Эти рекомендации были представлены Генеральной Ассамблее ООН, и для их утверждения требовалось особое большинство – в две трети голосов. Евреи согласились принять этот раздел, хоть и со скрежетом зубовным: государство, выделяемое им, не включало в себя ни еврейский Иерусалим, ни Верхнюю Галилею, ни Западную Галилею. Семьдесят пять процентов территории, предназначаемой евреям, составляли земли сухой безжизненной пустыни. Но лидеры палестинских арабов и все арабские государства, входившие в Арабскую лигу, немедленно объявили, что не пойдут ни на какой компромисс: они намерены «силой предотвратить воплощение в жизнь рекомендаций комитета, утопить в крови любое сионистское государственное образование, которое попытается подняться хоть на одной пяди палестинской земли». В глазах арабов вся Эрец‑Исраэль была палестинской землей вот уже сотни лет – пока не пришли британцы, поощрявшие толпы понаехавших чужаков расселяться по просторам земли: эти пришлые спрямляли холмы, выкорчевывали оливковые деревья, плодоносившие испокон веков, с помощью хитроумных уловок приобретали земли, участок за участком, покупая их у погрязших в коррупции землевладельцев, отбирая землю у феллахов, обрабатывающих ее на протяжении нескольких поколений. Если их не остановят, то эти расторопные и хитрые еврейские колонисты проглотят всю землю, сотрут все признаки принадлежности ее арабам, покроют ее своими домами под красными крышами, заполонят своими омерзительными вызывающими обычаями, а еще немного – и они завладеют исламскими святынями и растекутся по соседним арабским странам. А в ближайшее время они учинят здесь – прибегнув к хитрости, козням и уловкам, используя свое явное превосходство и поддержку британского империализма, – именно то, что учинили белые в Америке, в Австралии и других местах с коренным населением. Если позволить им создать здесь государство, пусть даже самое крошечное государство, они наверняка воспользуются им как форпостом, и миллионы их ринутся сюда, словно рой саранчи, возьмут штурмом горы, заполнят долины, сотрут с этих древних пейзажей, все, что напоминает об их арабской сущности, поглотят все, прежде чем арабы успеют отряхнуться от своей дремы.
|
|
В середине октября британский Верховный комиссар генерал сэр А. Г. Кеннингем, беседуя с Давидом Бен‑Гурионом, тогдашним главой руководства Еврейского агентства, сказал фразу, прозвучавшую как скрытая угроза: «Когда придет катастрофа, – сказал с грустью правитель Эрец‑Исраэль, поставленный Британской империей, – боюсь, что мы не сможем ни защитить вас, ни помочь вам».[20]
*
Папа сказал:
– Герцль пророчествовал и знал, о чем пророчествовал. В дни Первого сионистского конгресса в Базеле в августе 1877 года заявил Герцль, что через пять, самое большее – через пятьдесят лет будет создано еврейское государство в Эрец‑Исраэль. И действительно, прошло ровно пятьдесят лет, и государство стоит у ворот.
Мама возразила:
– Не стоит. Нет никаких ворот. Есть пропасть.
В ответ папа сказал по‑русски или по‑польски (чтобы я не понял) что‑то резкое – его замечание прозвучало, как удар бича.
А я с радостью, которую не умел скрыть от них, прокричал:
– Вскоре будет война в Иерусалиме! Мы всех победим!
|
|
Но иногда, в одиночестве, в углу двора, под вечер или ранним субботним утром, пока родители еще спят, и спит весь наш квартал, я вдруг застывал от острого приступа тревоги: образ девочки Айши, поднявшей и молча несущей на руках малыша в глубоком обмороке. Этот образ вдруг напоминал мне христианскую картину, которую однажды, когда зашли мы в одну из церквей, показал мне папа, шепотом объяснив ее содержание.
Я вспоминал пейзаж с оливковыми деревьями, открывавшийся из окон того дома: оливковые деревья, которые уже много веков тому назад покинули мир растений и присоединились к царству неподвижного.
«Дай мне минутку, нет у меня минутки, дай мне нет у меня. даймненетуменя, даймненетуменя…»
*
В ноябре уже стал осязаемым некий занавес между Иерусалимом и Иерусалимом. Автобусы городских маршрутов ве еще продолжали возить отсюда тех, кто добирался туда, и привозить их обратно, все еще появлялись порой на наших улицах торговцы фруктами из окрестных арабских деревень со своими подносами, на которых лежали фиги, миндаль, плоды кактуса, называемые «сабра». Но уже некоторые евреи покинули арабские кварталы, перебравшись в западную часть города, да и кое‑кто из арабских жителей западной части оставил свои дома и переехал в южные и восточные кварталы.
