Вечером в честь прибытия Грача был дан бал. Такая установилась в Лукьяновской тюрьме, в политическом корпусе, традиция: в честь каждого вновь прибывшего — бал.
Это разъяснил Бауману не кто другой, как сам капитан Сулима, обходя после обеденного отдыха камеры.
— Попеть, поплясать, знаете, никому не препятствую, хотя бы и вопреки инструкции. Его величество император Петр Великий изволил говорить: «По нужде и уставу перемена бывает». Согласно оному императорскому решению действую-с. Полагаю: ар-рестанту… виноват, заключенному должно так в тюрьме житься, чтобы никаких жалоб. У меня так дело и поставлено. И вам приятно и нам… Кому убыток, что заключенные после вечерней поверки еще два-три часика погуляют? Или что камеры не запираем? Передачу не ограничиваем: пуд котлет пришлют — мы и пуд передадим. Винца? — Он прижмурился, вздохнул глубоко и сладко, и запах водки стал слышнее в камере. — Сделайте одолжение! Зато с гордостью скажу: арестованные уважают, а высшее начальство в пример ставит. По тюрьмам — где голодовка, где другой какой скандал, а у нас в Лукьяновхе — мир и тишина-с…На последнем слове он споткнулся и засмеялся. — Насчет тишины, впрочем, нельзя сказать, чтобы очень. Даже наоборот: придумали при танце в жестяные банки бить! Такой, честное слово, звон — стреляй, слышно не будет.
— А вы разве собираетесь стрелять? — рассмеялся Бауман.
Капитан вытаращил белесые и мутные свои глаза:
— Нет, зачем?.. Я так, к слову.
Он посумрачнел, точно вспомнив что-то, и ушел, сердито прикрыв, даже прихлопнув дверь одиночки. Баумана поместили «почетно» — в одиночку с Бобровским вместе.
Бауман удивленно глянул капитану вслед:
— Чего он?
Бобровский потрогал пальцем лоб:
— У него ж не все дома: допился. Видел, как у него руки трясутся? Поэтому приходится поторопиться с… эвакуацией. Свободой мы здесь пользуемся действительно всем российским царским тюрьмам на зависть: камеры не запираются, передача каждый день, неограниченная. Крохмаль заграничные газеты нелегальные получает.
— Неужели и вино передают?
Бобровский засмеялся:
— Вино? Нет. Ром и коньяк. По таксе: одна бутылка нам, одна — ему, Сулиме. Ты думаешь, он бескорыстно, так сказать, служит у нас «на посылках», как ворчит старший надзиратель корпуса?.. Ты его, кстати, остерегайся: безусловный гад… Сулима от каждой передачи питается… отчего ему и не мирволить нам! Но с такими типами можно в любую минуту ждать поворота на сто восемьдесят градусов: сегодня-все распущено, а завтра-так завинтит тюрьму, что и не дохнешь.
Бауман кивнул:
— Что ж, чем скорее, тем лучше. За чем задержка?
Бобровский подсел ближе и еще больше понизил голос:
— С нашей стороны — все готово. Бежать будем через стену, из задней клетки. Как — ты уже сам сообразил: со «слона» закинем якорек-кошку на гребень; лестницу приготовить есть из чего. Со стены спустимся на веревке: «невесты» каждую передачу доставляют пеньки понемножку. Из нее Литвинов и другие вьют веревку в цейхгаузе. Литвинов ведь цейхгаузом заведует. Запрутся там, будто для проверки, и вьют.
— Так что — и на стену и со стены?..
Бобровский кивнул:
— Да. А за стену — только выбраться. Там буераки, бурьян, овраги — черт знает что: пустырь.
— А караулы?.. Разве караула или дозоров нет?
— В том-то все и дело, что караулы снимают в восемь вечера, то есть после вечерней поверки, когда все должны быть в камерах, под замком. Сулима же скрывает, понятное дело, что мы у него гуляем после часа поверки… до одиннадцати… до полной темноты, словом. Понял?
— Чистое дело! — с восторгом сказал Бауман.- Taк в чем же, в конце концов, дело?
— В двух пунктах зацепка, — нахмурился Бобровский. — Во-первых, денег нет. Ведь бежать — мало, надо сейчас же разъехаться. А нас одиннадцать человек. Ну хоть по две сотни на человека надо бы. Да расходы на побег… Меньше как двумя, двумя с половиною тысячами не обойтись. А откуда возьмешь такую уйму?
— Деньги — дело все-таки, в конце концов, наживное, — сказал Бауман, разваливаясь на койке. После долгих скитаний он чувствовал себя здесь, среди своих, уютно и радостно, как будто вернулся домой. — Когда выскочим, легче будет достать. Сейчас-то деньги есть хоть какие-нибудь?
— «Невесты» передали, — усмехнулся Бобровский. — По сотне на брата.
— По сотне! — воскликнул Грач и даже привстал от негодования. — И вы еще колеблетесь!
— Во-первых, не кричи! — оборвал Бобровский. — У тюремщиков здешних хоть и ослиные, а все-таки уши. Па сто рублей далеко не уедешь. А в этом деле, сам понимаешь, главное, самое главное — необходимо, чтоб дело прошло чисто, без малейшего провала. Политический эффект будет полным только в том случае, если никого не поймают, если мы сорвем им искровский процесс полностью. Ты представляешь себе, какой будет гром! Массовый побег, какого в истории тюрем российских никогда еще не было.
Бауман сделал гримасу:
— Признаться, условия для побега не так уж трудны: при таком режиме не одиннадцать человек — вся политическая тюрьма может уйти. Я боюсь поэтому, что впечатление будет не такое громоподобное, как нужно б.
— Будет! — уверенно кивнул Бобровский. — Что, ты думаешь, они сознаются, что у них такой был допущен режим? Ого! Когда мы с тобой прочитаем рапорты здешнего начальства о побеге, мы за животики будем держаться — такого они накрутят. Я не я буду, если не окажется, что мы вырвались после отчаянной борьбы против охраны и в итоге необычной какой-нибудь хитрости. Не удивлюсь даже, если они подстрелят кого-нибудь из своих специально затем, чтобы свалить на нас…
— Кар-ра-ул! — донесся из коридора отчаянный крик.
— Мальцман! — опознал голос Бауман.
Он сорвался с койки прыжком. Бобровский перехватил его за руку. Крик повторился, еще отчаянней:
— Кар-ра-ул!..
Бобровский, придерживая за руку Баумана, открыл дверь. Посреди пустого коридора стоял Мальцман и кричал благим матом.
— Никто не идет, ты видишь, — с удовольствием удостоверил, отпуская Баумана, Бобровский. — Соображаешь? Мы специально тренируем стражу такими фальшивыми тревогами. Сначала на крик вся тюрьма сбегалась, до начальника включительно, а теперь хоть полсуток кричи — никто не шелохнется, даже дежурный по коридору надзиратель. И если кто-нибудь подымет вопль, когда мы будем в клетке у себя, на стенке, заниматься гимнастикой, он может надсаживаться, сколько будет угодно.
Бауман вернулся в камеру и лег опять.
— Я вижу, дело у вас действительно на мази. С деньгами — ерунда! Хватит по сотне… Да, а второй пункт — почему задержка? Ты так и не сказал.
— Второй сложней, — вздохнул Бобровский, присаживаясь снова на койку. Кошки нет.
— Вот это посерьезней, — нахмурился Бауман. — Без кошки ничего не выйдет.
— Заказали мы ее давно. Связь с волей у нас ежедневная. Надо сказать, у всех почти, как водится, «невесты», — продолжал Бобровский. — Пропускают их пока на свидания невозбранно. И сделать кошку, конечно, штука нехитрая. А вот как передать? В пирог эдакую махину не запечешь, да и надламывают пироги, по инструкции. В конфетную коробку ее тоже не спрячешь.
— Д-да! — Бауман прикрыл глаза, соображая. — Надо придумать.
— Думай не думай… Мы уж всё, кажется, перепробовали. На риск нельзя идти, ты сам понимаешь. Ежели сорвется — и новый пункт обвинения готов: попытка побега, и, главное, с режимом нашим покончено. Тогда уж не сбежать.
— А здесь, в тюрьме, никак нельзя изготовить как-нибудь… собственными средствами?
— Можно, — кивнул Бобровский. — Был и такой план: заказать уголовникам. Тут, при тюрьме, кандальная есть мастерская: кандалы и цепи куют, работают арестанты-уголовники. За хорошую плату можно было б условиться. Даже предложения с их стороны были…
— Ну так что?
— Опасно. Выполнить-то заказ — выполнят, а потом могут выдать. Ведь все-таки взломщики, воры, убийцы… В последний момент могут продать… Нет! Надо что-нибудь понадежней придумать… Ты бы, между прочим, заснул пока. А то вечером, на балу, будешь кислым.
Глава XXX
БАЛ
«Съезд» на бал начался еще с семи часов. «Съезжались» со всеми удобствами: из камер вытащили не только подушки, одеяла, но кое-кто даже и тюфяки. Как только стало темнеть, вынесли лампы.
Лежали — на одеялах и тюфяках — широким кругом, оставив в середине свободной площадку для танцев. Баумана уложили как «юбиляра» в первом ряду…
Хор — человек пятьдесят. Голос к голосу. В казенной киевской опере несравнимо слабее хор. Только женских голосов нет. Единственное, на что не пошел Сулима: объединить на прогулках женское и мужское отделения. Общего выбрать старосту разрешил — Гурский и женские камеры обходит. И цейхгауз разрешил общий; заведует цейхгаузом Литвинов: если надо повидаться с кем-нибудь из женского отделения, всегда можно устроить через него встречу в цейхгаузе.
Но и без женских голосов хор красив.
Славное море, священный Байкал…
Бауман лежит на спине, во весь рост. Смотрит в небо, в потемневший высокий далекий синий свод. Одна за другой зажигаются звезды…
Стройно и строго звучат голоса товарищей:
Эй, баргузин, пошевеливай вал…
До чего хорошо на свете жить!
Плыть молодцу недалечко.
— Сулима, — буркнул товарищ рядом, — пожаловал…
Сулима. Капитан. Начальник политического корпуса. Да, тюрьма!
Тюрьма. Ну так что ж? И все-таки всякой тюрьме вопреки хорошо на свете жить…
— Бауман!
Он приподнялся на локте.
— В программе бала очередной номер — твой. По традиции, каждый вступающий в наш круг обязан в первый вечер своего пребывания здесь рассказать сказку.
Бауман рассмеялся:
— Невозможное дело! Вы можете сделать из меня всё, что угодно, только не сочинителя. Я абсолютно в этом смысле бездарен: я неспособен двух строк придумать.
— Поможем, — успокоил Басовский. — Сказки, как нас учили, — продукт коллективного творчества. Ты только начни, а дальше уже пойдет. Запнешься будем подсказывать.
— Только не как в прошлый раз, господа! — жалобным голосом сказал откуда-то из темноты невидимый Сулима. Бауман сразу узнал его хрипловатый, пропитой голос. — Повторяю и предупреждаю: никак не могу допустить рассказов противоправительственных, хотя бы и в сказочном виде.
— Какое противоправительственное? — весело подхватил Литвинов. — Сказка всегда о том, чего на самом деле нет, а правительство пока на самом деле есть, иначе у вас не было бы кокарды на лбу и орлов на пуговицах. Не думайте то, что вы думаете, и все благополучно станет на место.
Из сумрака выдвинулось оскаленное лицо капитана.
— Вы, господин Валлах, известное дело, кого хочешь уговорите. Но поскольку сказка каждый раз поворачивает против его императорского величества…
Литвинов развел руками:
— Это уж не сказка виновата. Значит, договорились? Начинай. Грач! В некотором царстве…
— …в некотором государстве жил-был…
— …царь! — договорили кругом хором.
— Ну вот, видите, — разочарованно протянул Сулима, — опять царь!
— Надоело? — сочувственно спросил Бауман и покивал головой: — Нам тоже. Но в данном тексте я не собирался воспользоваться этим словом. Мы скажем так: жил-был замухрыга…
— Вот это другое дело, — сказал Сулима и поспешно отошел сквозь разомкнувшуюся шеренгу надзирателей, стоявших позади заключенных и внимательно слушавших.
— …малого роста, — продолжал Бауман, — высокого родства, большого скотства. Мертвым молился, на живых ярился. Умом был корова, но петух был здоровый, в отца пошел, а того даже мать родная с самого часа, как он родился, трезвым ни разу не видела. Ну, коротко говоря, идолище поганое. Только не ордынское, а ходынское…
— Лишаю! — неожиданно пискнул фальцетом высокий, срывающийся голос. — Мне господин начальник поручил… Не могу допустить. Вы что полагаете: мы вовсе без понятия, разобрать не можем, в какую особу нацелено?
— Какая особа — разговор особый; об этом, очевидно, дальше будет. Вы слушайте, а не перебивайте, господин старший надзиратель Ситковский, — сказал очень строго Бобровский. — Продолжай, Бауман!
И весь круг поддержал тотчас же в сто пятьдесят голосов:
— Про-дол-жай!
— Прошу прекратить! Начальника позову! — снова взвизгнул фальцет, и по плацу глухо затопали торопливые удаляющиеся шаги.
— Вот негодяй, Ситковский этот: вечно шпионит!.. Дальше, Бауман.
— Значит, жил вот такой-эдакий в полное свое удовольствие. Почему говорить не буду, всякий сам понимает. И вот случилось так в прекрасный один день: залетела ему в глаз искра.
Бауман заморгал, повел глазами по кругу. Голоса отозвались:
— «Искра»?
— Номер первый. Декабрь 1900 года. Российская социал-демократическая рабочая партия, газета «Искра». Эпиграф: «Из искры возгорится пламя!»… Ответ декабристов Пушкину.
— Литвинов, не перебивай!
Но Литвинов продолжал невозмутимо:
— Номер первый, страница первая. Передовица «Насущные задачи нашего движения». «Русская социал-демократия не раз уже заявляла, что ближайшей политической задачей русской рабочей партии должно быть ниспровержение самодержавия, завоевание политической свободы».
Из темноты в освещенный лампами круг качнулась с разгона подошедшая торопливо тощая сутулая фигурка Сулимы:
— Виноват, господа. Что это, Ситковский докладывает… В чем, собственно, дело?
— В Ситковском только. У нас — ни в чем, — успокоительно сказал Бауман и даже, для вразумительности, погладил собственное колено. — Я говорил и говорю, что этому… высокому господину маленького роста попала искра в глаза. И такая это оказалась особенная искра, что ни один лекарь не мог ее вытащить оттуда, ни один поп не мог отмолить, ни одна ворожея заговорить: жжет и жжет.
— Пожарную команду надо было вызвать, — посоветовал хмуро Крохмаль.
Красавец был вообще мрачен в этот вечер; похоже было даже на то, что встреча с Бауманом ему неприятна, хотя Грач ни полсловом не напомнил ни ему лично, ни другому, как он уже в самый первый день проваленной киевской конференции указывал Крохмалю, ночуя у него, на недостаточную конспиративность киевского подполья вообще и его, Крохмаля, в первую очередь. Вышла даже размолвка. Грач на следующий день перебрался в гостиницу. И все-таки от шпиковского наблюдения уже не удалось увернуться.
— Но ведь пожарных нельзя было пустить во дворец! — рассмеялся Бауман. Пожарники, как известно, люди отчаянные: они лезут в огонь. От такого человека всего ждать можно. А к… тому-этому, как известно, пускали только охранных людей…
— На улице можно было… с расстояния.
— Никак! — задумавшись, возразил Бауман — Сам он из дворца никогда не выходил, боялся. Знал: как только нос на улицу высунет, его птицы заклюют.
— Грачи, — подсказал Гальперин.
И все расхохотались.
Капитанская тень уныло качнула головой:
— Ай, господа! Что-то вы опять не то говорите. Уверяли, что не его величество… А при чем тогда дворец?..
— Дворец? — удивленно поглядел Бауман на капитана. — Простите, вы, очевидно, не знаете русского языка. У нас, нижегородцев, дворцом называют, в отличие от… нашего скажем… — он повел рукою вкруг, — настоящего, широкого, вольного двора — задний, скотный двор.
«Двор» загрохотал дружным хохотом.
— Скотный двор, притом небольшого размера. В слове «дворец» есть нечто уменьшительное. А я сказал уже, что речь идет о господине маленького роста, прямо можно сказать — уменьшительном от человека… Итак, продолжаю. Никто не мог погасить искру, а было ясно: если не вытащить, она прожжет глаз, мозг, и конец тогда идолищу. И разослало тогда идолище по всему царству-государству бирючей — искать человека, который мог бы искру потушить, его, идола бесстыдного, от неминучей смерти спасти. Пошли бирючи. Долго ли, коротко ли скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается… Дошли бирючи до глухого медвежьего угла, где жил в ветхой, кособокой избушке Иван…
— Дурак, — подсказал Гурский.
— Ошибаешься, — очень серьезно ответил Бауман. — Иван вовсе не был дурак.
— В сказках — всегда, — запротестовали кругом.
Но Бауман поднял руку:
— В старых сказках. Но в старых сказках чем была русская земля?
Он прикрыл глаза и прочитал с чувством:
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей…
— Довольно Пушкина, Бауман! А то после него слушать тебя не захочется.
— А я только этого и хочу, — засмеялся Бауман. — Констатирую, коротко говоря: Иван с тех сказочных пор поумнел. Земли у него по-прежнему не было, и хозяйство у него было, как испокон веков, по поговорке: «Есть и овощ в огороде — хрен да луковица, есть и медная посуда — крест да пуговица»… Но сам он уже не был дурак, как прежде… Прокричали перед Ивановой избушкой об искре бирючи, прислушался Иван, любопытно ему стало: какая такая искра? Об идолище он давным-давно слыхал-слухом земля полнилась, — как загубил в первый же день, как на царство венчался, десять тысяч народу…
— Господин Бауман! — хныкнул Сулима, и опять сгорбленная фигура его качнулась тенью, косой и неправдоподобной в желтом свете составленных на землю ламп. — Вынужден буду к крайним мерам.
— Проехало! — засмеялся кто-то и покрутил ладонью. — Дальше будет легче. Иначе же нельзя было: ведь из песни слова не выкинешь. Была Ходынка или нет, господин капитан Сулима? Не десять тысяч народу было царским изволением перекалечено?
— И еще знал Иван, слыхал от захожих городских людей, что земля в государстве том — меж четырех морей-океанов, от одного света и до другого такая, что где ногою ни топни, места не выбирая, золото вскроется или камень-самоцвет. Нет той земли богаче и славнее. А лежит она, идолищем вбитая в нищету… И когда услышал про искру и вспомнил, что говорили захожие люди, выломал кол из плетня…
— Ваше высокородие!.. — В круг, запыхавшись, втиснулся надзиратель. Пожалуйте в контору… Генерал Новицкий с господином прокурором!
Капитан дрогнул и вытянул обе руки. Он был жалок — худой, пьяненький, с трясущимся подбородком — в освещенном этом кругу. Жалок и одинок.
— Господа, — сказал капитан, — вы слышали? Покорнейше прошу немедленно разойтись по камерам. Если генерал и прокурор обнаружат прогулку после установленного для вечерней поверки часа…
Он не договорил. Да и не надо было договаривать: каждому было понятно без слов. Заключенные стали подниматься, похватав на руки одеяла, подушки и тюфяки. Лампы были потушены.
— По два в ряд, товарищи. Без толкотни, в полном порядке, быстрым шагом, марш!
Колонна двинулась бесшумно мимо «гриба», дворовым коридорчиком в корпусный коридор — так бесшумно, что даже надзиратели, шедшие вместе с колонной, поддаваясь общему настроению, шли, затаив дыхание и осторожно приподнимаясь на тупые твердые носки тяжелых своих сапог.
Глава XXXI
«ЧТО ДЕЛАТЬ?»
Камеры заперли наспех, без всяких проверок. Бобровский разъяснил по этому поводу, что так всегда бывает и тюремное начальство само не знает, где кто сидит и сколько в какой камере народу. Списков нет — ни по камерам, ни по всему коридору, да и в общем списке у Сулимы наверчено. Он, Бобровский, сам видел в этом документе фамилию Беменфельд; такого политического не только в тюрьме, но и во всем мире, наверно, нет.
Тревога оказалась напрасной: ни Новицкий, ни прокурор не показались в коридоре политических «одиночек». И в ночь ни разу не откинулся глазок в запертой двери баумановской камеры, и сквозь чуткий сон однажды лишь слышал Грач, как проволокся мимо двери тягучим, сонным, шлепающим шагом дежурный надзиратель.
Утром Грача разбудил громкий, на весь корпус, залез за дверью:
Вставай, подымайся, рабочий народ…
В замке прогремел, отпирая камеру, ключ.
Бауман сбросил ноги с койки.
— Что это?
Бобровский потянулся сладко:
— Надзиратель Чекунов. Он каждое утро именно так нас будит. Расчет правильный: хотя и знаешь, что это всего только Чекунов, а все-таки просыпаешься сразу. — Он зевнул и потянул с табурета брюки. — Вставать, между прочим, надо без задержки: единственное в чем инструкция здесь соблюдается строжайше, это в отношении сроков кормежки. Проспишь-без кипятку останешься.
Утренняя поверка, умывание, кипяток… Бауман вошел в курс лукьяновской жизни. К полудню он сидел уже в искровской «клетке», за книжкой «Что делать?», затрепанной до дыр в итоге долгого хождения по рукам. Бауман в мытарствах своих по этапам и глухим тюрьмам до сих пор никак не мог ее достать. А в ней полный разгром ревизионистов, план построения боевой партии, план организации, о которой мечтают подлинные революционеры.
Читать надо было спешно, потому что на следующий день назначен был диспут — во второй, искровской, клетке. И Литвинов предупредил: споры будут горячие, потому что ленинцев здесь мало, больше сидят рабочедельцы, экономисты словом, люди, считающие, что рабочего в политику вовлекать не надо, что за него революцию отлично сделает сама буржуазия.
— Спорите, стало быть?
Литвинов кивнул, показал пальцем на эпиграф на самой обложке «Что делать?:
«Партийная борьба придает партии силу и жизненность, величайшим доказательством слабости партии является ее расплывчатость и притупление резко обозначенных границ, партия укрепляется тем, что очищает себя»… (Из письма Лассаля к Марксу от 24 июня 1852 г.)».
— «Очищает себя…» — медленно повторил Бауман. — Это очень-очень верно. Мы ничего не сможем сделать как партия, если в наших рядах останутся люди, которые будут в решительную минуту хватать за руки или — еще хуже подставлять ножку. Ленин правильно делает, что резко ставит вопрос о размежевании. Сначала надо создать крепкую, единою мыслью, единою волей связанную партию: только тогда может победить революция. Иначе получится, что столько уже раз в истории было…
Бобровский улыбнулся и поднял руку:
— Давайте, товарищи, однако, не мешать Грачу читать: на диспуте мы его выдвинем докладчиком… Гурский, давай в шахматы. А Грач пусть готовит тезисы.
Тезисы для доклада, однако, составлять не пришлось. Они оказались готовыми в ленинской брошюре: его, ленинскими формулировками, ленинскими словами будет говорить завтра Бауман.
Глава XXXII
СВИДАНИЕ
Бауман не удивился, когда за ним прислали звать в контору, на свидание. Он знал, что Гурский сообщил на волю в тот же день, как Бауман появился в Лукьяновке, чтобы ему подыскали «невесту».
Гурский встретил его на полдороге, когда возвращался из конторы (как политический староста он имел право свободного передвижения по всей тюрьме). Бауман остановился по его знаку. Гурский сказал усмехаясь:
— Ты не забудь, что у тебя сын шести лет. Зовут Лешей.
— А мать его как зовут?
Гурский широко раскрыл глаза:
— Вот ведь! Из головы вон… Маша… Варя… Нет! Ну, неважно в конце концов. Кроме нее нег никого на свидании. Не спутаетесь. — Он засмеялся. — Если, конечно, раньше тебя никого не спустят в приемную. Я ей разъяснил, положим, на всякий случай, чтоб не обозналась, что ты горбатенький, волосы рыжие, поскольку они вообще сохранились, так как, в общем и целом, у тебя во всю голову плешь. Из особых примет великодушно только одну отметил-бельмо на левом глазу… Ну, беги! И добейся обязательно, чтоб мальчика к тебе допустили, за решетку. И обними его хорошенько… Понял?
Решеток в приемной было даже не одна, а две; они перехватывали комнату от стены до стены, на расстоянии в аршин друг от друга. В образованном ими коридоре сидел благодушно на стуле, положив на колени шашку, седоусый и важный Мокеич, старейший из надзирателей тюремного замка.
«Невеста»-то есть «жена», поскольку есть сын- дожидалась уже. Она была высокого роста, красива. Из-под широких полей белой соломенной шляпы с красными шелковистыми веселыми маками глянули на Баумана спрашивающие, настороженные, взволнованные черные глаза. За руку она держала мальчика в белом костюмчике с матросским, синим, тесьмою расшитым воротником и — зачем-то — в передничке. Грач улыбнулся ей глазами очень ласково, очень тепло, как свой, и она сейчас же заулыбалась тоже, подняв свободную руку к заалевшей сразу щеке, и заговорила быстро и несвязно. Смысла нельзя было понять совершенно. Но ведь так, в сущности, и должна говорить жена, увидев после долгой-долгой разлуки любимого мужа в тюрьме, за двойной решеткой.
Это было естественно и хорошо, но неестественно и нехорошо было то, что мальчик не обратил никакого внимания на появление Баумана. Он на секунду только остановил на нем глазенки и снова уставился на старого надзирателя усатого, с саблей и револьвером на шнуре, с блестящими пуговицами по всей груди.
Такое невнимание к отцу могло показаться подозрительным. Правда, из всех надзирателей старый Мокеич был, пожалуй, самым покладистым. И сейчас он вполглаза только присматривал за свиданием: полтора глаза дремали.
«Да и Леша, может быть, ее сын от первого брака, а не мой… Идиотство не спросил Гурского: невеста или невенчанная жена? Нет, впрочем, он определенно говорил: «невеста».
Бауман все-таки крикнул:
— Леша! Ты что это — совсем меня забыл, милый?
— Сколько времени! — отозвалась мать и заслонила мальчика от надзирателя, чтоб он не видел выражения его лица. Голос у нее был грудной, низкий, приятный. Бауман был вообще очень доволен «невестой».
Они говорили спокойно. Мокеич слушал, как полагалось по инструкции. Но быстро уверился: Бауман — опытный, твердо знает, что говорить на свиданиях можно только о семейном, о домашнем, иначе свидание прекращается незамедлительно (так и написано в инструкции: «незамедлительно») и впредь видеться уже не разрешают, хотя бы и через две решетки.
Бауман говорил только о дозволенном. О Леше, мальчике: как ведет себя, не огорчает ли маму? О киске-мурлыке, о гимнастике — занимается ли по-прежнему? и в каком сейчас у нее состоянии руки?..
— Пуд подымешь?..
Сказал и улыбнулся. Мокеич даже засмеялся дробным смехом: женщина субтильная, и вдруг — пуд!
Потом заговорил о цветах, и говорили довольно долго: о том, чтоб прислать цветы, когда Бауман будет справлять день рождения.
Через три дня…
И еще — о лекарстве. Почему до сих пор нет?
Она забеспокоилась:
— Как нет?! Сама заносила в контору. Очевидно, не передали еще. Да, чуть не забыла: дядя Иегова заболел… Нет, нет — не заразно.
На «Иегову» поднял голову, насторожившись, Мокеич. Что-то имя знакомое. Будто уже поминали его на свиданиях политические…
Он стал вспоминать, но тут они засмеялись враз, очень громко.
— Разрешит! Наверно. Он добрый.
Оба смотрели на него. Мокеич нахмурился и встал. Непорядок, когда смотрят на человека и смеются. Особенно в тюрьме. И вообще пира свидание кончать.
Он открыл уже рот, чтобы заявить, что свидание кончилось, но «невеста» не дала сказать.
— Он хочет Лешу поцеловать. Ведь можно, правда? Вы позволите, вы добрый!
— Не полагается! — выкрикнул Мокеич, искренне испугавшись, потому что никакого общения с человеком с воли, тем более необысканным, он допустить не мог. И хотя в инструкции о детях ничего не было… все-таки и ребенок если и не совсем, но вроде как бы человек. — Никак!
Но она, не слушая, быстро подняла мальчика: перегородка была низкая, немногим выше человеческого роста.
Секунда — и мальчик повис на вытянутых руках женщины над коридорчиком.
— Держите! — крикнула она весело и угрожающе. — Я сейчас уроню.
— Ах ты, господи!..
Старик перехватил ребенка: она в самом деле выпустила его. Но мальчик рванулся отчаянно, как только пальцы надзирателя коснулись его.
— Мама!
— Сюда! — весело крикнул Бауман.
Насупившийся, обидевшийся на Лешин вскрик надзиратель грубовато вскинул ребенка через вторую решетку, навстречу ждущим баумановским ладоням. Бауман крепко обнял мальчика. Руки скользнули лаской по маленькому робкому телу; пальцы нащупали сразу в боковом карманчике передника (вот он зачем!) довольно толстый пакет.
Женщина улыбалась надзирателю сквозь решетку.
— Ну вот, спасибо вам. Я же знала: по лицу видно, что вы хороший.
Мокеич обернулся к ней. Это была секунда. Но и секунды достаточно: пакет из карманчика скользнул в рукав пиджака. Бауман поднял Лешу, высоко вытянув руки, чтобы загнать — по рукаву — пакет как можно глубже, за локтевой сгиб, к плечу.
— Ну вот. Получай своего Лешу.
Темные глаза мальчика пристально смотрели в Баумановы глаза. Игра какая-то. А в чем игра — непонятно.
— Хоп!
Через решетку — к старику, и тотчас — через вторую.
— Мама!
Теперь Леша улыбался во весь рот. На этом перелете он получил полное удовольствие. И дядя этот здорово качает!
— Еще!
Все трое старших засмеялись.
Мокеич, впрочем, тотчас спохватился, напыжил строго усы:
— Не полагается!
Но Леша уже болтал ножонками за маминой решеткой.
«Хоп!» — к старику-через дядину решетку. Дядя опять поцеловал, подкинул высоко и-«хоп!» — тем же порядком обратно.
Мокеич вытер проступивший на лбу пот.
— Свиданьице-с закончено, — сказал он, хмуря брови, и качнул очень грозно шашкой в протертых, облезлых ножнах. — Потрудитесь идти.
И в подтверждение за той, внешней — куда приводят людей с воли-решеткой показалась фигура Сулимы. Он был побрит, в свежем кителе. По случаю прихода «невесты», наверно. Искровцы смеялись уже как-то при Баумане, что капитан всегда красуется перед «невестами». И сейчас-изогнулся всем тощим своим телом, подкрутил усики. А в левой руке — чистые замшевые белые перчатки. Форменный парад.