Дозорный на мачте
С восхода и до заката солнца на мачтах всех американских китобойцев каждые два часа сменяют друг друга дозорные. Их выставляют сразу же, как только судно выходит из гавани; если же, после трех-четырех лет плавания, возвращаясь на родину, корабль заполнил добычей не все трюмы и бочки, то, в надежде добыть еще хотя бы одного кита, дозорные остаются на своих постах до тех пор, пока корабль не войдет в гавань. Таким образом, сложив все те часы, которые китобой проводит на верхушке мачты, мы убедимся, что эти часы в своей совокупности составляют несколько месяцев.
Я не могу, к сожалению, сказать, что место, где китобою приходится проводить так много времени, имеет какие- либо удобства или что-нибудь, похожее на уют. Дозорному приходится стоять на двух тонких параллельных брусьях, которые прикреплены к верхушке грот-мачты, а если иметь в виду, что при этом волны швыряют корабль из стороны в сторону, то надо признаться, что здесь не уютнее, чем на рогах у разъяренного быка.
И все-таки стоять на мачте в хорошую погоду в тропических широтах — это такое удовольствие, которое стоит всех невзгод. Особенно, если ты человек мечтательный. Стоишь себе один, возвышаясь над качающейся палубой, словно шагаешь по океанскому простору на гигантских ходулях. Кругом — величественная стихия, наверху — безмятежное южное небо; все дышит покоем и настраивает на беззаботность. О чем заботиться там, где нет ни газет, ни новостей, ни семьи? Даже не думаешь о том, что сегодня на обед, потому что неизменное меню уже составлено на
несколько лет вперед и все припасы для него надежно упрятаны в трюмы.
Обычно, когда наступала моя очередь быть дозорным, я не спеша карабкался по вантам навстречу Квикегу или кому-нибудь другому, спускавшемуся вниз, чтобы уступить мне свое место на верхушке мачты; мы оба останавливались на марсе поболтать, потом оба продолжали свой путь — один вниз, другой — наверх; потом, присев на мар- са-рей, я оглядывал все свое громадное водное хозяйство и только после этого неторопливо добирался до верхушки.
|
|
Должен признаться, что дозорным я был неважным. Разве мог я, забравшись на такую высоту, где рождались и мысли, соответствующие этой высоте и обнимающие собой всю вселенную, разве мог я на такой высоте помнить главную заповедь дозорного? А заповедь эта гласит: «Не зевай, смотри в оба и обо всем, что заметишь, кричи вниз»!
Я должен по-дружески предупредить вас, владельцы китобойных судов: если к вам придет наниматься бледный юноша с высоким лбом и мечтательными глазами, не берите его в команду, он слишком склонен погружаться в размышления. Такой мечтатель может проторчать на мачте хоть всю жизнь, но это не принесет вам никакой прибыли. Не зря ведь один гарпунщик сказал однажды такому вот юному философу:
— Эй ты, обезьянка! Мы больше года уже плаваем, а ты еще не заметил ни одного кита. Что-то, когда ты стоишь на мачте, киты нам попадаются реже, чем зубы у курицы!
Может быть, и правда, киты не попадались на пути корабля, когда этот юноша был дозорным, а может быть, целые стада китов проплывали мимо, только зачарованный ритмичным покачиванием мачты и своими мыслями, которые в том же медлительном ритме сменяют одна другую, этот одинокий мечтатель погружался в необъятную бездну своей души, и далекий плавник, мелькнувший в океане, как и все другое, мимо чего скользит взор, представлялись ему каким-то неясным воплощением его грез, растворяющихся во времени и пространстве.
|
|
Но горе тебе, если погруженный в эти поэтические грезы, ты забудешься и передвинешь ногу или разожмешь руку, сжимающую тонкий поручень! В тот же миг ты с ужасом вернешься к действительности; и может случиться, что
в этот прекрасный солнечный день, когда так прозрачен воздух и ласковы волны, ты сорвешься с мачты и с ужасным коротким криком полетишь вниз головой в морскую пучину и навсегда скроешься в ее синеве. Помните об этом, о юные мечтатели!
Глава двадцать пятая
Золотая монета
Через несколько дней после истории с трубкой, как-то после завтрака Ахав поднялся из каюты на палубу. В это время дня он, подобно большинству других капитанов, имел обыкновение прогуливаться на шканцах точно также, как сухопутные братья моряков имеют обыкновение после завтрака прогуливаться в саду.
Костяная поступь громко раздавалась по всему судну, и однообразный маршрут капитана от грот-мачты до нактоуза и обратно был отмечен на палубе маленькими выбоинами, которые оставлял после себя каждый его шаг. И, как шаги его оставляли следы на палубе, так и одинокая, неутомимая мысль оставляла следы на его лбу, искореженном мрачными морщинами. В это утро морщины его были глубже, чем обычно, и глубже, чем всегда, вонзался в палубу его костяной каблук; неотступная тяжкая мысль, владевшая им безраздельно, казалось, шагает вместе с ним по шканцам от грот-мачты до нактоуза и обратно.
|
|
— Ты заметил, Фласк? — прошептал Стабб. — Цыпленок уже стучится в скорлупу. Скоро вылупится.
Так прошел день: Ахав ненадолго уходил в свою каюту, но почти сразу же снова появлялся на палубе, и все шагал по ней и шагал, все с той же исступленной неподвижностью во взгляде.
Когда спустились сумерки, он остановился у борта, вставил костяную ногу в опорное отверстие, ухватился за ванту и приказал Старбеку собрать всю команду.
— Сэр? — недоуменно произнес Старбек, услышав приказ, который отдается на корабле лишь в самых чрезвычайных обстоятельствах. 
— Всех на ют! — повторил Ахав и крикнул вверх: — Эй, мачтовые! Быстро — вниз!
Все собрались на шканцах, со страхом и удивлением глядя на Ахава, мрачного, как небо перед бурей, а он, взглянув на людей, шагнул вперед и возобновил свою угрюмую прогулку по палубе, словно перед ним не было ни души. Опустив голову, нахлобучив шляпу, он шагал и шагал, не слыша удивленного шепота матросов, но вдруг остановился и неистово выкрикнул:
— Люди! Что вы делаете, когда замечаете кита?
— Подаем голос! — хором откликнулись матросские глотки.
— Отлично! — восторженно воскликнул Ахав, словно радуясь дикому воодушевлению, которое вызвал у матросов его неожиданный вопрос. — А что вы делаете потом?
— Спускаем вельботы и идем в погоню!
— И под какую песню гребете?
— «Убитый кит или разбитый вельбот!»
Странное, яростное одобрение разгоралось во взгляде капитана при каждом ответе, а матросы с недоумением переглядывались, не понимая, почему от таких праздных, казалось бы, вопросов в них тоже разгорается какая-то свирепая радость. Внезапно повернувшись и крепко, почти судорожно ухватившись за ванту, Ахав сказал:
— Вы, мачтовые, уже слышали от меня приказание по поводу Белого Кита. Теперь я обращаюсь ко всем: ищите его!.. Видите эту золотую монету? — Он поднял кверху испанский дублон, сверкающий в солнечных лучах. — Цена ей шестнадцать долларов. Разглядите ее получше. Мистер Старбек, подайте мне молоток.
Пока Старбек ходил за молотком, Ахав тщательно тер золотой диск полой своего сюртука, словно желая, чтобы золото сверкало еще ярче. Взяв у Старбека молоток и держа его высоко поднятой рукой, а другой рукой подняв монету, он шагнул к грот-мачте и торжественно заявил:
— Тот из вас, кто первым увидит кита с белой головой, морщинами на лбу и свернутой челюстью, тот, кто первым увидит белоголового кита с тремя ранами у хвоста по правому борту, тот, кто первым крикнет, что видит Белого Кита, тот получит этот золотой!
— Ура!.. Ура!.. — кричали матросы, размахивая зюйдвестками, пока Ахав прибивал монету к мачте.
— Итак, помните о Белом Ките! — воскликнул Ахав и бросил на палубу молоток. — Навострите глаза, братцы! Вглядывайтесь в воду, ищите в ней белое пятно, и если заметите хоть белую точку, подавайте голос.
С особенным интересом прислушивались к словам капитана гарпунщики, а при упоминании о свернутой челюсти и морщинистом лбе, каждый из них вздрогнул, как будто вспомнил что-то страшное из своего прошлого.
— Капитан Ахав, — спросил Тэштиго, — не тот ли это белый кит, которого называют Моби Дик?
— Моби Дик? — воскликнул Ахав. — Так ты знаешь Белого Кита, Тэш?
— Он еще так странно взмахивает хвостом, когда уходит под воду, да, сэр? — медленно проговорил Тэштиго.
— И фонтан у него тоже не такой, как у других китов, так ведь, капитан? — спросил Дэггу. — Он какой-то особенно раскидистый и очень недолгий, верно?
— Ив ней гарпун! — закричал Квикег. — Одна гарпун, два, три… много-много гарпун и все вот так… крутить, крутить… — и он принялся вращать рукой, будто откупоривая бутылку.
— Как штопор! — радостно подсказал ему Ахав. — Да, Квикег, все гарпуны, застрявшие в нем, перекручены и согнуты; ты прав, Дэггу, фонтан у него похож на сноп пшеницы; верно, Тэштиго, он взмахивает хвостом, будто это кливер, сорванный шквалом. Смерть и дьявол! Это Моби Дик! Моби Дик! Моби Дик!