Только в мыслях своих мог я все еще шагать иногда на северо‑восток по дороге, продолжающей улицу Сент Джордж, под изумленным взглядом широко раскрытых глаз другого Иерусалима. То был Иерусалим старых кипарисов – черных, а не зеленых, высоких каменных заборов, забранных решетками окошек, потемневших карнизов и стен, Иерусалим чужестранный, притихший, пристрастный и скрытный, Иерусалим эфиопский, мусульманский, оттоманский, город паломников и миссионеров, город крестоносцев и темплеров, город чужой и чуждый, отяжелевший от козней, город греческий, армянский, итальянский, англиканский, православный, коптский, католический, лютеранский, шотландский, суннитский, шиитский, суфийский, алавитский, город монастырей, город, залитый колокольным звоном и завыванием муэдзинов, город сосновых чащ и лабиринтов переулков – запретных для нас, враждебно глядящих на нас из своей темноты, город, внушающий страх и притягивающий всеми своими удивительными чарами, скрывающий тайну, таящий в себе несчастье… Словно темные призраки плывут там по улицам, в тени каменных стен тени монахов‑паломников в черных рясах и черных капюшонах и женщин, закутанных в черные покрывала.
|
|
*
Все члены семейства аль‑Силуани, как стало мне известно после Шестидневной войны, еще в пятидесятые годы или начале шестидесятых собрали свое богатое имущество и оставили Восточный Иерусалим, который являлся тогда частью Иордании. Кое‑кто из них эмигрировал в Швейцарию и в Канаду, некоторые поселились в арабских эмиратах, немногие добрались до Лондона, а иные – до Латинской Америки.
А их попугаи? «Ху вил би май дестини, ху вил би май принс»?
А Айша? А ее охромевший брат? Где в мире звучит нынче ее рояль, если есть у нее рояль, если только не состарилась она и не увяла среди глинобитных хибарок, опаленных знойным ветром пустыни и занесенных пылью, в одном из лагерей беженцев, где сточные воды текут посреди узкой не мощеной улочки?
И кто же те счастливые евреи, что живут в доме, бывшем когда‑то домом семьи Айши в квартале Тальбие, выстроенном из голубоватого и розового камня, с каменными арками?
*
Не из‑за приближающейся войны, а в силу какой‑то иной, не совсем ясной причины, но в те осенние дни 1947 года меня вдруг охватывала тревога. Я весь внутренне сжимался от щемящего душевного томления, сопровождаемого чувством стыда и неотвратимости наказания, которое должно настигнуть меня. Да еще от какой‑то неясной боли, вызванной тоской, насыщенной виной и обидой, – тоской по лабиринтам того сада. По колодцу, прикрытому зеленой металлической плитой. По пятиугольному бассейну, выложенному голубоватой плиткой, с золотыми рыбками, взблескивающими на миг в солнечном луче и вновь исчезающими в зарослях лилий. По мягким подушкам с тончайшим, как кружево, замысловатым узором. По коврам с богатым орнаментом, по коврам, на одном из которых вытканы были райские птицы меж ветвей райского сада. По листьям клевера в оконных витражах: у каждого листа свой свет – красный, зеленый, золотистый, фиолетовый.
И еще по попугаю, голос которого напоминал хрипенье старого курильщика: «Ме ви, ме ви, шер мадемуазель»… И по его напарнице, обладательнице сопрано, которая отвечала ему голосом серебряных колокольчиков: «Тфадаль, силь ву пле, энджой».
Но разве я не побывал там однажды, в этом саду, прежде чем был с позором изгнан из него, разве не коснулся я наяву кончиками пальцев…
Бас. Бас, я‑эйни, бас мен фадлак. Ускут. Довольно. Довольно, глаза мои. Пожалуйста, хватит. Тихо.
