Василий ответил прибауткой на прибаутку:
— И того не помню, как поп крестил, а как родился — совсем позабыл.
На шутку — шуткой. Но глаза у Василия были острые и беспокойные, он не сводил их со старика Прошина, хозяина.
— Православные! — Голос купца был тих, говорил он будто у себя в столовой, за самоваром, ничуть не напрягаясь, но слова доходили до самых дальних закраин двора: такая налегла на толпу жуткая, темная, мерзлая тишина. — С недоброю я нынче к вам вестью. Не знаю уж, как и сказать. И слова такого на языке нашем, богоданном, святоотческом, нет, — немецким словом говорить приходится, как не было еще у нас такой на людей напасти. Настал на Руси, попущением божиим, кризис. — Он поднял угрожающе палец. — В торговле — застой. Товары на складах лежат, никто не берет. Банки денег не дают фабриканту под текстиль, и слова им против, по совести чистой, не скажешь, действительно, расчету им нет. От мануфактуры здешней мне нынче не то что убыток, а прямо сказать: разорение. Как ни думал, с кем совет ни держал — один ход мне только и выходит правильный закрыть фабрику.
Волна прошла по рядам. Колыхнулась толпа и опять застыла. Купец вздохнул, опустил голову, развел руками:
— Расчет так велит, а по христианству своему, как о вас подумаю, скорблю, православные… У меня ведь по старине, не как у немца какого или — казне не в обиду будь сказано — казенный какой завод. Деды ваши от нашей фабрики кормились, отцы и матери кормились, вы сами сколько лет кормитесь. Век душа в душу жили… Как тут вас на улицу? Куда вы поденетесь с детишками малыми?..
В толпе-ни шороха. Бабы, самые крикливые, и те застыли на месте; чего хочешь ждали, но чтобы фабрику вовсе на замок… Даже Козуба, видимо, врасплох взят-не отозвался, когда зашептал ему на ухо Василий:
— Это он что ж, а, Козуба?.. Стукнуть его, ирода, а?..
Фабрикант повел по-коршуньи глазами вокруг, по толпе. И на тихость ее усмехнулся в бороду едва заметной ухмылкой.
— Бога я чту, на счастье на ваше, — сказал он неожиданно громко, протодьяконским каким-то голосом, и приосанился. — Христа ради решил претерпеть. Может, он и взыскует меня, господь бог, за добротолюбие, не попустит вконец разориться… Работу я вам по-прежнему дам. Будем солдатикам пока что впрок на рубашечки и прочее готовить… Ежели уж на убыток идти, то для-ради отечества. Но, конечное дело, расценок снизить придется…
— Вот к чему гнул, палачья душа! — облегченно пробормотал Василий. — Наружу фокус-то.
Голос фабриканта стал еще жестче и властней:
— По старому расценку нипочем мне не выдержать: сам с сумой пойду и вас по миру пущу. Хоть по пятаку в день, а скинуть придется.
Толпа дрогнула. Но лица, растерянные, потемнели гневом. Сразу исчезло ошеломление, которое нашло было от одной мысли, что фабрику закроют. Куда, в самом деле, пойдешь с семьями, да еще в январе, после святок тотчас, когда последние деньги прожиты?! Была под ногами земля — не стало земли: пусто. В пустоте закачались даже самые крепкие. Ну а ежели только о плате идет разговор — это уж дело спорное.
Василий крикнул сразу же, едва договорил купец. Крикнул во весь голос:
— С чего скидывать-то? И то с голоду пухнем! По шестнадцать часов в день работаем, а платишь по восемь целковых в месяц. На хлеб не хватает…
— Правильно! — подхватил «гренадер» и полез вперед, к крыльцу, буравя толпу. — Это что ж будет? Последнюю кровь из грудей отсосешь, вурдалак!
Ряды сдвинулись, затопотали и взорвались сотнями криков:
— Правильно! Никаких сил нет!..
— С вычетами — и восьми целковых не наберешь…
— Бабам и поденным по пятиалтынному в день платишь…
— Да и те не деньгами платят — из твоей же лавки товаром…
— А цены там против прочих-вдвое…
— Еще пятак скинешь — чего останется?..
Задние напирали. Вкруг крыльца прибоем забушевала толпа. Над головами, как дымки выстрелов, взлетали от вскриков белые облачка пара. Губернатор чуть отступил на полшага назад, побагровел еще пуще, и из-за его спины бочком, придерживая шашку, выдвинулся становой пристав.
Тарас стоял уже на приступках. Он кричал, задрав вверх рыжим волосом поросший, не бритый давно подбородок:
— Уток гнилой! Кровью харкаем с утка твоего! На, держи!
Прямо под ноги купцу легло клейкое, черной кровью расцвеченное пятно.
Генерал дернул брезгливо шеей, скосил глаза — и тотчас пристав выгнул сутулую, толстую свою спину, как старый ожиревший кот перед мышью, а из заднего, самого заднего ряда толпившихся на крыльце мундирных людей соскочили тяжким и неуклюжим прыжком прямо в подметенный к крыльцу с боков снег, увязая в нем по колено, городовые в черных шинелях.
Но купец благодушно поднял пухлую старческую свою ладонь. И пристав разогнулся, вопросительно и испуганно оглядываясь на начальство.
— Это как же, стало быть, понять, милый? — щурясь, сказал Прошин, глядя не на Тараса, а мимо него. — Выходит, ты как будто не согласен…
— На новый расценок? — Тарас оглянулся на толпу. В двух шагах увидел он напряженное и буйное лицо Василия. — Это, то есть, чтобы совсем без цены, задарма на толстое твое брюхо работать?.. Ясное дело — не согласен.
— Что ж, я не неволю, — кротко вздохнул фабрикант и посмотрел на губернатора. — Храни бог неволить. Несогласен — получи расчет и иди себе на все на четыре стороны… Иван Захарович…
Управляющий и так стоял под самым локтем купца, на случай он пододвинулся вплотную. Прошин показал, усмехнувшись, на «гренадера»:
— Утрудите себя, пройдите в контору, выдайте немедленно Анике-воину этому (улыбка стала шире и ласковее) в окончательный расчет… ежели что причитается.
Управляющий сошел по ступенькам. Следом за ним заторопился пристав. Под крыльцом уже дожидались, оправляя портупеи и шинели, городовые.
«Гренадер», брезгливо сжав бледные губы, двинулся в направлении к флигелю, где помещалась контора. Но ступил два шага всего: Василий придержал его за руку:
— Нет, погоди! В одиночку такие дела не делаются… Не за себя-за всех говорил. И отвечать не тебе одному.
Управляющий пробормотал, опасливо поглядывая на толпу:
— Ты что, тоже не согласен? Сделай твое одолжение, иди получай расчет.
Но Василий тряхнул головою насмешливо:
— Еще бабушка надвое сказала, кому тут расчет получать. Мы тоже счет ведем, будьте покойны…
Он оглянулся на соседей, снова тряхнул головой — и от передних рядов к задним, накатываясь и спадая, прошел гул. На крыльце задвигались перешептываясь. С генералом рядом, словно из земли, вырос высокий, как бойцовый петух, — в шпорах-офицер. Губернатор отдал какой-то приказ, приставив щитком ладонь ко рту. Офицер откозырял и беглым шагом заспешил к калитке в задней стене. По рядам прошло торопливым шелестом-шепотком:
— Казаков… За казаками побег…
Гул стих. Теснее сжались плечами люди. Кое-кто уже повернул голову к воротам: вот-вот с гиком въедут опричники царские, вставая на стременах для большей упористости взмаха, разминая плечи, задирая уздечками конские морды вверх — так легче коня на человека бросить.
Прошин шагнул к самому краю крыльца. Он не улыбался больше. На лбу, под собольей шапкой, прорезались морщины, ощерился не видный до тех пор, желтый, как у колдуна в сказке, клык.
— Это что ж такой пошел за разговор?.. Я — по-божьи, полюбовно, а тут прямо сказать, перед его превосходительством, господином губернатором бунт?.. Нам тут спорить не о чем: мое дело было-сказать, ваше дело — то ли принять, то ли нет. Силком я к себе никого не тащу. Неугодно — милости просим, получайте расчет. Чем боле рассчитаю, тем мне боле на пользу. Сергий преподобный — свидетель. Но только, в таком разе, из казарм моих фабричных выкидайтесь в одночасье, часу, говорю, не мешкая, со всем вашим порождением. Закон мне не дозволяет у себя на квартирах держать, которые суть злостно не работающие… Вот и его превосходительство подтвердят… Выкидайтесь, я говорю!
— На мороз — голышом? Ребят — в снег головенками?.. Так, по-вашему?
Голос рванулся из самой глубины толпы, но тотчас затонул, зачах в причитании баб.
— Едут! — крикнули от ворот, и ближайшие к въезду торопливо стали отходить в сторону.
— Бабы, тише! Хозяин говорит.
Михальчук выскочил на самый перед неведомо откуда. Он махал длинными, огромными, цепкими, обезьяньими своими руками. Прокричал, обернулся к крыльцу. Шум действительно стих.
Ряды сжались еще тесней.
— Это что же… петля?
— Зачем петля?.. Это кто же такое слово… неподходящее? — Прошин вытянул шею, точно и в самом деле хотел опознать в густой, тысячеголовой толпе говорившего. (И вслед за ним вытянули шеи и все стоявшие на крыльце.) — Зачем петля?.. Вольным воля. Вы, царской неизреченной милостью, не крепостные, не рабы какие нынче: сами себе, можно сказать, господа. Своей охотой в забастовщики идете.
Испуганно проскулил кто-то, не разобрать — не то старик, не то баба:
— Какие забастовщики! Христос с тобой!..
Ответил на этот раз губернатор. Ему, очевидно, неловко стало стоять так, на виду у всех, бессловесным. Он заговорил. Голос — для всех неожиданно оказался скрипучим и тонким.
— Да бросьте вы с ними канителиться, Сергей Порфирьевич! С ними, знаете, короткий должен быть разговор.
— Действительно! — Фабрикант покачал головой. — Надо б на них рукою махнуть, да жалко, ваше превосходительство… Хороший ведь народ, только что темный. Ежели мы его не пожалеем, ему и бог не заступа… По вашему, однако, приказу покончим.
Он опустил взгляд с высоты каменного помоста и нацелился рукой на худого оборванного ткача в первом ряду. И сейчас же испуганно попятились от него, словно от обреченного, соседи.
— Твоя как фамилия?
Ткач ответил глухо:
— Бережной Михаил.
— Принимаешь расценок?
Бережной оглянулся исподлобья, но не поймал ничьих глаз в стихнувшей толпе: все стояли потупясь. И заплакала тихим плачем здесь же, рядом, рухнув коленями в снег, баба:
— Миша… Миш… Ребяток пожалей! Пожалей ребяток, Михаила!.. Они ж махонькие…
Еще раз оглянулся на ряды Михаил:
— Братцы! Как же это будет?..
Из толпы отозвались, не поднимая глаз:
— Сам решай, как… по совести.
— По совести… — выкрикнул ткач и рванул на груди лохмотья. — Ежели по совести, на!.. Пей нашу кровь, ирод!.. Не согласен!
— Ми-хай-ла!..
Вскрик подхватили бабы. В их вое потонул голос хозяина. Видно было только, как перевел он указующий палец с Бережного на ближнего к нему, неосторожно поднявшего глаза ткача. Что-то крикнул Василий…
Рабочий, указанный фабрикантом, пошатываясь пошел к крыльцу. Но в обгон ему рванулся сквозь расступившиеся ряды другой, начальством не вызванный и вообще неведомый ткач. Городовой, ближайший, изловчившись, схватил его сзади за локти. И тотчас выпустил. Ткач, задыхаясь, крикнул:
— Кончай мучительство! Твоя сила — гни! Кончай, говорю, не мотай душу! Согласны.
Двор дрогнул опять, весь, от крыльца до ворот, от последнего человека и до первого; по рядам прошло глухо, не понять — вправду или нарочно, все или никто:
— Согласны!
Тарас взметнул руку:
— Товарищи!..
В толпе забурлило: кто-то пытался пробиться вперед, размахивая руками и что-то крича. Но все перекрыл отчаянно злобный, мысль глушащий, страшный в испуге своем, в безвыходности, бабий вой и вопль:
— Все согласны!
Шарахнулись на снежном шоссе, против ворот, выстроенные в ожидании кони казачьей сотни. Пристав толкнул Тараса в плечо:
— Пошли! Отыграли свое. Теперь мы поиграем.
Василий глянул на Тараса. Тарас показал глазами: «А ни-ни».
Фабрикант перекрестился, уже не ломая шапки:
— Вот и ладно. Сразу бы так… полюбовно. А то — ишь ты, на дыбки, как медведи! Порешили, стало быть. Расходись, ребятки, и так мы его превосходительство утрудили. Хорошо еще-погодка мягкая, не столь зазябли.
И, поворачиваясь спиною к вновь смолкшей и сникшей толпе, движением безразличным, словно с этой секунды ее уже не было ни для него, ни для почетных его гостей, он пригласил, низко и приветно наклонив голову:
— Пожалуйте, господа, закусить чем бог послал.
«Кончено?..»
Ирина, тяжело переводя дыхание, глядела на расходившихся молчаливо, вразброд, в одиночку рабочих. У распахнутых железных ворот, под глумливо стоявшим на дыбках медведем в сарафане, казаки еще горячили коней.
Ирина искала глазами Козубу. Она видела его в толпе, видела, как сжались густые брови над потемневшими сразу глазами, когда вырвался вперед Василий, когда брали Тараса. Она ждала, что и он выйдет за первый ряд, позовет, крикнет… Его же вся фабрика знает и уважает… Нет, не вышел, не позвал.
Она закрыла глаза.
Козуба окликнул. Голос был спокоен, как всегда. И походка ровная.
— Ты чего здесь? Нечего тебе здесь было делать. Возьмут на примету, чиниться не станут. Ты что хочешь: раньше времени из дела вон?
Ирина посмотрела на Козубу, и — против воли — обидная прозвучала в голосе нотка:
— Дела? Какого дела?.. Ты же видел, как они… как стадо…
Она подняла руки к лицу.
— Как стадо? — переспросил Козуба. Переспросил так сурово и сухо, что у Ирины захолонуло сердце.
От одного звука голоса она поняла, что сделала сейчас что-то очень-очень плохое, может быть, даже вовсе непоправимое, отвратительное, н, вспыхнув, схватила Козубу за рукав:
— Прости… Я ж-от боли… Я ж так не думаю… Ты сам понимаешь… Я знаю, какие на самом деле они… Но не ждала, что сдадут.
— По-твоему, надо бы, чтоб казаки народ постегали? — жестко сказал, щурясь, Козуба. — Нет, брат, дела не так делают.
— Василия и Тараса надо все-таки обязательно выручить, — торопливо сказала Ирина, стараясь перейти на спокойный и деловой тон. — Пойдем к Густылеву, товарищ Козуба. Надо посоветоваться и решить.
Козуба поманил к себе проходившего неподалеку парня:
— А ну-ка, Сема, собери ребят в сушилку, в обычное место. Через полчасика, что ли… А там и мы подойдем.
Отпустил и обернулся к Ирине:
— К Густылеву, значит, думаешь? — Он прижмурил насмешливо левый глаз, поднял густую бровь. — Что ж, можно и к Густылеву. Полчасика времени есть, а погодка — правду Прошин сказал — мягкая.
Глава IX
БЫВШИЕ ТОВАРИЩИ
Густылев ждал. Он был уверен, что после собрания, на котором Прошин объявит о снижении платы, Ирина придет опять попрекать за «бездеятельность», как она выражается. И ему никак не удастся ее убедить, что это не только не бездеятельность, но именно самая правильная социал-демократическая политика.
Он не случайно ушел раньше, чем начались переговоры с хозяином. Ясно, кажется, как день, — а поди объясни ей…
Предстоящий разговор был неприятен Густылеву. Стычки с Ириной происходили теперь постоянно. Девушка совершенно, что называется, «отбилась» от организаторских его рук. Даже странно вспомнить, какая она была послушная и доверчивая раньше, когда вступила только что в организацию, как радостно, без спора принимала каждое слово. А теперь… на каждое слово у нее два.
От ожидания неизбежных пререканий неуютной казалась даже привычная, обжитая комнатка, по которой раздраженно шагал Густылев. Комнатку свою он любил и гордился ею. Порядок в ней был действительно образцовый, и все было опрятно и добротно — от сборчатых, вишневого цвета штор до коврика у постели и книжной резной ореховой полки, на которой аккуратно, по росту, выстроены были раззолоченные корешки книг. О них любил говорить Густылев: «Немного, зато отборные».
Стукнула входная дверь. По коридору затопали шаги. Подумалось: для Ирины слишком тяжела поступь, Ирина вся — быстрая, легкая. Или она в ботиках? Неужели все-таки так быстро кончили?
В дверь постучали.
— Войдите!
Через порог шагнул, с чемоданом в руке, молодой человек в драповом пальто и мягкой шляпе.
— Здорово, старина! Не забыл вятскую ссылку?
Ясные, ласковые, радостные глаза, лоб открытый и высокий, небольшая бородка, отметинка — шрам на носу… Ну конечно же он!
— Бауман!
Имя вырвалось так непозволительно громко, что вошедший невольно обернулся к двери, метнув на Густылева укоризненным взглядом. Тот поспешил оправдаться:
— Ничего: в квартире, собственно, нет посторонних. Здесь, кроме меня, еще фельдшер, но он очень милый человек и, в сущности, сочувствующий. Дома его сейчас, к тому же, нет… Ну, рассказывай: к нам какими судьбами? И где ты по сю пору пропадал? Кончил, стало быть, свой срок ссылки? Я, как видишь, после вятского года вполне и совсем восстановился.
— Вижу, — усмехнулся Бауман и скользнул взглядом по занавесочкам, коврику у кровати, ореховой резной полке, письменному столу, на котором аккуратной пачечкой лежали прикрытые сверху счетами синие «дела». — А канарейки почему нет?
— Ты все такой же: вечные шутки! — не то улыбнулся, не то покривился Густылев. — Снимай шубу, располагайся. Откуда ты?
— Откуда? — Бауман повесил пальто, шляпу. — Из провинциального города Женевы.
— Из эмиграции? — Щеки Густылева дрогнули, но он справился тотчас же. — Ты что же, может быть… нелегально?
— Ну ясное дело, — весело кивнул Бауман. — Почему спрашиваешь? Я же при тебе из ссылки сбежал… Помыться можно?
Не дожидаясь ответа, он отошел к умывальнику. Густылев пожевал губами:
— Как ты меня разыскал?
— Никак. В Москве спросил у товарищей о связи с текстильщиками. Ну и сказали.
— Фамилию и адрес? — Густылев поднял плечи негодующе. — Черт знает что! Это у них называется конспирацией! Явка же у нас — в школе.
— У Ирины Гзовской, знаю. — Бауман повернул к Густылеву намыленное лицо. Но ты на комитетских даром остервенился: я же от Марка Петровича Васильева.
Три слова, подчеркнуто разделенные, с нарастающим к последнему слову ударением. Густылев высоко, удивленно поднял резкие свои брови:
— Ого! Не от Марка и не от Марка Петровича, а от Марка Петровича Васильева… Третья степень доверия! От центра, стало быть?
— От «Искры», — кивнул головой над умывальником Бауман.
Густылев растерянно потрогал бородку:
— Вот что… Да, да… Я уже слышал, когда последний раз был в Москве, что из-за границы было предупреждение о предстоящем прибытии ленинских агентов.
— Ленинских? Партийных, ты хочешь сказать? — Бауман выпрямился и стал вытираться. — Прибыли, правильно. Пора кончать с кружковщиной. Ведь на подъем идем! Стачки множатся, ими руководить надо. Центр единый нужен, генеральный штаб! — Он засмеялся. — Революцией пахнет!.. А у вас, в Москве, как я поглядел, слякоть! Рабочедельцы засели, мокротные люди… На тормозах в царство небесное въехать собираются. Чтоб — без никакой политики.
Не глядя на смущенного Густылева, он повесил полотенце, подошел к книжной полке.
— Хорошая пословица: «Скажи мне, кто твои друзья, а я — кто ты таков». — Он повел весело пальцем по корешкам книг. — Молоховец. «Подарок молодым хозяйкам». Поваренная книжка? Ты что… женат или собираешься?
— Нег, — ответил запинаясь Густылев. — Мы с фельдшером иногда сами… для разнообразия питания.
— Струве?! — воскликнул Бауман, вытягивая из ряда тощую книжку. — Бернштейн, Прокопович, Туган-Барановский… Ого-го! Вся противомарксистская богадельня?
Он обернулся наконец к хозяину и по нахохленному виду его тотчас все понял.
— Те-те-те! Как в «Ревизоре» говорится: «Ах, какой пассаж!» Ты что же это, экономизмом зашибся?
— Не считаю ушибом, — сказал Густылев. Он смотрел в сторону, но говорил твердо. — Убежден, что для русского марксиста правильный путь может быть только один — участие, то есть, точнее и правильнее сказать, помощь пролетариату в экономической (он особо резко подчеркнул это последнее слово) борьбе совместно с либерально-оппозиционными деятелями всей страны. Да, да, да, мы слов не боимся: «либерально-оппозиционными»! Это есть путь подлинного, демократического марксизма. А то, что Ленин называет марксизмом и хочет навязать своей «Искрой», — направление, способное лишь загнать нас еще глубже в ненужное, насмерть губящее нас подполье. «Политическая организация рабочего класса», «самостоятельная рабочая партия»… С ума сойти! Только в Женеве, в безнадежном отрыве от русской действительности, могут прийти в голову такие мысли…
Бауман, посмеиваясь, прислонился плечом к косяку окна:
— Не расходуйся, дорогой мой: это ж все слышано-переслышано… Только что ж это меня Григорий Васильевич, московский главарь ваш, в заблуждение ввел? Он о тебе так говорил, что я понял: ты искровец… Что он, хотел меня, как начальник станции — графиком не предусмотренный поезд, в тупик отвести, на непроезжий путь? Или надеялся, что я тебе раскрою искровские планы, а ты…
— Он просто конспиративен, как надлежит настоящему партийному работнику, пожал плечами Густылев. — Надо думать, ты получил явку к нам сюда раньше, чем выяснилось, что ты ленинец.
— Ну ясное дело! — рассмеялся Бауман и перешел к столу. — Вы дело перевели форменно на военное положение. «На тропинку войны», — вспомнил он рыжего. Кстати: ты мне чаю не дашь? Я, говоря откровенно, по дороге озяб… Так как насчет планов?
Густылев фыркнул раздраженно:
— Ваших планов?.. Но ведь Ленин их распубликовал с совершенной откровенностью, к всеобщему сведению. О том, что он высылает агентов и зачем он их высылает, мы прочитали в номере четвертом «Искры» — «С чего начать?»
— Обязательно! — хладнокровно подтвердил Бауман. — На то и правда, чтобы о ней говорить во весь голос.
Опять хлопнула наружная дверь. И тотчас — быстрый и легкий стук.
— Кто? — окликнул Густылев нарочито визгливо.
Женский грудной, звучный голос откликнулся:
— Ирина.
— А, Гзовская?! — Бауман отодвинул ногою оставленный у двери чемодан и нажал дверную ручку, раньше чем Густылев успел открыть рот. — Пожалуйте!
Ирина оглянула его с порога недоуменно. И совсем хмуро скосил глаз из-за Ирининого плеча на элегантный костюм незнакомца Козуба.
Бауман поклонился с той нарочитой галантностью, с какой кланяются барышням гостинодворские приказчики в лавках с красным товаром:
— Разрешите представиться: Дробачев, разъездной представитель торгового дома Курснер и компания, Берлин. Приехал ознакомиться с образцами мануфактуры здешней фабрики.
Козуба на поклон не ответил.
— Мы к вам, господин бухгалтер, — буркнул он под нос, надвигая на глаза тяжелые свои брови, — насчёт книжек расчетных. С вычетами чтой-то напутано… Но как у вас приезжий — мы лучше после…
— Нет, нет, зачем же? — быстро проговорил Бауман. — Я никак не могу допустить, чтобы из-за меня вам и барышне пришлось приходить вторично. Тем более в воскресенье. У вас, значит, даже в праздник работают?.. Пожалуйте ваши книжки. Все будет сейчас же урегулировано.
Он протягивал руку, он говорил серьезно, но глаза смеялись. Козуба нахмурился пуще. В самом деле, о книжках он ляпнул совсем ни к чему: и на руках их нет, да если б и были — как их бухгалтер может на квартире без расчетных своих книг проверить? Этот заезжий и то сообразил, что дело нечисто: насмехается, ясно. Изволь теперь выкручиваться!
А Густылев — как столб.
Выворачиваться, однако, Козуба не стал. Он просто повернулся, не отвечая, спиной и направился к выходу. Ирина двинулась за ним. Но Бауман окликнул вполголоса:
— Гзовская!
Она оглянулась. Он сказал уже без улыбки очень серьезно:
— Поклон от Марка.
Ирина круто повернула назад. Она вопросительно взглянула на Густылева. Тот кивнул неохотно. Ирина протянула Бауману руку:
— Вот вы кто… А я ведь поверила было, что вы действительно коммивояжер. И Козуба — на что он здорово в людях разбирается — и то…
Бауман пристально и ласково смотрел на обернувшегося вслед за Ириной рабочего.
— Тоже наш?
— Ваш? — щуря левый глаз, отозвался Козуба. — Нет. Я — свой.
Ирина заспешила:
— Вот, вы кстати приехали! Может быть, вместе с товарищем Густылевым рассудите, как нам теперь на фабрике быть: хозяин снизил расценки…
Густылев перебил раздраженно:
— Не он один: во всем районе снизили. И если даже на крупных фабриках, как хотя бы на Морозовской, это прошло, тем паче не могло не пройти на Прошинской. Она вообще ж маломощная. «Медведь в сарафане»… Рабочие ведь приняли, верно?
— Не все! — взволнованно ответила Ирина. — Василий и Тарас запротестовали…
— Ну и что?
Ирина потупилась:
— Арестовали.
— При рабочих? — спросил Бауман. На лоб легли морщины, и весь он словно потемнел.
Ирина кивнула не глядя.
— Вот! — торжествуя, кивнул Густылев. — Я утром еще говорил ей…
Козуба перебил:
— По-твоему, стало быть, правильно?
Густылев пожал плечами:
— Рабочая масса приняла, вы же сами сказали. Ее воля — закон.
— Воля? — запальчиво выкрикнула Ирина и отбросила назад, за спину, косы.
Бауман только сейчас обратил внимание: волосы у Ирины в две длинные толстые косы.
— Вы полагаете, это ее воля — морить себя голодом? А не то, что ее взяли за горло и она не сумела, не знала, как защититься? А мы, вместо того чтобы указать ей выход, пальцем не пошевельнули… Мы, социал-демократы!.. Позор!.. Я при товарищах вот открыто скажу: это ваша вина. Вы дали захватить рабочих врасплох!
— Я?.. — Густылев отошел к столу, возмущенный. — А что я должен был, по-вашему, сделать? На фабрике… — Он притянул к себе счеты. Уверенно защелкали под привычными пальцами костяшки.-…Тысяча… триста… восемьдесят один рабочий. Из них… — опять, щелк, щелк, щелк… — …девять… восемь… семь: девятьсот восемьдесят семь женщин, то есть, естественно, особо отсталого элемента…
Козуба подтолкнул дружески локтем Ирину:
— Слышишь, коза?.. Отсталый элемент!
— …а организовано, — продолжал Густылев и положил на счетах, чуть слышно, медленно поведя пальцем, косточку, другую, — одиннадцать. Всего, за вычетом Василия и Тараса… — на этот раз щелкнуло громко, — …девять. Прикиньте с целым-даже вычитать нечего!
Он перевернул счеты привычным бухгалтерским жестом опять на ребро. Костяшки ссыпались перестукиваясь: сброшено.
Бауман рассмеялся:
— Любопытно! Ловко вы это… человека из человека вычитаете. Вот уж истинно, как говорится: для счету и у нас голова на плечах.
Козуба повел усом.
— Стало быть, по-твоему, на лавку бочком, подопрись кулачком — спи?
— Есть поговорка, более подходящая к случаю, — огрызнулся Густылев. — Насчет тех, что кулаками после драки машут.
— А она уже была, драка?
На тихий, лукавый вопрос Баумана повернулись к нему, сразу насторожившись, и Козуба и Ирина.
— По-вашему, драться?
Бауман ответил очень серьезно:
— А я зачем, по-вашему, в район приехал?
Ирина даже руками прихлопнула от восторга.
У Густылева задрожали губы.
— Драться?! — воскликнул он. — Бастовать? Вы с ума сошли! Якобинство! Революционная фраза! Вы дня не продержитесь. Зима… рабочим, кроме питания, приходится думать еще о топливе, об одежде… Вы б потрудились пройти по рабочим квартирам: половину ребят на пол спустить нельзя — обуви нет. Дети вопят… без слез смотреть нельзя. Я говорю: они дня не продержатся. Да и не будь этого — все равно: бастовать сейчас, когда кризис действительно есть… Даже «Русские ведомости» подтверждают наличие кризиса.
— Ну конечно! — со спокойной усмешкой отозвался Бауман. — Вы бы еще на полицейские «Московские ведомости» сослались… Ясно, что и либералы поддерживают тех, от кого кормятся. О кризисе кричать им тем громче надо, что московским текстильным фабрикантам забастовка была бы сейчас зарез. Морозов, Коншин и Прошин только что подписали договор на крупный казенный подряд, спешный, военный, на армию. Не выполнят — заказ перейдет из Москвы в Питер, в Лодзь. Они на что угодно пойдут, только б не упустить заказ. Вы же знаете: выгоднее, чем на армию, поставок нет. Дикие деньги наживают.
— Заказ? Откуда ты знаешь? — пробормотал Густылев.
— Это мне тебя надо спросить, почему ты не знаешь. Как можно руководить борьбой, не зная, что у врага, в том лагере, делается?
Ирина переглянулась с Козубой. Она сказала нерешительно:
— Меня немного смущает… верно ли насчет заказа? Если бы верно, зачем им рисковать конфликтом, поскольку он для них так опасен? Зачем они скидывают плату?
— В том-то и дело все, что они, очевидно, уверены, что конфликта не будет. — Бауман развел слегка руками. — У них же есть собственная агентура на фабриках, они не вслепую действуют. Вы только что слышали: не то что какой-нибудь массовик, а социал-демократ, организатор крупнейшего района сколько здесь, по окружности, тысяч ткачей? — только что нам доказывал, что бастовать нельзя. Надо сдаваться. А что они предприняли это снижение в расчете на безнаказанность — мы докажем проще простого: ударив их по рукам.
— Демагогия! — крикнул Густылев. — Вы сами понимаете, что ударить нельзя. Масса не организована.
Бауман отбил удар уверенно и спокойно:
— Только на ударе, только в борьбе и организуется масса.
— Пошли! — Козуба нахлобучил шапку движением решительным и тяжелым. — Я, на случай, распоряжение дал в сушилке собраться. Там поговорим… Тебя как крестили, товарищ?
— Грач.
— Грач? — раздумчиво повторил Козуба. — Грач — птица весенняя. Хорошая у тебя кличка, товарищ! — Помолчал и добавил, мотнув головою на Густылева: — Ты что, не ихнего толка?
— Не ихнего, — засмеялся Бауман. — Не рабочеделец, не экономист. Слыхал про «Искру»?