Костоглотов однажды швырнул ей, что он не видит, чем его знахарь с корешком меньше врач, что мол математических подсчётов он и в медицине не замечает. Вера тогда почти обиделась. Но потом подумала: отчасти верно. Разве, разрушая клетки рентгеном, они знают хоть приблизительно: сколько процентов разрушения падает на здоровые клетки, сколько на больные? И насколько уж это верней, чем когда знахарь зачерпывает сушёный корешок — горстью, без весов?.. А кто объяснил старинные простые горчичники? Или: все бросились лечить пенициллином — однако кто в медицине воистину объяснил, в чём суть действия пенициллина? Разве это не тёмная вода?.. Сколько тут надо следить за журналами, читать, думать!
Но теперь она всё успеет!
Вот уже — совсем незаметно, как скоро! — она была и у себя во дворе. Поднявшись на несколько ступенек на общую большую веранду с перилами, обвешанными чьими-то ковриками и половиками, пройдя по цементному полу в выбоинах, она без уныния отперла общеквартирную дверь с отодранной местами обивкой и пошла темноватым коридором, где не всякую лампочку можно было зажечь, потому что они были от разных счётчиков.
Вторым английским ключом она отперла дверь своей комнаты — и совсем не угнетающей показалась ей эта келья-камера с обрешеченным от воров окном, как все первоэтажные окна города, и где было предсумеречно сейчас, а солнце яркое заглядывало только утром. Вера остановилась в дверях, не снимая пальто, и смотрела на свою комнату с удивлением, как на новую. Здесь очень хорошо и весело можно было жить! Пожалуй только, переменить сейчас скатерть. Пыль кое-где стереть. И, может быть, на стене перевесить Петропавловскую крепость в белую ночь и чёрные кипарисы Алупки.
Но, сняв пальто и надев передник, она сперва пошла на кухню. Смутно помнилось ей, что с чего-то надо начинать на кухне. Да! надо же было разжигать керогаз и что-нибудь себе готовить.
Однако, соседский сын, здоровый парень, бросивший школу, всю кухню перегородил мотоциклом и, свистя, разбирал его, части раскладывал по полу и мазал. Сюда падало предзакатное солнце, ещё было светло от него. Вообще-то можно было протискиваться и ходить к своему столу. Но Вере вдруг совсем не захотелось возиться тут — а только в комнате, одна с собою.
Да и есть ей не хотелось, нисколько не хотелось!
И она вернулась к себе и с удовольствием защёлкнула английский замок. Совсем ей было незачем сегодня выходить из комнаты. А в вазочке были шоколадные конфеты, вот их и грызть потихоньку…
Вера присела перед маминым комодом на корточки и потянула тяжёлый ящик, в котором лежала другая скатерть.
Но нет, прежде надо было перетереть пыль!
Но ещё прежде надо было переодеться попроще!
И каждый этот переброс Вера делала с удовольствием, как изменяющиеся в танце па. Каждый переброс тоже доставлял удовольствие, в этом и был танец.
А может быть раньше надо было перевесить крепость и кипарисы? Нет, это требовало молотка, гвоздей, а всего неприятнее делать мужскую работу. Пусть повисят пока так.
И она взяла тряпку и двигалась с нею по комнате, чуть напевая.
Но почти сразу наткнулась на приставленную к пузатому флакончику цветную открытку, полученную вчера. На лицевой стороне были красные розы, зелёные ленты и голубая восьмёрка. А на обороте чёрным машинописным текстом её поздравляли. Местком поздравлял её с международным женским днём.
Всякий общий праздник тяжёл одинокому человеку. Но невыносим одинокой женщине, у которой годы уходят, — праздник женский! Овдовелые и безмужние, собираются такие женщины хлестнуть вина и попеть, будто им весело. Тут, во дворе, бушевала вчера одна такая компания. И один чей-то муж был среди них; с ним потом, пьяные, целовались по очереди.
Желал ей местком безо всякой насмешки: больших успехов в труде и счастья в личной жизни.
Личная жизнь!.. Как личина какая-то сползающая. Как личинка мёртвая сброшенная.
Она разорвала открытку вчетверо и бросила в корзину.
Переходила дальше, перетирая то флаконы, то стеклянную пирамидку с видами Крыма, то коробку с пластинками около приёмника, то пластмассовый ребреный чемоданчик электропроигрывателя.
Вот сейчас она могла без боли слушать любую свою пластинку. Могла поставить непереносимую:
И теперь, в эти дни,
Я, как прежде, один…
Но искала другую, поставила, включила приёмник на проигрыватель, а сама ушла в глубокое мамино кресло, ноги в чулках подобрав к себе туда же.
Пылевая тряпка так и осталась кончиком зажата в рассеянной руке и свисла вымпелом к полу.
Уже совсем было в комнате серо, и отчётливо светилась зеленоватая шкала приёмника.