Ранним утром я, бывало, просыпался, ощутив аромат первого света, и видел в прорезях закрытых железных жалюзи ветви гранатового дерева, стоявшего в конце нашего двора. Там в тени этого гранатового дерева каждое утро невидимая птичка повторяла несколько раз подряд с абсолютной точностью и блистательным задором пять первых нот мелодии «К Элизе». Глупыш, болтун такой, глупыш, малыш шумливый…
Да ведь вместо того, чтобы подходить к ней как «новый тип еврея» к благородному арабскому народу, вместо того, чтобы подходить к ней, как лев ко льву, может быть, стоило подойти к ней просто как мальчик к девочке? Нет?
«Н ет, ты только посмотри, как этот парень‑стратег вновь захватил весь дом: в коридоре вообще нельзя пройти, все там уставлено башнями и укреплениями из кубиков, огневыми точками из костяшек домино, минами из бутылочных пробок, а границы обозначены тонкими палочками из детской игры. В его комнате, на циновке пуговицы ведут бои от стены до стены. Нам туда вход воспрещен – это запретная зона. Таков приказ командира. Даже в нашей комнате он уже разложил по всему полу вилки и ножи, которые, конечно же, изображают там то ли линию Мажино, то ли флот, то ли бронетанковые колонны. Еще немного, и нам придется оставить нашу квартиру и переселиться во двор. Либо жить посреди улицы… Но в ту минуту, когда доставляют газету, твой ребенок все бросает, объявляет, по‑видимому, всеобщее прекращение огня, заваливается на спину на диван и набрасывается на газету… Прочитывает ее всю, возможно, даже объявления. Сейчас он протягивает длинный провод связи от своего штаба за одежным шкафом через весь дом – до самого Тель‑Авива, который находится у него, кажется, на краешке ванной. Если я не ошибаюсь, то через секунду он начнет разговор с Бен‑Гурионом. Как и вчера. Он объяснит ему, что необходимо делать на данном этапе, а чего нам следует избегать. Возможно, он уже начнет отдавать Бен‑Гуриону команды».
*
В одном из нижних ящиков, здесь, в моей рабочей комнате в Араде, я нашел вчера вечером потертую картонную папку, а в ней всякие записи, которые я делал, когда более двадцати пяти лет назад писал рассказы для сборника «Гора Дурного Совета». Среди прочего есть там груда выписок из газет за сентябрь 1947 года, сделанных мною в тель‑авивской библиотеке в 1974 или 1975 году. Вот так, в Араде, летним утром 2001 года, словно образ, отражающийся в зеркале, которое в свою очередь, отражается в другом зеркале, напоминают мне эти выписки двадцатилетней давности, что читал «парень‑стратег» в газете от 9 сентября 1947 года:
Еврейская дорожно‑патрульная служба начала функционировать в Тель‑Авиве с разрешения Верховного наместника. ДПС состоит из восьми полицейских, которые будут нести службу в две смены.
Тринадцатилетняя девочка‑арабка из деревни Хавара, неподалеку от Шхема, предстала перед военным судом по обвинению в незаконном хранении оружия (винтовка).
Нелегальные репатрианты, добравшиеся до берегов Эрец‑Исраэль на корабле «Исход из Европы», насильно отправлены назад в Гамбург. Они заявляют, что будут изо всех сил сопротивляться любым попыткам высадить их с корабля.
Четырнадцать гестаповцев приговорены к смертной казни в городе Любеке.
Господин Шломо Хмельник из Реховота был похищен и жестоко избит группой «отколовшихся» подпольщиков, выступивших против политической линии еврейских лидеров Эрец‑Исраэль, однако затем возвращен домой.
Симфонический оркестр «Голос Иерусалима» выступит под управлением Ханоха Шлезингера.
Голодовка Махатмы Ганди продолжается уже второй день.
Певица Эдис де Филипп не сможет на этой неделе выступить в Иерусалиме, «Камерный театр» также вынужден отложить свой спектакль «Ты не возьмешь их с собой». Тем не менее, позавчера в Иерусалиме справили новоселье в новом доме на бетонных столбах по улице Яффо магазины Микулинского, Фраймана и Бейна, а также педикюрный кабинет «Доктор Шуль».
По словам арабского лидера Мусы Алами, арабы никогда не согласятся на раздел Эрец‑Исраэль: ведь в свое время царь Соломон вынес свой вердикт – именно та мать, которая противится разделу на части родного дитяти, и является настоящей матерью, и евреям следует хорошо знать эту притчу и осознать выводы из нее. С другой стороны, Голда Меерсон, член исполкома Еврейского агентства (Сохнут), заявила, что евреи будут бороться за включение Иерусалима в еврейское государство, потому что Эрец‑Исраэль и Иерусалим неразрывно слиты в наших сердцах.
А спустя несколько дней газеты писали:
Поздней ночью араб напал на двух еврейских девушек неподалеку от кафе «Бернардия», расположенного между кварталами Бейт ха‑Керем и Байт ва‑Ган. Одна из девушек сумела убежать, а вторая стала кричать так громко, что услышали жители окрестных домов, которые помешали убежать подозреваемому в насилии. При расследовании, проведенном офицером О’Коннором, выяснилось, что задержанный работает на радиостанции и является дальним родственником известного иерусалимского семейства Нашашиби, но, тем не менее, в полиции отказались освободить задержанного в силу тяжести вменяемого ему правонарушения. Арестованный утверждал в свою защиту, что он вышел из кафе пьяным, и ему показалось, то две девушки обнажены и занимаются любовью под покровом темноты.
В другой день, в сентябре 1947:
Генерал‑полковник Эдерли, председатель военного трибунала, возглавляющий судебную коллегию, перед которой предстал господин Шломо Мансур Шалом, распространитель нелегальных листовок, признал обвиняемого невменяемым. Инспектор господин Гердвич просил, чтобы обвиняемый не был отправлен в сумасшедший дом, поскольку это причинит ущерб его здоровью. Он призвал судей вместо этого временно изолировать осужденного в частной клинике, чтобы фанатики не использовали его, повредившегося в уме, для своих преступных целей. Генерал‑полковник Эдерли с великим сожалением постановил, что не сможет внять увещеваниям господина Гердвича, поскольку не располагает всеми необходимыми полномочиями, а также поскольку на него возложена обязанность арестовать несчастного обвиняемого до того момента, пока Верховный комиссар от имени Британской Короны не вынесет своего решения: имеется ли здесь место для смягчения наказания или даже для особой амнистии.
На радиостанции «Голос Иерусалима» Цилла Беркович исполнит на рояле некоторые музыкальные произведения. Вслед за сводкой известий будет передан обзор господина Гурдуса, а в завершение передачи выступит певица Браха Цфира, которая исполнит народные песни.
*
Вечером, за чашкой чая, папа объяснял собравшимся друзьям, что, по крайней мере, с середины восемнадцатого века, задолго до появления современного сионизма и без всякой связи с ним, евреи уже составляли явное большинство среди населения Иерусалима. В начале девятнадцатого века, еще до начала массовой сионистской репатриации, Иерусалим, находившийся под властью Оттоманской Турции, был самым населенным городом в Эрец‑Исраэль: пятьдесят пять тысяч человек проживало в нем, среди которых около тридцати пяти тысяч составляли евреи. А ныне, осенью 1947 года, живут в Иерусалиме около ста тысяч евреев и примерно шестьдесят тысяч не евреев – арабов‑мусульман, арабов‑христиан, армян, греков, британцев и представителей многих других народов.
Однако на севере, западе и юге города простираются обширные арабские кварталы, среди них – Шейх Джерах, Американская колония, мусульманский и христианский кварталы Старого города, Немецкая колония, Греческая колония, Катамон, Бака и Абу Тор. На горах, окружающих Иерусалим, расположены арабские городки Рамалла, Эль‑Бире, Бейт‑Джалла, Бейт‑Лехем (Вифлием), множество арабских деревень – Эль‑Азария, Силуан, Абу Дис, А‑Тур, Исауие, Каландия, Бир Набалла, Наби Самуэль, Биду, Шуафат, Лифта, Бейт Ханина, Бейт Икса, Колоние, Шейх Бадр, Дейр Ясин (сотни жителей этой деревни погибли, когда ее в апреле 1948 года атаковали подпольщики боевых организаций ЭЦЕЛ и ЛЕХИ), Цуба, Эйн Керем, Бейт Мазмиль, Малха, Бейт Сафафа, Ум Туба, Цур Бахр.
На севере, на юге, на востоке и на западе от Иерусалима лежали земли, принадлежавшие арабам. Только считанные еврейские поселения были разбросаны тут и там вокруг самого города: Атарот и Бней Яаков на севере, Калия и Бейт ха‑Арава на востоке – на берегу Мертвого моря, Рамат Рахель и Гуш Эцион на юге, Моца, Кирьят‑Анавим и Маале ха‑Хамиша на западе. В Войне за Независимость 1948 года большинство этих поселений, так же, как и еврейский квартал Старого города, окруженного стенами, пали под ударами иорданского Арабского легиона. Все еврейские поселения, захваченные арабами в ходе Войны за Независимость, были стерты с лица земли – все без исключения! А их еврейские жители все были либо зверски убиты, либо успели бежать, либо оказались захваченными в плен. Ни одному еврею арабы не позволили вернуться на его прежнее место жительства после окончания военных действий. Арабы провели «этническую чистку» тех территорий, которые были ими захвачены, намного более основательную «чистку», чем та, которую провели евреи по отношению к арабам после той же самой Войны за Независимость. С территории Государства Израиль бежали или были изгнаны сотни тысяч арабов, но свыше ста тысяч арабов остались на своих прежних местах. В то же время в секторе Газа и на западном берегу Иордана, на этих территориях, захваченных в ходе Войны за Независимость, во времена иорданского правления евреев не осталось совсем – ни одного человека. Их поселения были стерты с лица земли, их синагоги и кладбища были разрушены.
*
В жизни отдельных личностей, как и в жизни целых народов, самые страшные конфликты разгораются именно между двумя преследуемыми. Только в сентиментальных заветных желаниях, весьма распространенных в определенных кругах, преследуемые и обездоленные всех видов и толков всегда объединяются в порыве солидарности и как один человек шагают на баррикады, чтобы бороться с жестоким угнетателем. На деле же, два сына одного отца, жестоко издевающегося над ними, не обязательно становятся союзниками, и не всегда общность судьбы сближает их. Довольно часто бывает, что в брате своем они видят не собрата по судьбе, а отражение лица их общего угнетателя.
Возможно, именно таковы взаимоотношения между евреями и арабами на протяжении вот уже ста лет.
Европа, издевавшаяся над арабами, унижавшая и обиравшая их (а орудием Европы были и империализм, и колониализм, и эксплуатация, и подавление), именно она, Европа, преследовала и угнетала также и евреев. В конце концов, Европа позволила или помогла немцам уничтожить евреев на всех просторах европейского континента, убить их почти всех. Но арабы, глядя на нас, видят перед собой не горстку нервных беженцев, чудом уцелевших в Катастрофе, а добравшуюся до здешних мест новую, заносчивую Европу‑колонизатора, Европу, более изощренно выжимающую все соки, хитростью вернувшуюся на Восток, на этот раз в маскарадном костюме сионизма, – чтобы вновь эксплуатировать, экспроприировать и грабить.
А мы, с нашей стороны, глядим на арабов и видим перед собой не жертв, нам подобных, не братьев по несчастью, а казаков‑погромщиков, кровожадных антисемитов, переодевшихся нацистов: словно наши гонители‑европейцы, возродившись, появились здесь, в Эрец‑Исраэль, украсили свои головы кафией и отрастили усы, но это те же изощренные, опытные убийцы, проливающие нашу кровь, испокон веков сосредоточенные только на одном – перерезать горло евреям ради собственного удовольствия и забавы.
*
В сентябре, октябре и ноябре 1947 года у нас, в квартале Керем Авраам, все еще не знали – то ли надеяться на то, что Генеральная Ассамблея ООН утвердит рекомендации специального комитета UNSCOP, то ли – и, может, это даже лучше – на то, что британцы не бросят нас на произвол судьбы, «одиноких и беззащитных среди моря арабов». Многие надеялись на то, что вскоре и в самом деле будет создано свободное Еврейское государство. Надеялись, что будут отменены запреты на репатриацию, наложенные британцами, и сотни тысяч еврейских беженцев, гниющих после поражения Гитлера в лагерях для перемещенных лиц в Европе, а также на Кипре (где англичане держат под арестом сосланных туда нелегальных репатриантов), – все эти люди, которые видят в Эрец‑Исраэль свой единственный дом, смогут наконец‑то поселиться здесь. Вместе с тем, за спиной этих лучезарных надежд звучали (шепотом) опасения, что, не приведи Господь, миллионы здешних арабов при поддержке регулярных армий стран Арабской лиги поднимутся и без усилий перережут шестьсот тысяч евреев, едва только британцы свернут свою власть.
В бакалейной лавке, на улице, в аптеке открыто говорили об Освобождении, которое вот‑вот станет реальностью. Говорили, что Моше Шерток и Элиэзер Каплан наверняка вскоре станут министрами в первом еврейском правительстве, которое создаст Бен‑Гурион в Хайфе или в Тель‑Авиве. И говорили (шепотом) о прославленных еврейских генералах, которые уже приглашены из диаспоры: эти военачальники, служившие в Красной Армии, в американских ВВС и даже в британском военно‑морском флоте, примут на себя командование еврейской армией, которая будет здесь создана, едва закончится власть британцев.
Но втайне, дома, под одеялом, в приглушенном свете шептали: «Кто знает? Быть может, британцы все‑таки отменят свой уход из Эрец‑Исраэль? Быть может, они вовсе и не собираются уходить отсюда, и все это – не более чем хитроумный маневр гнусного Альбиона, маневр, цель которого в том, чтобы сами евреи под угрозой близящегося полного их уничтожения обратились к британцам и попросили не оставлять их на произвол горькой судьбы? И тогда Лондон потребует от евреев – в обмен на продолжение британского покровительства – полностью отказаться от террора, сдать все накопленное нелегальное оружие, выдать британской секретной службе все подпольные организации? Быть может, в самую последнюю минуту британцы изменят свое решение и не выдадут всех нас, не подставят под ножи арабских убийц? Быть может, хотя бы здесь, в Иерусалиме, оставят регулярные армейские подразделения, чтобы защитить нас от арабского погрома? А быть может, Бен‑Гурион со своими товарищами там, в благодушно настроенном Тель‑Авиве, не окруженном со всех сторон арабами, быть может, они все‑таки одумаются в самую последнюю минуту и откажутся от авантюры, называемой «Еврейское государство» в пользу некоего скромного компромисса с арабским миром и с исламскими массами? Или, быть может, ООН все же заблаговременно пришлет сюда вооруженные силы нейтральных стран, чтобы заменить британские подразделения и защитить, по крайней мере, Святой город, если уж не всю Святую Землю от угрозы кровавой бойни?
*
Азам‑паша, генеральный секретарь Арабской лиги, угрожал евреям: «если они и в самом деле осмелятся даже попытаться создать сионистское государство хоть на одной пяди арабской земли», арабы «утопят их в еврейской крови», и Ближний Восток будет свидетелем ужасов, «по сравнению с которыми побледнеют даже деяния монгольских завоевателей». Глава правительства Ирака Музарех ал‑Баджаджи, со своей стороны, советовал евреям «собраться и убраться, пока не поздно», ибо арабы уже поклялись, что после их победы не останется в живых ни одного еврея, кроме тех немногих, что проживали в Палестине еще до 1917 года. Но и им «будет милостиво позволено найти прибежище под сенью ислама, они будут терпимы под исламским знаменем, но при условии, что раз и навсегда они прозреют, отвергнут сионистский яд и вновь станут религиозной общиной, знающей свое место под покровительством исламских народов, общиной, живущей по законам и обычаям ислама». «Евреи, – утверждал проповедник в большой мечети Яффо, – вообще не народ и не совсем религия: ведь всем известно, что Бог, всемилостивый и милосердный, сам ненавидит их, поэтому и осудил их на то, чтобы были они прокляты и ненавидимы на веки вечные во всех странах их рассеяния. Жестоковыйные, сыны жестоковыйных, эти евреи: пророк Мухаммад протянул им руку – а они плюнули на него, Иса (Иисус) протянул им руку – они убили его. Даже пророков собственной презренной религии они обычно побивали камнями. Не зря решили все народы Европы избавиться от них раз и навсегда, а теперь эта Европа злоумышляет выбросить их всех к нам, но мы, арабы, не позволим народам Европы сливать сюда свои сточные воды. Мы, арабы, мечом нашим выкорчуем эти сатанинские козни – превратить святую землю Палестины в свалку отбросов со всего мира».
А этот человек из магазина женской одежды тети Греты? Этот добрый араб, спасший меня из ловушки тьмы и несший в своих объятиях, когда мне было всего четыре или пять лет, человек с мешками под глазами, с коричневым усыпляющим запахом, с портновским сантиметром на шее, свисавшим справа и слева ему на грудь, с теплой щекой, поросшей седоватой приятной щетиной? Этот несколько сонный располагающий к себе человек, чья смущенная улыбка, промелькнув на губах, тут же пряталась под седыми мягкими усами? С квадратными очками в коричневой оправе, спустившимися на самый кончик носа, как у старого столяра? Этакий папа Карло, который двигался медленно‑медленно, устало волоча ноги, в лабиринте вешалок с женской одеждой? Он‑то и извлек меня из карцера, сказав при этом хриплым голосом, тем голосом, что я буду с дрожью в сердце вспоминать всю жизнь: «Довольно, мальчик, все хорошо, мальчик, все хорошо». Как, и он тоже? «Готовит сейчас свой кривой кинжал, точит его лезвие и собирается зарезать всех нас»? И он тоже прокрадется на улицу Амос в середине ночи с длинным кривым ножом в зубах, перережет мне горло, зарежет папу и маму и «утопит всех нас в крови»?
*
Бодрствуй, ветер, бодрствуй,
Прекрасны ночи Ханаана.
На голос шакала сирийского
Ответит гиена египетская.
Абед ал‑ Кадр, и Спирс, и Хури
Смешивают яд с горечью.
Буйный весенний ветер
Гонит облака по небу.
Девушка, вооруженная, настороженная,
Патрулирует ночной Тель‑Авив.
Кибуц Манара стражем стоит на утесе,
Больной, с воспаленными глазами… [21]
Но еврейский Иерусалим не был ни молодым, не вооруженным, ни стоящим на страже. Он скорее походил на провинциальный городок из произведений Чехова: перепуганный, растерянный, наполненный сплетнями и ложными слухами, беспомощный, ошеломленный неразберихой и тревогой.
Двадцатого апреля 1948 года Давид Бен‑Гурион после беседы с Давидом Шалтиэлем, командующим еврейскими вооруженными силами в районе Иерусалима, записывает в своем дневнике ответ последнего на вопрос, каким он видит еврейский Иерусалим:
«Человеческий элемент в Иерусалиме: 20 % нормальных, 20 % привилегированных (университет и тому подобное), 60 % странных (провинциалы, средневековье и прочее)». [22]
(Трудно сказать, улыбался ли Бен‑Гурион, записывая в своем дневнике эти строки, но, так или иначе, наш квартал Керем Авраам не входил ни в первую категорию, ни во вторую).
В лавке зеленщика Бабаева наша соседка госпожа Лемберг говорит:
– Но я им уже больше не верю. Никому я больше не верю. Все это – одна гигантская интрига.
Госпожа Розендорф прерывает ее:
– Ни в коем случае нельзя так говорить. Извините. Вы уж, пожалуйста, извините меня за это замечание: подобные разговоры еще более разлагают мораль всего народа. Что вы себе думаете? Что наши парни согласятся пойти сражаться за вас, рисковать своими молодыми жизнями, если вы будете утверждать, что все это – только интриги?
Зеленщик замечает:
– Я арабам не завидую. Есть в Америке такие евреи, что вскоре снабдят нас атомными бомбами.
Моя мама говорит:
– Эти луковицы не кажутся мне достаточно хорошими. И огурцы – не очень…
Но госпожа Лемберг (от которой всегда исходит легкий запах сваренных яиц, приправленный потом и кисловатым ароматом мыла) не унимается:
– Все это только одна гигантская интрига, говорю я вам! Театр устроили! Комедию! Ведь Бен‑Гурион уже потихоньку согласился продать весь Иерусалим муфтию, его шайкам, иорданскому королю Абдалле, а за это англичане и арабы, возможно, согласятся оставить ему его кибуцы, Нахалал, Тель‑Авив со строительной компанией Солель Боне, с исполкомом профсоюзов. И это все, что их заботит! А что будет с нами – пусть вырежут, пусть сожгут всех нас, это им вообще безразлично. Иерусалим? Самое лучшее для них, если он вообще провалится в тартарары, чтобы потом в их стране, которую они так хотят себе устроить, осталось поменьше религиозных и еще того меньше интеллигенции…
Женщины спешат ее успокоить:
– Что это с вами? Госпожа Лемберг! Ша! Бист ду мешиге? Эс штейт до а кинд! А фарштандикер кинд! Тише, ты с ума сошла? Ведь тут стоит ребенок! Понимающий ребенок!
«А фарштандикер кинд», ребенок‑стратег, со своей стороны, принялся декламировать то, что слышал от отца или от деда: