— Такведь, Паша, —такжедушевноотвечалиМаксим, держаегозаплечо. —Такведьэто—какпосмотреть. Гдекак.
Вглазупорош и на—им у лит,
Кой-гдепол-аршина—и…!
— хохоталЧалыйипристукивалРусановапоколену, иРусановтоженемогудержатьсяитрясся:
— Ну, тыжэтихстиховзнаешь!.. Ну, тыж—поэт, Максим!
— Акем—ты? Ты—кемработаешь? —доведывалсяновыйдруг.
Какнивобнимкуониужетолковали, атутПавелНиколаевичневольноприосанился:
— Вообще—покадрам.
Соскромничалон. Повышебыл, конечно.
— А—где?
ПавелНиколаевичназвал.
— Слушай! —обрадовалсяМаксим. —Надоодногохорошегочеловечкаустроить! Вступительныйвзнос—этокакполагается, небеспокойся!
— Ну, чтоты! Ну, кактымогподумать! —обиделсяПавелНиколаевич.
— А—чегодумать? —поразилсяЧалый, иопятьтотжепоисксмыслажизни, немногорасплывшийсяотвыпитого, задрожалвегоглазах. —Аесликадровикамвступительныхвзносовнебрать—такначтоимижить? Начтодетейвоспитывать? Утебясколькодетей?
— Увасгазетка—освободилась? —раздалсянаднимиглухойнеприятныйголос.
Это—Филинприбрёлизугла, снедобрымиотёчнымиглазами, враспахнутомхалате.
АПавелНиколаевич, оказывается, нагазетесидел, примял.
— Пожалуйста, пожалуйста! —подхватилсяЧалый, вытаскиваягазетуиз-подРусанова. —Пусти, Паша! Бери, папаша, чегодругого, этогонежаль.
Шулубинсумрачновзялгазетуихотелидти, нотутегозадержалКостоглотов. КакШулубинупорномолчанавсехсмотрел, такиКостоглотовначалкнемуприсматриваться, асейчасвиделособенноблизкоихорошо. Ктомогбытьэтотчеловек? стакимнерядовымлицом?
Сразвязностьюпересыльныхвстреч, гдевпервуюжеминутулюбогочеловекаможноспроситьочёмугодно, Костоглотовисейчасизлежачего, полуопрокинутогоположенияспросил:
— Папаша, акемвыработаете, а?
Неглаза, авсюголовуШулубинповернулнаКостоглотова. Ещёпосмотрелнанего, немигая. Продолжаясмотреть, страннокак-тообвёлкругообразношеей, будтоворотникеготеснил, ноникакойворотникемунемешал, просторенбылворотнижнейсорочки. Ивдругответил, неотказался:
— Библиотекарем.
— Агде? —незевнулКостоглотовсунутьивторойвопрос.
— Всельхозтехникуме.
Неизвестнопочему—данавернозатяжестьвзгляда, замолчаниесычёвоеизугла, захотелосьРусановуегокак-нибудьунизить, наместопоставить. Аможет, водкавнёмговорила, ионгромче, чемнадо, легкомысленнее, чемнадо, окрикнул:
— Беспартийный, конечно?
Филинпосмотрелтабачнымиглазами. Мигнул, будтоневерявопросу. Ещёмигнул. Ивдруграскрылзев:
— Наоборот.
И—пошёлчерезкомнату.
Оннеестественнокак-тошёл. Где-тоемутёрлоиликололо. Онскореековылялсразбросаннымиполамихалата, неловконаклонялся, напоминаябольшуюптицу, —скрыльями, обрезанныминеровно, чтобонанемоглавзлететь.
Переливая кровь
На солнечном пригреве, на камне, ниже садовой скамейки, сидел Костоглотов, ноги в сапогах неудобно подвернув, коленями у самой земли. И руки свесил плетьми до земли же. И голову без шапки уронил. И так сидел грелся в сером халате, уже наотпашь, — сам неподвижный и формы обломистой, как этот серый камень. Раскалило ему черноволосую голову и напекло в спину, а он сидел, не шевелясь, принимая мартовское тепло — ничего не делая, ни о чём не думая. Он бессмысленно-долго мог так сидеть, добирая в солнечном греве то, что не додано было ему прежде в хлебе и в супе.
И даже не видно было со стороны, чтобы плечи его поднимались и опускались от дыхания. Однако ж, он и на бок не сваливался, держался как-то.
Толстая нянечка с первого этажа, крупная женщина, когда-то гнавшая его из коридора прочь, чтобы не нарушал стерильности, сама же очень наклонная к семячкам и сейчас на аллейке, по льготе, щелкнувшая несколько, подошла к нему и базарно-добродушным голосом окликнула:
— Слышь, дядя! А, дядя!
Костоглотов поднял голову и, против солнца переморщив лицо, разглядывал её с искажающим прищуром.
— Поди в перевязочную, доктор зовёт.
Так он усиделся в своей прогретой окаменелости, такая была ему неохота двигаться, подниматься, как на ненавистную работу!
— Какой доктор? — буркнул он.
— К о мунадо, тотизовёт! —повысилаголосняня. —Необязанаявастутпосадикусобирать. Иди, значит.
— Дамнеперевязыватьнечего. Неменя, наверно, —всёупрямилсяКостоглотов.
— Тебя, тебя! —междутемпропускаланянясемячки. —Разветебя, журавлядолгоногого, спутаешьскем? Одинтакойунас, нещечко.
Костоглотоввздохнул, распрямилногииопираясь, кряхтя, сталподниматься.
Нянечкасмотреласнеодобрением:
— Всёвышагивал, силнеберёг. Алежатьнадобыло.
— Ох, няня-а, —вздохнулКостоглотов.
Ипоплёлсяподорожке. Ремняуженебыло, военнойвыправкинеосталосьникакой, спинагнулась.
Оншёлвперевязочнуюнановуюкакую-тонеприятность, готовясьотбиваться, ещёсамнезная—отчего.
ВперевязочнойждалаегонеЭллаРафаиловна, ужеднейдесятькакзаменявшаяВеруКорнильевну, амолодаяполнаяженщина, малосказатьрумяная—простосбагрянымищеками, такаяздоровая. Виделонеёвпервыйраз.
— Какфамилия? —пристиглаонаеготутже, напороге.
Хотьсолнцеуженебиловглаза, аКостоглотовсмотрелтакжеприщуренно, недовольно. Онспешилсметить, чт о туткчему, сообразить, аотвечатьнеспешил. Иногдабываетнужноскрытьфамилию, иногдасоврать. Онещёнезнал, каксейчасправильно.
— А? Фамилия? —допытываласьврачихасналитымируками.
— Костоглотов, —нехотяпризналсяон.
— Гдежвыпропадаете? Раздевайтесьбыстро! Идитесюда, ложитесьнастол!
Теперь-товспомнилКостоглотовиувидел, исообразилвсёсразу: кровьпереливать! Онзабыл, чтоэтоделаютвперевязочной. Ново-первых, онпо-прежнемустоялнапринципе: чужойкровинехочу, своейнедам! Во-вторых, этабойкаябабёнка, будтосаманапившаясядонорскойкрови, несклонялаегокдоверию. АВегауехала. Опятьновыйврач, новыепривычки, новыеошибки—икойчёртэтукаруселькрутит, ничегопостоянногонет?
Онхмуроснималхалат, искал, кудаповесить—сестрапоказалаему, куда, —асамвыдумывал, кчемубыприцепитьсяинедаться. Халатонповесил. Курточкуснял, повесил. Толкнулвуголсапоги(тут, напервомэтаже, бывалииснаружи, вобуви). Пошёлбосикомпочистомулинолеевомуполуложитьсянавысокийумягчённыйстол. Всеникакпридуматьповоданемог, нознал, чтосейчаспридумает.
Наблестящемстальномштативенадстоломвысилсяаппаратдляпереливания: резиновыешланги, стеклянныетрубочки, воднойизнихвода. Натойжестойкебылонесколькоколецдляампулразногоразмера: напол-литра, четвертьлитраиосьмушку. Зажатажебылаампуласосьмушкой. Коричневатаякровьеёзакрываласьотчастинаклейкойсгруппойкрови, фамилиейдонораидатойвзятия.
Понавычкелезтьглазами, куданепросят, Костоглотов, покавзмащивалсянастол, всёэтопрочёли, неоткидываясьголовойнаизголовье, тутжеобъявил:
— Хо-го! Двадцатьвосьмоефевраля! Стараякровь. Нельзяпереливать.
— Чтозарассуждения? —возмутиласьврачиха. —Старая, новая, чтовыпонимаетевконсервации? Кровьможетсохранятьсябольшемесяца!
Наеёбагряномлицесердитостьбыламалиновая. Руки, заголённыедолоктя, былиполные, розовые, акожа—спупырышками, неотхолода, аспостояннымипупырышками. Ивотэтипупырышкипочему-тоокончательноубедилиКостоглотованедаваться.
— Закатитерукавиположитерукусвободно! —командовалаемуврачиха.
Онаужевторойгодработаланапереливанииинепомниланиодногобольногонеподозрительного: каждыйвёлсебятак, будтоунегографскаякровьионбоитсяподмеса. Обязательнокосилисьбольные, чтоцветнетот, группанета, датанета, неслишкомлихолоднаяилигорячая, несвернуласьли, атоспрашивалиуверенно: «Это—плохуюкровьпереливаете?»—«Дапочемуплохую?!»—«Ананейнаписанобыло нетрогать ». —«Нупотомучтонаметили, комупереливать, апотомнепонадобилась». Иужедаётсябольнойколоть, апросебяворчит: «Ну, значит, иоказаласьнекачественной». Толькорешительностьипомогаласламыватьэтиглупыеподозрения. Ктомужеонавсегдаторопилась, потомучтонормапереливакровиводинденьвразныхместахбылаейизрядная.
НоКостоглотовтожеужеповидалздесь, вклинике, икровяныевздутияитряскупослевведения, иэтимнетерпеливымрозовымпухлымрукамспупырышкамиемуникакнехотелосьдовериться. Своя, измученнаярентгеном, вялаябольнаякровьбылаемувсё-такидорожесвежейдобавки. Как-нибудьсвояпотомпоправится. Априплохойкровибросятраньшелечить—темлучше.
— Нет, —мрачноотказалсяон, незакатываярукавинекладярукусвободно. —Кровьвашастарая, аясебяплохочувствуюсегодня.
Он-тознал, чтосразудвухпричинникогдаговоритьненадо, всегдаодну, носамидвесказались.
— Сейчасдавлениепроверим, —несмущаласьврачиха, исестраужеподносилаейприбор.
Врачихабыласовсемновая, асестра—здешняя, изперевязочной, толькоОлегснейделанеимелраньше. Онасовсембыладевочка, нороставысокого, тёмненькаяисяпонскимразрезомглаз. Наголовеунеётаксложнобылонастроено, чтонишапочка, нидажекосынканикакнемоглибыэтогопокрыть—ипотомукаждыйвыступволосянойбашенкиикаждаякосмабылиунеётерпеливообмотаныбинтами, бинтами—этозначит, ейминутнапятнадцатьраньшенадобылоприходитьнаработу, обматываться.
ВсёэтобылоОлегусовсемникчему, ноонсинтересомрассматривалеёбелуюкорону, стараясьпредставитьпричёскудевушкибезперекрутабинтов. Главноелицоздесьбылаврачиха, инадобылоборотьсясней, немешкая, возражатьиотговариваться, аонтерялтемп, рассматриваядевушкусяпонскимразрезомглаз. Каквсякаямолодаядевушка, ужепотому, чтомолода, онасодержалавсебезагадку, неслаеёвсебенакаждомпереступе, сознавалаприкаждомповоротеголовы.
АтемвременемКостоглотовусжалирукучёрнойзмеёйиопределили, чтодавлениеподходящее.
Онротраскрылсказатьследующее, почемунесогласен, ноиздверейврачихупозваликтелефону.
Онадёрнуласьиушла, сестраукладывалачёрныетрубкивфутляр, аОлегвсетакжележалнаспине.
— Откудаэтотврач, а? —спросилон.
Всякаямелодияголосатожеотносиласьковнутреннейзагадкедевушки, ионачувствовалаэто, иговорила, внимательнослушаясвойголос:
— Состанциипереливаниякрови.
— Азачемжеонастаруюпривозит? —проверялОлегхотьинадевчёнке.
— Это—нестарая, —плавноповеладевушкаголовойипонеслакоронупокомнате.
Девчёнкаэтавполнебылауверена, чтовсёнужноедлянеёоназнает.
Даможет, таконоибыло.
Солнцеужезавернулонасторонуперевязочной. Прямосюдаононепопадало, нодваокнасветилисьярко, аещёчастьпотолкабылазанятабольшимсветовымпятном, отразившимсяотчего-то. Былооченьсветло, иктомужечисто, тихо.
Хорошобыловкомнате.
Открыласьдверь, невидимаяОлегу, новошлакто-тодругая, нета.
Вошла, почтинестучатуфлями, невыстукиваякаблучкамисвоего«я».
ИОлегдогадался.
Никтобольшетакнеходил. Еёинехваталовэтойкомнате, еёодной.
Вега!
Да, она. Онавступилавегополезрения. Такпростовошла, будтонезадолгоотсюдавышла.
— Дагдежевыбыли, ВераКорнильевна?.. —улыбалсяОлег.
Онневскликнулэто, онспросилнегромко, счастливо. Инеподнимаясьсесть, хотянебылпривязанкстолу.
Доконцасталовкомнатетихо, светло, хорошо.
АуВегибылсвойвопрос, тожевулыбке:
— Вы—бунтуете?
Ноужерасслабнуввсвоёмнамерениисопротивляться, уженаслаждаясь, чтоонлежитнаэтомстоле, иеготакпростонесгонишь, Олегответил:
— Я?.. Нет, ужясвоёотбунтовал…Гдевыбыли? Большенедели.
Раздельно, какбудтодиктуянесмышлёнышунепривычныеновыеслова, онапроговорила, стоянадним:
— Яездилаосновыватьонкологическиепункты. Вестипротивораковуюпропаганду.
— Куда-нибудьв глубинку?
— Да.
— Абольшенепоедете?
— Поканет. Авы—себяплохочувствуете?
Чтобыловэтихглазах? Неторопливость. Внимание. Перваянепровереннаятревога. Глазаврача.
Нопомимоэтоговсегоонибылисветло-кофейные. Еслинастаканкофеналитьмолокапальцадва. Впрочем, давноОлегкофенепил, цветанепомнил, авот—дружеские! оченьстаро-дружескиеглаза!
— Данет, чепуха! Янасолнце, наверно, перегрелся. Сидел-сидел, чутьнезаснул.
— Развевамможнонасолнце! Развевынепонялиздесь, чтоопухолямнагреваниезапрещено?
— Ядумал—грелки.
— Асолнце—темболее.
— Значит, черноморскийпляжмнезапрещён?
Онакивнула.
— Жизнь!.. ХотьссылкуменяйнаНорильск…
Онаподнялаплечи. Опустила. Этобылонетольковышееёсил, ноивышеразумения.
Вотсейчасиспросить: апочемувыговорили, что—замужем?..
Развебезмужие—такоеунижение?
Спросил:
— Азачемжевыизменили?
— Что?
— Нашемууговору. Выобещали, чтобудетекровьпереливатьмнесами, никакомупрактикантунеотдадите.
— Она—непрактикант, она, напротив, специалист. Когдаониприезжают—мынеимеемправа. Ноонаужеуехала.
— Какуехала?
— Вызвали.
О, карусель! Вкаруселижебылоиспасениеоткарусели.
— Значит—вы?
— Я. Акакаявамкровьстарая?
Онпоказалголовой.
— Онанестарая. Ноонаневам. Вамбудемдвестипятьдесятпереливать. Вот. —ВераКорнильевнапринесласдругогостоликаипоказалаему. —Читайте, проверяйте.
— Да, ВераКорнильевна, этожизньуменятакаяокаянная: ничемуневерь, всёпроверяй. Авыдумаете, я—нерад, когданенадопроверять?
Онтакусталоэтосказал, будтоумирал. Носвоимприглядчивымглазамнемогсовсемотказатьвпроверке. Иониухватили: «1 группа—ЯрославцеваИ. Л. —5 марта».
— О! Пятоемарта—этонамоченьподходит! —оживилсяОлег. —Этонамполезно.
— Ну, наконец-товыпоняли, чтополезно. Асколькоспорили!
Это—онанепоняла. Ну, ладно.
Ионзакатилсорочкувышелоктяисвободноположилправуюрукувдольтела.
Правда, втомибылаглавнаяослабадляеговечно-подозрительноговнимания: довериться, отдатьсядоверию. Сейчасонзнал, чтоэталасковая, лишьчутьсгущённаяизвоздухаженщина, тиходвигаясьикаждоедвижениеобдумывая, неошибётсянивчём.
Ионлежал, икакбыотдыхал.
Большоеслабо-солнечное, кружево-солнечноепятнонапотолкезаливалонеровныйкруг. Иэтопятно, неизвестноотчегоотражённое, тожебылоласковоемусейчас, украшалочистуютихуюкомнату.
АВераКорнильевнаковарновытянулаунегоизвеныиглоюсколько-токрови, крутилацентрифугу, разбрасываланатарелочкечетыресектора.
— Азачем—четыре? —Онспрашиваллишьпотому, чтовсюжизньпривыквездеспрашивать. Сейчас-тоемудажеинеленьбылазнать—зачем.
— Один—насовместимость, атри—проверитьстанциюпогруппе. Навсякийслучай.
— Аеслигруппасовпадает—какаяещёсовместимость?
— А—несвёртываетсялисывороткабольногооткровидонора. Редко, нобывает.
— Вотчто. Авертитезачем?
— Эритроцитыотбрасываем. Всёвамнадознать.
Даможноинезнать. Олегсмотрелнапотолочноемреющеепятно. Всегонасветенеузнаешь. Всёравнодуракомпомрёшь.
Сестрасбелойкоронойвставилавзащемыстойкиопрокинутуюпятомартовскуюампулу. Потомподлокотьемуподложилаподушечку. Резиновымкраснымжгутомзатянулаемурукувышелоктяисталаскручивать, следяяпонскимиглазами, сколькобудетдовольно.
Странно, чтовэтойдевочкеемуповиделаськакая-тозагадка. Никакойнет, девчёнкакакдевчёнка.
ПодошлаГангартсошприцем. Шприцбылобыкновенныйинаполненпрозрачнойжидкостью, аигланеобыкновенная: трубка, анеигла, трубкастреугольнымконцом. Самапосебетрубканичего, еслитолькоеётебевгонятьнебудут.
— Увасвенухорошовидно, —заговаривалаВераКорнильевна, асамаподёргивалаоднойбровью, ища. Исусилием, сослышным, кажется, прорывомкожи, ввелачудовищнуюиглу. —Вотивсё.
Тутмногобылоещёнепонятного: зачемкрутилижгутомвышелоктя? Зачемвшприцебылажидкостькаквода? Можнобылоспрашивать, аможноисамомуголовупотрудить: наверно, чтобвоздухнеринулсяввенуичтобыкровьнеринуласьвшприц.
Атемвременемиглаосталасьунеговвене, жгутослабили, сняли, шприцловкоотъяли, сестрастряхнуланадтазикомнаконечностьприбора, сбрасываяизнегопервуюкровь—ивотужеГангартприставилакиглевместошприцаэтотнаконечник, идержалатак, асаманаверхучутьотвернулавинт.
Встекляннойрасширеннойтрубкеприборасталимедленно, поодному, подниматьсясквозьпрозрачнуюжидкостьпрозрачныепузырьки.
Какпузырькиэтивсплывали, такивопросы, одинзадругим: зачемтакаяширокаяигла? зачемстряхиваликровь? кчемуэтипузырьки? Ноодиндуракстолькозадаствопросов, чтостоумныхнеуправятсяответить.
Еслиужспрашивать, тохотелосьочём-тодругом.
Всёвкомнатебылокак-топразднично, иэтобелесо-солнечноепятнонапотолкеособенно.
Иглабылавведенанадолго. Уровенькровивампулепочтинеуменьшался. Совсемнеуменьшался.
— Явамнужна, ВераКорнильевна? —вкрадчивоспросиласестра-японочка, слушаясвойголос.
— Нет, ненужны, —тихоответилаГангарт.
— Ясхожутут…Наполчасаможно?
— Мне ненужны.
Исестрапочтиубежаласбелойкороной.
Ониосталисьвдвоём.
Медленноподнималисьпузырьки. НоВераКорнильевнатронулавинт—ионипересталиподниматься. Несталониодного.
— Вызакрыли?
— Да.
— Азачем?
— Вамопятьнадознать? —улыбнуласьона. Нопоощрительно.
Былооченьтиховперевязочной—старыестены, добротныедвери. Можнобылоговоритьлишьчутьгромчешёпота, простовыдыхатьбезусилияитемговорить. Такихотелось.
— Дахарактерпроклятый. Всегдахочетсязнатьбольше, чемразрешено.
— Хорошопокаещёхочется… —заметилаона. Губыеёникогданеоставалисьравнодушныктому, чтоонипроизносили. Крохотнымидвижениями—изгибом, неодинаковымслеваисправа, чутьвывертом, чутьпередёргом, ониподдерживалимысльиуясняли. —Полагаетсяпослепервыхдвадцатипятикубиковсделатьзначительнуюпаузуипосмотреть, какчувствуетсебябольной. —Онавсёещёоднойрукойдержаланаконечникуиглы. Ислёгкимраздвигомулыбки, приветливоиизучающе, смотрелавглазаОлегу, нависаянадним: —Каквысебячувствуете?
— Вданныймомент—прекрасно.
— Этонесильносказано—«прекрасно»?
— Нет, действительнопрекрасно. Гораздолучше, чем«хорошо».
— Озноба, неприятноговкусаворту—нечувствуете?
— Нет.
Ампула, иглаипереливание—этобылаихобщаясоединяющаяработанадкем-тоещётретьим, когоонивдвоёмдружнолечилиихотеливылечить.
— А— не вданныймомент?
— Аневданный? —Чудесновоттакдолго-долгосмотретьдругдругувглаза, когдаестьзаконноеправосмотреть, когдаотводитьненадо. —Авообще—совсемневажно.
— Новчёмименно? Вчём?..
Онаспрашиваласучастием, стревогой, какдруг. Но—заслужилаудар. ИОлегпочувствовал, чтосейчасэтотударнанесёт. Чтокакнимягкисветло-кофейныеглаза, аударанеизбежать.
— Неважно—морально. Неважно—всознании, чтояплачузажизньслишкоммного. Ичтодажевы—способствуетеэтомуименяобманываете.
— Я??
Когдаглазанеотрывно-неотрывносмотрятдругвдруга, появляетсясовсемновоекачество: увидишьтакое, чтоприбегломскольжениинеоткрывается. Глазакакбудтотеряютзащитнуюцветнуюоболочку, ивсюправдувыбрызгиваютбезслов, немогутеёудержать.
— Каквымоглитакгорячоменяуверять, чтоуколы—нужны, ноянепоймуихсмысла? Ачтотампонимать? Гормонотерапия—чтотампонимать?
Это, конечно, былонечестно: воттакзастигнутьбеззащитныеглаза. Нотолькотакиможнобылоспроситьпо-настоящему. Что-товнихзапрыгало, растерялось.
ИдокторГангарт—нет, Вега—убралаглаза.
Какутягиваютсполянедоконцаразбитуюроту.
Онапосмотреланаампулу—ночтотамсмотреть, ведькровьперекрыта? Посмотреланапузырьки—нонешлижеипузырьки.
Иоткрылавинт. Пузырькипошли. Пожалуй, былапора.
Онапальцамипровелапорезиновойтрубке, свисающейотприборакигле, —какбыпомогаяразогнатьвсезадержкивтрубке. Ещё—ватыподложилаподнаконечник, чтобтрубканегнуласьничуть. Ещё—лейкопластырьоказалсяунеётутже, иполоскойпластыряонаприклеиланаконечниккегоруке. Иещё—резиновуютрубкузавеламежегопальцев, пальцевэтойжеруки, свободновыставленныхкверхукаккрючки, —итаксталатрубкасамадержаться.
ИтеперьВегамогласовсемнедержатьинестоятьоколонего, инесмотретьвглаза.
Слицомомрачённым, строгим, онаотрегулировалапузырькичутьчаще, сказала:
— Воттак, нешевелитесь.
Иушла.
Онанеизкомнатыушла—толькоизкадра, охваченногоегоглазом. Нотаккаконнедолженбылшевелиться, тоосталосьвегоокоёме: стойкасприборами; ампуласкоричневойкровью; светлыепузырьки; верхисолнечныхокон; отраженияшестиклеточныхоконвматовомплафонелампы; ивесьпросторныйпотолоксмерцающимслабо-солнечнымпятном.
АВеги—нестало.
Новопросведьупал—какнеловкопереданный, необережённыйпредмет.
Ионаегонеподхватила.
ДоставалосьОлегужевозитьсяснимидальше.
И, глядявпотолок, онсталмедленнодуматьвслух:
— Ведьеслиитакужепотерянавсяжизнь. Есливсамихкостяхсидитпамять, чтоя—вечныйарестант, вечныйзэк. Еслисудьбамнеинесулитлучшегоничего. Даещёсознательно, искусственноубитьвомнеи эту возможность—зачемтакуюжизньспасать? Длячего?
Вегавсёслышала, нобылазакадром. Может, илучше: легчебылоговорить.
— Сперваменялишилимоейсобственнойжизни. Теперьлишаютиправа…продолжитьсебя. Комуизачемятеперьбуду?.. Худшийизуродов! Намилость?.. Намилостыню?..
МолчалаВега.
Аэтопятнонапотолке—онопочему-тоиногдавздрагивало: пожималоськраями, чтоли, иликакая-томорщинапереходилапонему, будтоонотожедумало, инепонимало. Истановилосьнеподвижнымопять.
Булькалипрозрачныевесёлыепузырьки. Кровьпонижаласьвампуле. Ужечетвёртаячастьеёперелилась. Женскаякровь. КровьЯрославцевой, Ирины. Девушки? старушки? студентки? торговки?
— Милостыня…
ИвдругВега, оставаясьневидимой, —невозразила, авсярвануласьгде-тотам:
— Даведьнеправдаже!.. Данеужели вы такдумаете? Янеповерю, чтоэтодумаете вы!.. Проверьтесебя! Это—заимствованные, это—несамостоятельныенастроения!
Онаговориласэнергией, которойонвнейнеслышалниразу. Онаговориласзадетостью, которойонвнейнеждал.
Ивдругоборвалась, замолчала.
— А как надодумать? —попробовалосторожновызватьОлег.
У, какаябылатишина! —лёгкиепузырькивзакрытомбаллончике—итепозванивали.
Ейтруднобылоговорить! Голосомизломившимся, сверхсилы, онаперетягиваласьчерезров.
— Долженкто-тодуматьииначе! Пустькучка, горсточка—ноиначе! Аеслитолько так —тосреди кого жтогдажить? Зачем?.. Иможноли!..
Этопоследнее, перетянувшись, онаопятьвыкрикнуласотчаянием. Икактолкнулаегосвоимвыкриком. Кактолкнулаизовсехсилёнок, чтобондолетел, косный, тяжёлый—кудаодноспасеньебылодолететь.
Икаккаменьизлихоймальчишескойпращи—подсолнечногобудылька, удлинившегоруку; дадажеикакснарядизэтихдолгоствольныхпушекпоследнегофронтовогогода—ухнувший, свистнувший, ивотхлюпающий, хлюпающийввысокомвоздухеснаряд, —Олегвзмылиполетелпосумасшедшейпараболе, вырываясьиззатверженного, отметаяперенятое—надоднойпустынейсвоейжизни, надвторойпустынейсвоейжизни—иперенёссявдавнююкакую-тострану.
Встранудетства! —оннеузналеёсразу. Нокактолькоузналморгнувшими, ещёмутнымиглазами, онужебылпристыжен, чтоведьионмальчишкойтакдумалкогда-то, асейчаснеоней, аонаемудолжнабыласказатькакпервое, какоткрытие.
Иещёчто-товытягивалось, вытягивалосьизпамяти—сюда, кслучаюэтому, скореенадобыловспомнить—ионвспомнил!
Вспомнилбыстро, нозаговорилрассудительно, перетирая:
— ВдвадцатыегодыимелиунасшумныйуспехкнигинекоегодоктораФридлянда, венеролога. Тогдасчиталосьоченьполезным открыватьглаза —ивообщенаселению, имолодёжи. Этобылакакбысанитарнаяпропагандаосамыхненазываемыхвопросах. Ивообще-то, наверно, этонужно, этолучше, чемлицемерномолчать. Былакнига«Зазакрытойдверью», ещёбыла—«Остраданияхлюбви». Вам…неприходилосьихчитать? Ну…хотябужекакврачу?
Булькалиредкиепузырьки. Ещёможетбыть—дыханиеслышалосьиз-закадра.
— Япрочёл, признаюсь, что-тооченьрано, летнавернодвенадцати. Украдкойотстарших, конечно. Этобылочтениепотрясающее, но—опустошающее. Ощущениебыло…чтонехочетсядажежить…
— Я—читала, —вдругбылоотвеченоемубезвыражения.
— Да? да? ивы? —обрадовалсяОлег. Онсказал«ивы», какбудтоисейчаспервыйнатомстоял. —Такойпоследовательный, логический, неотразимыйматериализм, что, собственно…зачемжежить? Этиточныеподсчётывпроцентах, сколькоженщинничегонеиспытывают, сколькоиспытываютвосторг. Этиистории, какженщины…ищасебя, переходятизкатегориивкатегорию… —Вспоминаявсёновое, онвоздухвтянул, какушибившисьилиожегшись. —Этабессердечнаяуверенность, чтовсякаяпсихологиявсупружествевторична, иберётсяавтороднойфизиологиейобъяснитьлюбое«несошлисьхарактерами». Ну, давы, наверно, всёпомните. Выкогдачитали?
Неотвечала.
Ненадобылодопрашивать. Ивообще, наверно, онслишкомгрубоипрямовсёвысказал. Никакогонебылоунегонавыкаразговариватьсженщинами.
Странноебледно-солнечноепятнонапотолкевдругзарябило, где-тосверкнулоярко-серебрянымиточками, ионипобежали. Ипоэтойбегущейряби, покрохотнымволнышкам, понял, наконец, Олег, чтозагадочнаявозвышеннаятуманностьнапотолкебылапростоотблескомлужи, невысохшейзаокномузабора. Преображениемпростойлужи. Асейчасначалдутьветерок.
МолчалаВега.
— Выпроститеменя, пожалуйста! —повинилсяОлег. Емуприятно, дажесладкобылопереднейвиниться. —Якак-нибудьнетакэтосказал… —Онпыталсявывернутькнейголову, ноневиделвсёравно. —Ведьэтоуничтожаетвсёчеловеческоеназемле. Ведьеслиэтомуподдаться, еслиэтовсёпринять… —Онтеперьсрадостьюотдавалсясвоейпрежнейвереиубеждал—её!
ИВегавернулась! Онавступилавкадр—инитогоотчаяния, нитойрезкости, которыеемуприслышались, —небыловеёлице, аобычнаядоброжелательнаяулыбка.
— Яихочу, чтобвыэтогонепринимали. Яиуверенабыла, чтовыэтогонепринимаете.
Исияладаже.
Даэтобыладевочкаегодетства, школьнаяподруга, какжеоннеузналеё!
Что-тотакоедружеское, такоепростоехотелосьемусказать, вроде: «дайпять!»Ипожатьруку—ну, какхорошо, чтомыразговорились!
Ноегоправаябылаподиглой.
Назватьбыпрямо—Вегой! ИлиВерой!
Нобылоневозможно.
Акровьвампулемеждутемужеснизиласьзаполовину. Вчьём-точужомтеле—сосвоимхарактером, сосвоимимыслями, онатеклаещёнаднях—ивотвливаласьтеперьвнего, красно-коричневоездоровье. Итак-такиничегоненеслассобой?
ОлегследилзапорхающимирукамиВеги: каконаподправилаподушечкуподлоктем, ватуподнаконечником, провелапальцамипорезиновойтрубкеисталанемногоприподниматьсампулойверхнююпередвижнуючастьстойки.
Даженепожатьэтуруку, а—поцеловатьхотелосьбыему.
Вега
Она вышла из клиники в праздничном настроении и тихо напевала, для себя одной слышимо, с закрытым ртом. В светло-песочном демисезонном пальто, уже без бот, потому что везде на улицах было сухо, она чувствовала себя легко, всю себя и ноги особенно — так невесомо шлось, можно было весь город наискосок.
Такой же солнечный как день, был и вечер, хотя уже прохладнел, а очень отдавал весной. Дико было бы лезть в автобус, душиться. Хотелось только идти пешком.
И она пошла.
Ничего в их городе не бывало красивее цветущего урюка. Вдруг захотелось ей сейчас, в обгон весны, непременно увидеть хоть один цветущий урюк — на счастье, за забором где-нибудь, за дувалом, хоть издали, эту воздушную розовость не спутать ни с чем.
Но — рано было для того. Деревья только чуть отзеленивали от серого: был тот момент, когда зелёный цвет уже не отсутствует в дереве, но серого ещё гораздо больше. И где за дувалом был виден клочок сада, отстоенного от городского камня, — там была лишь сухая рыжеватая земля, вспаханная первым кетменём.
Было — рано.
Всегда, как будто спеша. Вера садилась в автобус — умащивалась на разбитых пружинах сиденья или дотягивалась пальцами до поручня, висла так и думала: ничего не хочется делать, вечер впереди — а ничего не хочется делать. И вопреки всякому разуму часы вечера надо только убить, а утром в таком же автобусе спешить опять на работу.
Сегодня же она неторопливо шла — и ей всё-всё хотелось делать! Сразу выступило много дел — и домашних, и магазинных, и, пожалуй, шитейных, и библиотечных, и просто приятных занятий, которые совсем не были ей запрещены или преграждены, а она почему-то избегала их до сих пор. Теперь всё это ей хотелось, даже сразу! Но она, наоборот, ничуть не спешила ехать и делать их скорей, ни одного из них, а — шла медленно, получая удовольствие от каждого переступа туфелькой по сухому асфальту.
Она шла мимо магазинов, ещё не закрытых, но ни в один не зашла купить, что ей было нужно из еды или из обихода. Проходила мимо афиш, но ни одну из них не прочла, хотя их-то и хотелось теперь читать.
Просто так вот шла, долго шла, и в этом было всё удовольствие.
И иногда улыбалась.
Вчера был праздник — но подавленной и презренной ощущала она себя. А сегодня рабочий будний день — и такое лёгкое счастливое настроение.
Праздник в том, чтобы почувствовать себя правой. Твои затаённые, твои настойчивые доводы, осмеянные и непризнанные, ниточка твоя, на которой одной ты ещё висишь — вдруг оказываются тросом стальным, и его надёжность признаёт, уверенно виснет и сам на него такой бывалый, недоверчивый, неподатливый человек.
И как в вагончике подвесной канатной дороги над немыслимой пропастью человеческого непонимания, они плавно скользят, поверив друг другу.
Это просто восхитило её! Ведь мало знать, что ты — нормальная, не сумасшедшая, но и услышать, что — да, нормальная, не сумасшедшая, и от кого! Хотелось благодарить его, что он так сказал, что он сохранился такой, пройдя провалы жизни.
Благодарить, а пока что оправдываться перед ним — за гормонотерапию. Фридлянда он отвергал, но и гормонотерапию тоже. Здесь было противоречие, но логику спрашивают не с больного, а с врача.
Было здесь противоречие, не было здесь противоречия — а надо было убедить его подчиниться этому лечению! Невозможно было отдать этого человека — назад опухоли! Всё ярее разгорался у неё азарт: переубедить, переупрямить и вылечить именно этого больного! Но чтобы такого огрызливого упрямца снова и снова убеждать, надо было очень верить самой. А ей самой при его упрёке вдруг прояснилось, что гормонотерапия введена у них в клинике по единой всесоюзной инструкции для широкого класса опухолей и с довольно общей мотивировкой. О том, как оправдала себя гормонотерапия в борьбе именно с семиномой, она не помнила сейчас специальной отдельной научной статьи, а их могла быть не одна, и иностранные тоже. И чтобы доказывать — надо бы все прочесть. Не так много она их вообще успевала читать…
Но теперь-то! — она всё успеет! Теперь она обязательно прочтёт.