Это была сюита из «Спящей красавицы». Шло адажио, потом «появление Фей».
Вега слушала, но не за себя. Она хотела представить, как должен был это адажио слушать с балкона оперного театра вымокший под дождём, распираемый болью, обречённый на смерть и никогда не видавший счастья человек.
Она поставила снова то же.
И опять.
Она стала разговаривать —ноневслух. Онавоображаеморазговариваласним, будтоонсиделтутже, черезкруглыйстол, притомжезеленоватомсвечении. Онаговорилато, чтоейнадобылосказать, ивыслушивалаего: вернымухомотбирала, чт о онмогбыответить. Унегооченьтруднопредвидеть, каконвывернет, но, кажется, онапривыкала.
Онадосказывалаемусегодняшнее—то, чтоприихотношенияхещёникаксказатьнельзя, авотсейчасможно. Онаразвивалаемусвоютеориюомужчинахиженщинах. Хемингуэевскиесверх-мужчины—этосущества, неподнявшиесядочеловека, мелкоплаваетХемингуэй. (ОбязательнобуркнетОлег, чтоникакогоХемингуэяоннечитал, идажегордобудетвыставлять: вармиинебыло, влагеренебыло.) Совсемнеэтонадоженщинеотмужчины: нужнавнимательнаянежностьиощущениебезопасностисним—прикрытости, укрытости.
ИменносОлегом—бесправным, лишённымвсякогогражданскогозначения, этузащищённостьпочему-тоиспытывалаВега.
Асженщинойзапуталиещёбольше. СамойженственнойобъявилиКармен. Туженщинуобъявилисамойженственной, котораяактивноищетнаслаждения. Ноэто—лже-женщина, это—переодетыймужчина.
Тутещёмногонадообъяснять. Но, неготовыйкэтоймысли, он, кажется, захваченврасплох. Обдумывает.
Аонаопятьставиттужепластинку.
Совсемужебылотемно, изабылаонаперетиратьдальше. Всёглубже, всёзначительнейзеленеланакомнатусветящаяшкала.
Зажигатьсветаникак, низачтонехотелось, анадобылообязательнопосмотреть.
Однакоэтурамочкуонаувереннойрукойивполутьменашланастене, ласковоснялаиподнеслакшкале. Еслибшкалаинедаваласвоейзвёзднойзелени, идажепогасласейчас, —Верапродолжалабыразличатьнакарточкевсё: этомальчишескоечистенькоелицо; незащищённуюсветлостьещёничегоневидавшихглаз; первыйвжизнигалстукнабеленькойсорочке; первыйвжизникостюмнаплечах—и, нежалеяпиджачногоотворота, ввинченныйстрогийзначок: белыйкружок, внёмчёрныйпрофиль. Карточка—шестьнадевять, значоксовсемкрохотный, ивсёжеднёмотчётливовидно, анапамятьвидноисейчас, чтопрофильэтот—Ленина.
«Мнедругихорденовненадо», —улыбалсямальчик.
ЭтотмальчикипридумалзватьеёВегой.
Цветётагаваодинразвжизниивскорезатем—умирает.
ТакполюбилаиВераГангарт. Совсемюненькой, ещёзапартой.
Аего—убилинафронте.
Идальшеэтавойнамоглабытькакойугодно: справедливой, героической, отечественной, священной, —дляВерыГангартэтобыла последняя война. Война, накоторойвместесженихом, убилииеё.
Онатакхотела, чтобеётеперьтожеубили! Онасразуже, бросивинститут, хотелаидтинафронт. Нокакнемкуеёневзяли.
Два, итримесяцапервоговоенноголетаониещёбыливместе. Ияснобыло, чтоскоро-скороонуйдётвармию. Итеперь, спустяпоколение, объяснитьникомуневозможно: какмоглионинепожениться? Данеженясь—какмоглионипроронитьэтимесяцы—последние? единственные? Неужелиещёчто-тостоялопередними, когдавсётрещалоиломилось?
Да, стояло.
Атеперьэтогонипередкемнеоправдаешь. Дажепередсобой.
«Вега! Вегамоя! —кричалонсфронта. —Янемогуумереть, оставивтебянесвоей. Сейчасмнеужекажется: еслибывырватьсятольконатридня—вотпуск! вгоспиталь—мыбыпоженились! Да? Да?»
«Пустьэтотебянеразрывает. Яникогданичьейинебуду. Твоя».
Такувереннописалаона. Но—живому!
Аего—неранили, оннивгоспиталь, нивотпускнепопал. Его—убилисразу.
Онумер, азвездаего—горела. Всёгорела…
Ношёлеёсветвпустую.
Нетазвезда, откоторойсветидёт, когдасамаонаужепогасла. Ата, котораясветит, ещёвполнуюсилусветит, ноникомуеёсветуженевидениненужен.
