают.
Все изменилось. Задумчивые пессимисты быки казались удивленными, завидующими, окна — живыми, говорящими, все — хмельными, готовыми на все, и гармонист с лицом, похожим на измятую подушку от бессонных ночей, с кровавыми глазами и спутанными усами, казался таким могучим и добрым, что какой-то мужчина, не выдержав, гаркнул:
— Оррого-о-з! — и что есть силы застучал в такт ладошам палкой о стол.
Из-за стола на середину выпрыгнул смуглый юноша, встал перед гармонистом с распростертыми руками, завертел обутые в чарыки ноги, поднимая пыль. Порой он прыгал высоко и падал на колени, потом опять пружиной выпрямлялся. Юноша гордо и прямо держал голову. Хищный взгляд его
метал искры из-под папахи. Он глядел в ту сторону, откуда выплыла девушка. Дав разгон своему телу, она подняла руки и закружилась. Вихрь, поднятый разошедшимся танцором, трепал ее длинные рукава. Она, спокойная, со взором, опущенным под ноги, с прямым телом, волнующейся упругой грудью, казалось, не танцевала, а парила в воздухе с распростертыми крыльями.
Все с улыбкой смотрели на эту пару. Женщины шушукались, очевидно, завидуя или критикуя, старики качали головами.
Гармонист будто окутывал всех какой-то звенящей, сотканной из тоненьких струн вуалью. Вуаль эту дырявили твердые шарики барабанного стука и рвали залпы ладошек.
Юноша метался вокруг, как сумасшедший. Порой ястребом падал перед ней и сразу взвивался вверх, порой, зацепив ее властным взором, вел послушную за собой, а порой оставлял ее одну, с гиком выстукивая такт перед друзьями. В такое время друзья подхватывали его крик, еще сильнее, размашистее хлопали, нагнувшись низко к его ногам, а гармонист широко вытягивал руки и, облокотившись на спинку стула, улыбался.
...Этим открылась свадьба.
НАЧАЛО
(Стихотворение в прозе)
Солнце, солнце...
Оно смеется, осыпая землю бликами радости.
Весь мир тревожно весел.
Март.
Два врага, два времени, две жизни сшибаются в марте.
О, с какой яростью они схватились!
А чей это смех? Чей смех бросает в дрожь и куст почерневший, и камень в слезах?
Это, наверно, последняя вспышка ненависти...
Хоть природа уверовала, хоть распускаются звонкие почки, еще не раскована теплом земля.
Зима корчится в муках. Она огрызается, как зверь, вонзает клыки... Она, быть может, уже умирает, но...
Наступление!
Это ветер, это всеочищающая буря. Это бушует, это клокочет океан восставшей ненависти, катит пенные волны и взывает: бей!
Бей!
Как быстро меняется мир?! Не замечаете, не видите, как преображается каждая пядь, каждая тропинка?
Это ведь настоящая, вечная весна — сражайтесь!
Как беснуется зло! Как хрипит, напрягается, чтоб устоять на ногах.
Хоть миг, секунду — удержаться еще, ударить, укусить побольней.
Эй, злая старуха! Время твое прошло! Корабли твоих дней потонули в этих исполинских, могучих волнах... уже!
Иссякла сила в твоих ногах!
Не вырасти вновь твоим клыкам! Зачем напрасно свирепствуешь? Зачем, спрашиваю я?!
Это март. Начало. За ним (всмотрись повнимательней), за ним наступит и май.
Он издалека стреляет прямо тебе в сердце: «Сгинь и молчи!»
И вздрагивает весь мир, пробуждается — победить!
Два беспощадных врага схватились в марте.
Кто это так звонко смеется?.
Наступление!
Кружат, кружат эти крылья, горячие крылья революции... Очи огромные. Жизнь расцветает красными бликами... Ведь это весна... Ведь это наш, ведь это мой смех, товарищи! Да!,
1932 г.
* * *
Много стихов о Ленине.
Можно смело сказать, что почти каждый поэт писал или пишет о нем. Особенно начинающие. Искать причин —значит ломиться в открытые двери. Я знаю даже такой случай, когда человек, ни разу не писавший стихов, напечатал вдруг огромную поэму о Ленине.
Чрезвычайно интересен один факт.
Насколько нам известно, наиболее эмоционально впечатляющие и художественно высокие стихи наших поэтов написаны именно "о Ленине. Часто мало развитый, еще не овладевший стилем и художественными приемами, наш поэт, пытаясь говорить о соцстроительстве или даже о конкретных объектах его, неизбежно скатывается к публицистике. Он как бы старается «объять необъятное» и в поисках громких слов оказывается беспомощным и неумело подражает где-то слышанно-
му, но непонятному звону футуристов. И когда тот же поэт напишет о Ленине — удивляешься силе и красочности его языка. Здесь прежде всего горячая человеческая любовь к человеку и простота. Ленин — величайший и любимый вождь трудящихся масс. Ленин — гордость угнетенных и символ правды. Ленин — гений. Но, несмотря на наличие всех неописуемых достоинств,— Ленин человек и вокруг него нет и не было ничего «божественного». Он родился, как все люди, и умер, как человек. Но боролся, ненавидел и любил он,— как никто из нас.
Вот образ вождя из дагестанской поэзии. Вот его силуэт, встающий из народной поэзии горцев Дагестана, хотя с несколько расплывчатыми и нечеткими контурами.
Этим немногим, что сказал, песню кончаю. Не поется песня, потому что ты в груди. Слава новым героям на твоем пути! Слава нам, чтоб за ними твердо идти! -.. И да здравствует наша страна молодая!
ПИСАТЕЛЬ И ЧИТАТЕЛЬ
Еще в 1905 году, в своей известной статье «Партийная организация и партийная литература», противопоставляя «лицемерно-свободной» буржуазной литературе литературу пролетарскую, Ленин писал: «Это будет свободная литература потому, что она будет служить не пресыщенной героине, не скучающим и страдающим от ожирения «верхним десяти тысячам», а миллионам и десяткам миллионов трудящихся, которые составляют цвет страны, ее силу, ее будущность».
Наши писатели пишут для миллионов. Теперь уже для каждого очевидна истина, что в нашей стране, где диктует воля пролетариата, может иметь успех и может развиваться только такая литература, которая была -бы кровно связана с интересами 'большинства и отвечала бы широким запросам трудящихся масс. «Это будет свободная литература, оплодотворяющая последнее слово революционной мысли человечества опытом и живой работой социалистического пролетариата, создающая постоянное взаимодействие между опытом прошлого (научный социализм, завершивший развитие социализма от его примитивных, утопических форм) и опытом настоящего (настоящая борьба товарищей рабочих)».
Итак, советская литература служит великому делу великого класса. Наш писатель призван быть самым зорким, самым опытным и ведущим борцом за пролетарскую идею, ибо он не только отображает и вскрывает явления действительности, но и воспитывает, организует, заново созидает живых людей, непосредственных строителей социализма.