— Капитан Ахав, — проговорил Старбек, который все это время внимательно приглядывался к нему с возрастающим недоумением и вдруг как бы догадался, в чем дело. — Я тоже слышал о Моби Дике, не тот ли это Моби Дик, который оставил тебя без ноги?
— Кто рассказал тебе об этом? — спросил Ахав, но не стал ждать ответа и добавил: — Да, Старбек, да, друзья мои, это Моби Дик сломал мою мачту, это Моби Дик поставил меня на безжизненный обрубок, да, да, это он, Моби Дик, — и будто звериный стон вдруг вырвался из его груди: — Да, это он, этот самый дьявольский кит срезал мою палубу и навеки сделал меня жалким калекой. — Он простер руку к небу и выкрикнул неистовые проклятия: — Да, да! И я буду искать его и за мысом Доброй Надежды, и за мысом Горн, и за Норвежским Мальштремом, и в пламени погибели, и не будет мне покоя ни днем ни ночью, пока я его не настигну! Вот для чего нанялись вы на этот корабль, люди! Чтобы в обоих полушариях преследовать Белого Кита, чтобы гнаться за ним до тех пор, пока он не выпустит в воздух свой последний, черный от крови, фонтан и пока на волнах не закачается его белая туша! Что вы ответите мне, люди? Готовы ли заключить со мной договор? С виду вы не похожи на трусов.
— Готовы! Готовы! — закричали гарпунщики и матросы, обступив своего отчаянного капитана. — Уж мы его разыщем! Уж мы наточим свои остроги, он не уйдет от нас, этот Моби Дик!
— Благослови вас бог! — не то всхлипнул, не то выкрикнул капитан. — Благослови вас бог, люди! Эй, стюард! Неси бочонок рому!.. Но что с тобой, Старбек? Или ты не решаешься пуститься вслед за Моби Диком? Уж не боишься ли ты его?
— Я не боюсь ни Белого Кита, ни черной смерти, капитан, — ответил Старбек. — Но я служу на этом судне для того, чтобы бить китов, а не мстить за своего командира. Сколько бочек наполнит нам твоя месть, если-она и удастся тебе, капитан? Сколько дадут за нее на нантакетском рынке?
— На нантакетском рынке! Ох-хо! Подойди-ка поближе, Старбек; ты низко метишь, мой друг. Думаешь, деньгами можно измерить удачу? Так вот что я тебе скажу: пусть торгаши набьют «Пекод» хоть чистым золотом, все равно, все равно, говорю я тебе, мое богатство будет не в трюме, а здесь, здесь, смотри! — Так говорил Ахав, ударяя себя в грудь.
— Но как можно мстить бессловесной твари! Твари, которая ранила тебя, подчиняясь слепому инстинкту? Ведь это безумие!
— Низко метишь, Старбек, говорю я тебе, — повторил Ахав. — Все, что мы видим, это лишь маски, но сквозь каждую маску, во всех делах и событиях можно разглядеть истинную суть. Так вот, ты видишь в Белом Ките только бессловесную тварь, я же вижу в нем жестокую силу, воодушевленную неистощимой злобой. И эту злобную силу, эту непостижимую злобу я ненавижу больше всего на свете; и мне безразлично, кто он такой, этот Белый Кит, орудие ли он чьего-либо неведомого замысла или сам он источник зла, но я обрушу на него всю свою ненависть, потому что он для меня как стена, а я перед ним как заключенный, и мне не вырваться на свободу, пока я не разрушу стену своей тюрьмы. И ты не гляди на меня так, Старбек! Взгляд тупицы нестерпимее очей дьявола. Но вот ты бледнеешь и готов ринуться на меня с кулаками. Мой жар раскалил в тебе гнев, Старбек, это хорошо. И ты не сердись на меня, потому что сказанное сгоряча — не в счет. Ты лучше погляди на гарпунщиков, как в них пылает страсть, ты погляди на этих диких леопардов, жаждущих сразиться с Моби Диком! Ты лучше погляди на матросов, разве они не заодно с Ахавом? Взгляни на Стабба, на того чилийца, все, все единодушны. Нет, Старбек! Не устоять одинокому деревцу против такой бури. Да и о чем тут речь? Добыть кита — подумаешь, какое это дело для Старбека. Не отступит же первый гарпун Нантакета, когда каждый матрос уже схватился за оселок? А?.. Ну вот, я уж вижу, что тобой овладело смущение, что общий вал подхватил и тебя. Что же ты молчишь? А впрочем, твое молчание говорит за тебя. — В сторону: — Пламя исходит из моих расширенных ноздрей. И он вдохнул уже его. И теперь он не станет перечить мне.
— Господи, спаси меня, — еле слышно шепчет Старбек. — Спаси нас всех, господи!
Но торжествующий свою победу Ахав не слышал ни смиренной мольбы Старбека, ни тихого смеха, донесшегося из трюма, ни зловещего гудения ветра в снастях, он не видел, как вдруг заполоскались и захлопали по мачтам обвисшие паруса, словно у «Пекода» опустились руки в предчувствии недоброго. Прошло мгновение, и снова зажглись упорством глаза Старбека, замер тихий смех в трюме, подул ветер и надулись паруса, и вот уже корабль, как и прежде, гордо врезаясь в волны, плывет вперед. О, предостережения и знаки! Отчего вы так спешите исчезнуть?
— Вот и ром! — воскликнул капитан Ахав и, приняв из рук стюарда полный ковш, приказал гарпунщикам взять гарпуны. Гарпунщики со своим оружием встали против него, трое помощников с острогами встали рядом с ними, матросы окружили их. Ахав посмотрел в глаза каждому, и в ответ его взгляду во всех глазах зажигался дикий огонь.
— Пей и передавай дальше! — сказал Ахав, протягивая
ковш стоящему поблизости матросу. — Пусть пьют все. По кругу, по кругу! Отхлебывай, да поживей передавай другому. Отличный ром. Он жжет, как копыто дьявола! Все идет хорошо. Пей, пей! Дьявольская влага уже выглядывает змеями из ваших глаз! Великолепно! Уж видно дно! Давай сюда ковш — наполним его снова. Стюард! Наполни ковш! Слушайте теперь, мои храбрецы! Я собрал вас здесь, вокруг себя; вы, помощники со своими острогами, стойте здесь, а гарпунщики с гарпунами пусть стоят там, а матросы пусть окружат нас кольцом… Вот так! А ковш уж опять полон. Давай его сюда, стюард!.. Скрестите передо мной свои остроги, помощники! Дайте мне коснуться их, — с этими словами он вытянул руку, обхватил все три сверкающие остроги в месте их пересечения и резко рванул к себе, переводя свой огненный взгляд со Старбека на Стабба и со Стабба на Фласка, словно пытаясь усилием своей воли перелить в них часть исполинской силы, накопленной его неистовым духом. Но они не выдержали его яростного взгляда: Фласк и Стабб отвернулись, Старбек опустил глаза.
— Ну что ж, — сказал Ахав, — может быть, так лучше. Может быть, если бы я сумел передать вам свою страсть, то сам остался бы ни с чем, а вас она поразила бы насмерть… Так вот, друзья мои! Я назначаю вас виночерпиями трех моих братьев-язычников, вот этих знатнейших
и благороднейших господ, моих доблестных гарпунщиков, — и он обратился к гарпунщикам: — Отделите наконечники от древков!
Трое гарпунщиков молча исполнили приказ и теперь стояли перед капитаном, вознеся к небу острые трехфутовые лезвия своих гарпунов.
— Переверните их остриями вниз, раструбами вверх. Вот так. Отличные кубки… Теперь пусть приблизятся виночерпии и возьмут у вас кубки — я наполню их. — И медленно переходя от одного к другому, Ахав до краев наполнил огненной влагой раструбы гарпунов. — А теперь, помощники, передайте гарпунщикам эти чаши дружбы. Вот так. Пейте, гарпунщики, вы все теперь связаны нерасторжимым союзом. Пейте до дна, гарпунщики, вы, чье место на грозном носу вельбота, пейте до дна и клянитесь: смерть Моби Дику! Пусть небо покарает нас, если мы не настигнем Моби Дика и не предадим его смерти!
И с громкими проклятиями Белому Киту стальные чаши были разом опрокинуты в глотки.
Глава двадцать шестая
На закате
(Напитан Ахав сидит в каюте, смотрит в кормовой иллюминатор)
Белый след тянется за кормой. Грозные валы вздымаются, чтобы поглотить его. А там, вдали, на горизонте, золотой шар ныряет в синеву океана. Солнце с высоты опускается вниз, а моя душа устремляется все выше. Было время, когда и я любовался закатом, а теперь не то, теперь я разучился радоваться… Ну что ж, воодушевить команду было не так уж трудно. Я думал, что найдется хоть один упрямец. Но они воспламенились передо мной, как порох от спички. Да, но, воспламенив порох, спичка сгорает. И все-таки я сделал, что хотел, и доведу дело до конца. Они считают меня сумасшедшим — так сказал Старбек. Но я не сумасшедший, я безумец! Я само обезумевшее безумие. Заглянуть в свою душу — уже одно это было дерзким безумием. Мне предсказали, 
что я буду изувечен, и я действительно лишился ноги. Теперь же я предсказываю увечье тому, кто изувечил меня, и сам исполню свое предсказание.
Глава двадцать седьмая
В сумерки
(Старбен стоит, прислонившись к грот-мачте)
Моя воля сломлена, и кем? Безумцем. В единоборстве с ним отступил мой рассудок. Теперь я связан с ним навсегда, я на буксире у него, и мне нечем перерубить канат. Ужасный старик! Он повлечет меня к своей нечестивой гибели, а я, зная это, буду следовать за ним; протестуя в душе — буду подчиняться; ненавидя — буду жалеть его… А ведь еще не поздно, еще все можно изменить. Иссякла моя сила. У меня больше нет своей воли, он отнял ее. (С бана доносятся хохот, брань, песни).
Господи! Как она беснуется, эта банда мерзавцев! Какое веселье царит там, на носу, и какая тишина здесь, на корме. Наверное, и вся жизнь такова: с ликованием и весельем разрезает волны нос корабля, и там не хотят думать, что на корме царит уныние и мрак…
Глава двадцать восьмая
Поздний вечер
(Стабб на фон-мачте подтягивает брас)
Ха-ха-ха! Дело ясное. Я обдумал его вдоль и поперек — и вот мое мнение: ха-ха-ха-ха! Это самый верный ответ на всякий вопрос и са-мое верное решение обо всем, что непонятно. Ха-ха-ха-ха! И будь, что будет, а я пойду навстречу всему со смехом. Ха-ха-ха-ха!.. Это кто там зовет меня? Это вы, мистер Старбек? Сейчас, сэр, вот только подтяну брас, и все… Ха-ха-ха-ха!
Глава двадцать девятая
Полночь
(На бане пьяные матросы и гарпунщики. Одни стоят, другие сидят и лежат. И все поют хором).
Голос Старбека: Эй, на баке! Пробить восемь склянок!
Матрос из Нантакета: Слышите, вы! Восемь склянок. А ну-ка, черномазый Пип, пробей в свой колокол, а я пойду подыму подвахтенных. У меня такая глотка, что мертвый проснется.
Маленький негритенок Пип отбивает восемь склянок.
Матрос из Нантакета (кричит в люк): Первая вахта! Подымайтесь, черти!
Матрос из Голландии: Так ты их и разбудишь! Этот ром глушит наповал. Ори громче.
Матрос из Франции: Давайте, братцы, прежде чем швартоваться к койкам, спляшем-ка джигу! Согласны? Вот и новая вахта поднялась. Эй, Пип, чертенок, тащи свой тамбурин!
Пип: Да я не знаю, где он; мне бы поспать.
Матрос из Франции: Не найдешь тамбурина, так будешь играть на своем брюхе. Плясать! Плясать! А ну, веселей!
Матрос из Исландии: Мне бы под ноги лед, а не доски!
Матрос из Сицилии: А мне бы лужайку и девушек!
Матрос с Азорских островов (он принес тамбурин Пипа): Держи, чертенок! Давай веселей! Пляши, ребята!
Одни пляшут под тамбурин Пипа, другие спят среди снастей. Ветер разыгрывается. Волны все выше. Палуба раскачивается все сильнее.
Матрос с Азорских островов: Давай веселее, Пип! Бей, бей, колоти, чертенок, не жалей бубенцов!
Пип: Я и так их не жалею, вот еще один отлетел!
Матрос из Китая: Тогда стучи зубами, хлопай ушами, но чтоб было весело, Пип!
Тэштиго (покуривает трубку): И это белые называют весельем?
Старый матрос с острова Мэн: Вот как весело они пляшут, а ведь не думают, что у них под ногами. А под ногами-то — бездонная могила. Как подумаешь, сколько там скелетов и черепов среди подводных водорослей! Ну что ж, видно, вся жизнь — это бал над могилой. Пляшите, пляшите, сынки, пока молоды!
Ветер все больше усиливается, начинается шторм. Все утомлены пляской, останавливаются, отдыхают.
Матрос из Нантакета: Нелегкая работа, что и говорить. Дай-ка покурить, Тэштиго.
Матрос из Индии: Сейчас нам, братцы, прикажут убирать паруса.
Матрос с острова Мальта: Да, теперь вместо нас пляшут волны! Здорово откалывают!
Матрос из Португалии: Как бьют они о борт! Готовься, ребята! Сейчас будем брать рифы. Настоящая схватка еще впереди.
Матрос из Дании: Ничего! Наше старое корыто знай себе поскрипывает, а пока оно скрипит — все в порядке.
Матрос с острова Мэн: А мачты-то как дрожат!.. Эй, рулевой, крепче держи руль! В такую погоду не один корабль пойдет ко дну! А кругом черно, как в гробу.
Дэггу: Кто боится черноты, тот пусть меня боится. Я — сама чернота.
Матрос из Испании: Опять он хвастается своей силой. (Приближается к Дэггу). Это ты верно сказал: твоя раса — черное пятно на человеческом роде.
Дэггу: Хочешь меня обидеть?
Матрос из Сант-Яго: Испанец с ума сошел, все еще пьян, наверное…
Матрос из Нантакета: Вон молния сверкнула.
Матрос из Испании: Это не молния, это Деггу оскалил зубы.
Дэггу (свирепея). А ты сейчас подавишься своими зубами, белая образина! (бросается на испанца).
Матрос из Испании: Вот когда я всажу в тебя нож, черная громадина!
Все: Дерутся! Дерутся!
Матрос из Ирландии: Бей его, испанец!.. Ударь его, Дэггу! Так его! Ура! Вот это драка!
Матрос из Англии: Отберите у него нож!.. Отдавай нож!
Голос Старбека со шканцев: Марсовые к вантам! Убрать брамсели и бом-брамсели! Взять рифы у марселей.
Все: Держись! Шквал идет! Пошевеливайтесь, мальчики!
Пип (в страхе забился под шпиль): Мальчики! Господи, спаси от таких мальчиков! Ой, какой грохот! Кажется, лопнул кливер-леер!
Опять! Прячься, прячься, Пип, это спускают бом-брам-реи.
Ой, как мне страшно, страшнее, чем одному в лесу во время бури. Ну и шквал! А они ничего не боятся, эти люди. Они сами пострашнее, чем любой шквал! Белые люди! Белая пена! Белый Кит! Ой, меня всего трясет, как мой тамбурин.
Этот старый дьявол поклялся, что убьет Белого Кита, и все с ним заодно. О громадный белый бог, который живет где-то там, за этими грозными тучами, пожалей маленького черного мальчика! Ему страшно здесь внизу, он боится этой бури, он боится этих людей! Спаси меня, белый бог!
Глава тридцатая
Моби Дик
Я, Измаил, был в этой команде. Мои крики вливались в общий хор, моя клятва скрепила общую клятву; и я орал громче других, потому что в душе моей был страх. Таинственное, необъяснимое чувство сроднило меня с Ахавом, и его неугасимый огонь стал моим огнем. Вот рассказ о Белом Ките, о злобном чудовище, которого мы все поклялись уничтожить, чего бы это нам ни стоило.
Много лет назад в отдаленных морях, посещаемых только охотниками на кашалотов, стал появляться одинокий белый кит. Далеко не все китоловы знали о его существовании; видели его лишь немногие, а число таких, кто пускался за ним в погоню и вступал с ним в бой, было и вовсе ничтожно. Необычайная длительность китобойных рейсов, разбросанность китобойных судов по всей водной поверхности нашей планеты, безлюдные широты, по которым бродят они в поисках добычи, иногда по целому году не встречая других судов и не слыша никаких новостей, — все это затрудняло распространение среди китобоев достоверных сведений о Моби Дике. И все-таки каждый раз, когда какой-нибудь капитан сообщал, что встретился с кашалотом невероятной величины и редкостной злобы, который, нанеся судну серьезные повреждения, сам ускользнул невредимым, — всякий раз находились люди, считавшие вполне вероятным, что кашалот этот никто иной, как Моби Дик. Однако нередко, преследуя кашалота и подвергаясь коварному, жестокому и злобному нападению гигантского животного, китобои не догадывались, что встретили Моби Дика, а ужас, который пришлось им испытать, считали обычным в китобойном промысле.
Те же, кто, прослышав уже о Моби Дике, замечал в волнах его белую тушу, поначалу пускались за ним так же бесстрашно, как и за любым другим кашалотом, но преследование неизменно оканчивалось катастрофой — не только сломанными и вывихнутыми руками и ногами, но и бедствиями более значительными и страшными.
Многочисленность поражений постепенно все увеличи- 
вала ужас перед Моби Диком. К тому же всякие приключения, случившиеся на море, еще в большей степени, чем приключения, совершившиеся на суше, распускаются пышным цветом самых невероятных подробностей. И насколько море превосходит в этом отношении сушу, настолько китобои превосходят в невежестве и суевериях других моряков.
Поэтому не удивительно, что слухи о Белом Ките, пере-брасываясь с корабля на корабль и с моря на море, стано-вились все более страшными и фантастическими, обрастая туманными намеками на то, что это чудовище порождено сверхъестественными силами и, быть может, даже в образе Моби Дика появляется сам дьявол. Так что постепенно Моби Дик стал внушать китоловам такой панический страх, что большинство желало избежать встречи с ним. Однако немало китобоев были достаточно отважны, чтобы, увидев белое чудовище, не уклоняться от боя. Но были и такие, кто, несмотря на все легенды и суеверные слухи, искали встречи с Моби Диком и были готовы преследовать его, чтобы померяться с ним силой.
Одним из самых нелепых предположений, высказываемых относительно Белого Кита, было дикое утверждение, что он вездесущ и что его одновременно можно встретить под разными широтами. Конечно, наивно верить этой басне, но все же, быть может, в ней отразилась действительно существующая тайна подводных течений, в наше время еще до конца не изученных. Некоторые, например, утверждают, что на очень большой глубине существуют весьма быстрые течения, благодаря которым киту удается с фантастической скоростью переместиться в какое-нибудь крайне отдаленное место. Во всяком случае, от американских и английских китобоев можно услышать немало рассказов о том, как в северной части Тихого океана им случалось забивать китов, в чьих телах находили наконечники гарпунов, запущенных у берегов Гренландии, причем между этими событиями иногда проходило всего несколько дней.
Наслышавшись о многократных отчаянных схватках, из которых Белый Кит неизменно выходил живым, многие китобои пошли в своих суевериях еще дальше и объявили Моби Дика не только вездесущим, но и бессмертным, уверяя, что можно усеять его бока целыми рощами гарпунов и он все равно уйдет целым и невредимым, а если когда-нибудь и выпустит фонтан крови, так это будет всего лишь дьявольской уловкой, и через день среди океанских вод, за сотни миль от места схватки, китобои снова увидят над его белой тушей прозрачный столб воды.
Но даже и помимо сверхъестественных домыслов, в действительном облике этого кита, в его неповторимых при-знаках, оставалось еще достаточно мощи, чтобы поразить человеческое воображение. От других кашалотов его отли-чали не только громадные размеры, но и необыкновенный, белоснежный, изрезанный морщинами лоб и высокий белый горб, по которым его мог узнать каждый, кто хоть раз видел его прежде.
Все его тело было покрыто светлыми пятнами, полосами и прожилками, будто обернуто в обрывки савана, и когда в жаркий полдень он скользил по темно-синим волнам, оставляя в кильватере молочный пенный след, искрящийся на солнце, это было зрелище, достойное славы Белого Кита.
Не редкостные его размеры, не удивительный цвет и даже не искривленная хищная челюсть внушали особенный ужас, а беспримерная коварная злоба, которую он проявлял в схватках. Самыми страшными были его вероломные отступления.
Со всеми очевидными признаками тревоги пустившись в бегство от торжествующих преследователей, он, как рас-сказывали, мог внезапно повернуться и, бросившись на вельбот, разнести его в щепы.
Погоня за ним не раз приводила к гибели китобоев, и при этом каждый раз Белый Кит действовал с такой дьявольской хитростью, что ни одно свершенное им убийство или увечье невозможно было объяснить инстинктом самозащиты неразумного существа.
Нетрудно представить себе, в какую ярость погружались его отчаянные преследователи, когда, несмотря на всю их отвагу и все мастерство, они после каждой схватки с этим белым дьяволом, раненые, истерзанные, захлебывались в воде среди обломков своих вельботов.
Один капитан, увидев вокруг себя щепки, оставшиеся от трех его вельботов, и множество воронок, увлекающих в бездну доски, весла и раненых людей, схватил с кормы разбитой шлюпки такелажный нож и, ослепленный гневом, кинулся на кита, пытаясь простым шестидюймовым лезвием достичь злобного сердца в глубине исполинской туши. Этим капитаном был Ахав. И вот тогда-то внезапным движением серповидной челюсти Моби Дик скосил у Ахава ногу, точно косарь травинку на лугу.
Нет причин сомневаться в том, что именно с этого рокового дня стала расти в Ахаве безумная ненависть к Моби Дику. Она все больше и больше стискивала его душу, и ему уже казалось, что Моби Дик — не только виновник его физических страданий, но и причина его душевных мук. Белый Кит стал для Ахава воплощением всех сил зла, которые от сотворения мира терзают человечество, всего того, что есть в жизни дурного, коварного, отвратительного. Все это слилось в бредовых видениях Ахава с обликом Белого Кита, а приобретя обличье, стало доступно для преследования и мести; и искалеченный, полубезумный человек восстал против этого воплощения зла и несправедливости и обрушил на его белый горб всю ярость своего раскаленного сердца.
Не думаю, чтобы эта навязчивая идея впервые пришла к нему в момент получения увечья. Тогда, бросившись с ножом на чудовище, он только поддался внезапно вспыхнувшей в нем страсти, и когда кит жестоко рассек его, навряд ли чувствовал что-нибудь, кроме мучительной боли. Но потом, возвращаясь домой, он много месяцев метался на койке в своей каюте, один на один со своим страданием; и вот тогда, наверное, его растерзанное тело и израненная душа, соединившись воедино, породили безумие. Тогда-то и стал он временами впадать в буйное помешательство: при этом, даже искалеченный и немощный, он проявлял столько силы, удесятеренной исступленным бредом, что помощники были вынуждены привязывать его к койке. Так в смирительной рубашке и качался он на своей койке, послушный отчаянным взмахам океанских волн.
Когда корабль пересек тропики, бред, казалось, покинул Ахава, оставшись вместе со штормами за мысом Горн. Иногда Ахав выходил из своей темной берлоги на солнечный свет, выходил с бледным, но спокойным лицом и отдавал вполне разумные приказания; и помощники благодарили бога, что безумие покинуло капитана. Они не знали, что человеческое безумие коварно, что помешательство Ахава не прошло, оно только отступило в более сокровенные глубины его души, где не потерялась ни одна крупица его безумия, но также не потерялась и ни одна капля его ума.
Могучий разум, который прежде служил Ахаву, теперь стал служить его безумию. Можно сказать, если только уместно здесь такое сравнение, что помешательство взяло штурмом его здравый ум и направило его на свою безумную цель.
В глубине души Ахав догадывался, что хотя все его поступки разумны, но цель и побуждения безумны; но, догадываясь об этом, он не мог ничего с собой поделать. По-видимому, сознавая себя душевно больным, Ахав скрывал это от других и, ступив наконец своей костяной ногой на твердую землю, произвел в Нантакете впечатление человека, глубоко потрясенного постйгшим его несчастьем, — и только.
Тем же, то есть постигшим его несчастьем, объясняла молва и приступы дикой ярости, иногда находившие на него, и мрачную его угрюмость, и морщины, избороздившие его лоб, так что никому даже и в голову не приходило, что он просто безумец, которому нельзя доверить управление кораблем. Наоборот, многие полагали, что теперь, после увечья, нанесенного ему китом, опаленный жаждой мести, он более, чем когда-либо прежде, пригоден для такого неистового и кровавого промысла, как охота на китов. А сам Ахав за семью замками упрятал в душе свою безумную тайну и никому не открыл, что на этот раз уходит в плавание на «Пекоде» не за добычей, а с одной-единственной целью — настичь и уничтожить Белого Кита.
Таков он, этот седой безумный старик, по всему свету гоняющийся за китом во главе шайки подонков, бродяг и дикарей. И экипаж, и офицеры как будто специально были подобраны судьбой, чтобы помочь маньяку осуществить свой бредовый замысел. Но как случилось, что все они с готовностью откликнулись на призыв Ахава, какая дьявольская магия завладела их душами? — объяснить этого я не могу. 
Что касается меня лично, то какой челн устоит на месте, если его потянет за собой на буксире могучий корабль?
Я отдался на волю пространства и времени и вместе с другими страстно желал разыскать Моби Дика, чтобы уни-чтожить это злобное и коварное чудовище.
Глава тридцать первая
Слышишь?
— Прислушайся, Кабако! Слышишь?..
Ночь. Луна. Матросы стоят цепочкой от одной из бочек с пресной водой до пустого бачка у гакаборта. Из рук в руки они передают ведра, наполняя бачок. Тишина. Только изредка звякнет ведро или всплеснет парусина. И снова тишина.
Матрос Арчи стоит в цепочке возле кормового люка.
— Слышишь, Кабако? — шепчет он своему соседу. — Слышишь шум?
— Ничего не слышу. Держи ведро!
— Подожди… Опять… Неужели не слышишь?.. Там, в трюме… Как будто кашель… вот, слышишь?
— Какой к черту кашель! Давай-ка пустое ведро.
— Опять. Прислушайся! Вроде кто-то храпит и воро-чается во сне.
— Это сухари ворочаются у тебя в брюхе, те сухари, что ты слопал за ужином. Только и всего. Эй, не зевай — держи ведро!
— Говори, что хочешь, да только слух у меня отличный.
— Известное дело. Ведь ты как-то за пятьдесят миль от дома услышал, как твоя старуха гремит посудой — или это был не ты?
— Смейся, смейся! Еще увидишь, чем это обернется. Говорю тебе, Кабако, что в трюме кто-то прячется. И сдается мне, что старик об этом знает. На днях я слышал, как Стабб говорил Фласку, будто чует что-то неладное…
— Хватит болтать без толку. Держи ведро!
Глава тридцать вторая