Еёневзяли—тожеубить. Иприходилосьжить. Учитьсявинституте. Онавинститутедажебыластаростойгруппы. Онаперваябыла—науборочную, наприборочную, навоскресник. Ачтоейоставалосьделать?
Онакончилаинститутсотличием, идокторОрещенков, укоторогоонапроходилапрактику, былоченьеюдоволен(онипосоветовалеёДонцовой). Этотолькоисталоунеё: лечить, больные. Вэтомбылоспасение.
Конечно, еслимыслитьнауровнеФридлянда, то—вздор, аномалия, сумасшествие: помнитькакого-томёртвогоинеискатьживого. Этогоникакнеможетбыть, потомучтонеотменимызаконытканей, законыгормонов, законывозраста.
Неможетбыть? —ноВега-тознала, чтоонивнейвсеотменились!
Нето, чтобонасчиталасебянавечносвязаннойобещанием: «всегдатвоя». Ноиэтотоже: слишкомблизкийнамчеловекнеможетумеретьсовсем, азначит—немноговидит, немногослышит, он—присутствует, онесть. Иувидитбессильно, бессловно, кактыобманываешьего.
Дакакиемогутбытьзаконыростаклеток, реакцийивыделений, причёмони, если: другого такогочеловеканет! Нет другоготакого! Причёмжетутклетки? Причёмтутреакции?
Апростосгодамимытупеем. Устаём. Унаснетнастоящеготалантанивгоре, нивверности. Мысдаёмихвремени. Вотпоглощатьвсякийденьедуиоблизыватьпальцы—наэтоммынеуступчивы. Дваднянаснепокорми—мысаминесвои, мынастенкулезем.
Далекожемыушли, человечество!
НеизмениласьВега, носокрушилась. Иумерлаунеёмать, асматерьютольковдвоёмонижили. Умерлажематьпотому, чтосокрушиласьтоже: сынеё, старшийбратВеры, инженер, былвсороковомгодупосажен. Нескольколетещёписал. Нескольколетслалиемупосылкикуда-товБурят-Монголию. Нооднаждыпришлоневнятноеизвещениеспочты, иматьполучиланазадсвоюпосылку, снесколькимиштампами, сперечёркиванием. Онанеслапосылкудомойкакгробик. Он, когдатолькородился, почтимогпоместитьсявэтойкоробочке.
Этоисокрушиломать. Аещё—чтоневесткаскоровышлазамуж. Матьэтогосовсемнепонимала. ОнапонималаВеру.
ИосталасьВераодна.
Неодна, конечно, неединственная, а—измиллионоводна.
Былостолькоодинокихженщинвстране, чтодажехотелосьнаглазокприкинутьпознакомым: небольшели, чемзамужних? Иэтиженщиныодинокие—онивсебылиеёровесницы. Десятьвозрастовподряд. Ровесницытех, ктолёгнавойне.
Милосерднаякмужчинам, войнаунеслаих. Аженщиноставиладомучиваться.
Актоиз-подобломковвойныпритащилсяназаднеженатый—тотнеровесницужевыбирал, тотвыбиралмоложе. Актобылмладшенанескольколет—тотмладшебылнацелоепоколение, ребёнок: понемунепроползлавойна.
Итак, никогданесведенныевдивизии, жилимиллионыженщин, пришедшиевмирнидлячего. Огрехистории.
Ноиизнихещёнеобреченыбылите, ктобылспособенприниматьжизньauf die leichte Schulter.[3]
Шлидолгиегодыобычноймирнойжизни, аВегажилаиходилакаквпостоянномпротивогазе, сголовой, вечностянутойвраждебноюрезиной. Онапростоодурела, онаослаблавнём—исорвалапротивогаз.
Этовыгляделотак, чтосталаоначеловечнеежить: разрешиласебебытьприятной, внимательноодевалась, неубегалаотвстречслюдьми.
Естьвысокоенаслаждениевверности. Можетбыть—самоевысокое. Идажепустьотвоейверностинезнают. Идажепустьнеценят.
Ночтобонадвигалачто-то!
Аесли—ничегонедвижет? Никомуненужна?..
Какнивеликикруглыеглазапротивогаза—черезнихплохоималовидно. БезпротивогазныхстёколВегамоглабырассмотретьлучше.
Но—нерассмотрела. Безопытная, онаудариласьбольно. Непредосторожная, оступилась. Этакороткаянедостойнаяблизостьнетольконеоблегчила, неосветилаеёжизни, —ноперепятнала, ноунизила, ноцельностьеёнарушила, ностройностьразломила.
Азабытьтеперьневозможно. Астеретьнельзя.
Нет, приниматьжизньлёгкимиплечами—нееёбылаучасть. Чемхрупчеудалсячеловек, тембольшедесятков, дажесотенсовпадающихобстоятельствнужно, чтобонмогсблизитьсясподобнымсебе. Каждоеновоесовпадениелишьнанемногоувеличиваетблизость. Затоодноединственноерасхождениеможетсразувсеразвалить. Иэторасхождениетакрановсегданаступает, такявственновыдвигается. Совсемнеукогобылопочерпнуть: какжебыть? какжежить?
Скольколюдей, столькодорог.
Оченьейсоветоваливзятьнавоспитаниеребёнка. Подолгуиобстоятельноонатолковаласразнымиженщинамиобэтом, иужесклонилиеё, ужеоназагорелась, уженаезжалавдетприёмники.
Ивсё-такиотступилась. Онанемоглаполюбитьребёнкавоттаксразу—отрешимости, отбезвыходности. Опаснеетого: онамогларазлюбитьегопозже. Ещёопаснее: онмогвырастисовсемчужой.
Вотеслибысобственную, настоящуюдочь! (Дочь, потомучтоеёможновыраститьпосебе, мальчикатакневырастишь.)
Ноещёразпройтиэтотвязкийпутьсчужимчеловекомонатоженемогла.
Онапросиделавкреследополуночи, ничегонесделавизтого, чтосвечерапросилосьвруки, исветадаженезажжа. Вполнебылоейсветлоотшкалыприёмника—иоченьхорошодумалось, глядянаэтумягкуюзеленьичёрныечёрточки.
Онаслушаламногопластинокисамыещемящиеизнихвыслушалалегко. И—маршислушала. Имаршибыли—кактриумфы, вотьмевнизупроходящиепередней. Аонавстаромкреслесвысокойторжественнойспинкой, подобравподсебябочкомлёгкиеноги, сиделапобедительницей.
Онапрошлачерезчетырнадцатьпустынь—ивотдошла. Онапрошлачерезчетырнадцатьлетбезумия—ивотоказаласьправа!
Именносегодняновыйзаконченныйсмыслприобрелаеёмноголетняяверность.
Почтиверность. Можнопринятькакверность. Вглавном—верность.
Ноименнотеперьонаощутилаумершегокакмальчика, некаксегодняшнегосверстника, некакмужчину—безэтойкоснойтяжестимужской, вкоторойтолькоиестьпристанищеженщине. Онневиделнивсейвойны, никонцаеё, нипотоммногихтяжёлыхлет, оносталсяюношейснезащищённымичистымиглазами.
Оналегла—инесразуспала, инетревожилась, чтомалосегодняпоспит. Акогдазаснула, тоещёпросыпалась, ивиделосьеймногоснов, что-тоужоченьмногодляоднойночи. Инекоторыеизнихсовсембылиникчему, анекоторыеонастараласьудержатьприсебедоутра.
Утромпроснулась—иулыбалась.
Вавтобусееётеснили, давили, толкали, наступалинаноги, ноонабезобидытерпелавсё.
Надевхалатиидянапятиминутку, онасудовольствиемувиделаещёиздаливовстречномнижнемкоридорекрупнуюсильнуюимило-смешнуюфигуругориллоида—ЛьваЛеонидовича, онаещёневиделаегопослеМосквы. Какбынепомернотяжёлые, слишкомбольшиерукисвисалиунего, чутьнеперетягиваяиплеч, ибыликакбудтопорокомфигуры, анасамомделеукрашениемеё. Наегоэшелонированнойголовесоттянутымназадкуполом, иоченькрупноюлепкой, сиделабелаяшапочка-пилотка—каквсегданебрежно, никчемушне, скакими-тоушками, торчащимисзади, испустойсмятойвершинкой. Грудьжеего, обтянутаянеразрезнымхалатом, былакакгрудьтанка, выкрашенногоподснег. Оншёл, каквсегдащурясь, сугрозно-строгимвыражением, ноВегазнала, чтолишьнемногонадопереместитьсяегочертам—иэтобудетусмешка.
Такониипереместились, когдаВераиЛевЛеонидовичразомвышлиизвстречныхкоридоровисошлисьунизалестницы.
— Какярада, чтотывернулся! Тебятутпростонехватало! —перваясказалаемуВера.
Онявственнейулыбнулсяиопущеннойрукойтамгде-товнизупоймалеёзалокоть, повернулналестницу.
— Чтотытакаявесёлая? Обрадуйменя.
— Данет, простотак. Ну, каксъездил?
ЛевЛеонидовичвздохнул:
— Ихорошо, ирасстройство. БередитМосква.
— Ну, расскажешьподробно.
— Пластиноктебепривёз. Триштуки.
— Чтоты? Какие?
— Тыжезнаешь, яэтихСен-Сансовпутаю…Вобщем, вГУМетеперьотделдолгоиграющих, ятвойсписочекотдал, онамнетриштукизавернула. Завтрапринесу. Слушай, Веруся, пойдёмсегоднянасуд.
— Накакойсуд?
— Ничегонезнаешь? Хирургабудутсудить, изтретьейбольницы.
— Настоящийсуд?
— Покатоварищеский. Носледствиешловосемьмесяцев.
— Азачтоже?
СестраЗоя, сменившаясясночногодежурства, спускаласьполестницеипоздороваласьсобоими, крупносверкнувжёлтымиресницами.
— Послеоперацииумерребёнок…Япокасмосковскимразгоном—обязательнопойду, чего-нибудьнашумлю. Анеделюдомапоживёшь—ужехвостподжимается. Пойдём?
НоВеранеуспеланиответить, нирешить: уженадобыловходитьвкомнатупятиминутоксзачехлённымикреслицамииярко-голубойскатертью.
ВераоченьцениласвоиотношениясоЛьвом. НарядусЛюдмилойАфанасьевнойэтобылсамыйблизкийтутейчеловек. Вихотношенияхтобылодорогое, чтотакихпочтинебываетмеждунеженатыммужчинойинезамужнейженщиной: Левникогданиразунепосмотрелособенно, ненамекнул, непереступил, непозарился, ужтемболее—она. Ихотношениябылибезопасно-дружеские, совсемненапряжённые: одновсегдаизбегалось, неназывалосьинеобсуждалосьмеждуними—любовь, женитьбаивсёвокруг, какбудтоихназемлесовсемнебыло. ЛевЛеонидович, наверно, угадывал, чтоименнотакиеотношенияинужныВеге. Самонбылкогда-тоженат, потомнеженат, потомскем-то«вдружбе», женскаячастьдиспансера(тоесть, весьдиспансер) любилаобсуждатьего, асейчас, кажется, подозревали, невсвязилионсоперационнойсестрой. Однамолодаяхирургичка—Анжелина, точноэтоговорила, ноеёсамоёподозревали, чтоонадобиваетсяЛьвадлясебя.
ЛюдмилаАфанасьевнавсюпятиминуткуугловатоечто-точертиланабумагеидажепрорывалапером. АВера, наоборот, сиделасегодняспокойно, какникогда. Небывалуюуравновешенностьоначувствовалавсебе.
Кончилосьзаседание—ионаначалаобходсбольшойженскойпалаты. Унеётамбыломногобольных, иВераКорнильевнавсегдадолгоихобходила. Ккаждойонасадиласьнакойку, осматривалаилинегромкоразговаривала, непретендуя, чтобывсёэтовремяпалатамолчала, потомучтозатяжнобыполучилось, даиневозможнобыложенщинудержать. (Вженскихпалатахнадобылобытьещётактичнее, ещёосмотрительнее, чемвмужских. Здесьнебылотакбезусловноеёврачебноезначениеиотличие. Стоилоейпоявитьсявнескольколучшемнастроении, илислишкомотдатьсябодрымзаверениям, чтовсёкончитсяхорошо—так, какэтоготребовалапсихотерапия—иужеощущалаонанеприкрытыйвзглядиликосвеннуюзавесузависти: «Тебе-точто! Ты—здорова. Тебе—непонять». Потойжепсихотерапиивнушалаонабольнымпотерявшимсяженщинамнепереставатьследитьзасобойвбольнице, укладыватьпричёски, подкрашиваться—нонедобробывстретилиеё, еслибонаувлекласьэтимсама).
Такисегодняшлаонаоткроватиккровати, какможноскромнее, собраннее, ипопривычкенеслышалаобщегогулка, атолькосвоюпациентку. Вдругкакой-тоособеннорасхлябанный, разляпистыйголосраздалсяотдругойстены:
— Ещёкакиебольные! Тутбольныеесть—кобелируютбудьздоров! Вотэтотлохматый, чторемнёмподпоясан—какночноедежурство, такЗойку, медсестру, тискает!
— Что?.. Как?.. —переспросилаГангартсвоюбольную. —Ещёраз, пожалуйста.
Больнаяначалаповторять.
(АведьЗоядежуриласегодняночью! Сегодняночью, покагорелазелёнаяшкала…)
— Выпроститеменя, яваспопрошу: ещёраз, ссамогоначала, иобстоятельно!
Хорошее начинание
Когда волнуется хирург, не новичок? Не в операциях. В операции идёт открытая честная работа, известно что за чем, и надо только стараться всё вырезаемое убирать порадикальнее, чтоб не жалеть потом о недоделках. Ну, разве иногда внезапно осложнится, хлынет кровь, и вспомнишь, что Резерфорд умер при операции грыжи. Волнения же хирурга начинаются после операции, когдапочему-тодержитсявысокаятемператураилинеспадаетживот, итеперь, нахвостеупускаемоговремени, надобезножамысленновскрыть, увидеть, понятьиисправить—каксвоюошибку. Бесполезнеевсеговалитьпослеоперационноеосложнениенаслучайнуюпобочнуюпричину.
ВотпочемуЛевЛеонидовичимелпривычкуещёдопятиминуткизабегатьксвоимпослеоперационным, глянутьоднимглазом.
ВкануноперационногодняпредстоялдолгийобщийобходинемогЛевЛеонидовичещёполторачасанезнать, чт о сегожелудочнымичт о сДёмкой. Онзаглянулкжелудочному—всёбылонеплохо; сказалсестре, чемегопоитьипосколько. Ивсоседнююкрохотнуюкомнатку, всегонадвоих, заглянулкДёмке.
Второйздесьпоправлялся, ужевыходил, аДёмкалежалсерый, укрытыйпогрудь, наспине. Онсмотрелвпотолок, нонеуспокоенно, атревожно, собравснапряжениемвсемускулывокругглаз, какбудточто-томелкоехотелинемогразглядетьнапотолке.
ЛевЛеонидовичмолчаостановился, чутьногирасставив, чутьизбокукДёмке, иразвесивдлинныеруки, правуюдажеотведянемного, смотрелисподлобья, будтопримерялся: аеслиДёмкусейчастрахнутьправойснизувчелюсть—такчт о будет?
Дёмкаповернулголову, увидел—ирассмеялся.
Иугрозно-строгоевыражениехирургатожелегкораздвинулосьвсмех. ИЛевЛеонидовичподмигнулДёмкеоднимглазомкакпарнюсвоему, понимающему:
— Значит, ничего? Нормально?
— Дагдежнормально? —МногомогпожаловатьсяДёмка. Но, какмужчинамужчинежаловатьсябылоненачто.
— Грызёт?
— У-гм.
— Ивтомжеместе?
— У-гм.
— Иещёдолгобудет, Дёмка. Ещёнабудущийгодбудешьзапустоеместохвататься. Нокогдагрызёт, тывсё-такивспоминай: нету! Ибудетлегче. Главноето, чтотеперьтыбудешь жить, понял? Анога— туда!
ТакоблегчённоэтосказалЛевЛеонидович! Идействительно, заразугнетучую—тудаеё! Безнеёлегче.
— Ну, мыещёутебябудем!
Иуметнулсянапятиминутку—ужепоследний, опаздывая(Низамутдиннелюбилопозданий), быстрорасталкиваявоздух. Халатнанёмбылспередикругло-охватывающий, сплошной, асзадиполыникакнесходились, иповорозкиперетягивалисьчерезспинупиджака. Когдаоншёлпоклиникеодин, товсегдабыстро, полестницечерезступеньку, спростымикрупнымидвижениямирукиног—иименнопоэтимкрупнымдвижениямсудилибольные, чтоонтутнеоколачиваетсяинедлясебявремяпроводит.
Адальшеначаласьпятиминутканаполчаса. Низамутдиндостойно(длясебя) вошёл, достойно(длясебя) поздоровалсяисталсприятностью(длясебя) неторопливовестизаседание. Онявноприслушивалсяксвоемуголосуиприкаждомжестеиповоротеочевидновиделсебясостороны—какойонсолидный, авторитетный, образованныйиумныйчеловек. Вегородномаулеонёмтворилилегенды, известенонбыливгороде, идажевгазетеонёмупоминалаиногда.
ЛевЛеонидовичсиделнаотставленномстуле, заложиводнудлиннуюногузадругую, арастопыренныелапывсунулподжгутбелогопояска, завязанногоунегонаживоте. Онкривохмурилсяподсвоейшапочкой-пилоткой, нотаккаконпередначальствомчащевсегоибывалхмур, тоглавврачнемогпринятьэтогонасвойсчёт.
Главврачпонималсвоёположениенекакпостоянную, неусыпнуюиизнурительнуюобязанность, нокакпостоянноекрасование, наградыиклавиатуруправ. Онназывалсяглавврачиверил, чтоотэтогоназванияондействительностановитсяглавныйврач, чтоонтутпонимаетбольшеостальныхврачей, ну, можетбытьнедосамыхдеталей, чтоонвполневникает, какегоподчинённыелечат, итолькопоправляяируководя, оберегаетихотошибок. Вотпочемуонтакдолгодолженбылвестипятиминутку, впрочем, очевидно, приятнуюидлявсех. Ипосколькуправаглавврачатакзначительноитакудачноперевешивалиегообязанности, онинаработуксебевдиспансерпринимал—администраторов, врачейилисестёр—оченьлегко: именнотех, окомзвонилиемуипросилиизоблздрава, илиизгоркома, илиизинститута, гдеонрассчитывалвскорезащититьдиссертацию; илигде-нибудьзаужиномвхорошуюминутукогоонпообещалпринять; илиеслипринадлежалчеловекктойжеветвидревнегорода, чтоионсам. Аеслиначальникиотделенийвозражалиему, чтоновопринятыйничегонезнаетинеумеет, тоещёболеенихудивлялсяНизамутдинБахрамович: «Такнауч и те, товарищи! Авы-тоздесьзачем?»
Стойсединой, котораясизвестногодесяткалетравнодушно-благороднымнимбомокружаетголовыталантовитупиц, самоотверженцевизагребал, трудягибездельников; стойпредставительностьюиуспокоенностью, которымивознаграждаетнасприродазанеиспытанныемукимысли; стойкруглойровнойсмуглостью, котораяособенноидёткседине, —НизамутдинБахрамовичрассказывалсвоиммедицинскимработникам, чтоплоховихработеикаквернееимборотьсязадрагоценныечеловеческиежизни. Инаказённыхпрямоспинныхдиванах, накреслахинастульяхзаскатертьюсиневыпавлиньегопера, сиделиисвидимымвниманиемслушалиНизамутдина—те, когоещёоннеуправилсяуволить, ите, когоонужеуспелпринять.
ХорошовидныйЛьвуЛеонидовичу, сиделкурчавыйХалмухамедов. УнегобылвидкакбудтосиллюстрацийкпутешествиямкапитанаКука, будтоонтолькочтовышелизджунглей: дремучиепорослисплелисьнаегоголове, чёрно-угольныевкрапиныотмечалибронзовоелицо, вдико-радостнойулыбкеоткрывалиськрупныебелыезубыилишьнебыло—нооченьнехватало—кольцавносу. Даделобыло, конечно, неввидеего, какиневаккуратномдипломемединститута, автом, чтониоднойоперациионнемогвести, незагубя. РазадвадопустилегоЛевЛеонидович—инавсегдазакаялся. Аизгнатьеготожебылонельзя—этобылбыподрывнациональныхкадров. ИвотХалмухамедовчетвёртыйгодвёлисторииболезней, какиепопроще, сважнымвидомприсутствовалнаобходах, наперевязках, дежурил(спал) поночамидажепоследнеевремязанималполторыставки, уходя, впрочем, вконцеодинарногорабочегодня.
Ещёсиделитутдвеженщинысдипломамихирургов. Однабыла—Пантёхина, чрезвычайнополная, летсорока, всегдаоченьозабоченная—темозабоченная, чтоунеёрослошестеродетейотдвухмужей, аденегнехватало, даидоглядутоже. Этизаботынесходилисеёлицаивтакназываемыеслужебныечасы—тоесть, течасы, которыеонадолжнабыладлязарплатыпроводитьвпомещениидиспансера. Другая—Анжелина, молоденькая, третийгодизинститута, маленькая, рыженькая, недурнасобой, возненавидевшаяЛьваЛеонидовичазаегоневниманиекнейитеперьвхирургическомотделенииглавныйпротивнегоинтриган. Обеониничегонемоглиделатьвышеамбулаторногоприёма, никогданельзябылодоверитьимскальпеля—нотожебыливажныепричины, покоторымниту, нидругуюглавврачнеуволилбыникогда.
Такчислилосьпятьхирурговвотделении, инапятьхирурговрассчитывалисьоперации, аделатьмоглитолькодвое.
Иещёсёстрысиделитут, инекоторыебылиподстатьэтимврачам, ноихтожепринялизащищалНизамутдинБахрамович.
ПороютаквсёстискивалоЛьваЛеонидовича, чтоработатьтутстановилосьбольшенельзянидня, надобылотолькорватьиуходить! Нокудажуходить? Вовсякомновомместебудетсвойглавный, можетещёпохуже, исвоянадутаячушь, исвоинеработникивместоработников. Другоеделобылобыпринятьотдельнуюклиникуиввидеоригинальностивсёпоставитьтольконаделовуюногу: чтобывсе, кточислились—работали, итолькобтехзачислять, ктонужен. НонетаковобылоположениеЛьваЛеонидовича, чтобыемудоверилистатьглавным, илиужгде-нибудьоченьдалеко, аонитаксюдаотМосквызаехалнеблизко.
Даисамопосеберуководитьонничутьнестремился. Онзнал, чтошкураадминистраторамешаетразворотливойработе. Аещёинезабылсяпериодвегожизни, когдаонвиделпавшихинанихпозналтщетувласти: онвиделкомдивов, мечтавшихстатьдневальными, асвоегопервогопрактическогоучителя, хирургаКорякова, вытащилизпомойки.
Пороюжекак-томягчело, сглаживалось, иказалосьЛьвуЛеонидовичу, чтотерпетьможно, уходитьненадо. Итогдаон, напротив, начиналопасаться, чтоегосамого, иДонцову, иГангартвытеснят, чтоделокэтомуидёт, чтоскаждымгодомобстановкабудетнепроще, асложней. Аемуженелегкобылопереноситьизломыжизни: шловсё-такиксорока, ителоужетребовалокомфортаипостоянства.
Онвообщенаходилсявнедоуменииотносительнособственнойжизни. Оннезнал, надолиемусделатьгероическийрывок, илитихоплыть, какплывётся. Нездесьинетакначиналасьегосерьёзнаяработа—онаначиналасьсотменнымразмахом. Былгод, когдаоннаходилсяотсталинскойпремииужевнесколькихметрах. Ивдругвесьихинститутлопнулотнатяжекиотпоспешности, иоказалось, чтодажекандидатскаядиссертациянезащищена. ОтчастиэтоКоряковегокогда-тотакнаставил: «Вы—работайте, работайте! Написать всегдауспеете». А—когда«успеете»?
Или—начёртаиписать?..
Лицомоднаконевыражаясвоегонеодобренияглавврачу, ЛевЛеонидовичщурилсяикакбудтослушал. Темболее, чтопредлагалосьемувследующеммесяцепровестипервуюоперациюнагруднойклетке.
Новсёкончается! —кончиласьипятиминутка. И, постепенновыходяизкомнатысовещаний, хирургисобралисьнаплощадкеверхнеговестибюля. Ивсётакжедержалапыподсунутымиподпоясокнаживоте, ЛевЛеонидовичкакхмурыйрассеянныйполководецповёлзасобоюнабольшойобходседуютростиночкуЕвгениюУстиновну, буйно-курчавогоХалмухамедова, толстуюПантёхину, рыженькуюАнжелинуиещёдвухсестёр.
Бывалиобходы-облёты, когданадобылоспешитьработать. Спешитьбынадоисегодня, носегоднябылпорасписаниюмедленныйвсеобщийобход, непропускаяниоднойхирургическойкойки. Ивсесемероонимедленновходиливкаждуюпалату, окунаясьввоздух, спёртыйотлекарственныхдушныхпримесей, отнеохотногопроветриванияиотсамихбольных, —теснилисьисторонилисьвузкихпроходах, пропускаядругдруга, апотомсмотрядругдругучерезплечо. Исобравшиськружкомоколокаждойкойки, онидолжныбыливодну, втрииливпятьминутвсевойтивболиэтогоодногобольного, какониужевошливихобщийтяжёлыйвоздух, —вболиегоивчувстваего, ивегоанамнез, висториюболезниивходлечения, всегодняшнееегосостояниеивовсёто, чтотеорияипрактикаразрешалиимделатьдальше.
Иеслибихбыломеньше; иеслибкаждыйизнихбылнаилучшийусвоегодела; иеслибнепотридцатьбольныхприходилосьнакаждоголечащего; иеслибнезапорашивалоимголову, чтоикакудобнеевсегозаписатьвпрокурорскийдокумент—висториюболезни; иеслибонинебылилюди, тоесть, прочновключённыевсвоюкожуикости, всвоюпамятьисвоинамерениясущества, испытывающиеоблегчениеотсознания, чтосамиониэтимболямнеподвержены; —то, пожалуй, инельзябылобыпридуматьлучшегорешения, чемтакойвотобход.
Ноусловийэтихвсехнебыло, обходаженельзябылониотменить, низаменить. ИпотомуЛевЛеонидовичвёлихвсехпозаведеннному, ищурясь, однимглазомбольше, покорновыслушивалотлечащегоокаждомбольном(иненаизусть, апопапочке) —откудаон, когдапоступил(одавнишнихэтодавнобылоиизвестно), покакомуповодупоступил, какойродлеченияполучает, вкакихдозах, каковаунегокровь, ужелинамеченкоперации, ичтомешает, иливопросещёнерешён. Онвыслушивал, икомногимсадилсянакойку, некоторыхпросилоткрытьбольноеместо, смотрел, щупал, послепрощупасамжезаворачивалнабольномодеялоилипредлагалпощупатьидругимврачам.
Истинно-трудныхслучаевнатакомобходенельзябылорешить—длятогонадобылочеловекавызватьизаниматьсяимотдельно. Нельзябылонаобходеивысказать, назватьвсёпрямо, каконоесть, ипотомупонятнодоговоритьсядругсдругом. Здесьдаженельзябылониокомсказать, чтосостояниеухудшилось, разветолько: «процесснесколькообострился». Здесьвсёназывалосьполунамёком, подпсевдонимом(дажевторичным) илипротивоположнотому, какбылонасамомделе. Никтониразунетольконесказал: «рак»или«саркома», ноужеипсевдонимов, ставшихбольнымполупонятными, —«канцер», «канцерома», «цэ-эр», «эс-а», тоженепроизносили. Называливместоэтогочто-нибудьбезобидное: «язва», «гастрит», «воспаление», «полипы»—ачтоктоподэтимсловомпонял, можнобыловполнеобъяснитьсятолькоужепослеобхода. Чтобывсё-такипониматьдругдруга, разрешалосьговоритьтакое, как: «расширенатеньсредостения», «тимпонит», «случайнерезектабельный», «неисключёнлетальныйисход»(азначило: какбынеумернастоле). Когдавсё-такивыраженийнехватало, ЛевЛеонидовичговорил: